Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 117 страниц)

– Меня Гапон не устраивает по другой причине. Больно скользкий. Никак не пойму, кому он служит. Пророк или прожженный себялюбец? А мой Геннадий – превосходный поп! Кстати, для тебя приятное. Он прочел лекцию о житии Серафима Саровского.

– Почему для меня приятное?

– Потому что это из твоего духовно-загробного мира. На днях я узнал любопытную подробность, рассказал мне друг Безобразова Витя Григорьев. Матушка царица за завтраком объявила Победоносцеву, что она прочла житие отшельника Серафима Саровского и пришла к убеждению, что он святой. Было это тринадцатого июля. А девятнадцатого июля – день смерти Серафима, и вот царица потребовала объявить его через неделю святым. «Невозможно, матушка, через шесть дней!» – пробормотал Победоносцев. Царь согласился с Победоносцевым, однако на следующий день заявил, что девятнадцатого июля Серафим должен быть объявлен святым. По этому поводу Витенька высказался, что царица была права, потому что обстоятельства в государстве таковы, что царская семья весьма нуждается в лишнем молитвеннике.

– Что ты хочешь сказать этим рассказом?

– Ничего, просто бытовой факт.

– Мне кажется, что, сообщая факту бытовые подробности, ты хочешь преуменьшить самый факт. Ты ненавидишь все духовное. Поэтому, Аркадий, и наша жизнь с тобой не удалась. Ты не понимаешь и никогда не понимал меня.

Она поднялась, минуту постояла, взгляд ее снова скользнул по стенам. Придерживая платье, она вышла. Ваулин забарабанил пальцами по столу.

Вечером в открытое окно столовой донеслось цоканье копыт, мягкий гул экипажа. Мария Аристарховна выглянула и увидела Валевского, выскакивающего из коляски.

Жаль. После разговора с мужем ей хотелось побыть в одиночестве. Ужасно неприятный осадок! Может быть, лучше никогда ни о чем с ним не говорить!

Как жаль, что она вышла замуж! На шестнадцатом году замужества она убедилась, что Ваулин – человек совершенно ей чужой. Ей совсем не надо было выходить замуж. Пойти в монастырь? Да, если б девушкой она пошла в монастырь, это было бы прекрасно. Владимир говорит, что тело девственницы – инструмент, при помощи которого человеческое «я» может добиться исключительного совершенства. Сам Владимир, по-видимому, девственник.

Она пошла навстречу гостю. А он уж бежал по лестнице, не вошел, а ворвался в комнату и так стремительно припал к ее руке, точно хотел не поцеловать, а укусить. Обнялся с Ваулиным. Когда-то соперники-женихи, они теперь были друзьями.

– Опять нас побили! – сказал он.

Пробежался по гостиной, осмотрел давно ему известные картины: «Море» Айвазовского, вздымавшее свои волны против окна, и двух Рерихов над широким диваном. На одной картине уходили куда-то вдаль таинственные дороги и шли по ним странники босиком и с посошками. На второй – в горах стоял легонький, как бы нерусский и вместе с тем совершенно русский храмик. Людей не было. Может быть, они молились в храме, а может быть, храм был забыт. Вернее всего, забыт. И от этого у зрителя создавалось отрешенное, печально-сладкое настроение.

Потом Валевский промчался мимо столика со старинной бронзой. Бронзы он не любил:

– Грубое искусство!

– Я люблю грубое, – сказал Ваулин. – Рад, что вижу тебя, Виталий. Как твои дела?

– Дела черт знает как… Прошу извинения, Мария Аристарховна, за упоминание в вашем присутствии двурогого. Крестьяне с ума сходят. Того и гляди, начнут усадьбы палить. Я в последнее время занялся своими Сенцами. Вы, как моя соседка по имению, знаете, родители мои привели хозяйство в полнейшее запустение, и я в молодых годах этому содействовал. А сейчас нет, простите… дураков нет, подтянул хозяйство. Одна беда – война непопулярна! Нам Маньчжурия нужна, а мужику она на что? Когда воевали с турком, единоверцев – братьев-славян – освобождали, от турецкого ножа спасали – каждому понятно. А в Маньчжурии что? Вот мужик и сомневается, Какая-то Маньчжурия… Куроки и Тапоки!..

– Что это еще за Тапоки?

– Не знаю, – наверное, есть и Тапоки. Ведь это же обезьяны! Когда Куропаткин в свое время уезжал в Японию в гости, государь предупреждал его, чтобы он вел себя сдержанно, потому что, вполне возможно, он будет представлен микадо, а тот может отколоть что-нибудь этакое, отчего русский человек сядет и захохочет.

– Ну, почему это? – сказала Мария Аристарховна.

– Как почему? Японцы! Макаки!

– Макаки, а бьют нас, – заметил Ваулин.

– Да, положение весьма и весьма серьезное. Я бы на вашем месте, коренных петербуржцев, вошел с петицией к государю, чтобы склонить его на мировую. Ведь финансы наши горят. Из Франции приехал мой дружок Утятин. Говорит, во Франции в кредите нам отказано! Каждый месяц войны обходится в пятьдесят миллионов, денег у нас осталось на три месяца. Понимаешь ли: во Франции нам отказано в кредите! Бумаги наши летят вниз, французский рынок для нас уже не существует.

Все эти несчастья Валевский перечислял быстро, даже стремительно, и с явным удовольствием.

– Наш медовый месяц с Францией прошел. Да я на Францию никогда и не надеялся, – сказал Ваулин. – Силы мира, Виталий, перегруппировываются. Кончается эпоха столетних распрей между Францией и Англией. Наш союзник приходит к согласию с нашим врагом!

Валевский пил чай стакан за стаканом, хрустел печеньем, чавкал и не стыдился своего чавканья.

– Не могу себе представить: неужели Маньчжурия достанется япошкам? Сплю и просыпаюсь: отступление, отступление… кошмар какой-то!

– Против всего мира пошли, Виталий. Рядом Балканы, Турция, Персия, а нас понесло в Маньчжурию, к черту на кулички, куда ни доехать, ни доплыть! Это от безумия Витте. Талантлив, но безумен. Такую власть получил – диктатор!

– Что вспоминать былое? Витте теперь нет.

– Не беспокойся, он еще вынырнет, не таковский.

– Дай бог, чтоб вынырнул. Надо быть Николаем, чтобы дать Витте отставку. Ты говоришь: Персия, Балканы! Точно зашел на прогулке в лавочку. Германии на Балканы и в Персию не дальше, чем нам. На Балканах мы непременно столкнемся с ней лбами, и получится между нами и Германией то, что между Германией и Францией из-за Марокко. Драться с Германией? Куда уж нам, если нас бьют Куроки и Тапоки.

– В одном я согласен с тобой: нам нужны не распри с Германией, а союз! Понимаешь ли, союз континентальных монархий. Без республиканской Франции!

– Реформы, Аркаша, нужны, – сказал Валевский. – Свободы хочется! – Он потянулся, закинув руки за голову. – Выросли мы с тобой. Силушкой тряхнуть хочется. Вон Мария Аристарховна с осуждением смотрит на меня. В самом деле хочется!

– Поменьше бы всех этих союзов и буслаевской силушки, – вздохнула Мария Аристарховна. – От нее пахнет скандалами и войнами. Неужели взрослым людям не скучно заниматься все одним и тем же?

Говорила она тихим голосом, то поднимая глаза на собеседников, то опуская. Окна на улицу были приоткрыты, и оттуда врывался свежий ветер с реки, иногда острый запах угольного дыма, приглушенный стук колес о булыжник.

– В мире изрядная каша, а ты, Виталий, полон бодрости. Удачлив ты во всем – вот что! – заметил с завистью Ваулин.

– Верю в себя. Знаешь, на моей бумажной фабрике в Сенцах недавно была забастовка. В рольном цехе на тряпках у меня работают бабенки, плачу им по шести рублей в месяц. Так, можешь себе представить, недовольны. Дело дошло до того, что стали шуметь, собираться, их поддержали рабочие, и в результате забастовка! И так неожиданно, что я обалдел и уступил. А уступив, стал рассуждать: фабрика не может находиться все время под угрозой забастовок. Сегодня бабы захотели одного, их поддержали мужики. Завтра мужики захотят другого, их поддержат бабы. Что делать? Приглашать казаков? Но когда казаки уедут, каково будет мое положение?

– Но почему же, – прервала его Мария Аристарховна, – ведь в самом деле шесть рублей немного. Я горничной плачу в месяц три рубля, но ведь она на всем готовом.

– Неисправимая филантропка, – засмеялся Валевский, – разве можно потакать рабочим? В результате забастовки я не только не прибавил своим бабенкам, но еще и мужикам сбавил.

– И совершенно правильно, – сказал Ваулин. – Я тоже сбавляю.

– Конечно, правильно. Но я сбавил так, что они и не пикнули, и еще довольны тем, что я сбавил. Моя фабрика окружена деревнями. Из деревни мужик идет на фабрику. Я нашел умного человека, который стал разъяснять фабричным, что его исконный враг – мужик из деревни. Идет он голодный к воротам фабрики и просит работы. И тогда хозяин фабрики, естественно, снижает расценки. Значит, настоящий враг рабочего – мужик из деревни.

– Совершенно правильно, – сказал Ваулин.

– Конечно, правильно. Я втолковал им эту истину. И, втолковав, здорово снизил расценки. Зашумели было. Я вышел к шумевшим и сказал: «Не могу я платить по полтиннику в день, если люди готовы работать за четвертак. Вон они стоят у ворот». Представь себе, валом повалили за ворота! И бабенки мои повалили и, когда началась драка, приняли в ней участие. И одна здоровенная Марфутка кому-то выбила глаз, а ей в отместку выбили оба… – Валевский засмеялся.

– Прошу извинить меня, – печально, но вместе с тем с вызовом сказала Мария Аристарховна, – то, что вы рассказываете, просто ужасно. Я оставлю вас ненадолго.

– Иди, матушка! – вздохнул Ваулин и потянулся к коробке с папиросами.

Мария Аристарховна ушла к себе. Остановилась перед зеркалом. Видела белое лицо с голубыми глазами, тонкую фигуру в строгом темном платье. В зеркале кроме нее отражался берег Невы и сама Нева с лентой плотов и пароходами.

Валевский тоже позволяет себе говорить грубости и гадости. Разве не гадость говорить в ее присутствии о глазах, которые выбили у женщины! И каким тоном! Разве пятнадцать лет назад, когда он за ней, Мэри, ухаживал, когда как сумасшедший скакал по полям и все знали, что он скачет так потому, что с ума сходит от любви к ней, разве он говорил бы так и смеялся бы так? Тогда он хотел стреляться. Он даже показал ей револьвер. Если бы она поверила, что он застрелится, она вышла бы за него замуж. Но он был, несмотря на свои безумства, слишком веселый и здоровый человек, и она не поверила. Какой это вздор – ухаживание и любовь! Не стоит женщине делать этого шага – выходить замуж. Может быть, именно женщины должны показать новый путь духа. На днях у нее была Женя Андрушкевич. Милая девушка приехала узнать о Саше… От Саши давно нет вестей. Как в воду канул в своей Маньчжурии. Но Мария Аристарховна убеждена, что он жив и невредим. Она почувствовала бы, случись с ним что-нибудь нехорошее. Она так и сказала об этом Жене. Милая девушка возвышенно думает о Саше.

Пароход с черным хвостом дыма отразился в зеркале. Мария Аристарховна подошла к полке с книгами по личному магнетизму и спиритизму. Взяла два томика, полуспустила штору, села в голубое кресло. Вся мебель в ее комнате была голубая. Голубой раскидистый диван, голубые узорные подушки на нем, голубые обои, голубые шторы.

Ваулин ходил по кабинету, Валевский сидел в кресле и курил трубку.

– Подчас я завидую тебе, – говорил Ваулин, – ты энергичен, для тебя нет преград. Ты можешь делать что угодно. Скажи пожалуйста, – Ваулин остановился против друга, – социал-демократы! – Он поднял брови. – Мы смотрим на них с каким-то лицемерным боязливым уважением! А ведь это первостатейные сектанты и прохвосты!

Невысокий, широкоплечий, с лицом барбоса, он не сдерживал сейчас своей злобы. Черный галстук-бабочка, не то от жары, не то от разгоряченных чувств своего владельца, обмяк и опустил крылья.

– Социал-демократы, дорогой мой, спели уже свою песенку, за ум взялись.

– То есть?

– А банкеты, а протянутая рука к нам? «Мы – вместе с вами. Долой царя, да здравствует свобода, но – мир, порядок и незыблемые основы!»

– Это меньшевики, Виталий!

– А ты разбираешься, где большевики, где меньшевики?

– Приходится.

Ваулин постоял у окна. Окно выходило в небольшой густой сад с высокими липами и темными, будто штампованными из металла туями. Воздух был неподвижен, и все в саду было неподвижно. Точно притаилось. Точно и природа ждет чего-то.

– Меньшевики что! Вот большевики, братец ты мой, это штучка… Иногда думаешь, революционеров как будто немного: студенты, молодежь, распаленные барышни, которым жарко от собственного девичества и которые на крыльях своей восемнадцатилетней юности готовы броситься в любую пропасть. Но ведь дело не в них! Дело в тех, кто сидит в Женевах! Я познакомился как-то с преподавателем гимназии, некиим Тырышкиным. Бог знает, кто он, но осведомлен. Про Ленина слыхал? Судя по всему, человек огромной воли. Живет в Швейцарии и пишет книгу за книгой. Вот он, Ленин, чего хочет? Люди, которые идут прямо, всегда действуют на умы.

– Ну, уж как-нибудь, – сказал Валевский. – Швейцария за горами, а мы тут у себя. Как-нибудь, только посмелее. Надо тебе сказать, что в этом смысле вырисовывается кое-что утешительное. По моим, весьма секретным, но совершенно точным сведениям, сторонникам Ленина готовится ударец, и довольно сокрушительный. И затем есть у меня одна идея… Она еще, так сказать, не оформилась, но оформляется. Вот ты говоришь, твой знакомый Тырышкин весьма осведомлен. Надо, понимаешь ли, иметь там своего человека и через него знать все. Полиция, конечно, подсовывает к нашим дружкам провокаторов. Но провокатору грош цена. Иуда, за сребреником идет, от него на версту падалью разит. Тут надо тоньше…

Несколько минут друзья отдавались своим думам.

– А правда ли, что Витте злоумышлял? – спросил Ваулин.

– То есть как «злоумышлял»?

– Злоумышлял не то чтобы на священную особу императора, но в некотором роде хотел сравняться с ней. Будто бы великий князь Александр Михайлович досконально обо всем этом проведал, что и послужило причиной падения Витте.

– Не совсем понимаю тебя.

– Будто бы в Маньчжурии хотел обосновать собственную империю. Сначала при помощи России захватить Маньчжурию и Китай, а потом объявить себя императором не то Маньчжурии, не то Китая, не то Желтороссийским.

– Чушь!

Ваулин засмеялся.

– Почему? Мне кажется, что было бы остроумно. Новая династия. У него есть права: по бабке Рюрикович… Говорят, к нему по наследству перешел и крест князя Михаила Черниговского?

Валевский развел руками и сел на диван.

– Об этой реликвии двенадцатого века ничего не могу сказать. Но я не могу себе представить, чтобы Сергей Юльевич возымел мысль о собственной персоне в царских регалиях! Он российский дворянин чистейшей воды. Знаешь его крылатую фразу: «Я враг по принципу, с детства мной усвоенному, всякого конституционализма, парламентаризма, всякого дарования политических прав народу». Для него царь – это царь-батюшка.

– Не поверю, ведь он умен. Впрочем… бог с ним. Мне он ничего плохого не сделал. Да, многое происходит в мире!..

6

Зубков проснулся в своем всегдашнем хорошем настроении. Хорошее настроение определилось у него давно, с того времени, когда ему и всем окружающим стало ясно, что богатство его приумножается и что нет сил, которые могли бы помешать этому приумножению. Он привык чувствовать себя богатым, уважаемым. Привык, чтобы на его пролетку оборачивались, чтобы городовые козыряли ему и даже сам жандармский ротмистр Чучил пожимал ему руку.

Любил выйти из дверей дома или трактира и оглядеться: что еще можно сделать с этим народом, с этой заставской землей? Бачура работал теперь исключительно в его трактире и платил ему процент со своих прибылей.

– Ты поди скоро сам свое заведение откроешь; – говорил ему Зубков. – Мошна-то поди уж больно тяжела?

– В половину тяжести, Игнат Борисович.

Лежа в кровати, Зубков прикинул, что сегодня нужно съездить к дружкам-оптовикам Лебедевым да в Апраксин двор к Антиповым, а затем пройтись по Гостиному, посмотреть, кто как торгует. Самым большим удовольствием его было заходить в магазины, осматривать, как и что там устроено, как стоят приказчики, как держит себя управляющий или хозяин. Он подумывал открыть торговлю сукном, но вместе с тем опасался, что дело это для него чужое. Стоит ли пускаться в незнакомое море, хотя сваток, старший Дрябин из оптовой торговли «Братья Дрябины», обещал принять его в пай и к фирменному объявлению «Братья Дрябины» прибавить многозначительное «и К ^о».

– Дворники к тебе, Игнат Борисович, – сказала жена, заглядывая в комнату.

– Какие дворники?

– Да все четыре.

– Что там у них стряслось?

– Что-то несуразное бормочут, выдь поговори.

– Ну что там еще такое? – зевнул Зубков, спуская ноги с постели и берясь за штаны.

Пристегивая подтяжки, он вышел на кухню.

– Игнат Борисович, – заговорили все четыре дворника, – постояльцы съезжают.

– Какие постояльцы? Что вы все разом? Степан, говори ты.

Степан оправил фартук.

– Все, как один, съезжают, Игнат Борисович: и Филимоновы, и Багачовы, и Дудины, и из комнат все. Евстратовы – те уже все барахло выволокли и на подводу грузят.

– Постой, постой, что за околесицу ты несешь?!

– Игнат Борисович, и у нас все съезжают, – сказали остальные дворники, – чисто, как веником! Деньги, кто не уплатил, платят и съезжают.

Зубков беспомощно оглянулся. У него мелькнула мысль, не сошли ли дворники с ума, но не может же быть, чтоб все четыре сразу?!

Жена стояла бледная, кухарка, обтиравшая самовар, замерла с тряпкой у самовара.

– С ума вы все сошли! – рявкнул Зубков. – Поменьше бы водки хлестали! Пиджак! – крикнул он жене.

Он вышел во двор. Во дворе стояли подводы и ручные тележки – постояльцы укладывали вещи.

Ничего не понимая, Зубков остановился на пороге. Его увидели; жена Тимофеева, заводского шорника, человека зажиточного, никогда менее шестидесяти рублей в месяц домой не приносившего, поклонилась ему. С Тимофеевыми Зубков был в хороших отношениях.

– Авдотья Матвеевна! Куда это вы?

– Очень всем довольны, Игнат Борисович, да вот съезжаем… Степану я деньги отдала и расписку получила.

– Да с чего это вы?.. Господи святый! – На лбу Зубкова проступил пот.

– Оставайся, хозяин, со своим добром, – сказал старик Андреев, отец паровозника Андреева. – Много благодарны, хватит…

Ничего не мог понять Зубков, – постояльцы съезжали все до одного; те, кто не съехал сейчас, съезжали в обед или к вечеру. Зубков пробежался по квартирам. Квартиры были в порядке, никто ничего не разорил. В трех его соседних домах была такая же картина. Дворник Степан подошел к нему, когда он стоял во дворе, отупело рассматривая дровяной сарай, и сказал тихо:

– Дело такое, Игнат Борисович… – И совсем тихо: – Решение вынесли мастеровые… это, значит, чтобы начисто у вас… ничего, значит, – ни пить, ни есть, ни жить…

Зубков смотрел на него, вытаращив глаза.

– Откуда ты знаешь?

– Андреев сказывал: «Подохнете, говорит, вы все теперь с голоду. Будет он, твой-то, теперь знать!»

Лицо Зубкова побледнело, потом налилось кровью.

Какое право! – заорал он. – Я не посмотрю, я покажу… господин Чучил им пропишет…

Он привык выгонять неисправных плательщиков. Если в обыкновенный месяц он еще терпел задержку квартирных денег, то за неуплату к рождеству или к пасхе выгонял. Выгонял с наслаждением, ругая, выталкивая, приказывая дворникам подсобить «господам» мастеровым выехать, и те подсобляли кулаками.

Он не мог постигнуть того, что случилось; стоял на улице перед своими домами, не обращая внимания на толпу зрителей, выкрикивавших со смехом и гоготом сквернословия по его адресу, и тупо смотрел, как выезжают со дворов подводы и тележки.

Наконец жена увела его.

Трактир пустовал. Несколько человек подошли было к трактиру – остановились, оглянулись и, заметив на противоположной стороне пикетчиков, сунули руки в карманы и пошли дальше.

Пикунов, впрочем, зашел, и еще несколько человек из его дружков зашли. Но торговли, выручки, конечно, не было, а в следующие дни и Пикунов уже не заходил.

Зубков поехал на дом к Ваулину. Ваулин его не принял. Горничная сказала, сверкая зубами:

– Заняты, просят извинения!

Чучил его принял.

– Да-с, положеньице, – сказал он, выслушав владельца трактира. – Мерзавцы! – И вдруг захохотал.

Зубков развел руками и постарался улыбнуться.

– Господин ротмистр, уж вы как-нибудь образумьте их!

– Не дебоширили? Не ломали?

– Ни боже мой!

– Тогда, уважаемый Игнат Борисович, беспомощен. Говорю откровенно: совершенно беспомощен. Постоялец съезжает. Клиент в трактир не заходит. М-да!..

Зубков привстал и прошептал:

– Но ведь стакнулись… стачка!

– Стачка… Но по совершенно частному и пустячному поводу!

– Так что делать, ваше высокородие?

– Да, мерзавцы, мерзавцы! Эк, как они тебя хватили, Игнат Борисович.

– А всё за мою преданность, ваше высокородие.

– М-да… посмотрю, подумаю… Ах, мерзавцы, мерзавцы!

От Чучила Зубков уехал в подавленных чувствах. Через дворников он узнал, что все его жильцы благополучно устроились на новых квартирах.

Трактир пустовал вторую неделю. Зубков осунулся, перестал есть. Убытки росли с каждым днем. Жена старалась не выходить из дому. Дочь собралась в город – так на нее заставские мальчишки стали показывать пальцами и улюлюкать.

Зубков совещался с Лебедевыми, Авдеевыми и Дрябиными. Авдеевы и Дрябины негодовали, но посмеивались. Лебедевы не посмеивались: они тоже жили заставскими копейками. Расстроенный и подавленный, Зубков написал прошение градоначальнику, умоляя подвергнуть суровому наказанию всех тех, кто мешал ему торговать по святому праву, по праву, предоставленному ему царем.

Но однажды утром подавленное состояние его сменилось озабоченной суетливостью. Он послал за Пикуновым. Пригласил в столовую, наставил закусок и вина. Пили, ели. Впервые за последнее время Зубков ел и пил, как бывало.

– Плачу тебе, и ты плати, а чтоб постояльцы были, – сказал он, кладя перед Пикуновым пачку билетов. – Ведь пойдут?

– Ну как же, кто себе враг!

– На пятьдесят процентов сдаю дешевле. Пусть живут.

Пикунов ушел. Зубков повеселел. Через два дня к Зубкову пришел Кривошея из первой механической и сговорился с ним на квартиру в две комнаты с кухней.

– Ну вот, ну вот, – говорил Зубков домашним. – Разве они могут? Через полгодика все убытки верну.

Кривошея въехал. Въезжал он осторожно, вечером, никто его как будто не видел. Но когда он уже расположился и жена возилась на кухне, а сам он вколачивал гвозди для образов, в квартиру вошел Цацырин.

– С новосельем! – поздоровался он.

Кривошея сильнее застучал молотком.

– Долго собираешься здесь жить?

Кривошея соскочил с табурета:

– Да ты кто, по какому праву? Захотел въехать и въехал. Барон ты, что ли?

– Я в самом деле барон, – сказал Цацырин, – поважнее твоих баронов: меня народ выбрал.

– Иди, иди, не мешай, видишь – устраиваюсь.

Ночью в квартире выбили стекла. Огромные булыжники летели в комнаты, громыхая и сокрушая все.

Беременная жена Кривошеи, босая, в рубашке, стояла в кухне и причитала, дрожа от страха:

– Говорила тебе – не суйся. Один против всех! Где у тебя голова? Дешевле! Вот тебе и дешевле!

Кривошея держался около плиты, слушая грохот камней и звон посуды. На улицу он боялся выйти. К рассвету Кривошеи собрали вещи и выехали из квартиры.

В эти дни за заставой происходили необыкновенные события.

Хозяйки, приходя в лавки, видели не прежние скверные, завалящие товары, а за ту же цену отличные товары.

– Пришла это я к Дурылину, – говорила Наталья мужу, – и глазам своим не верю! Боюсь спросить, ан цены те же самые… «Что ж это, говорю, Иван Афанасьевич, вы нас решили так порадовать? И даже в ровном году, а не к светлому празднику?» А он только посмеивается, черт бородатый. Посмотри, Михаил, какая чайная, – не удержалась, взяла полфунтика. Маша любит чайную, да и ты не отказываешься.

Полине, жене Цацырина, она сказала:

– Поди на Мойке, возле Невского, там, где проживает твоя матушка, продукты не лучше. Ай да застава, какого страху нагнала на лавочников!

За заставой, действительно, как-то уверенней почувствовали себя в эти дни, почувствовали действие согласной единой силы.