Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 95 (всего у книги 117 страниц)

5

Банкет был в ресторане в центре города.

«Посмотрел бы господин швейцар в другое время на наши сапоги и картузы – да такой поворот указал бы от ворот!..» – подумал Цацырин.

Швейцар принял от него куртку и повесил на вешалку отдельно от хороших пальто и шуб, туда, где уже висели куртки и пальто ранее пришедшей заставской делегации.

У зеркала расчесывали волосы и бороды господа во фраках и визитках. Адвокат Андрушкевич неторопливо, с достоинством поднимался по лестнице, к нему подбегали, его останавливали такие же полные достоинства господа с бородами и без бород, в золотых очках и без очков, о чем-то спрашивали, и он о чем-то спрашивал, зорко поглядывая по сторонам.

Столики в передней части ресторана были сдвинуты в один общий стол, и за ним разместились хорошо одетые господа, а одетые попроще рассаживались поодаль – за отдельными.

Рядом с Дашенькой сидел плотный мужчина в синей тужурке, остальные места за столиком были свободны. Дашенька указала на них Цацырину.

Цацырин волновался. Ом решил сегодня выступить. Никогда еще не выступал он на таком собрании, где были бы почти одни интеллигенты, либералы и господа. Он заговорит с ними попросту, а они, ученые, его высмеют! Но в голове его было все так ясно, он так отчетливо представлял себе путь, которым должен идти русский народ, что решил: пусть смеются! Смеется тот, кто смеется последний. Сел рядом с Дашенькой и сказал тихо:

– Дашенька, если они начнут проповедовать свое, я не стерплю, выступлю, честное слово!

За последний месяц он ощутил внутри себя некий духовный скачок. То, что было для него ясно, стало яснее, вопросы, ранее неразрешимые – а касались они самых сложных явлений жизни, истории и существования мира, – теперь вдруг, освещенные светом, который явно находился в нем самом, разрешались просто и в высшей степени убедительно.

По-видимому, знания, так старательно приобретаемые им, пришли незаметно для него в систему и ярче осветили жизнь.

Народ все прибывал. Официанты вносили добавочные стулья. Оркестр заиграл попурри из русских песен. Андрушкевич поднялся с председательского места с бокалом в руке. Господа во фраках и визитках последовали его примеру. Оркестр стих. Андрушкевич поздравил присутствующих с тем, что все они пришли сюда. В знаменательную эпоху пришли! Правда, с земским съездом, который был в Питере в прошлом месяце, приключился некоторый конфуз. Правительство торжественно созвало съезд, а когда земцы съехались, затею сочло излишней, и господа делегаты проводили свои заседания, в сущности, нелегально. Но все равно съезд знаменует новую эру российской политической жизни… После пышного вступления Андрушкевич заговорил про царский указ сенату «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка», напечатанный в «Правительственном вестнике», и выразил уверенность, что сегодняшнее собрание русских либералов выработает такую петицию к правительству, которая сразу наметит путь для реформ.

За передним столом захлопали в ладоши, выпили, сели, стали есть. Поднялся новый оратор:

– Господа, повеяло весной… – и затараторил: – Новая эра… благо народа… прогресс… установленный порядок правления…

Либерал говорил быстро, слова его, каждое в отдельности, были красивы, многозначительны, но общий смысл их ускользал от слушателей.

Его сменил новый оратор:

– Нам надо решить, правильно ли князь Святополк-Мирский признаёт ответственность министра только перед государем? – Либерал схватился за спинку стула. – Князь уверяет, что всякая иная ответственность «искусственна и номинальна». Позволительно спросить уважаемого министра…

– Цацырин, закусите, – сказала Дашенька. – Вот доктор Сулимин, – она указала глазами на своего соседа в синей тужурке, – утверждает, что сейчас как раз время для принятия пищи…

– Господа, – заливался оратор, – министр обещал решить вопросы о школе, продовольствии, дорогах и, наконец, о язве нашего государственного бытия – о позорном отношении к евреям. Напоминаю слова министра: «Я прошу передать вашим единоверцам, – сказал князь одному из евреев, – что правительство занято разрешением их нужд».

Музыка снова заиграла попурри, официанты направлялись с бутылками и дымящимися блюдами к господам, сидевшим за длинным столом.

Уже почти два часа, не переставая, говорили либералы. И вдруг Цацырин увидел Глаголева, Красулю и неподалеку от них Пудова. Красуля стоял с листком в руке. Ему предоставили слово. Он прочел решение некиих рабочих кружков передать правительству требования рабочей демократии через либеральную демократию.

– «Мы убеждены, – читал Красуля, – что либеральная демократия способна искренне, чистосердечно отстоять наши требования…» А сами требования разрешите представить дополнительно.

– Браво, браво! – захлопал в ладоши Андрушкевич, причем он только делал вид, что хлопает; ладони его беззвучно касались одна другой. – Браво! Конечно, всеми силами будем защищать! Рады, что вы доверяете нам, либеральной демократии страны. Пора, всеобщее единение сил…

Сто раз во время этих речей хотелось Цацырину вскочить и попросить слова, но он ждал, не будет ли какого-нибудь выступления более значительного, чем все эти разглагольствования, И вот выступил Красуля. От имени российской социал-демократии выступил! Просит, сообщает пожелания… Что за пожелания? Что за чепуха! Кто его уполномочил, кто дал ему право? «Вот теперь!» – сказал себе Цацырин и встал… В зале ели, пили, речи ораторов иной раз заглушались стуком тарелок, шумом голосов, но, когда невысокий молодой человек в скромном сером сюртучке встал и заговорил, в зале вдруг наступила тишина.

Цацырин говорил:

– Господа! Правительство быстрым шагом идет к банкротству. Государственный доход и деньги, полученные по иностранным займам, уходят на содержание чиновников, полиции и войска, которое должно защищать царское самодержавие от русского народа…

– Позвольте, позвольте! – привстал Андрушкевич.

– Сейчас, сейчас, господин адвокат, я буду краток. В городах – безработица, в торговле и промышленности – застой. И вот правительство спохватилось и заговорило о доверии. Поздно заговорило! Никто не поверит! И вы, господа либералы, тоже не верите. Ведь в том же номере «Правительственного вестника», о котором упоминалось здесь, рядом с царским указом сенату «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» напечатано правительственное сообщение с угрозами не только по отношению к революционерам, но и по отношению к вам, господа либералы. Какое же вы можете после этого питать доверие? Я обращаюсь к оратору, читавшему резолюцию каких-то неведомых мне рабочих кружков. Она смехотворна.

– Позвольте, позвольте!.. – закричали за столом.

– Господа, в зале сидят настоящие рабочие. Они меня уполномочили заявить, что они никогда не доверят защиты своих требований вам, господа либералы. Вот у вас в руках бокалы с шампанским. Разве свободы можно добиться с бокалами в руках? Может быть, вы и добьетесь чего-нибудь для себя, но рабочие по-прежнему будут ютиться по душным, сырым комнатенкам, а возвращающиеся с войны безрукие и безногие солдаты по-прежнему будут дохнуть с голоду. Вы, может быть, свободно будете писать в своих газетах и книгах о том, что выгодно вам, а рабочих за их рабочие книжки по-прежнему будут сажать в тюрьмы. Мы первыми десять лет назад вступили в борьбу с царским правительством, и не мы должны просить вас о поддержке, а вы, господа либералы, должны организоваться и поддержать наши политические требования.

– Вы не имеете права! – крикнул Глаголев.

– Это вы не имеете права! – раздались голоса из рядов заставской делегации.

– Господам рабочим мало улицы, так они и здесь хотят трахнуть нас по темечку булыжником!

Это кричал господин в белой крахмальной манишке с галстуком бабочкой, с салфеткой, заткнутой за воротник, и теперь, в момент возмущения, охватившего господина, висевшей только на одном язычке… Он показывал кулаком себе на темя: вот, мол, как вы хотите трахнуть нас булыжником!

– Попросите их вон! – взвизгнул женский голос.

Цацырин усмехнулся, посмотрел на своих.

– Пойдем! – кивнула головой Дашенька. – Ты сказал все – и превосходно. Молодец! Больше нам незачем здесь оставаться. Но пусть не думают Глаголев и Красуля…

– Да, пусть не думают! – повторил Цацырин. – Господа, мы уходим не потому, что вы нас гоните, а потому, что нам стыдно за вас.

Цацырин и его товарищи покинули ресторан. Был уже поздний час.

По правилам конспирации нужно было разойтись в разные стороны, но расходиться не хотелось. Пошли по Литейному. С севера, от Невы, дул холодный ветер, небо там было темное, и свет фонарей только усиливал его темноту.

6

Как-то вечером, когда чайная уже закрывалась и за столами сидели только два извозчика, Евгений Пантелеймонович отозвал Варвару:

– Завтра монархисты собираются устроить демонстрацию. Против нашей чайной у них зуб…

– Знаю, – сказала Варвара. – Пикунов третьего дня встретил меня на улице и обозвал.

– Как обозвал?

– Не повторю я, не нужно.

– Разрешаю тебе завтра не приходить.

– Приду, Евгений Пантелеймонович.

Завтрашний день был воскресным.

Варвара рано пришла в чайную. Осмотрела столики, приготовила буфет. Евгений Пантелеймонович сидел уже за конторкой. Официанты, молодой Евсеев и пожилой Сизов, явились оба.

Ночью прошел дождь, на улице была слякоть, пар стоял над отмякшей землей. Казалось, зима уже позади и это весна вступает в свои права. Варвара несколько раз выходила из чайной. На улице не было заметно ничего особенного.

Проехали конные городовые. Не посмотрели на чайную.

Сегодня, наверно, им не будет никакого дела до чайной.

Евгений Пантелеймонович щелкал на счетах. Над конторкой поднималось розоватое лицо, щурились серые, навыкате, глаза.

– Евгений Пантелеймонович, на улице тихо!

– После обедни, Варвара!

– Разве обязательно?

Евгений Пантелеймонович прикоснулся к своим пушистым усам.

– Монархисты и лабазники! Конечно, обязательно. – Он снова потрогал усы. Глаза его были задумчивы и спокойны.

Пикунов, братья Лебедевы и еще человек пятнадцать из «Общества русских рабочих» слушали обедню. Сидельцы Лебедевых Винокуров и Гусин стояли на паперти и подсчитывали, сколько проходит «своих».

За оградой собралось сотни полторы. Когда зазвонили к концу обедни, Пикунов и Лебедевы, не прикладываясь к кресту, вышли из церкви. Под звон колоколов Гусин, Винокуров и Кривошея вынесли из притвора царские портреты.

Пикунова стояла в стороне, гордо поглядывая вокруг. Она была в длинном драповом пальто, серый пуховый платок покрывал голову, в руке зонтик, на ногах новенькие калоши, Прошло то время, когда она носила сапоги или двухрублевые башмаки и на рынке покупала старые калоши. Жена Кривошеи, тощая бабенка в коротком вытертом жакетике, не сводила с нее глаз. Не то чтоб она завидовала. Нет, завидовать она не смела, но она просто представляла себя на ее месте. Может ли это когда-нибудь быть?

И Полина, жена Цацырина, смотрела на Пикунову.

Полина каждое воскресенье ходила в церковь. Иной раз она даже заговаривала с Пикуновой, и та отвечала ей хотя и важно, но охотно.

Пикунов перекрестился и, опираясь на палку, пошел впереди. Лебедевы тоже взяли палки в руки.

Предполагалось, что манифестация дойдет до Лавры, привлекая все большее количество участников, а там видно будет, разойдутся или пойдут дальше.

Шли посередине улицы, извозчики сворачивали в сторону, прохожие останавливались. Пикунов смотрел прямо перед собой.

– Когда запоем? – спросил его старший Лебедев. – Давай сейчас.

– Рано! Глотки надорвем. Когда мимо завода пойдем – тогда.

А по сторонам улицы останавливались уже не только случайные прохожие, стояли рядами рабочие. И не только стояли, уже шли по мостовой, точно конвоировали манифестацию.

– Пускай идут, – говорил Пикунов старшему Лебедеву. – Возле завода должен быть дополнительный наряд полиции.

Лебедевы нахлобучили поглубже картузы, стучали сапогами, палками и приговаривали:

– А пусть! Нас не трожь… Нас не трожь!

У завода действительно стоял усиленный наряд городовых, и Пикунов, вздернув голову, запел «Боже, царя храни».

Гимн подхватили Лебедевы и еще десятка два голосов. Как и Пикунов, поющие манифестанты вскидывали головы, расстегивали воротники, крепче сжимали палки и всё с большей яростью поглядывали по сторонам.

Те, кто шел по сторонам, не пели. Переговаривались и смеялись.

Вон отъявленная рожа Цацырина. Цацырин указывает пальцем на Пикунова и смеется.

«Я тебе посмеюсь, когда православные гимн поют», – думает Пикунов. Гнев, точно вино, бьет ему в голову. Но все же он смолк, и Лебедевы смолкли; манифестанты тянули вразброд, одни начинали первый куплет, другие кричали последний.

Пикунов повернулся лицом к колонне и замахал палкой:

– Эй, вы! Лучше не надо!

Старший Лебедев спросил:

– Что, мы так сапоги до самой Лавры будем бить?

– Кузьма Иванович, как условились… Сначала в вертеп.

С левой стороны показалась чайная. Около нее стояла толпа.

– Братцы, сюда! – хрипло сказал Пикунов.

Но народ, стоявший у входа, не расступился.

– Вы что же? Не пускаете?

– Братцы! В чайную не пускают. Для кого же чайная?

– А ну! – напирали сзади. – А ну!..

– Эй, ты, оставь! Вертеп, что ли, у вас здесь? – бормотал Пикунов, взмахивая палкой, видя перед собой чье-то лицо и с яростью на это лицо опуская палку.

Лебедевы били наотмашь. Толпа отхлынула, дверь в чайную звякнула и распахнулась. Столики и стулья опрокидывались, люди переступали через них.

Пикунов хотел ударить дубинкой по буфету, но за буфетом спокойно стояли четыре человека: заведующий Евгений Пантелеймонович и три его служащих. Пикунов давно предвкушал минуту, когда будет расправляться с ними. Гнездо! Вертеп! Кого ударить дубиной по голове? Этого спокойного высокого человека с пушистыми усами или молодую бабу? Лебедевы тяжело дышали, И сам Пикунов тяжело дышал, и вся комната, набитая до отказа, тяжело дышала. Прошла секунда.

– Ну что там? – кричали сзади. – Пикунов, бей этого лупоглазого! Окна высаживай!

– Дай чернявой по башке!

– Это Парамониха, слыхал? По мужу и стерва.

– Эх, обоих уложу! – Пикунов взмахнул палкой, но вдруг увидел направленное против себя дуло револьвера и так и застыл с поднятой дубиной и раскрытым ртом.

Из двери, ведущей во внутренние помещения чайной, выскочил Цацырин, закричал:

– Чайная окружена. Безобразничать хотите? Не советую.

Чайную действительно окружила тысячная толпа, в которой потонули оставшиеся на улице манифестанты.

Лебедевы оглянулись, прислушались: из-за стен доносился неприятный слитный гул.

Старший Лебедев усмехнулся:

– Просто зашли чайку попить, а вы со страху мужиков поназвали.

Евгений Пантелеймонович сказал с усмешкой:

– Разбойничать пошли, а портрет государя в руках!

– Лучше до государева портрета тебе не касаться!

– Не имею такого желания.

– Имеешь или не имеешь, а револьвер ты на меня наставил. Этого, брат, я не забуду. Тут мой лабаз через три дома, а он на меня револьвер наставил! Эй, господа, пойдемте! – крикнул Лебедев. – Пришли чаю напиться, а чаю нам не дают.

– Выходите! Они нас перепужались, – крикнул Пикунов.

Манифестанты выбрались на улицу, желание идти в Лавру пропало. Пикунов и Лебедевы отделились от своих и через переулок свернули к Неве.

Нева была мутная, коричневая, спокойная. Даль ее была тяжела, и редкие строения на противоположном берегу едва просвечивали в сизой мгле.

– Христа продают, – сказал Пикунов, останавливаясь и вытирая со лба пот. – Этот Цацырин давеча сказал: правительство наше, вместо того чтобы деньги отпускать на школы, на пушки миллионы тратит! Книги ему, Цацырину, дай. А зачем ему книги? Работай, бога благодари, что работаешь, хлеб ешь. Правительство, я ему говорю, не суди, оно царское!

В этот день в чайной не было споров. Но чайники разносили без конца, пили чай, пиво. И даже кто-то принес водку.

– Господа! – предупреждал заведующий.

– Ради такого случая, Евгений Пантелеймонович!

– Но чтоб больше никогда!

– Ну что вы!

Настроение было веселое. Вспоминали всё: как гордо и грозно шли манифестанты, как запели «Боже, царя храни», как бросились громить чайную и как потом поджали хвост.

Чайную закрыли позднее обычного. Варвара вышла, завязала потуже платок и поспешила к Малининым.

Пеленки были выстираны и выглажены, девочка спала. Варвара нагнулась к дочери, послушала сонное дыхание, приложилась губами к щеке.

– Что было, тетя Наташа!.. Но наши – молодцы: и Цацырин, и Евгений Пантелеймонович. Рабочих собралась целая тысяча!

– У нас тут уж рассказывали. До драки, говорят, дошло.

– До настоящей не дошло.

Из печки Наталья вынула чайник, и Варвара с удовольствием села за стол. Женщины пили чай и разговаривали. Обе чувствовали радость: затея Пикунова не удалась. Тысяча собралась! А надо будет – соберется и сто тысяч!

– Не так это просто – сто тысяч! – вздыхала Наталья. – Вот заходила ко мне сегодня цацыринская Полина, на мужа донесение сделала: обещал ей счастье, а вместо счастья политикой, говорит, занимается! В политике-то счастье небольшое, согласна. А как же, спрашиваю, иначе? Не от счастья пошли люди в политику, а с горя. Про Пикунова вспомнила. Пикуновских-то, говорит, не штрафуют… Я тебе скажу: Полина по роже хороша, а горя людского не понимает.

– Рассказывал мне как-то Сережа Цацырин про одного мастерового, – тихо сказала Варвара. – Смирный такой с виду. Скачков Миша. Оказывается, человек только тем и живет, чтобы изобрести страшное взрывчатое вещество и взорвать дворец вместе с царем. А я подумала: господи-боже, зачем такая канитель? Снял бы номер в гостинице на Невском, дождался проезда царя и застрелил бы его из окна. Люди в птицу попадают. Неужели же не убить такого большого, толстого царя?

– Рассудила по-хозяйственному, – усмехнулась Наталья. – Ну какой там царь большой да толстый! Так, мозглячок. А вот про Скачкова не думала… Слава богу, рада за него.

В полночь Варвара укутала девочку и пошла домой. Опять накрапывал дождь. Было тепло и туманно. Редкие фонари расплывались белесыми пятнами. Окна в трактире «Тверь» сияли. Должно быть, после неудачной манифестации монархисты с досады гуляли.

Шел запоздалый паровичок. Ему что-то не нравилось, он то и дело подавал короткие сердитые гудки.

7

Весть о сдаче Порт-Артура поразила всех. Праздник был, рождество, но о празднике забыли. Далекий он, Порт-Артур, а вот оказался родным. Шли на пустырь за Апраксиным парком, как всегда, кружными путями. Падал снег. От него было и светло, и приятно, и вместе скучно. Снег лип на шапки, на куртки, на земле он быстро таял.

Стояли на пустыре, курили, приглядывались к каждому вновь подходившему человеку.

– Цацырин здесь?

– Вон у кустов. Только что пришел.

– Ящик лежал недавно, чтобы человек мог встать. Кто унес ящик?

– И без ящика будет слышно.

Цацырин заговорил:

– Товарищи, сдали Порт-Артур! Свершилось черное преступление. Правительство всегда заявляло, и мы все читали в газетах, что Порт-Артур неприступен, что в нем много боевых припасов и провианта, что еженедельно прорываются туда китайские джонки и пополняют запасы, что японцы взяли только временные передовые укрепления, а постоянные форты в наших руках, что, наконец, японцам никогда не взять крепости, и, уж во всяком случае, она уцелеет до прихода второй эскадры – и тогда будет победа. Русский народ слушал это, читал это и верил. А оказывается, все это ложь. Укрепления не были закончены, а те, что были, возведены были плохо, потому что деньги, ассигнованные на крепость, крали генералы, интенданты, инженеры – все, кто служит царскому правительству и кого оно развращает. И в эту недостроенную крепость, без провианта и снарядов, бросили умирать русских солдат. Крепость сдана. Суда и форты взорваны, город разрушен. Это значит, что даром пропали сотни миллионов рублей, добытые нашими потом и кровью. Русский народ не хотел войны. Но если уж правительство начало войну, оно обязано было подготовиться к ней, обязано было вооружить, одеть и накормить армию. Товарищи, требуйте от правительства правды о войне. Вы имеете на это право: льется кровь ваших братьев. Требуйте не словами, а делами. Бросайте работать, бастуйте! Невыносимо наше экономическое положение и наше бесправие; невыносимо своим трудом содействовать продолжению войны и тем обрекать на смерть всё новые тысячи наших братьев. Надежд на реформы нет. Правительство их никогда не даст, и царь никогда не откажется от своей власти. Товарищи, к политической стачке! Пусть Порт-Артур будет могилой русскому самодержавию!

С пустыря долго не расходились. Точно здесь, на пустынной, холодной, заметаемой снегом земле, легче было переживать чувства горечи, обиды, чувство общей вины перед теми, кто пал и кто еще падет на сопках Маньчжурии.

На обратном пути Добрынин шел вместе с Цацыриным. Перепрыгнули через канавку, прошли мимо двух покосившихся домиков, еще сохранявших на стенах следы синей краски. Снег стал гуще. Люди исчезали в его холодных сверкающих полосах. Добрынин сказал:

– Кто жизнь оставил там, а я так – свою руку. Но и руки своей я не прощу. Потому что жизнь, может быть, легче отдать, чем руку…