Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 117 страниц)

9

На заре в Катину комнату постучали. И сейчас же вслед за стуком в дверь заглянула Зина Малыгина. Лицо ее осунулось, глаза блестели зло. Не поздоровавшись, она присела к Кате на кровать и стала изливать душу.

На вечере девушки пели и читали стихи, и японка читала, и скандал был, но это пустяки, а потом вот что было: у каждой ученицы своя комнатка, и офицеры прошли в эти комнатки, и к Зине зашел подполковник. Сначала разговаривали мирно. «… Я рассказывала господину офицеру про свою жизнь в приюте, как вдруг господин офицер дал волю своим рукам! Он меня, сестрица, хватал своими руками. А я никому не позволю, даже самому Куропаткину!»

Малыгина смотрела на Катю злыми глазами, губы ее подергивались.

– Ударила я его по рукам… потому что я никому не позволю… что он, куда попал?! Побежал жаловаться к Кузьме Кузьмичу.

Катя побледнела:

– Ну и что же Кузьма Кузьмич?

– Пришел ко мне, закрыл дверь и зашипел: «Ты что меня позоришь? Подполковник устал в боях, он протянул к тебе руки…» Что он мне там еще говорил, я не слушала, сестрица, а от девушек узнала: кто был послабее да поскромнее, стыдился закричать и ударить, так им, сестрица, можно сейчас желтый билет выдавать.

Она сидела осунувшаяся, взъерошенная, в глазах застыли слёзы.

– Зиночка, – сказала Катя, с трудом сдерживая волнение, – зайдите ко мне вечерком… Может быть, я что-нибудь придумаю для вас…

Зина ушла, а Катя задумалась. Отвезти девушку к Нилову? Старший врач – человек осторожный, он ни за что в жизни не примет в лазарет девушку, по сути говоря, из кафешантана. Да и кем он может ее принять? Судомойкой? Но по штату судомойка – нижний чин. Без вида на жительство в завирухе войны Зина пропадет в Ляояне. Что же делать?

Катя оделась и вышла в город. Во время ходьбы легче думать. Она вспомнила Петербург, свое детство… Самым страшным, самым невыносимым было то, что женщина соглашалась служить низменным страстям. За Невской заставой, на Обводном канале, с рогожками под мышкой сидели иной раз совсем молодые женщины. Они приглашали гостей, постилали рогожку, и все удовольствие, тут же, на воле, стоило прохожему пятачок.

Когда Катя об этом думала, ей не хотелось жить. И только с годами она поняла, кто виноват в этом позоре и несчастье. Да, несчастье быть женщиной в царской России!

Что же делать с Зиной?

Написать заявление Куропаткину? Куропаткин, говорят, ближе чем на сто верст не подпускает к армии особ женского пола без определенных занятий. Или коменданту? Поставить в известность журналистов? Как отнесся бы к такому ее поступку Грифцов? Сказал бы: «попытка сыграть на либеральных чувствах!» Разве частными случаями должен заниматься сейчас революционер? Да и чем поможет Куропаткин? Ну, вышлет Малыгину и остальных девушек из Ляояна. Почтенный Кузьма Кузьмич, опекаемый российскими законами, раскинет свой притончик где-нибудь в Харбине и будет собирать там обильную жатву. Нет, она неправа: разве Грифцов бросил бы на произвол судьбы Зину Малыгину?! Но как ей помочь?

Улица кончалась. Катя стояла на бугре. Невдалеке – фанзушки, за ними белые палатки. Воздух чист. Глубоко вдохнула утренний ароматный воздух. Обратиться к куропаткинскому адъютанту Алешеньке Львовичу? Но она не сможет говорить с этим юношей на подобные темы! В Маньчжурию уехал Саша Проминский… Наверное, он в Ляояне… Разыскать его и попросить?.. Саша Проминский! Когда-то в детстве она испытывала к нему наивное влечение… Но разве он захочет ей помочь? Он скорее обрадуется, что есть в Ляояне злачное местечко. Он из таких, которые должны любить пряности, хотя бы и дурно пахнущие.

Солнце поднялось. Жарко. Ляоянская пыль уже шевелится, взлетает. Катя повернула к вокзалу, по своему ежедневному маршруту, узнать, не прибыл ли груз. Она шла мимо бесконечных товарных составов; одни разгружались, другие грузились; китайцы, грузчики и возчики суетились между путями; группы офицеров, должно быть приемщики и отправители, стояли у составов. По тропке вдоль линии шел навстречу ей широкоплечий капитан. Катя сразу узнала его, это был тот, к которому в трудную минуту она бросилась с извозчика и попросила защиты для себя и Грифцова. Она вспыхнула, увидев его… Конечно, он ее не узнает!

Капитан скользнул взглядом по сестре милосердия, еще раз взглянул, задержал шаг, прошел… Катя не выдержала, оглянулась, и он оглянулся, остановился, приложил руку к козырьку:

– Честь имею… Обознался? Нет?..

– Вы не обознались, капитан, – сказала Катя, протягивая ему руку. – Это я.

Тень смущения мелькнула по лицу капитана.

– Вы – сестра милосердия… Хвалю!

Шли по тропинке в ногу; по-видимому, расстаться с сестрой Свистунову не хотелось, но вместе с тем он не мог найти нужный тон для разговора.

– Ать-два, левой, левой!.. У вас отличный широкий шаг.

– Если женщина моего роста семенит, ведь это же уродство!

– Вы правы! Итак, вы – патриотка? Очень рад… настала година испытания… и вы с нами! – смотрел на нее искоса, испытующе.

– Я с вами, – усмехнулась Катя.

– А что вы здесь делаете, у вокзала?

– Наградили полномочиями получить груз.

– У меня с вами одна судьба.

Минуту шли молча.

– Капитан Свистунов, – сказала Катя, – однажды в трудную минуту жизни вы помогли мне.

Свистунов засмеялся:

– Не забыли?!

Катя ответила тихо:

– Никогда! Капитан, мне опять нужна помощь благородного человека… Не пугайтесь, она не потребует от вас нарушения присяги.

Катя рассказала про школу Кузьмы Кузьмича и про Зину Малыгину. Рассказывала и не сводила с него глаз, – как он отнесется к ее словам: возмутится или сочтет все в порядке вещей?

– Я никак не могу понять, капитан: ведь люди не только извратили великие и священные отношения, установленные природой между мужчиной и женщиной, но еще и создали систему мыслей, оправдывающую эти извращения!

Они стояли недалеко от вокзала, через переезд двигался обоз китайских телег, возчики шагали рядом со своими конями, а у коней были коротко острижены гривы и челки украшены красными помпончиками.

– Я убежденный холостяк, – сказал Свистунов. – Однако таких вещей не выношу. Многие считают, что все это весьма просто, что это не цинизм, а жизненная правда, что не нужно приходить в священный трепет от отношений между мужчиной и женщиной, ибо отношения эти естественны, как морской прибой, накатывающий волны на берег, или восход солнца, – пусть так, но я согласен с вами, что эти естественные отношения у нас умудрились сделать противоестественными.

– Капитан Свистунов, вы – молодец! – Румянец выступил на Катиных щеках.

– Благодарствую. Суть же дела, милая сестрица, в том, что Куропаткин – не сторонник распущенности, почему этот мерзавец Кузьма Кузьмич под самым носом у командующего и устроился так, что не придерешься к нему: у него школа! Но, милая сестрица, вижу только один путь: соберу среди знакомых мне господ офицеров деньжат – сейчас у нас они водятся, – и отправим барышню в Тулу, в ее приют.

– Это надо сделать немедленно!

– Сегодня же! Не сомневаюсь, что к вечеру постучу в вашу дверь.

– Такой офицер, как вы… – проговорила Катя взволнованно, – вот таким должен быть русский офицер – благородным, отзывчивым…

– Сколько похвал выслушал я сегодня от вас!

– Они искренни! Вы заслужили их! – Глаза ее сияли, в эту минуту она была счастлива.

Вечером Свистунов вручил ей собранные деньги. Кроме того, он разговаривал с семьей местного железнодорожника, и та согласилась отправить Зину на родину.

Сказал все это, но медлил уходить. У нее заколотилось сердце. Она сказала:

– Капитан Свистунов, как мне кажется, любопытствует: отказалась я от своих пагубных заблуждений или по-прежнему пребываю в них?

– Отгадали, любопытствую.

– Вы, капитан, мой защитник, вам я должна ответить откровенно: я по-прежнему пребываю в своих заблуждениях.

Свистунов оглядел женщину, смотревшую на него с вызовом и вместе с тем доверчиво, развел руками и засмеялся:

– Впрочем, я не сомневался… русская женщина тверда характером.

Вторая глава

1

Два батальона русских должны были овладеть старой кумирней на вершине сопки. И они почти овладели ею.

Рота Юдзо стояла в резерве. В бинокль Юдзо видел, как русские, неудержимо стремясь вперед, теряя убитых и раненых, взобрались наконец на сопку. Остатки японского гарнизона кумирни покатились желтыми тенями вниз по склону. Тогда выступила рота Юдзо.

Солдаты побежали. Бросили ранцы, пищу, фляжки, оставили при себе только винтовки и патроны. Командир роты капитан Яманаки бежал первым.

Иногда он оглядывался. Юдзо видел его перекошенное лицо, взмах сабли, слышал хриплый крик.

Рота впервые участвовала в бою. Перед вершиной – отвесной скалой – солдаты столпились, не зная, что предпринять. С флангов обстреливали, люди падали.

В эту страшную минуту Юдзо охватило глубокое равнодушие к судьбе атаки. Он стоял, опершись на саблю, думая, что сейчас умрет, и испытывал страшную тоску. Но капитан Яманаки не испытывал никакой тоски, он приказал в щели втыкать штыки, взбираться по ним, как по ступеням, и штурмовать противника. Невысокий, плотный, с широкой и длинной саблей, на которую он то опирался, то взмахивал ею, он показался Юдзо исполином.

Юдзо вслед за солдатами взобрался на скалу и с удивлением увидел, что гарнизон сопки состоял всего из нескольких человек. Ничтожная горсточка ощетинилась штыками и бросилась на японцев.

Денщик Юдзо Ясуи отступил, пропустил русского и, когда тот с опущенной головой проскочил мимо, ударил его штыком в бок. Русские остановились подобрать раненого и долго не подпускали к себе врагов.

Все новые и новые солдаты поднимались по скале. На помощь Яманаки подошла вторая рота. Две роты против пяти человек!

Бой завершился.

Через два часа Юдзо пошел осмотреть поле сражения. Крови было не много. Трупы лежали по большой части в безобразных позах. По раздувшимся на жаре лицам ползали мухи. Вот для чего все это – для мух!

Смерть внушила Юдзо отвращение. Он вспомнил Ханако. Ханако и смерть были несовместимы. К чему это обилие смерти, к чему? Он возмутился против смерти.

Ясуи осторожно выглядывает из-за скалы. Во время штурма лейтенант все время видел его около себя, сейчас он внимательно следит за офицером. Вероятно, его беспокоит мрачность лейтенанта. Он ему предан, предан без дум, без размышлений о том, хорош или плох Футаки Юдзо. Он – солдат, Юдзо – офицер. Этого достаточно для преданности. Что ж, это счастье. Великая отрада – почитать кого-либо чистосердечно.

К вечеру роту отвели в китайскую деревушку. Ясуи разбил палатку на берегу мутного потока и сейчас же стал заботиться о горячей воде. Давно не мылся Юдзо горячей водой. Скинул сапоги, брюки, белье и прикрыл себя марлей. Он хотел отдохнуть. Отдохнуть во что бы то ни стало.

Накануне отъезда на войну родственники собрались выпить с ним прощальную чашу воды. Он выпил эту прощальную чашу, которая якобы очистила его для жизни за гробом. Он больше не принадлежал себе: он ехал на войну!

Но почему он был так глуп, что не выпил иной чаши?! Чаши вина. Чаши вина вместе с Ханако во время свадьбы?!

Мог ли он так быстро устроить свадьбу? По-видимому, да – если б захотел, как хочет сейчас. Но он не хотел – ему достаточно было смотреть на девушку и разговаривать с ней.

Почему нельзя удержать мгновение? Почему никто во вселенной не возмутится тем, что нельзя удержать мгновение?

Почему нельзя вернуть мгновение? Почему никто во вселенной не возмутится тем, что нельзя вернуть мгновение?

Пола палатки приподнялась, и заглянул сам капитан Яманаки.

Юдзо вскочил.

– А говорят, вы ранены, лейтенант!

– О нет, я был вымазан чужой кровью.

– Тоже неплохо. Такой славный бой… Если б русские двинули в атаку не два батальона, а полк, мы потеряли бы кумирню. Но русские – странные люди: вместо того чтоб броситься в атаку сразу, они ходят в атаку по очереди и, конечно, погибают. После боя у меня появилось желание собрать автографы всех наших офицеров. Вот, пожалуйста, лейтенант Футаки…

На листе белого полукартона имелось уже одиннадцать подписей, сделанных чернилами и тушью.

– Четырех уже не будет никогда… надо было вчера…

Юдзо расписался.

– Мне кажется, мы все умрем, – сказал он, – русские так же храбры, как и мы.

– Я умру во всяком случае, – торжественно сказал Яманаки. У него было печальное и взволнованное лицо; он кашлянул, он хотел кое-что сказать по поводу своих неладов с капитаном Сакатой, о которых знал весь полк.

Нелады были давние, еще с тех пор, когда офицеры были подростками и когда враждовали их отцы.

В 1873 году у самураев отняли рисовый паек. Отныне самураи должны были торговать или служить, и одни вступили на этот путь, другие, люди устойчивых воззрений, – нет; они не хотели никаких перемен.

В стране началось брожение. Всюду сновали кучки самураев, пробираясь в пределы Сацумы к Сайго. Бывшего военного министра сейчас, поддерживали Симадзу, князья Сацумы, считавшие, что после реставрации они получили меньше, чем должны были получить, и решившие поднять новое самурайское восстание для того, чтобы получить больше.

Отец капитана Яманаки принадлежал к тем, кто не хотел перемен. Он ушел к Сайго вместе с группой самураев, однако с ним не ушел Саката, друг и сосед Яманаки, подчинявшийся в юных годах его авторитету.

После реформ и всяких нововведений Саката подружился с местным купцом Абэ, женился на его дочери и поступил к нему надсмотрщиком; купец рубил лес по склонам гор, Вот какой жизненный путь избрал для себя самурай!

Жил он припеваючи, ел, пил, толстел. Маленькая и толстая жена его, проезжая в рикше мимо дома Яманаки, всегда насмешливо поглядывала на то, что делалось за забором у нищего самурая.

Яманаки и его товарищи грозно прошли через владения отступника и исчезли в горах.

Самурайская армия Сайго, как ни старательно он готовился к войне, была разбита армией правительства, набранной во всех сословиях. Вожди восстания кончили самоубийством, самураи расходились, их преследовали и уничтожали.

Яманаки возвращался к себе окольными путями. Четыре года напряжения, ненависти и наконец разочарование – измучили его.

Небольшой запас денег иссяк. Самурай пришел домой ночью. Луна освещала знакомую дорогу, каменистые ступени к небольшому пруду, старый дом, как будто совсем не изменившийся за четыре года разлуки. Но найдет ли он кого-нибудь здесь?

Нашел жену и десятилетнего сына. Стоя на коленях, охватив его ноги, жена и сын смотрели ему в лицо.

– Вернулся! – прохрипел Яманаки и, сняв котомку, где было спрятано оружие, опустился на циновку.

Дочь отсутствовала. Шестнадцатилетнюю девушку уступили в работницы Сакате.

– За какую сумму? – спросил отец.

– За гроши… что поделать – голод!

Саката, надеявшийся, что неспокойный самурай погибнет на полях сражений, естественно, не обрадовался его возвращению. Ему чудилось: мрачный человек сидит в своем доме, никуда не показывается и злоумышляет против него.

Саката стал плохо есть и спать. Наблюдая в роще за рабочими, боялся, что из-за дерева выскочит старый друг и прикончит его без дальних слов. Наконец решил прекратить тягостное состояние, нанял молодцов, те ночью проникли в дом Яманаки и зарезали самурая вместе с его женой. Мальчик успел бежать.

История эта не долго хранилась в тайне. Раньше других о ней узнала дочь зарезанных, служившая у Сакаты.

– Теперь все будет спокойно, – похвалилась хозяйка девушке и провела ладонью по шее. – Слишком неспокойный человек!

И вот ныне сын Яманаки и сын Сакаты служат в одном полку.

Именно об истории своего отца капитан хотел поговорить с Юдзо. Разве можно забыть, что отец Сакаты подлый убийца? И не посоветуется ли лейтенант с генералом Футаки, который, как известно, придерживается старинных нравов, по поводу просьбы капитана?.. Конечно, Яманаки убежден, что он, Яманаки, скоро погиб нет, к этому он будет прилагать все усилия, но даже и короткое время невозможно переносить мерзости Сакаты, который старается всячески очернить своего недруга перед командиром полка. Вчера Саката донес, что солдаты батальона голодали из-за нераспорядительности Яманаки. Что японские солдаты голодают, известно всем в армии и многим за пределами армии. Но они голодают не потому, что нераспорядителен Яманаки или другой подобный ему офицер, а потому, что не прекращаются комбинации между армейскими чиновниками и торговцами, снабжающими армию. При чем здесь нераспорядительность Яманаки, когда из двухсот корзин с провиантом сто оказались с древесной трухой и мхом?! Доносчик же сообщил командиру полка так, будто Яманаки продал часть провианта. Отвратительно сражаться с таким человеком, как Саката!

Просьба у Яманаки такая: его или Сакату отчислить из полка.

За палаткой раздался голос Маэямы, приподнялась входная пола.

– Поздравляю вашу роту с победой!

– Да, да, – проговорил Яманаки. – Вы знаете, я счастлив, как никогда. Мой двоюродный брат погиб в китайскую войну при взятии Порт-Артура. Когда мы возвращались на родину, я подошел к его могиле и сказал: «Брат, я возвращаюсь в Японию, мы бились вместе, я уцелел, ты – пал. Но не печалься, ты остаешься лежать не в чужой земле, земля Ляодунского полуострова отныне принадлежит нам». По пути в Японию я узнал, что полуостров у нас отобран. Это был страшный день. Я вторично потерял брата и его душу. Сегодня я мстил.

Капитан вышел из палатки, бережно унося лист с автографами.

Юдзо лег и сказал:

– Я уважаю Яманаки, он честный солдат, Он видит мир таким, каким научили его видеть. Но все-таки я не могу не сказать: дикие чувства!

Маэяма присел около лейтенанта на колени. Может быть, следовало пожалеть друга и не высказывать своих мыслей, но Юдзо не мог молчать.

– Дикие чувства, – повторил он, – хотя и широко распространенные среди нас. Что такое война? Почему она отравляет сердца? Капитан Яманаки хочет умереть! Солдат своих мы воспитываем так, чтоб они все хотели умереть! Какое-то невероятное, опустошающее душу варварство! Нравы, обычаи, общественная мораль основаны на том, что человек должен торопиться умереть. Вы считаете, что в этом умонастроении – высшее доступное человеку совершенство? Так ли это, Кендзо-сан? Пройдет двадцать лет, Мицуи и Ивасаки сотрут вас в порошок вместе с душой Ямато и прочей поэзией…

Маэяма молчал. Он думал, что увидит иным своего друга после первого боя. Но друг говорил то же, что всегда, в сотый, в тысячный раз!

– Смысл ваших речей, – сказал наконец Маэяма, – как всегда, тот, что человек должен любить жизнь. По-моему, человек должен любить одно: правильно действовать в жизни. Во всяком случае, это касается нас. Жить будут другие.

– Ах, другие! Мой денщик Ясуи – резервист первого призыва. У него больная жена и трехлетний ребенок. Я узнал, что он очень любит свою жену. Она у него совсем девочка, он показывал мне ее фотографию. Они одиноки и бедны. Ясуи ушел на войну, – значит, его жена и ребенок умрут с голоду. Накануне его отправки в полк бедная женщина продала на базаре свое последнее кимоно и купила чашку рису и вязанку дров. Она не могла не устроить в такую торжественную минуту прощального пира своему мужу. Она поджарила ему несколько горстей риса, и они их съели вместе, печальные и любящие. И он ушел. Он уверен, что жена и дочка уже умерли. Кто же будут эти другие, которые будут жить?

Юдзо повернулся на одеяле и протянул руку к коробке с папиросами.

Маэяма хотел сообщить радостное известие, что армия будет наступать, что дивизии Ниси предстоят славные дела, а генералу Окасаки – тем более. Но ничего не сказал: мысли Юдзо были слишком далеки от всего этого. Маэяма тоже закурил. Он начинал испытывать раздражение. Что же это такое? Человек откровенно высказывается против учения, которое японца делает японцем?

2

Куроки наступал. Сорок шесть тысяч человек, сто восемь орудий. Наступал по трем узким долинам, по труднопроходимым тропам. Он говорил своему начальнику штаба генерал-майору Фудзи:

– Блестящий случай для Куропаткина запереть две долины и обрушиться на третью превосходными силами. Как вы думаете – сделает?

– Должен сделать! – говорил Фудзи.

– Нет, не сделает, – щурился Куроки, – не сделает!

Непосредственно против Куроки был отряд Келлера, 10-й корпус Случевского и дополнительные отряды Грулева и Любавина. Больше шестидесяти пяти тысяч при двухстах пятидесяти орудиях.

Куроки знал силы врага и его удобные позиции, но не смущался. За время войны он убедился, что генералы царя Николая не любят и не умеют наступать, что наступательная война противна их духу и стратегии и, кроме того, они не очень крепки порой даже в отстаивании безусловно сильных позиций.

Куроки пригласил на совет своих генералов: Хасегаву, Инуйэ и Ниси. Генерал Футаки, непременный член всяких совещаний, был тут же. Он сидел в стороне, курил сигареты и прислушивался к шуму ветра в дубах над палаткой маршала, когда-то новенькой, а теперь полинялой, истрепанной дождями и ветрами, обычной солдатской палаткой.

Проводив на совет Футаки, Маэяма пошел вдоль ручья. Приготовления к бою настраивали его торжественно.

На берегу сидел лейтенант Мацумура и целился в ветку туи. Он то спускал курок, то вновь взводил его.

– Помните слова поэта: «Спускать курок так мягко и бесшумно, как иней ложится в холодную ночь…» – проговорил Маэяма.

Куст туи до половины был голый. Плотная, плоская, точно штампованная из свинца, ярко-зеленая ее хвоя привлекала мух с длинными, перламутровой окраски крыльями. Они садились на куст и вились вокруг людей. Муха с красными крыльями села на красный полевой клевер и слилась с ним. Птица, распластав крылья, пронеслась над поляной. Мир был деятелен и обманчив в своей жизни. Смерть была вернее. Грустная, печальная необходимость родиться, чтобы умереть. Не лучше ли в жизни не задерживаться?

«Тот строй, который слагается в душе японца, не есть ли самый высокий? – думал Маэяма. – Он подводит итог всему существующему. Оно эфемерно, оно проносится, оно не существует, оно только мелькает. Зачем же Юдзо пытается своими руками ухватить то, что проносится и не может существовать более мгновения?»

– Мацумура-сан, – проговорил Маэяма, – у меня есть предчувствие: я буду убит.

– Несомненно, я – тоже.

– Но, мне кажется, я буду убит скоро, может быть – завтра…

– Если вас убьют раньше меня, – сказал Мацумура, – я сохраню, ваши вещи в память нашей совместной боевой жизни и сегодняшней встречи. Если раньше погибну я, сберегите, пожалуйста, кусок моей окровавленной одежды и передайте моим детям.

– Все сделаю, – сказал Маэяма, испытывая удовлетворение от этой просьбы и желание, чтобы при этом разговоре присутствовал Юдзо.

Принц Куни босиком шел вдоль ручья.

– Пескари в ручье есть? – спросил он офицера.

Офицеры не знали, и Куни отправился дальше.

Совет у Куроки кончился. Главную задачу Куроки возложил на императорскую гвардию.