Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 80 (всего у книги 117 страниц)

10

Чучил первым вошел в переднюю Логуновых, за ним три жандарма, которые тотчас же стали у стены. Горничная удивленно смотрела на их строгие хмурые лица.

– Генерал… его превосходительство дома? – негромко спросил Чучил.

В дверях появился Александр Вениаминович. Он был в мягкой полурасстегнутой тужурке, глаза его сквозь дымчатые стекла очков смотрели так же пристально, как тогда, около постели тяжелораненого, на ногах были фланелевые теплые ботинки.

– Чем могу служить?

Ротмистр подошел, щелкнул шпорами и сказал негромко:

– Обыск!

Чучил привык к магическому действию этого слова. Испуг появлялся на лицах присутствующих, растерянность, и Чучил немедленно становился хозяином всего и всех.

Но профессор недоуменно пожал плечами, спокойно пригласил ротмистра за собой, а когда за ротмистром двинулись и жандармы, прикрикнул:

– А вы куда?

И жандармы замерли на месте.

Александр Вениаминович провел Чучила в кабинет, прикрыл дверь и сказал:

– Господин ротмистр, обыска в своей квартире я не допущу…

Чучил мгновенно по привычке обежал глазами кабинет, шведские книжные шкафы, письменный стол, кресла… Слова профессора точно ударили его. Они стояли друг против друга, профессор и жандарм, и жандарм почувствовал, как за воротником у него делается липко от пота.

– Если вы будете настаивать, – сказал Александр Вениаминович, – я немедленно позвоню генералу Орловскому, моему двоюродному брату, и попрошу его прислать взвод солдат для того, чтобы оградить меня от подобного безобразия.

Он положил руку на телефон. Чучил громко проглотил слюну. На минуту глаза его застлал туман. Он пробормотал:

– Не понимаю, ваше превосходительство, простая формальность… есть некоторая необходимость не лично к вам, ни в коем случае, но к вашей дочери…

– Вы немедленно удалитесь, – тонким звенящим голосом проговорил Александр Вениаминович. – Обыска в моем доме не будет. Понятно?

Чучил молчал. Он не знал, что сказать и что предпринять. Арестовать профессора за противодействие? Скандал на весь мир! Здановский сделает немедленное представление: «Ротмистр Чучил на территории, подведомственной мне, совершил непозволительный поступок, который, несомненно, вызовет возмущение всего культурного мира». Так и скажет, мерзавец, и тогда всему конец.

– Крайне… непостижимо все это, – заговорил он первыми попавшимися словами, – с самыми лучшими намерениями… исполнение долга перед государем императором, ваше превосходительство…

– Прошу, прошу, – говорил тем временем Александр Вениаминович, приотворяя дверь и останавливаясь в выжидательной позе.

Чучил повернулся и, тяжело стуча каблуками и звеня шпорами, пошел в переднюю. По пути он заблудился и попал в столовую. Здесь не было никого, на столе лежала кипа газет и стоял недопитый стакан чаю.

– Черт знает что… – пробормотал Чучил, выбираясь назад. Его душило бешенство.

11

Парамонов и Цацырин всей душой отдались подготовке к демонстрации. Парамонов, как не работающий на заводе, встречался с товарищами в трактирах, на улицах, заглядывал к ним на дом. Разговаривал, разъяснял, распространял листовки.

Война принесла дороговизну, штрафы, увеличение сверхурочных, снижение расценок. Война обнажила всю неприглядность, всю порочность самодержавия, всю продажность царских чиновников.

Хвостов прислал Цацырину большое письмо. Писал про интенданта Ложкина, который сначала заведовал только вещевой службой, а потом, за болезнями корпусного интенданта Иващенки, прибрал к рукам и остальное.

В мирное время рота находится на собственном довольствии, на войне ее кормят интенданты. С едой было неважно с самого начала кампании, а когда стал хозяйничать Ложкин, стало совсем плохо. Иной раз за день маковой росинки в рот не попадет. По возвращении в полк поручик Логунов заинтересовался этим вопросом. Однако он не поехал к заведующему хозяйством батальона или к командиру полка, а отправился к самому Ложкину. Интендант объяснил: с продовольствием плохо потому, что по всей монгольской границе японцы держат хунхузские шайки, которые и мешают ему, Ложкину, покупать скот. Но поручик прознал, что дело не в хунхузах, а в том, что корпус потерял в Монголии кредит: Ложкин со скотоводами расплачивался не деньгами, а этикетками от бутылок!

«… Вот, товарищи, что делается в далекой Маньчжурии! Вы пот льете, животы подтягиваете, чтобы дать Ваулиным возможность продолжать войну, мы кровь за них льем, а над нами еще издеваются Ложкины.

Пора кончать эту войну, подымайте свой голос, требуйте, товарищи рабочие!»

Письмо Хвостова, переписанное на гектографе, читалось во всех цехах.

… Вот подлецы до чего додумались: этикетками платят! Они и нам скоро будут платить этикетками!

… Товарищи рабочие, подымайте свой голос против войны! Долой самодержавие!

Цацырин разговаривал теперь даже с теми, кто, казалось, был равнодушен ко всему, кроме заработка. Например, с Мишей Скачковым. Скачков состоял в цеховой партии, которая хорошо зарабатывала, жил прилично, чисто одевался, носил штиблеты, крахмальную рубашку.

Цацырин положил в карман его куртки листовку и на следующий день заговорил с ним о войне.

Скачков слушал его, наклонив голову, а когда поднял ее, глаза его мрачно сверкали. Он взял Сергея за рукав, отвел в угол и зашептал, что необходимо убить царя.

– Мало кто понимает, – шептал он, – что царя нужно убить. А убить его легко, надо только взорвать дворец… Понимаешь, надо изобрести такое взрывчатое вещество, чтобы оно разнесло вдребезги… Динамит для этого не годится – слабоват…

Он говорил страстно. Цацырин молчал, захваченный его порывом…

– Что ж ты об этом болтаешь? – вдруг с неожиданным подозрением спросил он. – Если серьезно думаешь, так о таком деле нужно молчать.

– Я и молчу, Цацырин, столько уж годов молчу!.. А сегодня не выдержал… Только бы такое взрывчатое вещество… Я тут одному ученому профессору на домашний его адрес письмо подкинул.

Цацырин внимательно поглядел в глаза Скачкову. Понял: молодой рабочий не обманывал, не прикидывался.

– О демонстрации слыхал? – спросил Цацырин. – Пойдешь?

– Впереди всех пойду! Листовочки хорошие по этому поводу читал.

Цацырин много думал об этом разговоре… Он точно глубоко в земные недра опустил зонд и неожиданно для себя нашел драгоценную руду.

Многие были готовы не только к демонстрации, но и ко всяким осложнениям на демонстрации. Собираясь на Невский, они, по совету большевиков, решили вооружиться.

То, что борьба скоро пойдет в открытую, чувствовали все.

По вечерам Парамонов и Цацырин обменивались впечатлениями за день.

– Да, братец, – говорил Парамонов. – Скоро будут вершиться великие дела, и мы к этому приложим руки. Вот счастьице-то!

– Да, великое!

Маша переодета и подгримирована. Не узнать ее, одни только глаза прежние. После налета полиции на комнату Малининых молодая женщина поселилась на Николаевской улице против старообрядческой церкви.

Для своей библиотеки она обзавелась круглой печатью и на всех книжках поставила штамп: «Библиотека РСДРП Невского завода».

– Печать отличная, Сережа… Я думаю, она и через сто лет не износится.

Цацырин смотрит на круглую медную вещицу, поворачивая ее и так и этак. Затея показалась ему слишком смелой.

– Это не только у меня, – возразила Маша. – В чугуно-меднолитейной, паровозосборочной, паровозоремонтной, в колесной, бондарной – все обзавелись такими же печатями… «РСДРП… такой-то мастерской». Смело? Неосторожно? Да, согласна, но, если книгу найдут, Сережа, пусть знают палачи, что у нас есть организация.

– Пусть знают! – Машины глаза смотрели на Цацырина в упор, и он, как тогда, в Москве при первой встрече, утонул в них. Стоял и забыл, что надо отвести взгляд.

Мелькнула мысль: «Нельзя этого делать, нельзя… у меня Полина», но, едва возникнув, мысль погасла. В эту минуту он с совершенной отчетливостью понял, что Маша любит его, что, если он протянет к ней руку, она не отступит, если скажет «пойдем» – пойдет. Зачем же тогда было то, что было? Куда отошло, отступило все то, что разделяло их?..

Они долго стояли так друг против друга, оглушенные и растерянные. Надо было расходиться, но немыслимо было разойтись в разные стороны. Маша сказала тихим чужим голосом:

– Сережа, ты не заглядывал к Барановым? Пройдем-ка…

И они пошли, шагая через мягкие грядки, через желтые увядшие лопухи, боясь сказать слово, чтобы не сказать о том, о чем сейчас нельзя уже было говорить (поздно говорить – жизнь испорчена, и ее не поправишь!), но чувствуя, что тем не менее объяснение произошло, что сказано все.

Когда Цацырин и Маша пришли к Барановым в старый домик на берегу Невы, вошли в комнату, оклеенную чистыми обоями, с чистыми половиками из сурового полотна, они увидели жену слесаря – бездетную, еще молодую женщину, застывшую на стуле в неловкой, смешной позе.

– Ты что? – спросила Маша. – Колика схватила?

– Ух, гора с плеч! – выдохнула Баранова. – Кого это, я думаю, черт несет? А это своих черт принес… Смотри, Цацырин, какую красоту я навожу вам.

Она встала, сбросила со стула мешковину, и перед Сергеем развернулось алое с пунцовыми шелковыми лентами знамя.

Зачарованно смотрел на него Цацырин.

– Спасибо тебе! – поблагодарил он с чувством.

– Да, это подарок, – сказал он Маше, когда они вышли на улицу.

Темнело, надо было идти по домам. Но не мог он сейчас вернуться к себе в комнату, где его ждала Полина. Перегорела обида на Машу? Да, незаметно перегорела. Плохо теперь твое дело, Сергей. Не хотел ты себе в этом сознаться, да надо…

– Ну, пока до свиданья, Машенька!

Не протянули друг другу рук и разошлись. Цацырин вышел на тракт, посмотрел направо, посмотрел налево. Направо – трактир… Не выпить ли кружку пива? Жажда такая, что чаем не утолишь.

Около трактира встретил Егорова, мрачного, молчаливого токаря из большой механической. Общими делами Егоров никогда не интересовался, и Цацырину казалось, что он принадлежит к тем мастеровым, которые заботятся только о заработке. О чем думает – неизвестно. Скорее всего, думает, как бы выслужиться перед мастером.

Егоров приподнял картуз:

– Цацырин, если есть свободная минутка, пройдемся тут к одному месту… У меня дельце, хочу с тобой посоветоваться…

Цацырин даже насторожился: какое у Егорова может быть дельце, какой цацыринский совет ему понадобился?

– Далеко ли?

– Полквартала – и налево.

В сарае, среди дров, старых ящиков и хлама, Егоров выискал грязный мешочек и подал Сергею.

В мешочке было два фунта картечи.

– Ну, товарищ Егоров!.. – растроганно проговорил Цацырин, впервые называя его товарищем, и обнял его. – Всего ожидал от тебя, только не этого.

Краска выступила на щеках Егорова.

Они шли в трактир, бок о бок, как единомышленники, почти друзья. Великое, великое дело творится в человеческих душах! Цацырин расстегнул ворот куртки, вдыхал сырой воздух и с удовольствием вглядывался в серые тучи, широко летевшие над Невой. Он представлял себе, как все это будет в день демонстрации: рабочие станут в ряды, над рядами взовьются красные флаги и лозунги…

У трактира, загородив вход, стояли Пикунов и дворник Елизаров, правая рука Зубкова. Когда Цацырин молча потеснил Пикунова, тот схватил его за плечо.

– Чего безобразничаешь? Пьян?

Цацырин отвел пикуновскую руку. Накануне большого дела нельзя было ввязываться в драку, поэтому он сказал твердо, но миролюбиво:

– Тихон Саввич, иди ты по своему делу, а я по своему.

– А на церковь божию, на часовенку, ты подписался? – Пикунов стоял, сунув руки в боки, и по-прежнему заслонял дверь. Пикунов в последнее время собирал пожертвования на построение заводской часовни.

– Он тебе подпишется! – сказал Елизаров, грузный мужик с огромными красными руками.

– А ты у своего хозяина все еще состоишь в дворниках? – не выдержал Цацырин. – Жильцы-то у вас, поди, одни мыши! – Резки оттолкнул Пикунова и вошел в трактир, надеясь, что здесь будут свои, и не ошибся. «Свои» во главе с Парамоновым сидели кружком и пили пиво.

Пикунов с Елизаровым ввалились в пивную следом за Цацыриным. В углу, посматривая на мастеровых, шептались приказчики братьев Лебедевых – Винокуров и Гусин. Пикунов подсел к приятелям. Он был слегка пьян. Он тоже готовился к борьбе. Вчера вечером его вызвал Ваулин.

За пазухой Пикунов нес несколько листовок, но тот, кто их разбрасывал, оставался для него по-прежнему неуловимым.

– Не сплю, не ем, – бормотал он, подходя к дому директора, – никого не видно, не слышно, а войдешь в цех, поглядишь – уже готовы… лежат!

Он придумывал всё новые оправдания, стоя перед дверью и прислушиваясь к разговору, который шел в кабинете.

– Друг мой, – говорил незнакомый голос, – революцию нужно раздувать! Только тогда можно добиться от правительства уступок. Но в то же время рекомендуется держать наготове смирительную рубаху.

– Игра с огнем! – сказал Ваулин.

Подслушивать дальше Пикунов испугался, кашлянул и отворил дверь.

В кабинете кроме Ваулина сидел рослый, розовощекий барин Валевский. Он предложил Пикунову папиросу, расспросил о том, как идут на заводе патриотические дела, и посоветовал ни в чем не спускать врагам русского царя.

– На каждом шагу бей, – весело советовал он. – Если слаб, зови на помощь полицию. Каждый полицейский – твой друг. Дворник, лавочник, сиделец в лавке, извозчик – твои друзья. Зови на помощь – и помогут. Аспускать нельзя.

Он сказал еще, что для содействия «Обществу русских рабочих» на заводе будет организована специальная охрана. На всех заводах будет, и здесь будет. Во главе поставят какого-нибудь раненого отставного офицера, оденут охрану по-военному, вооружат.

– Понимаешь, – говорил Валевский все так же весело, отчего у слушателя создавалось впечатление, что все сделать очень легко, – надо по ним трахнуть раньше, чем они трахнут по нас…

Когда Пикунов вышел на улицу, он сказал себе: «Да, этот не уступит!..», вынул из-за пазухи листовки, разорвал на клочки и пустил по ветру. Не в них теперь дело.

Сейчас, подсев в трактире к Гусину, он сказал:

– Я им покажу. Никто из них на построение святого храма не подписался… В случае чего ты, Гусин, сразу беги за Беловым.

– Эй, вы, за сколько Христа продали? – крикнул он и встал.

Цацырин и Парамонов не обратили на него внимания, и все остальные около них продолжали пить пиво и спокойно беседовать. Пикунов огляделся и взял в руки стул, но тут из-за стойки бросился к нему, помня судьбу Зубкова, хозяин трактира. Капитонов и схватился за ножки стула:

– Тихон Саввич, Христом-богом молю… полное разорение!

Пикунов посмотрел на его красное, вспотевшее лицо и плюнул.

– И он продает Христа, – сказал он Елизарову. – Отрясем прах от ног своих… Тьфу, тьфу, трижды тьфу!

В самом хорошем настроении возвратился Цацырин домой. Он и Парамонов условились, как будет распространена по заводам и фабрикам заставы последняя листовка, листовка-сигнал, указывающая день, час и место демонстрации.

Жена лежала на кровати и не встала при входе Сережи. Она многое знала о его жизни – жена ведь, от жены не скроешь! Когда в первое время они лежали в постели и она смотрела на него своими темно-серыми глазами, ему хотелось все, что есть на душе, раскрыть этой тоненькой женщине с небольшой грудью, с небольшими, но красивыми глазами и большим жадным ртом, В этой откровенности было утоление горечи и мужская правда. В эти минуты казалось: то, что было с Машей, ушло, а есть вот это, пусть обыкновенное, зато верное мужское счастье.

– Женушка моя, – говорил он, обнимая ее, – как хорошо я сделал, что тогда на катке подошел к тебе… Не побоялся…

Счастье продолжалось недолго. Полина все меньше улыбалась и разговоры мужа слушала, глядя в потолок…

– Тебе скучно?

– Рассказывай, если хочешь.

– Это же, Поля, жизнь наша!

– Жизнь наша?! – усмехалась Полина и широко раскрытыми холодными глазами смотрела на мужа.

«Значит, недовольна, – думал Цацырин, – а чем? Может быть, ласки ей мало? Говорят, если женщина не имеет детей, она всегда по своему делу к мужу очень требовательна. А невестой мои слова слушала, глаз не сводила…»

И ему все меньше хотелось говорить с ней о душевных дела, и супружеские встречи стали быстрыми, скучными, и каждый раз потом думалось: «А не надо бы этого вовсе, честное слово…»

Сейчас он был рад, что Полина не встала с постели навстречу ему. Лежит, дремлет, разговаривать не надо, слава богу.

Но Полина не встала с постели не потому, что дремала. Утром она ходила в церковь и видела там Пикунову в новой жакетке рубчатого бархата. Темно-синяя жакетка и темно-синяя муфта. «Боже мой, и муфта! – с завистью подумала Полина. – Если б мой не дурил, какие деньги он зарабатывал бы!»

Когда Сергей, помыв руки и переобувшись, все-таки спросил: «Ты что, Поля, разоспалась или, может, нездорова?» – она села и подняла недоуменно широкие брови;

– Скажи, ты зачем женился на мне?

Цацырин растерянно развел руками.

– Это с какой же стороны, Поля?

– Я ведь пропадаю тут с тобой! Чем ты меня кормишь? Картошкой да капустой!

Цацырин слышал об этом уже не в первый раз, но всегда ему казались такие слова недоразумением, – жена чем-то недовольна, надо ее успокоить, и все будет хорошо. Но сейчас она говорила злым, жестоким тоном, и эта злость передавалась Сергею.

Да, он зарабатывает меньше других, он редко соглашается на сверхурочные. Поэтому из хорошо зарабатывающей цеховой партии он перешел в зарабатывающую неважно. Но иначе он не может: он ведь должен читать, должен служить делу… Неужели она не понимает? И наконец, досадно тратить свое здоровье на прихоти капиталиста!

– Ты же знаешь положение рабочих, – сказал он, – знаешь, за что я борюсь.

– Что ты за человек! – перебила его Полина. – Вот Пикунов человек верующий, и бог подает ему… Посмотри, как одел жену. Я сегодня пошла в церковь, мне точно по щекам надавали. У меня, думаю, тоже есть муж, а что с того и зачем он меня взял, только чтоб иметь удобство для своей мужской нужды?

– Полина!

Она облизала сухие губы.

– Что ты за человек? Помнишь, мы вышли с тобой погулять. Подошли к ручью, ваулинская поломойка отмачивает в ручье половики. Свое дело делает. А ты что ей сказал?

– Сказал то, что должен был сказать! – Сергей не понимал, к чему клонит жена. – Из ручья рабочие воду берут, а она в ручей барскую грязь споласкивает!

– Поломойка тебе ответила с умом: «Господь-бог очистит воду». Ты сказал: «Как тебе не стыдно, мать, превращать господа-бога в дворника, чтоб он еще после тебя речку чистил!» Вот я и думаю, ты человек безбожный, этакое про бога сказал. Дворником его назвал!.. Поломойка на тебя, как на чумного, рот разинула.

– Да слушай, Поля, что здесь худого? Ну и пусть рот разинула! Не хочу я пить ваулинскую дрянь.

– Слушаю я тебя, слушаю, – не обращая внимания на его слова, продолжала Полина, – и никак не могу понять, что ты за человек? О Парамонове и других заботишься, а что они тебе? У Парамонова своя жена и своя судьба. Ты о них думаешь, а обо мне никогда!

– Что ты такое понесла? – проговорил Сергей, понимая, что жена раскрывает ему свои давно надуманные мысли и что они представляют целую враждебную ему систему. – Разве ты не понимаешь, что тут общее дело?

– Какое общее дело? – повысила голос Полина. – Если у тебя общее дело, так зачем ты на мне женился?

– Что ты такое несешь? Разве ты не подруга мне?

– Я тебе жена, а не подруга! Подруги по трактирам шляются. Лучше скажи, где эта рыжая Машка? К Малининым тогда пришли, одну забрали, а куда поделась Машка?

– Зачем она тебе?

– Мне она ни к чему, а вот тебе… Я не видела ее здесь, а говорят, по-прежнему по вашим заставским улицам шаландается… Что ей здесь надо? Замуж ее не берут. И правда, кому нужна такая рыжая цаца? Прикоснуться к ней гадко…

Цацырин смотрел в темные, красивые, но сейчас совершенно волчьи глаза Полины и чувствовал: права она в своей злобе – почувствовала! Он сказал тихо:

– Оставь Машу, не твоего она ума.

– Не моего? Глупа я? Здесь, за заставой, вы все очень умны. Коли твоя рыжая Машка так умна, так и брал бы ее… А то вокруг ума ее лебезишь, а как на постель, так ко мне?

Она говорила с той злостью, с какой только законная жена может говорить мужу. Злость ее невольно передалась Сергею. Он сделал шаг вперед:

– Будет! Не хочу! Понимаешь?

– Понимаю: жена тебе счет предъявляет, вот ты на стену и лезешь.

– Кто тебе вбил в голову счет мужу предъявлять?!

– Я тоже книги читала. Только не те, что читаешь ты. Мои книги не нужно прятать под кровать, их все добрые люди читают.

Цацырин сел за стол. Все то, что произошло сейчас с женой, должно было в конце концов произойти… Видела, примечала, теперь ревнует. А ревновать-то ни к чему. Чем он ее обидел, что она могла приметить? Нечего было примечать… «Картошкой ее одной да капустой кормлю?.. Значит, ей не хочется моего счастья, хочется своего: хорошо попить да поесть да в новом платье покрасоваться… А ведь вместе спим, – может быть, человека на свет произведем… Что же это такое?»

– Так вот, Сергей, если я жена тебе, так ты соответственно и живи со мной. О нашей жизни думай, а не об общем деле да Парамонове…

Цацырин перестал возражать. Он сидел за столом и молча смотрел на серую треснувшую клеенку.

Из дому вместе с приданым – бельем, периной и одеялом – Полина привезла несколько книг. Сергей как-то перелистал их: пустяковые книжки о графах и графской любви! Он посмеялся над женой: вот чем у вас там, в ваших мастерских, интересуются девушки!

Он вышел из комнаты. За малининской дверью звучал голос Натальи:

– Точно! Максим Горький так и сказал!

Голос соседки Тишиной спросил:

– А кто этот Максим Горький?

– Книги пишет, – гордо ответила Наталья. – Маша приносила, показывала… А человек – нашего происхождения, мастеровой. За Нарвской работает один, который с ним вместе в хлебопекарне работал.

Наступило молчание. Потом Тишина сказала:

– Значит, пойдем. Я со своим и дочкой тоже пойду. Воюют, людей убивают, постыдились бы… для своего стяжания.

– Говоришь мудро, – раздался голос Михаила, – именно для своего стяжания!

Цацырин прошел на лестницу, В другое время этот подслушанный разговор очень порадовал бы его, а теперь на душе было горько и пусто.