Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 83 (всего у книги 117 страниц)

Тоань Фан высказался по этому поводу:

– Про вас вообще известно нехорошее. Ваш Яков Ли! Ведь он служащий вашей фирмы? Все знают про его дела с русскими, а он до сих пор не пойман и не казнен. Наверное, потому, что вы его покрываете…

Тоань Фан смотрел маленькими хитрыми глазками, и розовое лицо его было розовее обычного. В цензорах он преуспевал. За большие деньги строчил цензорские доносы. В эту минуту Цзен-младший возненавидел его.

– Ну, что там… какой-то Яков Ли! – небрежно сказал он. – Кто его будет покрывать!

Тоань Фан засмеялся.

– Подумайте, как приятно конфисковать богатую фирму!

«Могут быть большие неприятности», – подумал Цзен-младший.

Надо было уезжать из Ляояна. Цензор Тоань Фан просто из привычки к доносам мог сказать кому следует про этого злосчастного Якова Ли. Кроме того, в Ляоян приехал Ивасаки Токуро и повел себя так, точно все вокруг принадлежало ему. Готовился что-то строить, что-то вывозить, ездил в Янтай, осматривал железнодорожные мастерские. Неужели он хотел захватить все? В первое свое появление здесь он был как друг, в худшем случае – как пайщик. Теперь о делах он не заговаривал ни с кем.

– Надо ехать в Мукден, – решил Цзен. – Здесь ни одного мешка рису не продашь, а тем временем там, у Куропаткина и Губера, потеряешь всё…

2

Вечером первого дня боя под Ляояном Емельянова и еще нескольких солдат его роты назначили в сводную роту поручика Соловьева и послали прикрывать батарею Неведомского.

Шли солдаты под сплошным огнем, кое-кто пригибался, особенно Жилин. Емельянов не пригибался.

– Ты думаешь, пуля разбирает? – спросил Жилин. – Летит себе и шлепает.

– А вот разбирает. Судьба у человека есть или нет?

– Ну, судьба… – задумался Жилин. – Против судьбы, брат, не попрешь…

– В том-то и дело, а я знаю свою судьбу.

Он весь полон был новых мыслей. На тайных беседах он жадно слушал слова поручика Топорнина о российской жизни и о том, что если весь народ поднимется, то правда восторжествует. Думал он еще, что, когда вернется после войны домой, не будет от него пощады Валевскому. Для людей жизнь, а для Валевского озорство. Началось ведь с чего. Наталья шла по лесной дороге с корзиной грибов. Проезжал барин на беговых дрожках. Конь шел шагом, отбивался хвостом и головой от оводов. Наталья посторонилась. Стояла высокая, а подол юбки, подоткнутый за пояс, забыла опустить. Барин посмотрел на нее, на голые ноги, усмехнулся и остановил коня. Рассказывала Наталья, что подозвал к себе, стал перебирать грибы, зубы заговаривать. Несчастье это – бабья красота.

Рота миновала сопку, за которой располагались пушки Неведомского, и устроилась на соседней высокой, как петушиный гребень, скалистой сопочке. Бой принимал все более ожесточенный характер. Батарейцы вкатили пушки на сопку и били прямой наводкой.

Против прикрытия батареи японцы к утру сосредоточили две роты. К одной из них, к роте самурайского батальона, был сейчас прикомандирован Маэяма. Он лежал за скалой и не сводил глаз с вершины сопки, занятой русской пехотой.

Рядом с ним устроился капитан Нисида. На сопку он глядел в бинокль, стекла бинокля казались ему недостаточно чистыми, и он то и дело протирал их.

– Сегодня мы не можем победить русских, – бормотал он.

– Я хочу победить их, – сказал Маэяма, прислушавшись к его бормотанию.

После нескольких неудачных атак Маэяма отправился к командиру отряда майору Кавамуре и изложил ему свой план овладения батареей.

Кавамура воскликнул:

– Превосходно! Как это до сих пор никому не пришло в голову?

Он командировал в тыл взвод солдат под командой фельдфебеля, посоветовав бежать побыстрей, Нисида наблюдал, как светло-желтые рубашки мелькали в лощине и как наконец слились с желтизной склонов.

– Что вы придумали? – спросил он Маэяму.

– Скоро узнаете.

Фельдфебель со взводом прибыл к начальнику дивизии и передал ему просьбу майора Кавамуры.

Через полчаса тридцать тюков лежали на поляне, к тюкам подвели китайцев-носильщиков. Носильщики уложили тюки и корзины, коромысла подняли на плечи, японцы прикрикнули, вскинули для убедительности винтовки, и китайцы побежали.

Японцы бежали тоже, но японцы бежали налегке, только с винтовками, а китайцы – с тяжелым грузом. Через четверть часа они стали изнемогать.

– Бегите, бегите! – кричал фельдфебель, – Вы устали? Особенной важности нет в том, что вы устали.

Японцы били носильщиков прикладами в спины. Иной носильщик тут же падал, лицом к земле, руки в стороны, изо рта пена, тогда его корзину подхватывал запасной и бег продолжался.

Майор Кавамура, получив груз, сейчас же созвал офицеров. Тюки развернули, там оказалось обмундирование русских войск. Японцы взяли его под Ташичао.

– Переодевайте своих солдат и сами переодевайтесь! – приказал майор.

– Это то, что вы придумали? – спросил Нисида Маэяму, надевавшего русскую рубаху.

– Да, это придумал я, и теперь мы победим. Переодевайтесь, переодевайтесь же!

Нисида сказал с сомнением:

– У всех народов такой поступок клеймится как грязь и подлость, но мы считаем его превосходным воинским поступком, не так ли?

Маэяма, стоявший в русской рубашке и в японских штанах, кивнул головой:

– Мы – японцы. Если это делают другие, это плохо. Если делаем мы – хорошо. Это великая философия, которая дает нам свободу и радость. Если вы японец, вы можете делать все.

После обеда пошел дождь. В серых полосах дождя Неведомский увидел солдат. В бинокль он разглядел: шла русская рота. Но шла она с японской стороны. Значит, японцы отступили. Неведомский крикнул Топорнину:

– Вася, японцы отступили, идут наши…

– Ура, ура! – проговорил Топорнин. – Теперь мы спокойно попьем чайку.

Рота направлялась прямо к батарее. И вдруг Неведомскому показалось странным: рота идет чересчур быстро, куда она торопится? Неведомский снова взялся за бинокль.

Однако уже и без бинокля под русскими бескозырками были видны японские лица и в руках солдат японские ружья… Еще минуту Неведомский сомневался, но Топорнин уже бежал к пушкам; он успел дать залп, затем японцы устремились в атаку и оказались в мертвом пространстве. Канониры выхватили шашки, фейерверкеры – револьверы. Завязалась рукопашная.

Преимущество было на стороне японцев, многочисленных и лучше вооруженных. Поэтому Неведомский решил укрыть своих солдат между скалами.

Поручик Соловьев, наблюдавший суматоху на соседней сопке, наконец уяснил себе, в чем дело: японцы обманным образом проникли на батарею!

Он оставил на своем участке заслон и поспешил к месту боя. Японцы, рассчитывавшие овладеть батареей в несколько минут, теперь сгрудились у скал, где засели артиллеристы. Японская батарея, подтянувшаяся к подножию сопки, ждала окончания операции, чтобы занять новые позиции.

Соловьев повел роту скрытно, несколько спустившись с южных склонов, и вышел к орудиям. И тут случилось то, чего Соловьев не ожидал: рядовой Емельянов устремился к пушке, повернул ее с помощью двух солдат, навел, как заправский канонир, и выстрелил картечью. Японцы пали на землю. Емельянов выстрелил еще и еще раз, и рота бросилась в атаку. Удара русских, разъяренных обманом, японцы не выдержали, – от скал они были отброшены к стремнине и стали прыгать с обрыва. Их расстреливали из винтовок. Неведомский открыл орудийный огонь по японскому резерву.

Китель его лопнул на спине. Капитан сидел на снарядном ящике, протирал очки и подавал команду.

– Какие мерзавцы! – сказал он Соловьеву. – Говорят, японцы имеют воинскую честь. Может быть, и имеют, да она у них наизнанку.

После обеда Соловьев получил приказ отвести роту и расположение полка, оставив в прикрытии часть стрелков. По-видимому, ожидалось наступление противника на новом направлении, и командир полка стягивал силы.

Соловьев ушел, оставив десять человек под командой унтер-офицера Якименко.

Но японцы на этом участке не успокоились. Одиннадцать раз ходили они в атаку. Действовали по-разному: то старались взбежать на сопки, то ползли, то стреляли из-за камней. Овладей они этой высотой, они расположили бы здесь свою артиллерию и смели бы фланговым огнем полки Штакельберга.

Якименко погиб. По молчаливому согласию уцелевших Емельянов принял командование.

Перед рассветом, когда туман пополз на деревню, Емельянов приказал подобрать своих раненых. Подобрали. Здоровыми и невредимыми остались четыре человека.

Рассвело. Емельянов оглядел склон сопки. В стороне среди раненых японцев лежал японский офицер, запрокинув голову на камень. Он делал тщетные попытки повернуться на бок. Емельянов хорошо видел его бледно-желтое лицо с маленькими усиками, и, хотя это был японец, он ему напомнил шурина Григория, с которым Емельянов жил душа в душу, как с братом.

– Поди умрет, – солнце добьет, Как ты думаешь, Жилин?

– Каюк ему, Емеля!

Японский офицер лежал ближе всех. Тот же Жилин в рукопашной схватке и уложил его ночью на скалу.

– А смотри, за своими они не идут, – сказал он. – Боятся.

Утро превращалось в день. Емельянов разулся и разложил сушиться портянки и сапоги. Если не смотреть вниз, а только поверх сопок, то виден божий мир, не такой хороший, как в Сенцах, но тоже неплохой. Хлеба здесь произрастают, как им положено; реки – не Волга, конечно, но все же и реки есть. Все-таки мир повидал Емельянов. Раньше думал, что и весь-то мир – Сенцы, и весь-то враг – Валевский.

Японцы не стреляли, по всему фронту стояла тишина.

«А ведь умрет офицер-то», – снова подумал Емельянов про японца.

Достал сухарь и принялся жевать. Солнце поднималось. Защитники высотки подсчитывали патроны, укрепляли щебнем перемычки между скалами, сушили махорку, вымокшую в карманах.

Легко раненные японцы спускались вниз. Одни из них ползли, другие шли, ковыляя, поддерживая друг друга. Сначала они оглядывались на сопку, боясь, что в них будут стрелять, но потом успокоились.

Раненый японский офицер лежал по-прежнему, запрокинув голову, и все делал попытки повернуться на бок.

– Уходят! – сказал Емельянов Жилину про раненых японцев. – А своего поручика или там штабс-капитана бросили.

Он доел сухарь, скрутил цигарку из прелой, вялой махорки и решил подсобить японцу, похожему на шурина.

«Конечно, таким подлецам, даже и раненым, не стоит подсоблять, – думал он, – но русский человек не жаден до крови; когда ты уже получил, что тебе, как солдату, положено, он твоей крови не ищет».

Он решил подсобить японцу еще и потому, что хотел пристыдить и укорить японских солдат, бросивших своего офицера на произвол судьбы.

– Ну, Жилин, ты пока за меня! – Взобрался на скалу, соскочил и секунду лежал оглушенный. Потом отстегнул фляжку и с фляжкой в руке направился к раненому.

Русские за своими скалами затаили дыхание. На японской стороне тоже стало тихо.

Емельянов наклонился над японцем и подал флягу. Раненый пил воду долго, редкими тяжелыми глотками. Черные глаза его на восковом лице беспомощно смотрели на русского солдата.

Емельянов сгреб его и поднял. Секунду стоял, огромный, точно задумавшийся, и вдруг пошел вниз широким грузным шагом.

– Ну, братцы мои! – прошептал Жилин, чувствуя, как его прошибает пот.

Емельянов спускался, скользя по мокрой земле и щебню. За бугром оказался окоп: японцы, остерегаясь контратаки, зарылись в землю.

Емельянов из рук в руки передал им раненого. Передал и остановился, сдвинув бескозырку на затылок, и рукавом вытер мокрый лоб.

– Офицера бросать не годится, – сказал он. – Поручик он у вас, что ли?

Вернув бескозырку на прежнее место, повернулся и неторопливо зашагал. Но не успел сделать и двадцати шагов, как, как японцы криками и жестами стали звать его обратно.

Минуту Емельянов колебался. Посмотрел на петушиный гребень скал, за которыми лежали его товарищи, на небо, все более затопляемое солнечным огнем.

Жилин, прижавшийся животом к скале, закричал:

– Куда он, прости господи! Возьмут его голыми руками! Емеля!

Но Емельянов подумал, что не пристало русскому солдату чего-либо бояться, и вернулся к окопу. Офицера перевязывали. Он лежал на одеяле, а сидевший против него на корточках другой офицер писал под его диктовку. Кончив писать, он из кармана раненого вынул печатку, приложил ее и под печатью добавил еще несколько слов. Затем протянул листок Емельянову.

– Спасибо, спасибо, – сказал он по-русски.

Емельянов посмотрел на бумажку, испещренную знаками, ничего не подумал о ней, но на всякий случай свернул и сунул в карман.

Он благополучно взобрался на скалы и спустился на черную вытоптанную землю.

Русские выдержали еще несколько атак. Вечером японцы ушли, и тогда Емельянов перенес тяжелораненых на санитарный пункт. Невредимыми остались только он да Жилин. Солдаты сидели на своей горушке и внимательно смотрели в ночную мглу, а потом в сияющее марево дня. Помощи не приходило, распоряжений они не получали. О маленькой их группе забыли. Неведомский не знал, что она подчинена ему, полковой же адъютант Жук считал ее под начальством Неведомского. Об отступлении заслон не оповестили, и в первое сентябрьское утро Емельянов и Жилин остались на позициях одни.

Никого не видя, ничего не слыша, солдаты голодные сидели за скалами.

– Когда раненых сдавал, надо было об еде позаботиться, – сказал Жилин.

– В голову не пришло. Думал, вернусь – и тут уж будет полная кухня.

Подобрали японские корзиночки с сухим рисом.

Жуя рис и ожидая приказаний, увидели японцев, которые открыто шли к Ляояну, через все те места, где еще вчера их крошили. Тогда Емельянов понял, что дело неладно.

Целый день пролежали два солдата за своими кровью облитыми камнями, а ночью двинулись в путь.

Убедившись, что по непонятной причине войска оставили Ляоян, они двинулись к северу, перебрались через Тайцзыхэ и, укрывшись в маленьком ущелье, прислушивались к стрельбе, которая возникала то там, то здесь, и старались догадаться, что же происходит.

Потом стрельба утихла, и все вообще утихло. Японцы по-хозяйски устраивались всюду, где только что были русские.

– Ну, Емеля, – сказал Жилин. – Неужто?

– Да, видать, – печально согласился Емельянов.

Русские могли отступить только к Мукдену. Надо было идти туда. Но где Мукден и как к нему пройти? Спросить бы у китайцев, но китайцы точно провалились – никого. Да и как спрашивать? Спросишь, а человек тебя со страху выдаст.

– А придется спросить, – сказал Емельянов.

– Много он тебе объяснит!

– Если не объяснит, то хоть рукой махнет.

Утром они оказались на пустынной дороге с многочисленными следами колес и копыт, с вытоптанными рядом с ней полосами гаоляна. У колодца, недалеко от дороги, под серой скалой, сидел китаец.

Емельянов пошел к нему широким шагом, опасаясь, как бы тот не скрылся в посевах. Но китаец не обнаруживал никакого желания бежать.

Подойдя поближе, Емельянов увидел знакомое лицо. Кажется, Наталье своей он сейчас так не обрадовался бы, как обрадовался Якову Ли.

Он тряс его руку и говорил Жилину:

– Жилин, дружка встретил. Мы с поручиком на разводку с ним хаживали. Куда топаешь, Яша?

– В Мукден.

Жилин захохотал.

– В самом деле, Емеля, ты меченый. У тебя, поди, во всем Китае один знакомый китаец, и того на дороге встретил.

Шагая версту за верстой, солдаты понемногу узнали всю историю Якова Ли.

Оказывается, Яков Ли не любил ни торговли, ни столярного, ремесла, которым славился его отец, он любил землю и земледелие.

Когда Иван Ли умер, Цзен-старший сказал осиротевшим:

– Живите у меня, как жили до безумия старика. Сейчас Ли в покое великолепия, не будем смущать его дух. Работайте и вносите за аренду то, что вам положено вносить.

Тогда же Яков Ли поступил приказчиком в торговый дом братьев.

Цзен-старший страстно хотел отомстить семье старика за поношение, которое претерпел от ее главы, но он боялся умершего: тот в жизни был строптивым и злопамятным, а теперь, после смерти, обретя всемогущество, мог принести своим врагам неисчислимые бедствия. Следовало внимательным обращением со старухой и сыном отвести глаза покойнику.

– Работайте и служите, – сказал он благодушно.

Отправляясь из города к матери, Яков Ли снимал туфли, выше колен закатывал штаны, брал в руки палку и шел по комкастой дороге. Когда-нибудь он выкупит свой участок и прикупит к нему еще земли. По поводу выкупа Цзен-старший сказал:

– Не беспокойся, я продам тебе твой участок.

Деньги для покупки у Якова появятся тогда, когда он станет компаньоном и получит свою долю в прибылях.

– Дурак будешь, – сказал Жилин, – если бросишь торговлю и станешь копать землю. Торговля, брат, это все… На ней жизнь держится. Человек стал человеком, когда стал торговать. Посмотри, звери дерутся, жрут, плодятся и крадут. А вот не торгуют… Мама и папа у них есть, а купца нет. Купец, брат, это самое великое.

– Понес! – покачал головой Емельянов.

– Каждый любит то, что любит, – заметил Яков. – Отец мой делал кровати и своим ремеслом навлек на себя гнев. Земледельцу не нужно бояться человеческого гнева. Земледелец знает одно – солнце.

К вечеру показались вязы и ивы Мандаринской дороги и широкая полоса поля, засеянного брюквой. Ботва была высока и сочна. Емельянов подумал, что вот у них в Сенцах никому бы в голову не пришло садить столько брюквы. Все-таки китаец есть китаец, прельщается брюквой.

– Близко моя деревня, – сообщил Яков Ли. – Завтра будет Мукден.

С пригорка Емельянов увидел речонку, тускло блестевшую под лучами солнца, ивы на берегу и за ивами земляные крыши фанз. Реку перешли вброд, воды было по колено.

У темно-зеленой полосы бобов, под зонтиком из желтой промасленной бумаги, стоял стулик. Яков сел на стулик и что-то крикнул по-китайски.

Бобы зашелестели, из чащи вышла морщинистая китаянка. Несколько минут Яков кланялся своей матери, а она говорила визгливым голосом, пересыпая слова смешками.

«Вот и мать его, – подумал Емельянов, – и мать радуется…»

– Надолго? – спросила мать у Якова.

– Дня два пробуду.

Фанза Ли, как и все фанзы бедняков, была сделана из земли и прикрыта земляной же крышей. Входили в фанзу через кухню, где низко у пола располагалась печь, а вокруг нее – глиняная и деревянная утварь, В комнате, на канах, рядом с маленькими столиками, лежали свернутые постельные принадлежности, а со стены, с образов, необычно глядели спаситель и божья матерь.

Впервые в фанзе Емельянов и Жилин обнажили головы.

– Жены вот у тебя в доме нет, – сказал Емельянов, вспоминая разговор с Яковом по поводу невесты. – Плохую покупать не хочешь, а хорошая дорого стоит?

Жилин сидел на канах, курил и говорил:

– А в этом, Емеля, как ни суди, есть вкус. Набил кошель деньгами и пошел себе выбирать. Ведь здесь, поди, разбор идет уже по статьям: раз деньги мои, так уж позвольте…

– Ты мне наговоришь, – сказал Емельянов, которому такой разговор о женах очень не нравился. – Жена есть жена, два во плоть един у… Тебе бы все только про баловство. – Он вышел во двор.

Последние дожди промыли в двух местах крышу, поток воды унес часть стены, обращенную на юг.

Из кухни доносился веселый визгливый голосок матери, и Емельянов подумал, что как ни тяжела и здесь крестьянская доля, а человек все-таки знает радость, и ему захотелось, чтобы война кончилась завтра, а послезавтра он поехал бы домой…

Яков Ли вышел из кухни, сказал:

– Сейчас будет ужин! – и стал в деревянном корыте размешивать глину.

– У нас глина только при печном хозяйстве, – заметил Емельянов, скинул рубашку и стал помогать Якову.

Это было очень приятное дело. Вечереющий ветер обвевал его, возвращавшиеся с поля соседи с удивлением смотрели на русского солдата, который помогал китайцу приводить в порядок фанзу.

Некоторые останавливались у стены, здоровались, спрашивали Якова, надолго ли?

Подошел седой мужчина, сложил свои мотыги у стены и заговорил с Яковом. Говорили они долго – иногда спокойно, иногда гневно, с придыханиями и восклицаниями.

Емельянов внимательно присматривался к крестьянину, к его широкому умному лицу. Вдруг седоголовый вздохнул и сказал по-русски:

– За аренду наш хозяин Цзен хочет так много, что крестьянам надо помирать.

Емельянов обрадовался тому, что седоголовый говорит по-русски.

– Почему же он так ожаднел?

Седоголовый усмехнулся:

– Война. Японские солдаты хотят кушать. Куропаткин и его солдаты тоже хотят кушать.

– Земля эта вся его?

– Вся его.

Емельянов свистнул.

– Вот оно! На другой конец земли пришел – и тот же порядок: вся земля его!

Седоголовый подхватил свои мотыги и неторопливым шагом пошел по улице.

– Говорит по-русски совсем хорошо, – одобрительно сказал Емельянов.

– Ван Дун долго жил во Владивостоке, вернулся только недавно.

Мать позвала ужинать. Столики были накрыты, циновки расстелены. Жилин сладко спал, растянувшись на капах между столиками.

Ели похлебку из овощей и лапши. Похлебка Емельянову понравилась, хотя не имела в себе кислинки. А Жилину спросонья не понравилась, он сказал:

– К этой пище, как хочешь, я не приспособлен.

Начали приходить соседи. Одни усаживались на пол на корточки, других мать приглашала на каны, но большинство толпилось за открытым окном.

Ван Дун пришел одетый в синию куртку, Яков пригласил его на почетное место, и он сел в старое кресло, сделанное еще самим Иваном Ли.

– Кому жаловаться? – спросил голый до пояса крестьянин. – Ведь не только Цзен поднял арендную плату, подняли все хозяева. Идти в солдаты, что ли?

– Говорят, Юань Ши-кай хорошо платит, – заметил мужчина на канах с длинной и настолько редкой бородой, что Емельянов не мог отвести от нее глаз, стараясь решить, от господа бога у него такая удивительная борода или выщипанная.

В комнате зашумели. Неужели в самом деле идти в солдаты?

Baн Дун проговорил негромко, но Емельянов заметил, что его негромкий голос сразу водворил тишину:

– Зачем идти в солдаты? Долой Цинов, да здравствуют Мины! Кемин! Ниспровержение. Пора!

– Цзен, как и все мы, член братства. Пусть Яков передаст ему наши требования, – сказал полуголый крестьянин.

Разговор становился все жарче. Жилин сидел на скамеечке, протянув ноги, и курил цигарку за цигаркой.

– Как куры на нашестах, сидят на своих корточках, – скачал он Емельянову. – Вот твое крестьянское житье… уж на что, кажется, китаеза – и тех приперли.

Емельянов не ответил.

– До Мукдена сколько, Емеля?

– Пятнадцать верст, а по-ихнему – тридцать ли.

– Выйдем во двор, да и завалимся.

Жилин вышел, Емельянов остался. Китайские лица, которые сначала, когда он приехал в Маньчжурию, качались ему диковинными, теперь были для него такими же простыми, как и лица сенцовских крестьян. Ван Дун вынул из-за пазухи кисет, набил трубку и, поглядывая то на Якова, то на старика с реденькой бородкой, изредка произносил одно-два слова. Глаза его были точно без белков: сверкали и переливались одни черные зрачки.

– О чем он? – спросил Емельянов Якова.

– Ван Дун говорит, надо всем крестьянам доставать оружие.

«Ага!» – хотел крикнуть Емельянов, но сдержался. На сердце стало вдруг горячо, точно он хлебнул спиртного.

– Да, брат Яков, – сказал он, – может быть, нет нам другого пути.

Крестьяне разошлись, но Ван Дун остался. Он подсел к Емельянову и спросил, не из уссурийской ли тот земли.

– Я сам не оттуда, а вот мой дружок Корж оттуда.

– Корж! – воскликнул Ван Дун, и глаза его сверкнули. – Какой Корж? Ваня?

– Иван Семеныч, то есть, другим словом, Ваня!

– Я его знал вот каким, когда он только два дня жил.

– Да ну!

– Его дед, Леонтий, – мой друг, мы с ним жизнь жили…

– Вот оно что, – с невольным уважением проговорил Емельянов. – Да, слыхал я, много про Леонтия слыхал…

Вечером Емельянов лежал на канах рядом с Яковом Ли. Они долго разговаривали, рассказывая друг другу один о Цзене, другой о Валевском.

– Все хочет больше, – сказал Яков о Цзене.

– Все хочет больше, – сказал Емельянов о Валевском. – Люди мы с тобой, Яков, а жизнь у нас повязана так, что не вздохнешь.

Было поздно. Донеслись три удара в гонг. Это ночной сторож извещал тех, кто еще не спал, и тех, кто проснулся, что ночь приближается к самым глубоким часам.