Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 117 страниц)

3

Юдзо лег на одеяло, накрывшись от комаров кисеей. Солнце село. Нежно светящаяся сероватая ткань облаков, их широкие острые крылья казались ему торжественным голосом природы. Природа говорила, пела, восклицала, чему-то учила, от чего-то предостерегала этим полетом облаков, этим нежным течением неба над притихшей землей.

Только что выяснилось обстоятельство, которое послужило причиной новой ссоры между капитанами Яманаки и Сакатой.

Саката пригнал из деревни Гудзятун больше ста носильщиков. Они отлично таскали батальонное и даже полковое имущество, однако их почти не кормили и при каждом случае избивали, полагая, что все китайцы ненавидят японцев и шпионят в пользу русских. В конце концов носильщики под руководством некоего Гао, захватив ночью две винтовки, пытались бежать. Их задержали. Командир полка приказал Сакате проучить беглецов. Что подразумевал он под словом «проучить»? Во всяком случае, что-нибудь обыкновенное. Не сразу стало известно, как Саката «проучил» сто тридцать пять китайцев. Он велел молодым, только что прибывшим солдатам пополнения уничтожить китайцев холодным оружием.

Когда Яманаки узнал об этом, он пришел в ярость. Подстерег Сакату на пустынной тропе, неожиданно вырос перед ним из-за дубов и преградил путь.

От волнения он говорил нечленораздельно. Саката мог только понять, что он, Саката, такой же гнусный убийца, как и его отец. Наконец Саката понял, что он опозорил всю японскую армию.

– Что же мне делать? – спросил он иронически.

– Неужели вас нужно учить?

Глаза Сакаты сверкнули:

– Вас, глупого человека, нужно учить! – сказал он и пошел прочь.

Он подал рапорт. Командир полка не счел возможным разрешить инцидент между офицерами собственной властью. Яманаки вызвали к генералу Футаки.

Генерал долго рассматривал капитана, повязку на его глазу, обветренное лицо, красные руки.

– Я понимаю вас, – сказал Футаки. – Вы самурай и герой. Я не опасаюсь называть вас этими именами, потому что ими называет вас командир полка… Итак, допустимо ли, с точки зрения самурая, убийство ста тридцати пяти китайцев, среди которых было не более пяти виновных?

Яманаки не отрываясь смотрел в черные глаза генерала и, уже как второстепенное, видел небольшие жесткие усы, бледные губы и ежик седоватых волос над покатым лбом.

– Да, – ответил себе же Футаки, – допустимо. И даже – целесообразно! Вы слышали когда-нибудь о доктрине маршала Ямагаты – всеобщее покорение? Слышали, но не задумывались над слышанным? Всеобщее покорение и совместное процветание! Маньчжурия! Монголия! Дальний Восток, Китай, Сибирь. Что говорят нам звуки этих слов? Представляете вы себе, что это? Для вас, солдата, это – горы, реки, пустыни, которые должны быть преодолены, миллионы людей, которые должны быть убиты.

Футаки точно задумался.

– Миллионы людей! – повторил он. – Кто знает, какие армии встретятся нам на пути? Куропаткин хочет собрать полмиллиона. А что будет через десять лет? Не думаете ли вы, что простой самурайской доблести, когда к тому же уважают врага и почитают его храбрость, мало для столь великих задач? Я читал статьи капитана Сакаты. Смысл их в том, что для войны нам нужны не только свойства души, но и свойства разума. В эпизоде со ста тридцатью пятью китайцами Саката решил приучить молодых солдат к солдатскому делу. Не на соломенном чучеле, а на точном материале. Нельзя отказать ему в правильном ходе мыслей. Надо, чтобы солдат хотел убивать. Это не так весело говорить, но каждый японец должен желать убивать, и убивать много. Капитан Саката не совершил ошибки, ошибку совершили вы. Ошибку непонимания. Я жду, что вы загладите свой проступок.

Яманаки вышел от генерала в обалделом состоянии. Он шагал по тропинке, свежепротоптанной в чаще ивняка, цепляясь саблей за корни и ветви. То, что открыл ему генерал, с одной стороны, было величественно, с другой – совершенно не вязалось с тем, что Яманаки с детства считал достоинством воина и человека. Выходило, что Саката честен, Яманаки же бесчестен. А он еще просил лейтенанта Юдзо поговорить с отцом о мерзостях Сакаты. Может быть, и те мерзости тоже вытекали из плана маршала Ямагаты?

Одно было ясно: жить с осуждением генерала невозможно. Надо свершить чудовищные подвиги и освободить свою душу от позора.

Яманаки долго блуждал по ивняку, потом сел на коня и отправился в полк. Прибыв в роту, вызвал лейтенанта Футаки и рассказал ему о новом положении вещей в мире, причем глаза его сохраняли растерянность, а голос звучал глухо.

– Вот никогда не думал, никогда не думал, – повторял он. – Саката доблестен и честен?! Может быть, и моего отца следовало убить?

Юдзо не мог его утешить и вернулся к себе в палатку. Ясуи принес ужин, взглянул на офицера, вздохнул, сел на корточки, а ужин, прикрыв ветками, поставил около себя. Он смотрел на запад. О чем он думал? О жене, которая, быть может, уже умерла с голоду, или о своем офицере? Любовь слуги к своему господину!

На днях Ясуи рассказывал, что два солдата роты, крестьяне-земляки, получили из дому письма. Помещик Сакураги поднял арендную плату. Многие семьи просто вымрут.

После боя Юдзо чувствовал отвращение ко всему, связанному с войной. Если бы на Японию напали, он сердцем принял бы войну. Но на Японию никто не нападал, она сама нападала на всех. В 1873 году, едва наметив кое-какие реформы, она окончательно присоединила к себе маленькое королевство Рю-кю, на островах около Формозы, потом начала воевать с Китаем, теперь – с Россией. Она хочет завоевывать! Как рассказал Яманаки: Маньчжурия, Монголия, Китай, Сибирь… Отец никогда не говорил с Юдзо на эти темы. Может быть, потому, что не надеялся на сочувствие… Завоевания! Мало чести, мало славы, хотя и много шуму!

Когда война окончится, первым делом Юдзо будет написать книгу рассказов и статей против старого японского духа и против еще более страшного нового японского духа господ, подобных Сакате. Неужели и отец принадлежит к ним?!

В соседней палатке жил лейтенант Мисао, простой человек, не смущавший себя размышлениями над сложными вопросами; он жил, как все вокруг него: любил поесть, попить, понаслаждаться, и, конечно, он хотел жить, не философствуя, почему он хочет жить.

Сейчас, после ужина, он наверняка курит папироску и предается токийским воспоминаниям. Но нет, разговор – гости, раздался тягучий с придыханиями голос Маэямы.

Маэяма рассказывал, как однажды ему по поручению генерала пришлось посетить министра. Министр жил в казенном доме – ведь теперь для министров строят казенные квартиры! Казенный дом министра был из простого кирпича и был вымазан простой красной краской, а кирпич положен отвратительно, неровно, весь щербатый, уродливый. Смотришь и думаешь: как противно! Вот он, европейский дом!

Мисао засмеялся:

– Настоящий европейский дом совсем не такой, я был в Европе; настоящий европейский дом, Маэяма-сан! – Он щелкнул пальцами.

– Не знаю, не видел, а дом министра видел; окна огромные, как пропасти, смотришь и думаешь: бедный министр! Среди какого безобразия он должен жить! А мебель в комнатах! Я думал, что попал в мебельный склад: стулья, диваны, столики толкутся так, что и пройти нельзя. Разве не лучше было бы выстроить для министра наш, японский домик?

– Министр не может жить в японском домике, – сказал Мисао. – Вы забываете: мы – передовая держава Азии, может быть, и Европы…

– Не хочу я этого знать, – сказал Маэяма. – В Европе я признаю только оружие, Пушки – хороши: ничего не имею я и против броненосцев, они тоже хороши.

– Вот видите! – воскликнул Мисао. – Но если может быть хорошо одно, то может быть хорошо и другое!

«Этот Мисао неглуп», – подумал Юдзо.

– Реформы, реформы! – заговорил Маэяма. – Теперь, после реформ, получая жалованье, чиновники живут из рук вон плохо. Дядя нашего Яманаки в свое время имел небольшой кусок земли – и что ж, он без всякого жалованья жил отлично.

– Что правда, то правда. Наградные и прогоны раньше были хорошие, – заметил Мисао.

– А подарки от подчиненных?

– Капитан рассказывал, что дело дошло до того, что дядя отказался от постоянного дзинь-рикися, потому что тот попросил за полмесяца вперед, а у дяди не было денег.

– Зато мы – передовая держава, – засмеялся Мисао. Потом добавил: – Жить по-японски мы не хотим, а по-европейски – не умеем.

– Ничего не нужно европейского! – сказал Маэяма.

– Как же ничего, а пушки? – снова засмеялся Мисао.

Юдзо задумался. Вот самурайская культура, которая хочет во что бы то ни стало сохранить себя. Но не сохранит она себя. Японцам нельзя продолжать жить по-японски, иначе Японию поглотят враги. Для того чтобы уцелеть, надо иметь то, что имеют они, однако что тогда в Японии останется японского? Но, по правде говоря, что означает японское? Было ли когда-нибудь это так называемое японское на самом деле японским?.. А воздействие Китая?

Нравы, обычаи меняются с чрезвычайной быстротой. Маэяма жалуется на бедность чиновников, новые порядки ему не так нравятся, как старые. Можно сказать одно: при одних порядках одним живется лучше, при других – другим. Бесконечная смена – вот символ мира; и что в этой смене остается неизменным? Стремление к совершенству? Можно ли сказать, что современность более совершенна, нежели прошлый век? Одно потеряли, другое приобрели…

Эти размышления пробуждали в Юдзо желание изучать и изучать жизнь и историю человеческого общества. Вот деятельность, достойная человека, – а не война!

Следующие дни были днями скучных наступательных боев. Скучными они были потому, что войска, в сущности, не наступали, а лишь приближались к тому месту, на котором должно было разыграться решительное сражение. Что оно принесет?.. При последней встрече отец был молчалив и сосредоточен, и, чувствовалось, не потому, что сердит на свободомыслие сына, а по причинам более серьезным, то есть по причинам общего течения войны. Были победы. Но если под Ляояном будет поражение, то никто и не вспомнит о них!

На третий день к вечеру рота Юдзо столкнулась с неприятелем; капитан Яманаки известил командира батальона о появлении русских и повел роту вперед.

В маленьком бою, который вела всего одна рота и который в общем плане войны едва ли имел какое-нибудь значение, оказалось пятнадцать убитых!

Нельзя было найти ничего высокого в том, что эти люди убиты!

Так, вероятно, думал и Кацуми, лежа за камнем и стреляя.

Действительно ли стрелял он в русских или только делал вид, что стреляет?

Однако Юдзо не решился задать ему этот вопрос.

Пять раз Яманаки водил роту в атаку, но не мог выбить русских из их окопов. К вечеру русские ушли сами.

Солдаты отнесли пятнадцать трупов на вершину маленькой сопочки, обложили их хворостом, дровами и зажгли. Долго горели костры; сначала ветер нес зловонный дым в сторону русских, потом переменился и застлал японский лагерь.

Юдзо записывал в палатке наблюдения и мысли текущего дня, но, когда ветер понес вонючий дым на лагерь, оставаться в палатке стало невозможно.

Вот святая святых войны: сжигают трупы! Сжигают, свалив в кучу; а ведь для каждого солдата готова именная урна, которую и отправят домой родителям. А что в этой урне, чей прах, кому это ведомо? К чему же вся эта игра?

Священный дым войны вызывал тошноту, и Юдзо пошел по тропинке в поисках чистого воздуха.

Солдаты волокут еще хворост, гонят китайцев с огромными вязанками. Небо прозрачно, ясно, вечернее розоватое небо. Может ли оно утешить человека своими нежными цветами, своими намеками?.. Впрочем, на что? И как совместить нежность вечерней зари с этим удушливым дымом?

Буддисты и синтоисты совмещают, физики – тоже. А вот Юдзо не может совместить. Потому ли, что он недостаточно учен, или же потому, что чувствует в жизни нечто большее, чем ортодоксы науки и религии?

Во всяком случае, на сердце у него нехорошо… Он вернулся в палатку, когда ветер утих и дым от костра тянулся серым скучным столбом к таким же скучным погасшим небесам.

Ясуи сберег ужин. Ужин сегодня был вкусен: сушеная каракатица и много рису. Ясуи получил сегодня целый мешок сухого рису! Поджидая лейтенанта, он держал миску над паром, рис стал мягким, душистым, в сумочке лежал сушеный тунец. Если лейтенант захочет, он настрогает его саблей.

Лейтенант и денщик принялись за еду.

– Значит, из дому письма пока неблагоприятные? – спросил Юдзо. – Ты как-то сказал мне, что помещик Сакураги повысил арендную плату. Кто это из солдат получил письма?

– Нобускэ и Гоэмон, они земляки Кацуми.

– И что же?

– Нет слов, господин лейтенант, как они огорчены.

– Да, согласен, нет слов… Едва ли слово «огорчение» определяет то, что они переживают. А твоя жена все не пишет?

– Все не пишет.

Очень хотелось поговорить с Ясуи откровенно, – именно с Ясуи, с углекопом, человеком морально чистым и свободным от множества предрассудков, созданных так называемыми культурными людьми. Но какими словами заговорить с ним? Теми, которыми советовал Кацуми? Нарушить покой, но указать истину? Что дороже – покой или истина? В покое есть доля жизненной правды, но истина драгоценнее всего. Пусть вырвет она душу Ясуи и подобных ему из благостного состояния, в которое те погружены проповедью сумасшедших идеалистов и грязных дельцов. Ярость, ненависть вместо покоя. Чувства эти благотворней в тысячу раз!

Шаги! Ясуи приподнял полу палатки.

К палаткам идет китаец. Синие штаны стянуты у лодыжек, короткая куртка расстегнута. Идет упрямо, настойчиво. Что нужно у палаток роты китайцу?

Ясуи крикнул:

– Эй, дружок, куда?

– Какой ты недогадливый, Ясуи, – на чистейшем японском языке ответил китаец, и Ясуи, хлопнув себя по бедрам, захохотал:

– Господин лейтенант! Какое превращение, никто не поверит!

– В самом деле, Маэяма, вы умеете превращаться в китайца; ходите как китаец, жесты у вас китайские. Способность артиста, – сказал Юдзо.

Маэяма снял парик, вытер мокрым полотенцем голову, сбросил куртку и накинул белую рубашку.

Лицо у Маэямы сурово, но Юдзо видит, что Маэяма доволен.

– Далеко были, Кендзо-сан?

Лейтенант ответил не сразу. Он снова вытер голову, лицо и шею.

– Очень много пыли. Я был знаете где? В Ляояне, в столице Куропаткина. Войск много, припасов много, фуражу много. Во всем этом я не сомневался. Но я наблюдал русских и понял, что многие из них любят отдаваться пустым чувствам. Впрочем, ведь они европейцы.

– Я вижу, вы опять подбираетесь к моей душе, – добродушно сказал Юдзо.

– Не скрою: всегдашнее мое намерение.

– Какие же пустые чувства вы наблюдали? Расскажите в назидание мне.

… В Ляояне Маэяма поступил бойкой в ресторан Рибо, посещаемый русскими офицерами. Он рассказал, о чем говорят, как пьют и едят русские. Из его слов получалось, что все, что русские ни делают, свидетельствует об их легкомыслии.

– Вы совершенный ненавистник наших врагов, – смеялся Юдзо. – Ну разве можно так!

… В том же доме, где и ресторан, помещалась женская ремесленная школа. Среди девушек Маэяма увидел японку, которую встретил однажды в китайской деревушке в сопровождении знакомого китайца Чжан Синь-фу. Значит, Чжан перепродал ее сюда! К своему удивлению, он услышал, как японка прекрасно говорит по-русски. Тогда у него мелькнула мысль, что она выполняет неизвестное ему высокое назначение. Однако дальнейшее не подтвердило его предположения…

Юдзо слушал Маэяму и, прикрывшись кисеей, смотрел в небо.

– Вы говорите, что это та самая женщина, которую вы уже однажды встретили и которая просила вас отправить в Японию два письма? А имя ее вы знаете?

– Конечно, ведь я служил у Рибо садовником!

– Как же ее зовут?

– Ханако-сан.

Маэяма продолжал рассказывать, как иные русские офицеры, вместо того чтобы накануне тяжелейшего боевого испытания отдавать все свои силы подчиненным, посещали ресторан и интересовались ученицами ремесленного училища.

Юдзо лежал без движения. Он сразу уверился, что это его Ханако, а не какая-нибудь иная девушка. Почему же Ханако в Ляояне?

Дымчатые облака стали сизыми, тонкими и на вид очень плотными, звезды сияли над соседней сопкой. Они занимали такое положение в небе, что сумеречный свет вечера делал их еще ярче. Они точно плавали в этом вечернем свете.

Ханако в Ляояне!

Чтобы привести в порядок мысли и чувства, Юдзо старался глубоко и ровно дышать. Бесполезная попытка! С любимой произошло несчастье. Почему? Где причина?

К палатке подошел Саката. Должно быть, он уже знал о поездке Яманаки к генералу и теперь хотел насладиться своей победой.

– Я слышал, вы вернулись оттуда? – спросил он Маэяму, присаживаясь на корточки. – Много войск, много храбрости?

Щеки у капитана были толстые. Ведь вот же Саката не похудел! В другое время Юдзо только посмеялся бы над толстыми щеками Сакаты, над худыми Маэямы и своими, но сейчас здоровый вид капитана вызвал в нем отвращение.

Саката и Маэяма говорили о русских, об их достоинствах и о достоинствах японцев. Юдзо слушал и не слушал, – временами все исчезало из его сознания, кроме одного: Ханако в Ляояне! Но наконец он овладел собой, закурил папиросу и, когда речь зашла об императоре и о том, что никто, кроме японцев, не может понять этой народной святыни, ощущая в груди холодок, сказал:

– Не только иностранцы, но и капитан Саката не признает божественности тенно!

И стало тихо в палатке. Два офицера и солдат уставились на Юдзо. Он старался усмехнуться, губы его вздрагивали.

– Какие я дал вам основания?

– Видите ли… основания! – недобрым смехом засмеялся Юдзо. – Основание – мое глубочайшее убеждение. Человек, так рассуждающий о войне, как вы, и так поступающий на войне, как вы, не может признавать божественности тенно, потому что он оскорбляет ее.

Щеки капитана Сакаты обвисли и стали пепельными.

– Я никуда не выезжал из страны Ямато, как это теперь принято, – начал Саката, – я никогда и нигде не говорил тех двусмысленных речей, которые, не стесняясь, всюду ведет лейтенант Футаки.

– Любопытствую, какие это речи?

– Речи, которые убеждают всех, что именно вы это существо считаете не более чем человеком.

Юдзо выпрямился. Увидел сузившиеся глаза капитана, худое, тонкое лицо Маэямы, погасшее, теряющее осязаемость небо и почувствовал, что не может и не хочет уклоняться от прямого ответа.

– Да. Я считаю его только человеком.

Должно быть, он сказал нечто ужасное, потому что все растерялись.

Втягивая воздух и кланяясь, Саката пятился из палатки, Маэяма смотрел в землю:

– Теперь вы высказались до конца!

Юдзо сделал по палатке два шага и остановился против него.

– Вы искренне убеждены в противном?

Глаза Маэямы широко раскрылись:

– Да. И только этим я живу.

Юдзо опустился на циновку. Голова его слегка кружилась. Чтобы разрешить все сомнения, он вынул из бумажника фотографическую карточку Ханако и протянул ее Маэяме.

Лейтенант взглянул на нее, потом вопросительно на Юдзо и сказал:

– Да, это Ханако из Ляояна. Я вижу, она интересует вас больше, нежели то страшное, что вы сейчас сказали.

Маэяма вернулся к себе. Происшедшее в палатке Юдзо было неприятно еще и потому, что сегодня в расположении русских войск Маэяма совершил тайный подвиг. Никто о нем не должен знать, даже генерал Футаки! Подвиг, совершенный в тишине и неизвестности, – настоящий самурайский подвиг.

Три батальона русских возводят окопы для батарей в одной из деревушек под Ляояном. Роют русские и китайцы.

Если бы русским помогали японцы, Маэяма не почувствовал бы такого оскорбления. Китайцев он ощущал как народ подчиненный, подвластный, обязанный благоговеть перед японцами. Китаец должен служить японцам, как слуга господину, как жена мужу. Нет ничего ужаснее измены, а Китай изменяет!

В крайней фанзушке жил русский капитан. Широколицый, широколобый. Он часто забавлялся с детьми китайца, который вместе с русскими рыл окопы.

На каком языке они разговаривали, непонятно, но дети отлично понимали капитана, и капитан отлично понимал их.

Молодая женщина, мать детей, нисколько не стеснялась постояльца. Она знала несколько русских слов, капитан знал несколько китайских – они тоже разговаривали между собой. А вот японских слов женщина не хотела знать. До войны Маэяма в качестве туриста бывал в этих местах, останавливался в этой самой фанзе, заговаривал с хозяевами по-японски, и никто не хотел выучиться хотя бы одному японскому слову! А вот русским выучились!

Капитан ушел к своей роте, хозяин фанзы с лопатой на плече отправился к русским, дети играли во дворе, мать возилась у очага. Молодая и, по-видимому, сильная женщина.

Маэяма сидел напротив фанзы и тщательно изучал строение тела женщины, соображая все то, что ему надлежало сделать. Вооружен он был слабо-карманным ножом, – женщина же была сильна.

К полудню во дворах деревни стало тихо: оставшиеся мужчины и женщины спрятались от зноя под крыши. Одни дети, да и то вяло, занимались своими играми.

Дети, любившие русского капитана, тоже возились во дворе, – мальчик и девочка.

Маэяма легким бегом, каким бегает зверь, вбежал во двор, двумя ударами ножа опрокинул детей и отпрянул за сарай. Когда на детский крик выскочила мать и с воплем склонилась над телами, Маэяма прыгнул ей на спину и всадил нож в шею. Брызнула кровь, женщина распростерлась, и Маэяма, пригибаясь, проскочил к воде и скрылся в кустах.

Его не заметили! Медленно спустился он к ручью и пошел по руслу. Вода была холодна, прозрачна и приносила ногам отраду.

Так должны быть уничтожены все, уничтожены все, кто не понимает судьбы, – а она в том, что японцы должны властвовать над миром.

Сегодня он совершил тайный самурайский подвиг; о нем не должен знать никто!

… Этим же вечером генерал Футаки доложил Куроки про ссору между двумя капитанами и про внушение, которое он сделал одному из них. Маршал готовился ко сну и читал сборник старинных танок. Крошечные лирические стихотворения воспевали весну и белоснежный дождь лепестков отцветающей вишни.

– Могут ли китайцы узнать про расправу Сакаты? – Это не станет известным, Саката наказал носильщиков в ущелье, а трупы сжег.

– Ну что ж, ну что ж, – сказал маршал. – Саката – отличный офицер.