Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 86 (всего у книги 117 страниц)

10

Рано утром он отправился к дзянь-дзюню. Во дворе почетный караул: восемь солдат, вооруженных винтовками Маузера, в черных ушанках, в черных ватных куртках, черных штанах и черных с белыми разводами туфлях.

Дзянь-дзюнь был в своем кабинете – небольшой полусветлой комнате, – на подушке, за маленьким столиком.

– Только для вас я нарушил свое решение никого не принимать, – сказал дзянь-дзюнь. – Сегодня я жду почту из Пекина.

Глаза старика посмотрели на купца внимательно и тревожно и чуть заметно усмехнулись. Старик сразу догадался, что его посетитель тоже чувствует себя неважно.

Цзинь Чан давно уже исполнял обязанности дзянь-дзюня, но Пекин все не утверждал его в этой должности. Должно быть, враги вели против него подкоп. Что привезет сегодня гонец из столицы?

Уже получены сведения, что он близко. Через несколько часов он войдет во двор импани, и старик трижды поклонится ему и примет в свои руки пакет. Но вежливость не позволит вскрыть конверт, он будет расспрашивать гонца о трудностях дороги, он поведет его в кабинет и будет угощать, а пакет будет лежать рядом… Что в этом пакете? Короткое приказание сдать должность и повеситься? Или утверждение в должности и поздравление?

– Да, я понимаю вас, – говорит Цзен, – в такой день, конечно, прием посетителей…

Но дзянь-дзюнь не дает ему кончить и приглашает закусить. В ожидании гонца старик утешается прозрачным светло-желтым сушеным медом, орешками, соевым и рисовым печеньем, сахарными яблочками.

– Что ж, утешусь и я, – вздыхает гость. – А как ужасно погиб Аджентай… Упал на сук…

Потом они говорят о погоде, о замыслах и шансах Куропаткина. Оба убеждены в непобедимости японцев, и последнее обстоятельство огорчает дзянь-дзюня. Он боится, что японцы обойдутся с ним плохо, зная про его добрые отношения с русскими.

– У меня такое же положение, – замечает Цзен. – Жить все труднее. Даже дети не радуют. Но у вас прекрасные солдаты.

– Солдат я люблю. Они у меня маршируют каждый день.

Тогда, глядя ему прямо в глаза, Цзен сказал, что Яков Ли в тюрьме и что необходимо проделать с ним то, что не удалось с его отцом, глупым столяром.

Дзянь-дзюнь не поднял глаз; он ел мед, вздыхал, чавкал и слушал про злодеяния молодого Ли.

– Достаточно? – спросил Цзен, рассказав про мошенничества, открытые им, и про те, которые не удалось открыть.

Дзянь-дзюнь подхватил куайнцзы пластиночку меда и сказал решительно:

– Мало. Недостаточно. Совсем невозможно.

– Но почему? – изумился Цзен.

– Русские! – сказал дзянь-дзюнь.

– Русские не будут знать, – торопливо заговорил Цзен, – откуда они будут знать, кому сегодня срубили голову?

– Вы плохо меня поняли. Русские запретили казни.

Дзянь-дзюнь посмотрел на своего гостя желтыми выцветшими глазами, и Цзен ничего не прочел в них: ни радости, ни печали по этому поводу.

– Но как же! Никого?

– Только хунхузов.

– Тогда, великий старый повелитель, в чем же затруднение?

– А родственники и свидетели?

– Свидетели будут, – многозначительно и с облегчением сказал Цзен.

Дзянь-дзюнь опять принялся за мед.

Цзен понял, что дело будет сделано, и сообщил, что у него по некоторым обстоятельствам образовалось изобилие товаров. Самое приятное употребить их на подношения друзьям и уважаемым лицам.

Старик не поднял глаз. Конечно, вежливость требовала, чтобы он не принял этих слов на свой счет, но сейчас ему в самом деле было все безразлично: гонец приближался к Мукдену.

Цзен не стал более утруждать губернатора своим присутствием и вышел. Вышел осторожно, глядя по сторонам и желая удостовериться, не попался ли он на глаза тому чиновнику, который был у него вчера в зале, и готовясь в таком случае рассказать ему историю о хлопотах по поводу своего арестованного агента.

Но опасного чиновника не было, и Цзен благополучно выбрался на улицу.

Вернувшись домой, он увидел Хэй-ки рядом с Ши Куэн. Молодой человек стоял у дверей ее комнаты и, глядя прямо в глаза женщине, что-то рассказывал. Может быть, он еще не знает, что это его будущая мачеха?

Цзен, нарочно тяжело ступая туфлями по каменным плитам, прошел мимо молодых людей и кинул небрежно:

– Ходатайствовал сегодня по твоей просьбе. Весьма возможно, что удастся.

Следующий день был полон забот. Цзен передал Чжану ведение всех дел и собрался в Тьелин к тамошнему фудутуну Ли Юань-хуну, своему приятелю.

Ли Юань-хун был известен как человек, не любящий реформ, верный династии, имевший большой вес в Пекине.

На вокзале было много русских, бойки бегали по ресторану, разнося жареные битки с луком. Цзен осторожно и важно прошел на перрон, узнал, какой поезд идет на Тьелин, и попытался сесть в вагон.

Русские солдаты, которым было все равно – богатый китаец просит у них разрешения сесть в вагон или нищий каули, кричали: «Куда ты! Воинский! Нельзя!» Так он и не сел бы, если б не сжалился над ним проводник одного из вагонов и не пустил на тормоз.

Усевшись на мешок, подрагивая на стыках, Цзен покатил на север.

Навстречу шел состав за составом. Пропуская их, поезд подолгу стоял на разъездах. Для того чтобы проехать шестьдесят верст, понадобится, весьма вероятно, целый день!

Хэй-ки требует денег. После ниспровержения Цинов придет Сун Вэнь и будет ниспровергать все. Женщины уже стремятся к образованию, и это образование им уже дают. Открыты женские школы. Ши Куэн училась в женской школе. Цзен-старший хвастался ее ученостью. Вероятно, поэтому она так свободно и весело разговаривает с молодым студентом! Зачем ниспровергать то, что давало людям счастье? Жаль, что проводник вагона ничего не понимает в китайской жизни, а то хорошо было бы спросить его, что он думает про ниспровержение, про потерю денег, про солдат, которые после разгрома глупого восстания приходят к тебе в дом и завладевают всем, про сына, который приказывает отцу, и про молодую наложницу, которая, не стыдясь мужа, разговаривает при нем со студентом.

Старый фудутун Ли Юань-хун – умный человек… Те имена, которые назовет Цзен, он примет, а о тех, которых не назовет, не спросит.

Цзен удобнее сел на мешок и закрыл глаза. Колеса вагонов выстукивали: кемин, ке-ке-мин, кемин, ке-ке-мин…

«Ниспровержение!» – отчетливо подумал Цзен и плотнее закрыл глаза.

11

Жилин получил из дому деньги. Аккуратно завернул в бумажку три красненькие кредитки и сначала положил в кисет, а потом, решив, что в кисете они сомнутся, пристроил за голенище сапога.

– Вон как тебя дома уважают! – многозначительно заметил Куртеев.

– Матка! Матка всегда уважает, жена рубля не прислала бы.

После обеда Жилин сказал Емельянову:

– Куртеева надо угостить. Приглашу завтра его, тебя, Котеленца, и поедем в город. В харчевне за воротами ходи торгуют водкой.

На следующий день утром три солдата и фельдфебель отправились в Мукден. Ехали они по хозяйственным делам в ротной повозке, развалившись на сене, тепло укрывшись шинелями от утренней, уже ощутимой прохлады. Колеса звонко стучали по сухой комкастой земле. Китайские арбы, ослы, мулы и быки отставали. Солдаты шли по обочине и, должно быть, с завистью смотрели на повозку и развалившихся в ней людей. Впереди гнали гурт скота; желтая пыль, вся пронизанная солнечными лучами, стояла над дорогой.

– Этак мы полдня проездим, – заметил Жилин, глядя на десяток повозок, беспомощно плетущихся за гуртом.

– Вот я сейчас их, – сказал Куртеев.

Доехали до гурта, Куртеев подозвал солдата-гуртовщика и приказал дать проезд.

Огромный вялый солдат в грязной до черноты, когда-то белой рубахе, с лицом, пепельным от пыли, спокойно слушал его.

– Ну, так что же? – спросил Куртеев. – Чего стоишь, приказывай своим китаезам.

Солдат снял бескозырку, стряхнул пыль, опять надел и сказал:

– Здешний скот приучен ходить прямо, свернуть его никакой возможности нет, утресь генерал нагнал нас – и то объехал.

Емельянов лежал на сене и смотрел на медленно идущих животных, – такое огромное богатство, и через день, через два все пойдет под нож! «И бить жалко, и не бить нельзя», – думал он, сворачивая цигарку и стараясь не уронить ни одной крошки махорки. Он пил редко и пристрастия к водке не имел. Но когда вчера узнал, что будет угощение и что можно будет выпить сколько угодно, почувствовал желание выпить. Хорошо было лежать на сене и отдаваться тем новым своим мыслям, которые теперь всё более и более завладевали им. Эти мысли были о том, что народ должен подняться и установить свою правду. И эти новые мысли были настолько важны, что они постепенно отодвигали на второй план все солдатское. Еще недавно он радовался тому, что понял наконец солдатское дело, справлялся с ним хорошо, солдаты его уважают и говорят о нем: «Ну, это наш Емеля… Раз уж Емеля, то значит…» Это было приятно, и невольно хотелось быть еще смелее и решительнее в исполнении своего солдатского долга. А теперь солдатское не казалось уже столь важным, и многое другое тоже не казалось столь важным.

Куртеев ругался с гуртовщиком. Жилин шел по дороге рядом с повозкой и, нагибаясь к солдату, тонким голосом кричал:

– Ты что, с ума спятил, столько верст мне плестись за твоими скотами? Ты мне о генерале не говори, генерала ты придумал. Будет генерал объезжать тебя! Дам тебе по шее. Тебе господин фельдфебель дает указание. А ты что?

Котеленец, третий приглашенный Жилиным солдат, мещанин из Витебска, спокойный и молчаливый, страстный игрок в карты, выходивший из своего покоя только тогда, когда брал в руки колоду, сказал:

– А в самом деле, объедем гурт, – вон дорога пошла в сторону.

Дорога вилась между полями, к холму, а оттуда поворачивала к городу.

– Дал бы я тебе по шее! – крикнул Жилин, вскакивая в повозку, Лошади пошли к холму рысью.

– Скоро наступление, – сказал Куртеев, – мясо заготавливают. Один унтер рассказывал мне, в интендантском работает, что каждый солдат будет получать по фунту мяса в день.

– Погниет у них мясо, – сказал Котеленец.

– Нипочем не погниет, живым будут гнать.

– Ну если не погниет, то все равно устроят так, что нашему брату не достанется. На это они мастаки.

Дорога взбиралась на холм. Гаолян и чумизу уже убирали. Емельянов особенно интересовался гаоляном. Гаолян был здесь в два человеческих роста. Китайцы убирали его так: подсекали отдельно каждый стебель, потом отрезали колос и связывали в пучки листья.

«Ничего у них в хозяйстве не пропадает, – думал Емельянов, – правильные работяги».

Дорога, взобравшись на холм, пробежала мимо кирпичных храмиков, едва достигавших человеку до пояса, и повернула к тракту. С этой стороны под Мукденом скучилась китайская беднота. Фанзы плотно примыкали к фанзам; дворики были крошечные; земляные стены, размытые дождями, поросли сорной травой. Китаянки сидели у очагов, запах прогорклого бобового масла стлался над улицей. Здесь не было ни свиней, ни кур, голые дети сновали по переулкам, туфельщики ютились под стенами; среди тряпья, курток и халатов возвышались на ящиках портные, портные нищих, несмотря на нищету свою и своих клиентов, имевшие учеников. Гончарники, жестянщики – все работали на вольном воздухе.

Повозка с трудом пробиралась по грязным неровным улицам, то переезжая по груде тряпок, то задевая осью за стену.

– Тут народ еще беднее, чем в Сенцах, – усмехнулся Емельянов.

– Ат китайцы! – пренебрежительно заметил Куртеев.

– Ты, Куртеев, не говори…

– Нет, уж ты с ними не суйся. Китаец есть китаец. Живет, занимает землю. Что, без них нельзя было бы прожить?

– Без всех можно прожить, – пробурчал Емельянов и подумал: «А уж без тебя было бы куда как хорошо».

Харчевня, длинная фанза, выходившая боком на улицу, стояла недалеко от городской стены.

За небольшими столиками в глубине помещения расположилось десять солдат. Высокий солдат разливал из жбана черное пиво.

– А мы сядем здесь, поближе к двери, – заметил Куртеев, – все-таки ветерок. Только, чур, Жилин, выпьем по малости – и за дело.

– Какое тут дело, господин фельдфебель, – блеющим от удовольствия голосом проговорил Жилин. – Часок уж во всяком случае…

Хозяин принес бутылку водки, мальчишки несли миску со свиными пельменями.

Водка имела непривычный привкус, сводила скулы, но была крепка, и Емельянов, с удовольствием ощутивший, как она делает свое дело, сказал Жилину:

– А водка ничего, берет свое.

У Жилина, давно не пившего, выступил на лбу пот, глаза стали маленькими и тусклыми. Котеленец исправно ел и пил, после каждой чашечки вытирая голову рукавом рубашки.

Емельянов крякнул, выпил вторую чашечку, в голове стало пусто и легко.

Куртеев ел ложкой пельмени и рассказывал Жилину:

– А городок поганый, хуже Мукдена, ей-богу. И вот Мосичев ходил каждый вечер к ней… Как начальник уедет в карты играть, он к ней…

– Выпей еще, Куртеев!

– Что ж, Жилин, последнюю выпью, больше ни-ни.

Жилин засмеялся и показал пальцем на Емельянова:

– А Емеля скис; о своем, слухая тебя, думает.

– Оставь, – мрачно сказал Емельянов, – о своем я думаю, да не об том!

– О чем же?

– О всеобщем, брат.

– Ну, понес! – Котеленец вытащил из кармана карты.

– Много ты понимаешь, что говоришь: «Понес!»

– Побольше тебя!

– А ну, расскажи!

– Пей еще, Куртеев!

– Нет, Жилин, еще допьемся…

– А отчего бы, Куртеев, и не допиться? Скоро ведь новый бой.

– Что правда, то правда… налей последнюю.

– А ну, расскажи, что ты знаешь побольше моего? – спросил Емельянов, кладя руку на плечо Котеленца.

– Возьми руку, мне неспособно… Кто со мной играет?

– Сыграем, что ли, – отозвался Куртеев.

– Я не буду, – сказал Емельянов. – В карты у нас только цыганы играют.

Котеленец быстро и ловко сдал карты, сгреб свои пятерней.

– С ним играть! – засмеялся Жилин, бросая карты на стол. – Смотри, какие подбросил!

– Я подбросил? Карта сама легла!

– Сама такая не ляжет. Денег, брат, у тебя водится побольше моих, а когда ты меня угощал?

– Ну, это ты оставь, – проговорил Куртеев, – это другой разговор. Не угощал потому, что жила! Картежник завсегда жила… Картежник – это не солдат, душа у него щучья. Мошну набивает.

– Будете, что ли, играть?

– Заново сдавай!

Котеленец сдал снова.

Прежде чем пойти, игроки высоко поднимали руку с картой и со страшной силой, точно желая расшибить стол, били по карте противника.

– Нет, врешь! – кричал Жилин. – Это я уж прошу прощения!

– А вот я вас! Черт, опять он взял? – спрашивал Куртеев. – Каким же образом? Козырь мой!

– Я ведь тебе говорю, что он…

– Ты что подтасовываешь? Этому тебя в Витебске обучали?

– Дураки вы, оттого и проигрываете!

– Ну его к черту, пусть Емельянов играет. Садись, Емеля! Не умеешь – обучим.

Котеленец обиделся и хмуро сгреб карты.

– Карты-то его, – заметил Куртеев.

– А вот я ему покажу… – сказал Жилин и размахнулся, чтобы ударить Котеленца. Емельянов удержал солдата.

– Не люблю, когда пьяные дерутся.

– А ты трезвый? Пусти!

– Может быть, и пьян, да пьян оттого, что у меня собачья жизнь.

– Не собачья, а солдатская, – поправил Куртеев. – О барине своем, что ли, вспомнил?

– О нем я всегда помню. Как с войны пойдем, всем барам конец.

– Это кто тебе такие песни напел? – насторожился фельдфебель.

Емельянов сейчас никак не мог сообразить, следует ему отвечать на этот вопрос или нет. То он знал за достоверное, что не следует, то вдруг казалось, что сейчас нужно обо всем рассказать. Жажда рассказать была настолько сильна, что он не выдержал, стукнул кулаком по столу и крикнул:

– А ты разве не читал – письмецо к солдатам было!

– От кого да об чем письмецо?

– О правде…

Жилин хихикнул, глаза его сузились.

– С ума сошел наш Емеля, – сказал он, заикаясь. – Ты знаешь, кто это писал? Те, кто Христа продали!

«Это поручик Топорнин Христа продал?» – хотел спросить Емельянов, но в этот момент Котеленец, воспользовавшись тем, что внимание от него отвлеклось, сунул карты в карман и вышел из харчевни.

– Вот сукин сын! – крикнул Жилин. – Ушел и карты унес!

– Далеко не уйдет, – успокоил Куртеев. – Однако время и нам… Угостил ты нас, Жилин, хорошо. Спасибо. В самом деле, когда еще… Ну, расплачивайся.

Куртеев закурил, дымок поплыл мимо Емельянова. Всегда приятный, махорочный дым был сейчас неприятен. Емельянов вышел на улицу.

Слева приближалась толпа. Впереди шли солдаты дзянь-дзюня в халатах до пят, в туфлях, куртках, с косами. За ними скрипела повозка с арестантом, окруженная зеваками. Солдаты шли мелким обычным китайским шагом, то и дело хватались за ружья и кричали: цуба!

«Цуба!» – Емельянов это слово понимал.

– Кого это они там везут? – спросил Куртеев.

– Хунхуза, – сказал Емельянов.

Передние солдаты прошли мимо него; приближалась, поматывая головой, лошадь, впряженная в повозку, еще через секунду повозка почти поравнялась с Емельяновым. В повозке сидел со связанными руками Яков Ли.

– Яков! – крикнул Емельянов.

Яков Ли кивнул ему головой.

В одну минуту Емельянов протрезвел.

– Куртеев! – сказал он скороговоркой. – Это наш китаец, он с нами в разведку ходил. Яша, православный, капитана Свистунова крестник. Смотри, они руки ему скрутили. Разве это порядок? Дозволь…

– Свистунова крестник? – переспросил Куртеев, вспоминая, что, действительно, он видел в батальоне этого китайца. – А ну, останови их. Бери их, Емеля… Жилин, один момент сюда!..

Емельянов врезался в толпу. Он шел, как слон, разбрасывая людей. Пожилой китаец с печальным лицом что-то закричал пронзительным голосом, ему ответили из толпы десятки голосов.

– А ну, – сказал Емельянов, осаживая лошадь так, что она присела.

Все остановилось. Китайские солдаты кричали, махали ружьями, один из них схватил было Емельянова за руку, но Емельянов нанес ему кулаком такой удар, что тот рухнул без звука. Солдаты отхлынули, толпа тоже, вокруг повозки стало пусто.

Емельянов прыгнул в кузов. Вынул нож, рассек веревки, сбросил колодки с ног Якова, поднял его за плечи…

Увидев освобожденного Якова Ли, толпа неистово заревела от восторга.

– Тащи его… – кричал Куртеев, – и пусть идет на все четыре стороны…

– Господин фельдфебель, доставить бы батальонному, так и так – освободили своего человека, вашего крестника…

Китайский офицер, командовавший солдатами, метался по улице. Преступника, порученного ему дзянь-дзюнем, вырвали из его рук. Офицера ожидала смертная казнь. Он приказывал солдатам броситься на трех безоружных русских, но понимал, что это неосуществимо, потому что солдаты были готовы на что угодно, но только не на то, чтобы броситься на русских.

Он метнулся в харчевню и вытащил на улицу хозяина, который живал во Владивостоке и Порт-Артуре и умел говорить по-русски. Увидя замахнувшийся на него палаш, хозяин побежал следом за офицером.

Они выбежали на дорогу к главным восточным воротам. Русские офицеры катились в рикшах и ехали верхом.

Хозяин пронзительно закричал, ближайший рикша остановился. Торопясь, запинаясь, хозяин харчевни говорил, что русские солдаты освободили хунхуза, а китайскому офицеру за это отрубят голову.

В рикше сидел штабс-капитан. Он погладил себя по бородке, посмотрел на отчаянное лицо китайского офицера и решил навести порядок. Хунхузов он, как и все офицеры Маньчжурской армии, ненавидел за то, что они действовали по указке японцев и постоянно нападали на русские продовольственные отряды в Монголии.

Он толкнул шашкой рикшу, и рикша побежал за китайским офицером и хозяином харчевни.

В переулке еще стояла толпа. Жилин подносил пиво освобожденному Якову Ли.

Офицер выскочил из коляски. Куртеев испуганно оглянулся, Жилин торопливо поставил кружку с пивом на землю.

– Вы что, все пьяны? – спросил штабс-капитан, разглядывая солдат. – И ты, дрянь, насосался! – сказал он Куртееву. – Что? Молчать! Фельдфебель, скотина! Какого полка?

– Так что, вашскабродь…

– Как стоишь? Ноги не держат! Под арест, сопля! Какой части? 1-го Восточно-Сибирского его императорского величества! Хороши! Доложишь дежурному по части. Пусть он тебя прокатит хорошенько! Кругом марш!

Когда штабс-капитан сел в рикшу и поехал дальше, толпа вокруг уже растаяла. Только редкие тени жались вдоль стен. Якова Ли тоже не было.

Теперь все было пусто и тихо на улице. Емельянов стоял в дверях харчевни. Куртеев взглянул на него и плюнул.

– Ат холера! Это из-за тебя, Емельянов! А этот навернулся! И как он только навернулся? От своих никогда замечания, а тут! – И он снова плюнул.

12

В расположение полка приехали, когда солнце садилось. Сегодня армия приступила к рытью окопов. Опять, как под Ташичао и Ляояном, свежевырытая земля коричневой лентой ползла по склонам сопок.

«Вот какое оно, наступление, – подумал Куртеев, – опять, значит, роем…» Плохое настроение его стало еще хуже.

Он приказал Емельянову, Жилину и Котеленцу помыться и привести себя в порядок, сам тоже пошел к колодцу, снял рубашку и долго мыл лицо, шею и смачивал голову.

Унтер-офицер второй роты Суров спросил его:

– Ну, как там?

– Да ничего… город как город… А что, по полку сегодня дежурный капитан Шульга?

– Он…

– Вот тоже мне, – пробормотал Куртеев, поливая голову из кружки и тяжело вздыхая.

– А что?

– Да случилось тут одно дело… А мы, значит, опять окопы рыть… А как здесь насчет грунта?

– Да подходящий. Камнем все засыпано. Земля с виду как бы мягкая, а копнешь – мелкий камень, точно кто накрошил. У нас в России никогда я такой не видывал.

– Ну, брат, у нас в России! Тоже мне про Россию вспомнил!

Он начистил сапоги, протер желтый фельдфебельский ремень и пошел искать дежурного по полку.

Капитан Шульга сидел в палатке, просматривая «Иллюстрированную хронику русско-японской войны». Из номера в номер хроника печатала фотографии убитых офицеров. Много знакомых увидел Шульга в последних номерах. И почти под каждым подпись: «Погиб под Ляояном».

«Штабс-капитан Кульнев, Великолуцкого полка. Значит, он в Великолуцком полку так и остался. А вот Митю Лысенко жаль, ох жаль, вместе в училище учились. Простецкий был малый, но выпивоха. Что ни бой, то все тяжелее. В новом бою черта с два уцелеешь. Наши осадную артиллерию стали подвозить. Значит, наступление – дело решенное».

Против палатки остановился фельдфебель 1-й роты Куртеев.

Уловив на себе взгляд капитана, сделал два шага вперед, вытянулся, вскинул руку к козырьку и застыл.

– Что тебе, Куртеев?

Куртеев стал докладывать.

– Что, что? Какого китайца? Ты, что ли, полез?

– Так точно, вашскабродь, никак нет… я не полез… Емельянов полез…

– Что он, сукин сын, обалдел?! А ты где был?

Куртеев смотрел в глаза Шульге, прямо в его рыжие острые глаза. Шульга отодвинул в сторону «Иллюстрированную хронику», поправил шашку, вытянул ноги и повторил:

– А ты где был? Ты, фельдфебель, допустил, чтоб тебе по шее наклали чужие офицеры!

Глаза Шульги стали совершенно рыжими и точно слились с его веснушчатым лицом и волосами.

– Так точно, вашскабродь, Емельянов…

– Что Емельянов?

– Емельянов, вашскабродь, говорит, это наш, говорит, китаец, крестный нашего батальонного.

– Какого батальонного?

– Капитана Свистунова.

– Командир нашего батальона подполковник Криштофенко, а не капитан Свистунов, понял?!

Куртеев стоял, слегка выпучив глаза.

– Не понял?

– Так точно, вашскабродь, не понял.

Шульга усмехнулся. Не следовало солдату показывать своего удовольствия, но он не мог удержаться, усмехнулся и сказал:

– Экий дубина, а еще фельдфебель; некого у вас, что ли, в фельдфебеля ставить? Капитан Свистунов опять по-прежнему командир 1-й роты, а командиром батальона назначен подполковник Криштофенко. Теперь понял?

– Так точно, теперь понял.

Шульга сидел, вытянув ноги, выпятив грудь, и смотрел прищурившись на солдата.

– А что такое болтают об Емельянове, будто он японского офицера спас?

– Так точно.

– Спас, что ли?

– Спас.

– Он у вас морда, Емельянов! Своих офицеров не спасал – вон их сколько погибло, – а японца полез спасать. Гусёк!.. А вообще что за ним наблюдается? – спросил он тихо.

И Куртеев, уловив в голосе капитана благоприятную для себя перемену, тоже тихо заговорил:

– Жилин в роте сказывал, да я и сам слыхал, как он про барина своего Валевского выражался. Будто этот барин злодей у них. И что будто, когда война кончится, всем барам будет конец.

– Все ясно… Ему не морду бить, а в землю на три аршина!.. Иди, трое суток отсидишь.

После вечерней молитвы Емельянов отозвал Хвостова. Они прошли к песчаному бугру и присели. Хвостов слушал еще раз о том, чему Емельянов был свидетель в китайской деревне, и о том, что случилось сегодня в Мукдене.

– Твои мысли правильные, – сказал он, – по всей земле живет обездоленный люд.

– А кто тот человек – рядовой, что ли? – который с нами в лесу на поляне говорил? Опять-таки очки…

– Да, этот человек… – задумался Хвостов, – в нашем большом деле он не рядового, офицерского звания удостоен…

– И в ссылках был?

– Насчет этого не осведомлен.

– А ты сам, Хвостов, сидел?

– Случилось, но недолго. Пришли ко мне темной ночью, как сегодня, и взяли… Оказал честь жандармский офицер да три простых жандарма. Когда пришли, я спокойно встал с постели, а у них глаза такие, будто зашли в клетку к зверю. Смешно, честное слово. «Чего вы, говорю, ваше благородие, ведь я не укушу…» Как заорет на меня: «Молчать!» Боятся они нас, Емеля.

Емельянов завернулся в шинель и лег. Звезд было неисчислимое количество, они точно плавали над холмом. И звезды эти как-то подкрепляли слова Хвостова. Раньше Емельянову казалось, если Валевский отступится от его Дубков, то можно будет и помириться со своей жизнью. А теперь он видел все настолько, широко, что Дубки ему уже не принесли бы счастья.

– Слышь, Хвостов, – сказал он, – а я бы тоже их, твоих жандармов, не забоялся. А ну их к чертовой матери!

Хвостов закурил, затянулся и сказал:

– Между прочим, я нисколько в тебе и не сомневаюсь, Емельян. И поручик Логунов в тебе не сомневается.