Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 117 страниц)
Цацырин молчал.
– Что нам тут с тобой о словах препираться, увидишь дело и скажешь: Юрченко прав… Небось без работы с голоду подыхаешь? Интеллигент твой тебя не поставит, а я вот поставлю тебя на работу…
– Вы что же, мастерской владеете, что ли?
– Ничем я не владею, а могу, хочешь? Посмотри, Лида, и теперь глядит на меня и не верит. Приходи завтра на фабрику Валевского, где я работаю, и спроси Юрченку.
– Вы, Сергей, – сказала Лида, – не очень с ним спорьте. Он ведь в тюрьме сидел, все знает.
– Да уж, можно сказать, хлебнул!
Цацырин и Густихин вышли. Было морозно, светло от звезд и снега. Здесь, на окраине, уже ощущалось легкое дыхание полей и лесов. Пошли вдоль заборов, хрустя сапогами по снегу.
– Заглядываю подчас я к этому Ивану Никитичу, – заговорил Густихин, – а сам не знаю зачем. Несуразицу несет до невозможности… Господь-бог утвердил в общем так, а он возражает. Упорный человек. Послушал я твои разговоры с Юрченкой… Он в одну сторону тянет, ты в другую. Он говорит: царь и жандарм помогут! Ты говоришь: они хуже псов, интеллигент поможет. Учись мастерству – всегда будешь с достатком и разговаривать будет не об чем. Дам я тебе добрый совет, поскольку годами ты еще молод. Если умеешь стоять за верстаком, стой и работай. Хозяин увидит, что ты хорошо работаешь, и поблагодарит. У хозяина на этот счет глаз острый… Ну, прощай, Сергей Иванович, мне сюда.
Денег за колку дров Цацырин не получил. Жаль, вместо ужина он предпочел бы двугривенный. Но если в самом деле… «приходи завтра – и посодействую…» – то бог с ним, с двугривенным. А жена у него складная, так на него и смотрит, недавно поженились, должно быть…
По морозу приятно шагать, и Цацырин зашагал широким шагом в гостиницу Сысоева.
Утром, чуть свет, он стоял перед фабрикой Валевского. Сторож пропустил к Юрченке. Снег во дворе был исхожен и замусорен. Корпуса – одни кирпичные, другие оштукатуренные, окна большие и маленькие, дымят трубы, пар вырывается из дверей котельной. Обычный, неприютный вид фабрики. Но ничего неприютного не увидел сейчас Цацырин, он с жадностью оглядывал толчею строений, поставленных без плана, с завистью смотрел на работниц и мастеровых, торопливо проходивших по своим рабочим делам…
– К Юрченке?.. Вон в ту дверь.
Цех был небольшой, окна упирались в забор и пропускали мало света. Верстаки и станки стояли впритирку, не сразу и проход найдешь.
– Пришел-таки, неверующий! – проговорил Юрченко. – У нас тут на днях хозяин поувольнял слесарей, да спохватился, что поувольнял больше, чем нужно. Есть одно местечко.
Через десять минут Цацырин стоял перед мастером и отвечал на его вопросы.
– Ну ладно, дадим тебе пробу. – Мастер кивнул на свободные тиски и протянул Цацырину чертеж: квадрат в квадрате.
Не пустячная проба, но и не очень сложная. Слава богу, немало этих квадратов переделал Цацырин.
– Заготовку откуда взять?
– Вон из того куска.
Мастер ушел. Юрченко тоже. Цацырин остался одни на один с работой. Давно не работал, даже мускулы онемели без труда. Покажет он здесь, какой он мастеровой!
Быстро вырубил зубилом из толстого листового железа заготовку и принялся опиливать напильником.
Мастер осмотрел пробу и сказал:
– Ну что ж, становись на работу.
– Сегодня встать или завтра?
– Сегодня становись.
«…Вот это удача так удача, – думал Цацырин, прибирая свой верстак. – Напишу Парамонову. Вот и на юг не пришлось ехать…»
Его приняли в партию Юрченки. После шабаша пошли в трактир вспрыснуть зачисление.
Против Цацырина сел за стол слесарь Хвостов. Козырек картуза поднят над высоким лбом. Брит – ни усов, ни бороды. Светлые брови взбегают над внимательными, остро глядящими глазами.
– За нового слесаря! – сказал Юрченко, по-хозяйски разливая водку, которую, как и все угощение, выдал Цацырину хозяин под его поручительство.
– Чтобы работал, зарабатывал и нам не мешал зарабатывать! – добавил Густихин.
– Работу я люблю, вот не поработал месяц, точно друга любимого потерял.
– Особенно коли есть нечего, – усмехнулся Хвостов, опрокинул рюмку, и все опрокинули.
Фабрикой владел путейский инженер Валевский. Несколько их у Валевского, текстильных фабрик; и банками какими-то заправляет…
– Богат, богат! – сказал Юрченко. – А расценки всё снижает.
– Это первое хозяйское дело, – заметил Цацырин, – если кто хочет разбогатеть, драть шкуру с нашего брата.
– А вот мы ему обломаем зубы о нашу шкуру – не больно мягкая, – усмехнулся Юрченко.
Из разговора Цацырин узнал, что обер-полицеймейстер Москвы утвердил «Совет рабочих механического производства» и что совет потребует от Валевского поднять расценки и прекратить штрафы.
Цацырин ушам не верил: в Москве разрешены профессиональные союзы! Оказывается, в Москве можно и требования предъявлять капиталисту?! Каким же это образом?
– Каким образом, господин маловер? Тем самым, о котором я вам вечерком поведал. Правительство помогает!
– Требования вы предъявите, да ведь Валевский плюнет на них!
– Если Валевский плюнет на них, – повысил голос Юрченко, – тогда стачка! Но… стачка не такая, какие у вас устраивали в Питере: камни, дреколья, казаки, нагайки. У нас, если будет стачка, никто не придерется, что бунт, порядок будет как на всенощной!
Юрченко внимательно оглядел застольщину. Лицо его приняло важное выражение, маленькие голубые глаза повлажнели.
– Спроси полдюжины пива.
Цацырин сбегал к стойке.
Когда бутылки были опорожнены, товарищи похлопали Цацырина по плечу, пожали ему руку и разошлись, Последним прощался Хвостов.
– Значит, ты недавно из Питера? Ну что ж, работай да присматривайся, а если есть в тебе правда, правды не теряй.
Нахлобучил картуз, поднял воротник куртки и ушел ровным, широким шагом.
2Ресторан и маленькая гардеробная, где посетители обычно раздевались, а на этот раз никто не раздевался, – полны. На иных стульях сидело по двое.
Сергей примостился у окна. Порайонное собрание «Общества вспомоществования»! Надо в конце концов посмотреть, что это за общество.
Рядом с Цацыриным на подоконнике устроилась девушка в жакетке, на голове серый платок. Лицо белое, губы очень красные, и глаза настолько синие, что Цацырин даже удивился…
Они посмотрели друг на друга. Девушка не отвела своего взгляда, она точно хотела изучить Цацырина, понять его, решить, хорошо или плохо лежат на его лбу кольца темно-русых волос.
В дверях показался полицейский.
– Господа, прошу потесниться…
Столики и стулья раздвинулись, прошли две дамы и шубках, за ними офицер в пальто с барашковым воротником и в такой же барашковой шапке.
Гостям вынесли три стула, и они уселись у стойки, лицом к собранию.
– Кто этот офицер? – спросил Цацырин соседку.
Девушка внимательно, как и в первый раз, взглянула на него.
– Адъютант великого князя Сергея Александровича!
– Генерал-губернатора Москвы?!
Из соседней комнаты вышли Юрченко и высокий мужчина в хорошем пальто.
– Господа мастеровые, – заговорил Юрченко, – сейчас господин Сомов прочтет свою статью против студентов и интеллигентов.
Мужчина в хорошем пальто вынул из кармана листок и откашлялся. Читать он начал неожиданно тонким голосом:
– Студенты говорят: правительство посылает против нас в помощь купцам и фабрикантам своих жандармов и шпионов… Господа присутствующие на собрании, это они говорят для того, чтобы сеять между русскими людьми раздор. А нам не раздор нужен, а согласие, чтобы стать истинно русскими людьми, а не какими-то заморскими пролетариями.
Он долго говорил в том же духе, все повышая голос и все более озлобляясь, и, когда кончил, руки его дрожали.
– Неужели мы от каких-то студентов будем учиться, как улучшать свой быт? Недавно я прочел статейку. Этот писака поносит Юрченку, меня и ругает на чем свет стоит господина обер-полицеймейстера Москвы!.. А что худого сделал нам господин обер-полицеймейстер? Вот мы собрались здесь открыто и говорим о своих нуждах. Кто нам это разрешил? Господин обер-полицеймейстер! А вот студентам собраться он никогда не разрешит. Я хочу, чтоб все рабочие знали, что самый опасный наш враг – интеллигент, который прикидывается нашим другом… Ловить надо негодяя и представлять куда следует.
У Сомова полное лицо, усики, бородка, вообще он благообразен, но сейчас благообразие нарушила злоба, которую он не хотел, да и не мог скрыть.
«Говорит несообразное, – думал Цацырин, – молчать или возразить?» Взглянул на соседку. Она сидела закусив губы, лицо порозовело, глаза стали черными. Да, сейчас они не были синими, глаза девушки меняли свой цвет.
– Правильно я говорю? – спрашивал Сомов.
– Ура! Ура! – закричали в зале.
– Я прочту свою статью на двенадцати порайонных собраниях. Одобряете?
Но прежде чем раздались новые крики «ура», в зале громко прозвучало:
– Я не одобряю!
Цацырин вздрогнул, как и все вздрогнули, обернулся на голос, как и все обернулись. Кто это? Сомов застыл, глаза его ощупывали каждого присутствующего.
– Кто не одобряет моих слов?
– Это я не одобряю, – прозвучало из середины зала, из группы людей, тесно сгрудившихся вокруг трех столов. – Вот господин Сомов ополчился против интеллигентов; нет, по его словам, врага опаснее для рабочего человека! Господа, рядом со мной рабочий Иванов. «Меня интеллигент грамоте выучил, – говорит он, – глаза мне открыл. Какой же это враг?» Но от себя должен прибавить: разные есть интеллигенты. Те, что в бобровых шапках и воротниках, – те не будут открывать нам глаза.
Голос звучал легко, просто, человек в этом большом зале говорил так, точно сидел у себя, в своей комнате; все повернулись к нему, многие встали, чтобы лучше разглядеть его.
– В Петербурге шесть лет назад, – продолжал неизвестный, – интеллигенция, которую ругает Сомов, провела забастовку тридцати тысяч текстильщиков. И так здорово провела, что царское правительство издало закон о сокращении рабочего дня. Есть у многих наших интеллигентов совесть, и совесть указывает им путь: к нам и вместе с нами.
Голос смолк… в зале было тихо. Вдруг снова прозвучали слова:
– На виселицу идут ради нас, на каторгу… Эх, господин Юрченко да господин Сомов, совестью торгуете!
Великокняжеский адъютант кашлянул и встал; ждал, что собравшиеся вступятся за Сомова и Юрченку… Никто не вступился… Голос неизвестного точно сковал их волю и разум. А Цацырин переживал настоящий восторг. Во-первых, потому, что этот голос властного, ничего не боящегося человека, уверенного в своей правоте к силе, высказал его собственные мысли; во-вторых, голос был знаком, знаком!
«Мне знаком этот голос», – хотел он сказать соседке, но в это время Юрченко и Сомов пришли в себя и закричали:
– Братцы, «Боже, царя храни» споем, покажем ему…
Они затянули гимн, с десяток голосов подхватили напев. Как только пение смолкло, группа мастеровых, среди которых был неизвестный оратор, двинулась к выходу.
Цацырин хотел пробраться к ним, но в зале началась такая сутолока, что он долго не мог сделать ни шагу, и вышел на улицу спустя четверть часа вместе с синеглазой девушкой.
– Вы что же не пели? – спросил он, нагнувшись к ее уху.
Усмехнулась, показала рукой на горло – болит, мол, горло.
Пошли рядом. Свет редких фонарей, свет из окон. Тротуары, потонувшие в снегу, прохожие, торопливо шагающие, шубы и куртки… дворники в тулупах. Скрипят полозья саней, проехали розвальни… муку везут в пекарню.
– Меня зовут Машей, а вас? – спросила девушка.
– Меня – Сергей Иванович, Сережа. Маша! Маша – это ведь очень красивое имя.
– Какая же в нем красота? – девушка спросила насмешливо. Щеки ее розовели на морозе.
– Очень, очень красивое. Значит, вы не пели «Боже, царя храни»?
– Но ведь и вы не пели?!
– У нас в Питере не поют.
– Вот как! У вас в Питере не поют! Так вы питерский?
– С Невской заставы!
– Ого, даже с Невской!
– А вам известна Невская застава?
– Кто же не слыхал про питерские заставы?!
Они нащупывали друг друга… свои? чужие?
Шли по заснеженной улице… Она смотрит на него искоса, поправляет платок. Честное слово, какая милая девушка!
Осторожно стали обмениваться мнениями по поводу всего того, чему были свидетелями на собрании.
Шли очень медленно, и, когда подошли к штабелю дров на перекрестке, Маша остановилась. Где-то отрывисто, хриплым басом лаял пес.
– Далеко мы с вами зашли… Вы где живете?
Цацырин назвал.
– Далеконько забрели вы от своей гостиницы… ноги замерзнут.
Протянула руку… крепко пожимает! Свернула направо. Ушла. И так ушла, что он не посмел пойти за ней. Постоял и зашагал в гостиницу. Как же так получилось, что он не спросил ее про адрес?
Шел, сунув руки в карманы куртки, счастливый всем тем, что жизнь привела его сегодня увидеть и узнать, и несчастный оттого, что девушка ушла и, по-видимому, он потерял ее навсегда.
3Маша постучалась у калитки в глухом заборе. Хлопнула дверь, заскрипели шаги по снегу.
– Это я! – сказала Маша.
И вот она раздевается в небольшой передней, дверь в комнату открыта, в комнате Хвостов, Антон Егорович и Горшенин. На столе шумит самовар.
– Не ожидала гостей?
– Не ожидала.
– Ну, здравствуй… Ой, холодна рука!
– Антон Егорович, мороз же!
– Хоть не хозяин, но налью тебе чаю.
– Антон Егорович, – сказала Маша, – когда я услышала там ваш голос, сначала до смерти обрадовалась, а потом перепугалась.
– За меня?
– За вас…
Грифцов поставил перед ней стакан чаю.
– Да, признаться, положение у нас трудное… эти так называемые рабочие союзы да собрания – явная ловушка. Выступит какой-нибудь неосторожный революционер – и попал в сети.
– Вот именно, Антон Егорович!
– И выступать нельзя, и не выступать нельзя. Но ничего, Машенька, на этот раз шпикам ничего не очистилось. Они и туда и сюда… а мы вышли кучкой, да по извозчикам, да в разные стороны… Горшенин, молодчина, все превосходно организовал.
После мороза, после удачного выступления хорошо в теплой комнате пить чай с друзьями.
– Если свежий, неискушенный человек попадет в Россию, удивительные дела увидит на святой Руси, – говорил Грифцов, – всюду нагайки, аресты… В день моего отъезда в Питере стали хватать даже членов благотворительного общества «Доставление книг больным на дом» – старушек да розовых барышень. Не постыдились! А тут, в Москве, благосклонно разрешаются рабочие собрания, и гостями на них приезжают адъютанты великих князей со своими дамами, а подчас и сами великие князья. Воистину чудные дела!
Хвостов курил на койке. Бросалось в глаза сходство между ним и Машей, хотя Хвостов не был красив, а Маша, бесспорно, была хороша. Кровное сходство: дядя и племянница.
– Папаша мой встревожен зубатовскими делами не меньше нас, – заметил Горшенин. – Позавчера пригласил меня к себе. Стол накрыт к ужину на две персоны, водки, коньяки, вино одного сорта, вино другого сорта, апельсины яффские горой. «Ну, садись, Леонид, закусим с тобой» – и прочее. По правде сказать, товарищи, противно было мне садиться с ним за стол, но сел, взялся за осетровый балык, ем и слушаю. Оказывается, на днях начальник охранного отделения пригласил виновника моей жизни к себе и сказал: «Рабочие готовят вам требования. Вы, Виталий Константинович, должны эти требования удовлетворить. Если не удовлетворите, закроем вашу фабрику навсегда».
– Ого! – воскликнул Грифцов.
– Отец решил не то что посоветоваться со мной, а излить передо мной свои чувства.
– Гм… почему же перед тобой?
– Думаю, потому, что я студент, то есть потенциальный враг охранки.
– Возможно.
– Родитель убежден, что Зубатов защищает дворянско-помещичьи интересы.
– Валевский не лишен ума. А чем же он решил ответить на предложение жандарма?
– Возмущен… но, думаю, согласится.
Грифцов засмеялся.
– Нет зрелища более утешительного, чем зрелище врагов, которые вцепились друг другу в глотку.
Вынул из кармана тужурки листок, положил на стол:
– Эту листовочку мы сегодня набрали и отпечатали. Читана уже здесь, в Москве, товарищами и одобрена. Прошу ознакомиться…
Три головы склонились над мелко написанными строками.
«Российская социал-демократическая рабочая партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Правительство посылает против нас на помощь фабрикантам жандармов и шпионов. Жандармы и шпионы окружают нас, мы чувствуем себя точно в паутине. Но прежние жандармы и шпионы не много могли сделать, и вот правительство нашло новый способ для борьбы с нами: оно открыло собрания механических рабочих и ввело открытое шпионство…»
…Слышно было тишину за стенами дома. Этот маленький деревянный особнячок, окруженный высоким забором и снежными сугробами, сейчас был одним из центров борьбы за великую народную правду.
Первым ушел Грифцов. Ушел в морозную ясную ночь, наполненную ночными шумами, скрипом полозьев, окриками ямщиков, шагами запоздалых прохожих. По дороге вскочил в пустые санки. Уличные фонари побежали навстречу, темные окна домов, перекрестки, площади. Дул в лицо морозный ветер. Грифцов поднял воротник пальто.
Вторым ушел Горшенин, надев студенческую фуражку, натянув тужурку…
– Леня, вы когда-нибудь замерзнете! – предупредила Маша.
– Но, но… Марья Михайловна, студенты не замерзают.
…Уже совсем остыл самовар, а дядя и племянница всё сидели за столом.
– Правильно сделала, Маша, что приехала навестить дядю, – сказал Хвостов, – и дядю посмотришь, и в делах наших московских разберешься… Когда я уезжал из Питера, ты бог знает какая была маленькая… Мать как? Наверное, постарела?
Разговор пошел о совсем простых, житейских вещах. Оказывается, дядя все помнит, обо всем беспокоится. Сидит вот сейчас, положив на стол большие руки, и щурится то ли на свет лампы, то ли на свои воспоминания… Вспомнил, как мальчишкой на Оке сено косил помещику, а над лугами сокола носились… Ты сокола, Маша, должно быть, в полете и не видала? Хорошо ходит. Добычу берет в воздухе. Коршун, тот по земле шарит… А сокол на лету бьет.
– Хищник!
– Хищник, не возражаю.
– Что хорошего, что он красиво убивает?
– Вон как ты вопрос ставишь! Мир-то, действительно, погано устроен. Я в те годы любил смотреть на соколов. Ты и Оку-то не видала. Царица-река. Все хвалят Волгу, а Ока не хуже, честное слово. Дед твой к сорока годам ушел в Питер на заработки… Ты только питерское небо знаешь…
– Питерское небо тоже хорошее… Когда в Питере весна начинается, небо делается такое, что глаз не отвести…
– Когда начинается весна?.. Ты права… Вон у тебя, Машенька, тоже весна… Сколько же тебе годков?
– Все двадцать.
– Ого!
– Дядя Яша, а я и не знала, что Горшенин сын Валевского…
– Точного физического происхождения от него. Нутром же, должно быть, в мать. О матери хорошо говорит. Не растерялась, когда девчонкой оказалась с дитем на руках. Сына вырастила, определила в школу… Хороший он, Горшенин.
– Да, хороший, – согласилась Маша.
Беседа была как будто совсем не о важном, однако Маше хотелось говорить, говорить… каким-то легким светом озарялось в присутствии дяди все то, что видела и знала она в своей жизни.
– Пойдем-ка, племяннушка, спать, – сказал наконец дядя. – Надо ждать Антона перед зарей.
4Когда Цацырин в обычный час пришел на работу, на фабрике он не застал обычной суеты. Суета была, но другая. Рабочие толпились во дворе, не расходясь по цехам. Оказывается, вчера вечером Юрченко предъявил Валевскому требования, тот не удовлетворил их, и вот сейчас фабрика бастует!
Однако ни на одном лице Цацырин не прочел ни тревоги, ни беспокойства. Как будто стачка была веселым, безобидным делом. Никто не опасался ни полиции, ни жандармов. Часть забастовщиков вышла за ворота, захлопали двери ближних трактиров…
Цацырин тоже вышел на улицу. Мимо завода проезжала конная полиция. Снег вылетал из-под копыт коней, спокойно проехали, завернули за угол… Городовые мирно прошли по противоположной стороне улицы… Разве это стачка? Вот обуховцы бастовали, так это была стачка.
Вместо удовлетворения от невмешательства полиции Цацырин испытал неприятное чувство.
Отправился искать своих. В трактире играл граммофон, выставивший в зал широчайшую зеленую глотку. Из граммофона лился низкий женский голос, до того низкий, что более походил на мужской, и до того грустный и красивый, что хотелось слушать его без конца. Половые сновали между столиками. Жарко, душно, пот прошибал посетителей. Хвостов и два слесаря сидели у окна, ели бигус и запивали его пивом.
Не успел Цацырин подсесть к Хвостову, как дверь распахнулась:
– На фабрику, на фабрику! Валевский согласился!..
Юрченко стоял на крыльце конторы, пальто нараспашку, шапка под мышкой, улыбка до ушей:
– Все наши требования удовлетворил! «Ура» нашему помощнику господину Зубатову!
– Ура! – закричали на дворе так, что у Цацырина зазвенело в ушах.
…Весело расходились по цехам, громко высчитывая, кто сколько теперь будет зарабатывать.
«Вот так забастовка, – думал Цацырин, медленно шагая в цех, – полдня побастовали и добились всего?!» В глубине души он полагал, что не добьются ничего, и сейчас почувствовал себя сбитым с толку. Что ж это, в самом деле, такое? Вспомнил про адъютанта великого князя на собрании, про разговоры Юрченки. И вдруг мелькнула догадка: правительство испугалось народа и хочет его задобрить. А коли так, то почему рабочему классу этим и не воспользоваться? Если правительство испугалось, значит, оно слабо, значит, победа близка! Вот как, может быть, надо понимать и решать вопрос!
Размышляя, Цацырин подошел к своему верстаку и склонился над ним… На верстаке, зажатый ключом тисков, белел листок бумаги. Первая строчка набрана жирно: «Российская Социал-демократическая рабочая партия», остальное – меленько-меленько, но очень чисто и красиво… «Правительство посылает против нас на помощь фабрикантам жандармов и шпионов…»
Он жадно читал строчку за строчкой: «Задолго до нашего времени обер-полицеймейстер Москвы Трепов докладывал генерал-губернатору записку сыщика Зубатова…
…Товарищи, в нас стреляют из ружей за каждое свободное слово, почему же так милостиво относятся к вам? Они хотят, чтобы вы отказались от политической борьбы… Но вы лучше слушайте нас, таких же, как вы, рабочих, чем жандармов».
Цацырин глубоко вздохнул. Он точно вышел на вольный воздух, точно молния осветила ночь. Жандармы хотят, чтобы рабочие отказались от политической борьбы! Вот разгадка этой непонятной забастовки.
Хвостов стоял рядом и работал. Широко расставив ноги, растопырив локти, он обрабатывал деталь… Заговорить с ним? Потом, потом!..
