Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 105 (всего у книги 117 страниц)

15

1-й корпус не успел обосноваться на новом месте у Линевича: его столь же спешно отозвали назад.

Для того чтобы корпус ничто не задерживало в стремительном возвращении на правый фланг, ему дали из общеармейских обозов двести арб, и все воинские части получили приказ пропускать корпус через свои расположения.

О делах на правом фланге ходили самые разноречивые слухи. Говорили, что где-то, по нейтральной территории, опираясь правым флангом на Синминтин, этот старинный торговый город на Пекин-Мукденской Мандаринской дороге, движется огромная японская армия.

Другие утверждали, что никакого обходного движения нет, а есть демонстративный марш конного отряда, задача которого – просто напугать Куропаткина.

Вместе с тем стало известно, что наши 2-я и 3-я армии уже отступили, но что это вызвано не японскими победами, а потребностью сократить линию фронта благодаря выделению многих частей в сводные отряды.

Дули ветры, то нагоняя снег, то поднимая песок.

Иногда на перевале Логунов оглядывался и видел пеструю, в китайских ватниках, в шинелях и полушубках, колонну полка. Движение полка затрудняли роты, одетые в полушубки. Полушубки расползались на ходу, их надо было скинуть, но скинуть было нельзя – во-первых, потому, что военное имущество надлежало хранить более жизни, а во-вторых, потому, что не имелось никакой замены.

Мукден остался к югу. Древние сосны, росшие на холмах Императорских могил, отчетливо вырисовывались в синем воздухе.

Стали лагерем в деревушке Сяохэнтунь.

Утром предполагалось наступление.

Свистунов, устроив роту, вышел с Логуновым и Аджимамудовым посмотреть окрестности. Желтые пологие холмы уходили к западу, узенькая дорожка направлялась к соседней деревушке. Вдоль большой дороги стояли палатки, дымились кухни, отставшие повозки тянулись из-за Хуньхэ.

– Линевича бы сюда, – сказал Аджимамудов. – Все-таки крепко воюет старик. Колотит японцев. А наш барон Каульбарс…

– Надежда теперь не на Каульбарса, а на солдат.

С запада трусил казачий разъезд. Огромные черные папахи возвышались над головами казаков, острия пик блестели в лучах вечернего солнца. Свистунов помахал хорунжему.

– Издалека? Что там?

– Не поймешь. Японцы есть, а много ли? Встретили отрядец, этак сабель триста. Скачут, черти, – мы приняли назад.

– Вот наши глаза и уши, – сказал с досадой Свистунов, – идет сражение, которое решит судьбу войны, а они всё принимают назад.

Начальник дивизии полковник Леш в полночь созвал старших офицеров.

– Наконец выяснилось, что Ноги обходит наш правый фланг, угрожая всей армии. Главнокомандующий решил наступать против его левого фланга. Сил достаточно – восемьдесят тысяч штыков, почти четыреста орудий. Правая колонна – Гернгросса, левая – Церпицкого. Правая колонна наступает первой, и, как только отбросит противника, вступит в действие средняя, а там и левая. Надежда на успех полная. Куропаткин очень доволен создавшейся ситуацией. Ноги слишком зарвался. Ну и пусть лезет, говорит, как мышь в мышеловку! Однако, к сожалению, Каульбарс переносит наступление на послезавтра, то есть на пятое марта. Я высказал точку зрения, что на войне надо действовать раньше даже чем успеешь решить. Особенно в этой проклятой стране, где по полю бродят китайцы, а потянешь их за косы, косы остаются у тебя в руках.

– Отсрочка на один день нестрашна, – возразил Ширинский.

– Голубчик, иногда решает судьбу один час! – ласково, но твердо сказал Леш.

Леш не сказал своим подчиненным, чему он был свидетелем. Куропаткин настаивал на скорейшем наступлении, а Каульбарс сказал: «Опять командует. Все помнят, как он командовал под Сандепу» – и решил отложить наступление.

– Господин полковник, – заговорил Свистунов, – меня смущает один пункт плана: наступать собираемся мы не всем отрядом одновременно, чтобы нанести японцам ошеломляющий удар, а последовательно. Этак что получится… Будет наступать правая колонна, да и то, конечно, не вся, а часть. Против нее японцы выставят подавляющие силы, потому что никто и ничто не будет им угрожать в других местах. Заранее можно сказать: завтрашняя операция проиграна.

– Вы слишком мрачно настроены, – усмехнулся Леш – Каульбарс не хочет рисковать. Скажу, господа, по секрету, не для разглашения: Куропаткину самому не нравится план Каульбарса, но главнокомандующий молчит. Почему молчит – понятно. Он внесет поправку – и вдруг поражение… После стольких поражений он уж не хочет вносить поправок.

3 марта вечером в деревушку Сули-хэ, далеко от места боев, куда не доносилась орудийная канонада, в домик, в котором встречались Ойяма и Ноги, поступило сообщение о том, что русские будут завтра наступать.

Кодама стоял над картой в домашних дзори с исписанным листом бумаги в руках и читал названия деревень, названия и номера воинских частей, а Фукусима перекалывал картонки.

Ойяма сидел в кресле и курил сигару за сигарой.

«Приблизительно восемьдесят тысяч человек? – думал Ойяма. – Умно. На своем левом фланге Ноги слаб. Восемьдесят тысяч могут его совершенно смять. Если Ноги сегодня сомнут, завтра его уничтожат. Тогда что ждет японскую армию послезавтра?»

Ойяма тяжело вздохнул. Пепел на его сигаре нагорел, он осторожно поднес сигару к вазе и стряхнул.

Несколько дней назад приезжал Куроки. Он был мрачен и обеспокоен. По его мнению, русская армия опять избежит удара. Гористая местность на правом фланге и упорство русских в защите позиций не позволят добиться здесь нужного успеха. Куроки хотел сделать глубокий обход правого фланга крупными силами, а фронт Куропаткина сковать. Но он не мог сделать никакого обхода.

– Потери, которые мы несем в горах, невосполнимы, – жаловался Куроки. – Если и мукденское сражение приведет к тому же результату, что и прежние, то есть что сражение будет выиграно, а противник останется боеспособным, то чем, спрашивается, кончится война?

Куроки сидел перед Ойямой в шубе, поставив между колен саблю. Он был прав, и потому, что он был прав, Ойяма прикрыл глаза и сделал такое лицо, которое должно было показать Куроки, что он неправ.

Ойяма знал лучше Куроки, насколько опасно положение Японии. Взята не только вся молодежь, но и пожилые возрасты, уже отслужившие свой срок в запасе. Самое страшное – иссякали людские ресурсы, падал энтузиазм. Слишком высоки налоги. Производство в стране сокращается, потому что у населения нет денег, чтобы покупать. Безработица и налоги очень плохо влияют на настроение.

Глубокий охват, которого хочет Куроки, невозможен: нет сил.

Но победа вполне вероятна, потому что Куропаткин и его генералы плохо управляют войсками и совершенно не умеют взаимодействовать.

Вахмистр Накамура подошел с чашечкой горячего чаю и с квадратиком бобовой пастилы.

Жуя пастилу, Ойяма диктовал: – Перебросить девятую дивизию на левый фланг Ноги. (Перебрасывать придется под самым носом у русских. Риск!) На всякий случай прикрыть движение дивизии шумным наступлением на Мадяпу, против центра Каульбарса.

Диктовал тихо, два офицера за столиком стенографировали приказ, потом сняли копии и подали маршалу на подпись.

Ойяма выпил чай маленькими глотками. Потом прикрыл глаза.

Действительно, 4 марта утром Каульбарс мог нанести смертельный удар по левому, слабому флангу Ноги.

16

Генерал Церпицкий чувствовал себя спокойно. Он должен был наступать только тогда, когда обнаружится успех Гернгросса. Своя колонна его не удовлетворяла: она была составлена из полков разных дивизий, полков этих он не знал, штаба не имел, начальника штаба заменял ему его адъютант капитан Бровкин.

Генерал и адъютант спали в фанзе, кое-как приведенной в порядок. Было холодно. Церпицкий от холода проснулся чуть свет и сейчас же услышал грохот канонады. Стреляли японцы, и стреляли неподалеку!

Через час выяснилось: японцы наступали на Мадяпу.

– Я так и думал, – сказал Церпицкий Бровкину. – Они должны наступать именно на Мадяпу, отсюда всего четыре версты до железной дороги. Только дурак Каульбарс мог думать, что японцы будут ожидать удара с нашей стороны. Вся история войны показала, что ожидать они не любят. Когда японцы начали наступление под Мукденом за несколько дней до куропаткинского – помнишь, я сказал: ну, теперь потащат японцы нашу армию куда захотят! Вот они и тащат.

Телефонной связи со своими частями Церпицкий не имел. Приезжали казаки с записками. Церпицкий читал записки, допрашивал казаков.

– Надо просить у Куропаткина поддержки, – сказал он Бровкину. – Может быть, у японцев две дивизии, а может быть, и пять.

– Пять едва ли. По-моему, наступают две дивизии.

– Не такие японцы дураки, чтобы наступать на Мадяпу двумя дивизиями. Пусть поможет, – все равно батальоны у него стоят без дела.

– Про пять дивизий все же не сообщайте, и даже про четыре.

Церпицкий сообщил Куропаткину и Каульбарсу, что против него наступают три японские дивизии, и немедленно просил подкреплений.

Наступление Гернгросса в этот день было нерешительное и вялое, с оглядкой на события в центре. И Куропаткин, и Каульбарс думали: в самом деле, не под Мадяпу ли хочет дать Ноги сражение?

6 марта утром 1-я дивизия выступила к деревне Ташичао через маленькую деревушку Цуаванче, по данным разведки не занятую противником.

– Какой-то человек, вашбродь, – указал Емельянов на ворота, когда они шли по узкой улице между глухими стенами.

– Посмотри, да осторожней… – приказал Логунов.

Емельянов побежал к воротам, заглянул во двор. Во дворе стоял безоружный японский солдат. Солдаты посмотрели друг на друга.

– Ты чего здесь? – спросил Емельянов, поднимая винтовку.

– Ранена, ранена! – закричал японец.

– Что у вас тут такое? – спросил подполковник Криштофенко, подъезжая к 1-й роте, замедлившей движение.

Он въехал во двор, за ним вошло человек десять солдат. В углу двора желтела огромная куча гаоляновой соломы, двор был чист, – должно быть, хозяева прибрали жилье и выехали.

– Говорит, что раненый, ваше высокоблагородие, – доложил Емельянов.

Вдруг раздался залп, второй, третий. Сначала никто не мог понять, откуда огонь. Криштофенко свалился с коня, упали три солдата. Стреляли из стога соломы.

Во двор ворвалась чуть ли не вся рота. Стог гаоляна пронизали штыками, разворотили и вытащили живых и заколотых японцев.

– Противничек! – сказал Свистунов. – Это уже не война, это уже изуверство. Зачем им это потребовалось! А Криштофенко погиб! Две пули в горло.

Когда 1-я Восточно-Сибирская дивизия подходила к Ташичао, деревню только что заняли головные части 1-й дивизии Мацумуры. 9-я дивизия, успевшая спокойно пройти вдоль всего русского фронта, вышла левее. Вместо того чтобы охватить левый фланг Ноги, 1-й корпус оказался сам охваченным.

Сразу же разгорелся горячий бой.

Леш не мог взять Ташичао – деревню защищали не только толстые стены, которым русская шрапнель не приносила вреда, но и превосходящие силы японцев.

Емельянов и Корж держались рядом, стреляли редко, выжидая появления над стеной человеческой фигуры.

Логунов лежал на поле за комьями земли. Небо было по-весеннему светло, верхний слой земли нагрелся, и люди умирали на этой весенней, теплой земле.

В победу в этом бою Логунов не верил. В победу он верил под Ляояном, и тогда в победу верили все. Он даже не хотел сейчас победы. К чему она приведет? К укреплению того порядка, который для него теперь ненавистен?

Пусть скорее кончается война! Другое, совсем другое должен делать Логунов.

Свистунов опять командовал батальоном. Две атаки не привели ни к чему. Ночью Свистунов решил послать разведку: нельзя воевать вслепую!

Охотниками с Логуновым ушло полтора десятка солдат. Емельянов пошел тоже.

Темные поля, темное небо. Не жгли в эту ночь костров, не зажигали огней. Доносился скрип арб – это уходили куда-то чьи-то обозы. Может быть, предусмотрительно обозы дивизии отправляли в Мукден?

Правее, за Ташичао, оказалась лощина. Стали спускаться. И вдруг нарвались на японцев. Вспыхнул и погас фонарь… Страшный ночной бой грудь с грудью.

– Бей того, кто поменьше! – крикнул Емельянов.

Но нельзя было разобрать во тьме, кто поменьше, кто побольше.

Емельянов, занеся штык, хрипел:

– Свой?

И если ответа не было, вонзал штык.

Здесь была небольшая японская часть, ее уничтожили, бой затих, слышались только обычные после боя стоны.

– Вашбродь! – тихо позвал Емельянов.

Не видно ни поля, ни неба. Он пошарил рукой по земле. Попал в оскаленный рот… Прислушался.

– Вашбродь!

Стало жутко от своего голоса.

– Кто там? – раздался такой же тихий голос.

– Емельянов!

– Из первой роты? Ваш поручик здесь, сильно раненный.

Емельянов пошел на голос.

Логунов был очень плох. Штык вошел ему в спину. Емельянов и неизвестный Емельянову солдат из второй роты ощупью перевязали его.

– Вот это охотка, – сказал Емельянов, когда с Логуновым на шинели солдаты выбрались из лощины. – Как дрались!.. А ведь люди…

Он замолчал, соображая, куда идти, и не мог сообразить.

Когда занялся рассвет, впереди на желтой земле показалась деревушка. Какая? Те же глинобитные стены, те же фанзушки. А вот ветлы стоят по-иному. Раскидистые, огромные, особенно одна.

– Тебя как звать? – спросил Емельянов спутника. – Федотов? Вот что, Федотов, кому-нибудь надо пойти в деревню и посмотреть.

– Иди ты!

Емельянов пошел. Шел медленно, вглядываясь в мутные тени деревьев, в крыши, в стены. И вдруг из-за трубы увидел вторую – черную, косматую трубу. Это могла быть только папаха. «Видать, казачки!»

Подойдя к стене, закричал:

– Вылезай, казак!

Казак соскочил на землю.

Здесь было десять казаков. Емельянов объяснил, в чем дело, и попросил казаков съездить в лощину за ранеными. Санитарам не подойти, не успеют!

Урядник, которому все это говорил Емельянов, сидел на перевернутом китайском сундуке и мрачно крутил цигарку.

– Не, – сказал он наконец, – иди, солдат, до своих. Никто за ими не поедет. Там теперь японцы.

– Вас же десять казаков!

– Не для этого казаки назначены.

– Хотел бы я хоть раз посмотреть, для чего вы назначены и как японца бьете. Ни разу не видел вас в бою. Поедете, что ли?

– Проваливай, а то – знаешь!..

– Ну, ты со мной потише, – сказал Емельянов, поправляя винтовку.

Он плюнул и пошел от деревни.

1-й полк один на один два дня дрался с 1-й японской дивизией.

Никто не поддержал его в этой борьбе.

Соседи должны были вступить в бой тогда, когда Ширинский овладеет Ташичао.

Но Ширинский не мог овладеть Ташичао, защищенным неприступными для нашей артиллерии стенами и целой дивизией.

Стало известно, что 1-я и 3-я армии отходят к Хуньхэ.

Потерпели они поражение или отходят после того, как сами нанесли поражение врагу, – никто не знал.

Из корпуса и дивизии уходили полки и батальоны для создания временных ударных отрядов. Организм армии расшатывался, а отряды, ничего не зная о противнике и лишенные необходимого для победы внутреннего единства, никому не наносили удара.

Они вяло пробирались к назначенному месту, чаще всего незнакомому, прибывали не в полном составе, не в назначенный час, и обстановка к этому времени менялась настолько, что никто не знал, что делать.

Первоначальное упорство, с которым батальоны отбивали атаки японских армий, сменилось безразличием. И солдаты и офицеры равно чувствовали, что ими никто не командует и что судьба сражения решена.

17

Лазарет Нилова стоял в одной из деревушек под Мукденом. Опять наступили дни, когда Нина думала только о раненых. Опять доктор Петров не спал уже несколько суток подряд.

В короткие минуты отдыха он курил и говорил Нине:

– Теперь ясно – идет генеральное сражение. Как вы думаете, разобьем мы японцев?

Он выходил из фанзы и смотрел в небо, которое становилось все ярче и теплее. Да, все уже было весенним!

Штаб Каульбарса располагался в Мукдене, и доктор Нилов то и дело ездил туда. Петров предложил ему послать в штаб связным санитара, но Нилов возмутился:

– Кто будет разговаривать с санитаром и что санитар поймет? Кроме того, санитаров мало, каждый нужен.

– Да, это верно, – согласился Петров, – самый бесполезный человек в лазарете – главный врач!

Нилов не обиделся. Перед ним стояла трудная задача – в случае победы японцев и отступления армии вывезти лазарет. На железную дорогу он не надеялся. Правда, поезда, как когда-то из Ляояна, один за другим уходили теперь из Мукдена. Грустно и тревожно было смотреть, как пятились к вагонам паровозы, как машинисты выглядывали из будок, поправляли замасленные фуражки, давали свистки и поезда уходили от такого знакомого мукденского вокзала. Они увозили имущество, – ранеными командование не занималось.

По городу сновали офицеры и солдаты нестроевых частей, тревожно шумели китайские базары.

В штабе Нилов слушал утешительные известия: что Куропаткин для нанесения удара создал новую группу, что Ноги будет окружен и уничтожен, а после этого наступит черед и остальных японских армий; но эти известия не вязались с другими: что Линевич получил приказ отступить, что хотя батальоны Бильдерлинга все время успешно отражают японцев, но тем не менее обстановка такова, что ему тоже приказано отступить.

– Где же эта обстановка? – спрашивал Нилов. – Линевич побеждает, Бильдерлинг тоже, Каульбарса никто не разбил. Неужели оттого, что Ноги проскочил к северу, все погибло?

Ему не отвечали. Нилов садился на коня и отправлялся к себе. Может быть, уже следует эвакуировать лазарет?

В полдень Нилов привез мрачное известие: японцы прорвались на фронте 4-го Сибирского корпуса. Произошло это по недосмотру; на участке в восемь верст было расположено всего девять рот. Японцы собрали здесь мощные силы. О том, что у нас здесь девять рот, японцы знали, а о том, что они собрали здесь большую группу войск, мы не знали.

Японцы прорвались, идут, и, того и гляди, Куроки соединится с Ноги.

– Это черт знает что, – сказал Петров. – Я бы, честное слово, расстреливал…

– Не до расстрелов. Надо уходить.

– Ладно, ладно, действуй!

Собственного лазаретного транспорта для перевозки имущества и раненых не хватало, как всегда: поэтому осторожный Нилов давно уже условился насчет всего необходимого с одним китайским предпринимателем. Однако в последний момент случилась беда.

Прискакав ко двору, где собрались тридцать зафрахтованных арб, Нилов увидел, что арбы уже выезжают со двора.

– Стой, стой! Куда?

Китайцы остановились. К Нилову подошел капитан, посмотрел на него, сказал:

– Господин коллежский асессор, на каком основании вы останавливаете мой обоз?

Лицо у капитана было красное, – может быть, от усталости, может быть, от выпитого. Нилов рассердился.

– Я не коллежский асессор! Я – главный врач полевого лазарета. Обоз мой, я его зафрахтовал.

Капитан свистнул.

– Сидорчук, гони китайцев поскорее!

Сидорчук и еще два солдата погнали возчиков. Одна за другой съезжали со двора арбы.

Нилов хотел было закричать, но понял, что в суматохе и при безначалии это бесполезно. Капитан говорил успокоительно:

– Вам что, господин коллежский асессор, у вас раненые, ну, попадете в плен к япошкам, блины будете на масленой жрать с ними, они же приглашали, а потом вас отпустят, а у меня – имущество! Имущество возьмут – и каюк!

– Идите вы к черту, – сказал Нилов и поехал прочь.

Через Мукден уже шли войска, и, как это было во время прежних отступлений, солдаты останавливали повозки и арбы, выбрасывали груз и садились в них сами. Офицеров не было видно.

Штаб 2-й армии снялся. Грузили остатки штабного имущества. Штабс-капитан в папахе, съехавшей на затылок, руководивший погрузкой, говорил, что Главная квартира погрузиться не успеет, но что виноваты они сами: сами прохлопали! Что вообще многие попадут к японцам, потому что с приказом Куропаткина об отправке в тыл дивизионных обозов произошла чепуха: приказ отдан был 4-го и пять дней валялся неизвестно где.

– Следовательно, не только вы, доктор, в таком положении, – успокоил штабс-капитан и побежал ругать солдат.

Вернувшись, сказал:

– Да, всего я ожидал, только не этого. Ни одной победы! Вы понимаете?

– Мне бы хотя десяток подвод. Вы везете хлам, а у меня люди. Мерзавец капитан угнал мои подводы.

– Знаете, может быть, я вам и дам, – задумался штабс-капитан. – Десять, даже двенадцать подвод. Пришлю попозднее! Черт с ней, с этой дрянью. Склады приказано жечь, ну и это сожжем. Пришлите связного.

Под вечер часть лазарета Нилова выступала в поход. Опять были суета, беспокойство, тревога.

– Если ты хочешь, Ростислав, уезжай с первой партией, а я подожду подвод. Такой мерзавец, сукин сын капитан. Увел все тридцать!

– У меня еще операция. Поезжай ты, я подожду.

– Горшенина жаль: в такие минуты он был незаменим.

– Ты же его не любил!

– Что значит «не любил»! Язык у него невозможнейший!

Первая партия выступила.

Вечером к деревушке подъехал полковник в сопровождении трех офицеров и десятка охотников. Полковник назвался Лопухиным, полюбопытствовал, почему лазарет не в пути, выслушал объяснения Петрова и сказал:

– Поскольку вы на некоторое время еще остаетесь здесь, я поручаю вам… – Он вырвал листок из записной книжки и набросал карандашом: «Предписываю титулярному советнику доктору Петрову принять меры к уничтожению складов, расположенных по соседству. В ваше распоряжение назначаются три человека конной охотничьей команды».

Через деревню шли войска. Одни говорили, что японцы следуют по пятам, другие – что японцы далеко.

– Опять нас побили японцы? – спросил Петров бородатого стрелка.

Тот даже остановился.

– Когда, вашбродь, они нас побили?

– Тебя, может, и нет, – сказал второй солдат, – а вот нашего корпусного били.

К вечеру дороги опустели. Войска прошли. Обещанные штабс-капитаном подводы не приехали.

– Пора мне выполнять приказ полковника, – сказал Петров. – Оставайтесь, Нина Григорьевна, на хозяйстве.

В соседней деревне саперы выкапывали из земли топкие полевые столбы телефонной и телеграфной линии, мерзлая земля с трудом поддавалась лопатам и киркам.

– Зачем выкапывать столбы? – спросил Петров офицера, распоряжавшегося саперами.

– А как же вы достанете проволоку?

– Рубите столбы – так будет в десять раз быстрее.

– В самом деле. На кой нам черт столбы! Мукден теряем, а бревна бережем.

Начальник складов и его помощник уже исчезли, У складов остались два нижних чина, которые не знали, для чего они здесь оставлены.

– Должно быть, для того, чтобы доложить японцам, что вверенное вам имущество вы передаете им в полной сохранности, – сказал Петров и распорядился обложить бунты соломой и облить керосином.

За деревней, в ивовой роще, тоже оказались склады. Мука, овес, рис. Целые горы сена, жмыхов, мешков с сухарями, Земля вокруг истоптана, ивы простирают над бунтами голые ветви. Темно. Никого.

Дальше случилось то, на что втайне надеялся Петров: по дороге двигался обоз из пятнадцати повозок.

Поскакал к обозу со своими охотниками.

Отстала часть обоза 2-го разряда 9-й Восточно-Сибирской стрелковой – офицерские вещи!

Конечно, жалко и, может быть, даже преступно. Но что поделать? Чемоданы, брезентовые мешки, складни ложатся грудой на зимнюю маньчжурскую землю.

Подводы поворачивают за Петровым.

Через два часа второй эшелон лазарета был погружен, получил направление на Восточную импань под Мукденом и двинулся в путь под начальством сестры милосердия Нефедовой. Петров с охотниками остался, чтобы в два часа ночи поджечь склады.

Нина ехала на передней подводе. Дул ветер. Было холодно – от усталости, тревоги, печали. Лошади однообразно шагали, иногда останавливались, и тогда повозочные соскакивали, уходили вперед, осматривали дорогу и возвращались.

Где в этой мгле Николай?

Она укутала ноги одеялом, но холод пробирался и сквозь одеяло. Должно быть, уже больше двух часов ночи, потому что сзади небо оплеснуло багровое зарево. Оно густело, ширилось, зловеще вставая над равниной.

Стало еще печальней и тревожней.

Однообразно скрипели колеса по мерзлой земле. Рядом, по полю, двигалась воинская часть.

К Восточной импани подъехали на рассвете. Пробираясь среди сотен повозок, Нина разыскивала Нилова, но он уже отбыл, оставив записку в одну строчку: «Двинулся дальше, в деревню Сархучен, по Мандаринской дороге».

Стал явствен гул канонады. Бой уж под самым Мукденом!

Густой коричневый дым стелется по горизонту. Подвода за подводой оставляют импань. Но Нина не может уехать, она должна осмотреть и накормить раненых.

Только к вечеру она справилась со всеми делами и села у окна закусить сухарями. Она вся дрожала от усталости.

Во двор въезжали и со двора выезжали всадники, двуколки; входили и уходили солдаты. Подъехал в бурке офицер, за ним два японца. Нина вскочила. Но нет, это казаки-забайкальцы!

Офицер вошел в комнату, прищурился. Увидел сестру, взял под козырек, щелкнул шпорами:

– Разрешите, сестра, приютиться на ночь в вашем убежище.

– Ах, пожалуйста…

Штабс-капитан был худощав, смугл. Правильный овал лица, усики, крупные белые зубы.

– Где разрешите расположиться?

– Где хотите. Здесь чисто – все вымыто.

Штабс-капитан выбрал место против Нининой циновки. Два темнолицых скуластых казака расстелили бурку, положили коробку с табаком и трубку.

– Разрешите представиться: штабс-капитан Проминский.

– Мы с вами почти знакомы, – сказала Нина, – помните, на елке в батальоне Свистунова?

– Виноват! Именно. Прошу извинить за рассеянность.

Проминский набил трубку, закурил, подошел к окну, смотрел в ночь, прислушивался.

За окном полыхало зарево: горят склады дров, сена или Мукден?

Прошелся быстрой походкой по фанзе и остановился перед Ниной:

– Вы, сестрица, очень молоды. Удивляюсь, как папа с мамой пустили вас на войну!

Нине не понравился тон капитана, она ответила резко:

– Я не так молода. Мне девятнадцать лет.

– Ах, уже девятнадцать!

– И даже если б я была еще моложе, разве родители могли бы препятствовать дочери в ее желании облегчать страдания?

– Вы думаете, что страдания надо непременно облегчать? Если страдание существует, почему бы людям и не страдать? Пусть страдают.

– То есть как это – пусть страдают?

Проминский засмеялся.

– В самом деле, вы задавали себе когда-нибудь этот простейший вопрос: почему нужно облегчать страдания? Страдание – довольно распространенное и вполне законное явление жизни. Почему бы людям и не страдать?

Он снова засмеялся, выпустил густую струю дыма и стоял против Нины – глядя то на ее лицо, то на голые до локтей руки.

Казак внес переметные сумы, вынул консервы, полголовки сыру, охотничьи сосиски, десяток яиц. Притащил столик, накрыл газетой, разложил припасы, заварил чай.

Проминский сказал:

– Прошу к моему столу.

Нине страшно хотелось выпить горячего чаю, но поддерживать со штабс-капитаном разговор не хотелось; она отказалась и, завернувшись в бурку, легла на кучу соломы. Заснула не сразу и спала тревожно, готовая каждую минуту вскочить.

Вскочила на голос, звавший ее.

Звал ее Петров. Она так обрадовалась, что обняла его.

– Японцы действительно где-то прорвались, – сказал Петров. – Выедем чуть свет.

На рассвете подул ветер. Тучи песку и мелких камешков неслись мимо окон.

Нина вышла во двор, чтоб определить силу тайфуна.

Тайфун, как и все тайфуны, летел с бешеной быстротой. Он мгновенно ослепил Нину песком. Раненых придется укрыть с головой.

Из мглы песка вынырнул Проминский.

– Какая находка! – сказал он. – Сестра, посмотрите.

– К сожалению, ничего не вижу – ослепла.

В комнате, протерев глаза, она увидела в руках Проминского книжку в сером переплете.

– Доктор, прошу и вашего внимания, смотрите, какая находка! «Диспозиция для отступления Маньчжурской армии».

– Так, – пробормотал Петров, – а что сие обозначает?

Проминский заговорил, помахивая книжкой:

– У меня привычка обойти перед отъездом то место, где я ночую. Полезно удостовериться, не оставил ли чего-нибудь. И вот, извольте видеть: «Диспозиция отступления» валяется на полу! Очевидно, обронил кто-то из штабных. Вы понимаете, что было бы, попади она в руки врага?!

– Да, изрядно! – сказал Петров.

– Если в штабе ее хватятся и не найдут, предположат самое худшее, то есть что она у врага, а тогда нужно перестраивать всю диспозицию. Труд невозможный. Вот что, доктор, – Проминский спрятал находку в карман, – у меня к вам и сестре просьба. Книжку я сейчас же доставлю в штаб, а вы не забудьте, что я нашел ее на ваших глазах в фанзе.

Горели склады сена и дров, расположенные вокруг Мукдена. Песок несся вместе с дымом. Петров заметил:

– Дует со стороны японцев. Представляете себе, японцы могут спокойно целиться, а нашим не прицелиться – в один миг глаза занесет. А артиллеристы? Те и вовсе стрелять не могут: не видно, куда падает снаряд, нельзя корректировать.

Проминский, закутав голову башлыком, ехал со своими забайкальцами возле Нининой подводы.

Для того чтобы выбраться на Мандаринскую дорогу, надо было взять сначала на запад до западных ворот Мукдена и потом по городу на север.

До западных ворот было менее версты. Отряд медленно двигался в песчаной мгле, лошади то и дело останавливались. Гул канонады усилился; назойливо, не переставая, трещали пулеметы.

Из ворот точно вываливались арбы, подводы, всадники, вдруг прорывались целые колонны пехоты.

– Куда вы? – крикнул Петрову какой-то офицер. – В Мукдене японцы. На улицах бой.

Офицер побежал и вскочил в арбу.

Лазаретный отряд повернул вдоль стены.

В это время Нина увидела, как Проминский забеспокоился, стал оглядываться, посмотрел на нее, сделал неопределенный жест, хлестнул нагайкой коня и помчался к воротам. Казаки за ним.

– Там японцы! Штабс-капитан, куда?!

«Ведь он собирался нагонять штаб?» – подумала Нина с тревогой.

Проминский и его казаки исчезли в воротах.

Повозочный сказал:

– Ускакали… А и странные были хлопцы, барышня!

– Чем странные?

– Да так… Спрашивал я их про ихнюю станичную жизнь, а они тянут, тянут, как бы и не видали никогда деревни. Городские люди, ей-богу. И всё норовили повыспросить, много ли у нас раненых в лазарете, да из каких частей… Тьфу, говорю, да разве мне интересно на это внимание обращать?

– Странные хлопцы! – повторила Нина. – Сначала я даже подумала, что это японцы.

Петров подъехал к подводе.

– Ну как? А где Проминский?

– Ускакал с казаками в Мукден.

– В Мукден? Там же японцы.

– Я ему крикнула. Он не ответил, сорвался и понесся. Доктор, зачем он хотел, чтобы мы с вами не забыли, что он нашел диспозицию в соседней фанзе?

Петров вытер кулаком глаза, выплюнул песок.

– Да откуда я знаю, что он там нашел! Я не видел, как он находил. Мне тоже это показалось странным. Тут может быть только одно объяснение – просил на случай, если вернет книжку в штаб, а его спросят: а не вы ли ее, милый друг, слямзили?

– Да что вы! – испугалась Нина, потому что сама подумала о том же.

Мандаринскую дорогу запрудили обозы. Арбы, подводы, двуколки – все двигалось, все старалось обогнать друг друга. Оси и постромки цеплялись, путались, повозочные истошно кричали, им вторили китайцы-возчики. А по сторонам дороги, по мерзлой кочковатой земле, в беспорядке шли войска.