Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 117 страниц)

19

Гроза проходила, но на дворе было по-прежнему темно. Под потолком блиндажа горела лампа, вторая помещалась на столике перед Куропаткиным. Свет падал на его лицо, озаряя бледные щеки, черную бороду, выпяченные губы.

Последние решения были приняты, последние распоряжения отданы.

Корпусам приказано было оставить передовые позиции. Те самые позиции, которые они с такой честью и с такой кровью отстояли в двухдневном бою.

Алешенька Львович никогда не чувствовал себя таким несчастным, как сейчас. Он даже и подозревать не мог, что будет когда-либо так несчастен.

Недавно Штакельберг донес, что японцы снова попытались атаковать корпус, но не прошли и половины пути, как залегли. «Противник нашими ударами деморализован», – доносил Штакельберг. Это, несомненно, так. 2-я и 4-я армии Ойямы потерпели под Ляояном поражение и деморализованы. Немедленно бросить в бой наши многочисленные резервы, и Ойяма будет разгромлен. Тогда что Куроки? Боже мой, ведь тогда Куроки побежит без оглядки со своего правого берега! Он даже сопротивляться не будет! Это ведь ясно. Что же в душе Куропаткина, в его мозгу? Чего он боится? Ведь он побеждает?!

Алешенька смотрел таким мрачным взглядом на Куропаткина, что Куропаткин нахмурился, но потом кашлянул и улыбнулся.

– Дух наших войск сегодня, Алешенька Львович, выше желаемого. Сегодня мы очень сильны. Вы не думайте, Алешенька Львович, что я собираюсь отдать Ляоян. Ни в коем случае! Ляоян мы будем защищать на главной позиции. Войска перейдут на правый берег, и я лично приму над ними командование. На правом берегу, уже в полной безопасности, мы дадим решительный бой. Вы обратите внимание на погоду, – здесь в случае чего мы даже отступить в порядке не сможем… Тайцзыхэ разольется так, что станет шире Волги. Вы представляете себе, во что может обратиться в таких условиях простая неудача? Поэтому смотрите веселее. Что-то в последнее время вы смотрите невесело. Это мне не нравится. Придется написать вашему отцу…

Он снова улыбнулся. Алешенька тоже постарался улыбнуться.

Куропаткин вышел из блиндажа. Скупой свет сеялся сквозь тучи, с трудом различались окрестные сопки, желтые потоки, в которые превратились овраги, распадки и тропы. Из сумерек подошел казак с белым конем, в этих сумерках необыкновенно, неестественно белым.

Куропаткин медленно тронул коня. Он прекрасно понимал, о чем думал поручик Ивнев: об ударе на Ойяму!

Эта мысль была соблазнительна, но вместе с тем и страшна… Ойяма, побеждавший до сих пор, в своем сопротивлении будет жесток и чем окончится наступление – неизвестно. Резервы?! В начале боя резервы были. Но сейчас их нет… В одно место нужно было послать батальон, в другое полк, так растаяли три корпуса.

Только что послана в Петербург телеграмма: «Все атаки отбиты, армия переходит на правый берёг Тайцзыхэ для нанесения решительного удара по вырвавшимся вперед частям противника».

Конь скользил по мокрой тропе. После грозового ливня сеялся мелкий дождь. Сзади слышалось шлепанье копыт коней свиты.

По мере приближения кавалькады к Ляояну тучи редели, становилось светлее.

У куропаткинского домика стояло множество лошадей. Приехали с донесениями ординарцы и офицеры связи, да и не только офицеры связи, здесь были и генеральские кони.

Куропаткин поморщился и остановился на холме под сосной. В последних лучах вечера она казалась синей и точно плавала в воздухе.

– Если генерал Засулич здесь, позовите его, – сказал он Алешеньке.

Свита спешивалась под холмом. Георгиевский флаг над домиком обмяк и висел у своего штока, как тряпка.

Засулич почти бегом направился к холму.

– Очень рад, Михаил Иванович, что вы оказались здесь, – сказал Куропаткин, – назначаю вас начальником обороны Ляояна.

Лицо Засулича, украшенное бакенбардами, выразило полнейшее изумление.

– Да, да, Михаил Иванович, таковы обстоятельства… Второй и четвертый корпуса занимают главные позиции и обороняют Ляоян. Вы держитесь во что бы то ни стало, тем самым обеспечивая свободу действий остальной армии.

– Но, ваше высокопревосходительство… – рыкающим басом начал Засулич.

– Не, не… – ласково перебил его Куропаткин, – все предусмотрено, не беспокойтесь… Сокращение линии обороны обязательно. Наши передовые черт знает как растянуты…

К стремени Куропаткина подошел комендант Ляояна генерал Маслов. Слова Куропаткина он слышал и, должно быть, не представлял себе, в какие отношения он, комендант Ляояна, вступает с Засуличем, назначенным сейчас начальником обороны.

Не понимая приказа об отступлении, о котором только что узнал в штабе, и еще менее понимая то, что он должен теперь делать, Маслов стоял с поднятой к козырьку рукой у стремени Куропаткина.

– А вы, Михаил Николаевич, остаетесь по-прежнему начальником гарнизона. На вашу долю выпадает много трудов и опасностей. Но я на вас надеюсь. Вы останетесь в Ляояне до конца.

Алешенька закусил губу. Только что Куропаткин сказал ему: «Ляоян оставлен не будет», – а теперь говорит Маслову: «Вы останетесь в Ляояне до конца!» Значит, конец Ляояну предрешен?!

– Это невыносимо, – прошептал Алешенька. – Я так не могу… Больше я так не могу…

К сосне подъехал полковник Сиверс, спешился.

– Ваше высокопревосходительство, донесение от Штакельберга…

– Читайте, Николай Николаевич.

Но уже нельзя было разобрать написанного. Алешенька вынул коробок и стал зажигать спичку за спичкой.

Штакельберг, по-видимому еще ничего не знавший об оставлении позиций, доносил, что отступление японских тылов к Айсядзяну подтвердилось, что он переходит в наступление, и просил в помощь бригаду.

Куропаткин взял бумажку из рук Сиверса и сунул ее в карман. Кашлянул.

– Ну, с богом, в путь. Надо проследить, чтобы переправа через мост прошла образцово. Михаил Николаевич, прошу вас об этом лично. Бог даст, завтрашний день будет для нас такой же хороший, как и нынче, а послезавтра мы их и погоним.

20

Доктор Нилов проснулся среди ночи. Дождь перестал. Не было слышно равномерного, монотонного шума дождя о крышу и бумажные окна. Но его поразил другой шум.

Глухой, неприятный шлепот множества ног. Люди шли по грязи, мерно, тяжело, бесконечно. Раздавались окрики. Кто-то ругался, скрипели арбы, повозки, китайцы понукали своих мулов и лошадей.

Встревоженный Нилов надел сапоги прямо без портянок и выскочил на двор.

На дворе лазарета было все спокойно, но по улице за воротами шли. Нилов выглянул за ворота.

В звездном трепетном свете доктор увидел солдат, которые шли мимо него.

– Братцы, куда?

Ему не ответили.

Он сделал несколько шагов вместе с солдатами, подождал следующего подразделения, спросил:

– Какого корпуса, не первого ли?

– Первого Сибирского.

– Братцы, а куда?

– Сказывают, отступление… Отступаем.

– Да что вы, да не может быть! Какое отступление! Что вы! А нам ничего не известно… Где ваш офицер? Я тоже первого корпуса.

– Поручик тут… Ваше благородие!

– Что нужно? – отозвался недовольный голос.

– Господин поручик, – заговорил Нилов в темноту, не видя поручика и шлепая по грязи рядом с солдатами. – Я главный врач семнадцатого полевого лазарета первой дивизии Нилов. Мне ничего не известно про отступление. Разве это отступление?

– По-моему, не отступление, а преступление.

– Нет, честное слово, что же это такое? Это только ваш полк или отступление всего корпуса?

– По-моему, вся армия отступает от Ляояна.

– Да… то есть как же это? Этого не может быть! Нет, это же просто невозможно… Почему?.. А мы? Откуда у вас такие известия?

Нилов провалился в яму и упал на колени. Яма была полна воды, вода хлынула в сапоги. Солдаты шли мимо. Нилов поднялся и побежал.

Во дворе встретил Катю Малинину и Горшенина и приказал им поднять персонал. Сам поспешил к Петрову:

– Ростислав, Ростислав!

Петров не сразу откликнулся. Усталый, он спал мертвым сном.

– Да проснись ты ради бога! Наши уходят из Ляояна. Опять поражение… Что ты молчишь, господи боже мой!

Петров сел на постели…

– У нас столько раненых, ведь надо сообразить.

– Вот что, – сказал Петров, – ты соображай насчет раненых, я соображать не буду. Я зверски устал. Мне, брат, завтра предстоит несколько труднейших операций.

Он опять лег.

– Каких операций? – тонким голосом закричал Нилов. – Никаких операций! В Мукдене будут операции.

– Ну нет, до Мукдена эти раненые не доедут, в дороге умрут. Даже в поезде их не перевезешь. У одного унтер-офицера размозжен череп. Но я убежден, что бедняга может жить. Рана страшная, и вместе с тем человек вполне может жить.

– Нет, это ты уж оставь, – дрожащим голосом сказал Нилов. – Какие операции, это же немыслимо! Ты меня изводишь всю войну своей невозможной страстью к операциям. Закон запрещает… Ты не имеешь права в полевых условиях делать операции. Обмыл, перевязал – отправляй дальше. Мы должны сняться через час.

– Я со своими больными никуда не тронусь! Иди, Лев Семенович, мне нужно набраться сил.

Он повернулся и натянул простыню на голову.

– Что же это такое, – проговорил Нилов, – сумасшедший дом!

Но Петров не отозвался.

Рассвет занимался розовый, ясный. После грозы и проливного дождя приятная свежесть была в ветре, в запахе земли, промытой и очищенной. Начались сборы.

Начальником первой партии Нилов назначил Горшенина. С ним он отправлял легкораненых и половину лазаретного имущества.

– Выезжайте на Мандаринскую дорогу, по остальным вам с ранеными все равно не проехать, – напутствовал он санитара. – В Мукдене не плошайте, занимайте только хорошие помещения.

Вторая партия, которой командовал сам Нилов, отправлялась через два часа.

Петров встал с восходом солнца, увидел, что операционная свернута, и сказал Нине укоризненно:

– Как вы могли допустить!

– Главный врач приказал!

– Немедленно восстановить операционную!

Нина и Катя бросились к тюкам.

– Здесь я начальник, врач и хирург, – сказал Петров Нилову, который собирался закричать. – Я не поеду, и сестры не поедут, и раненые не поедут раньше, чем они будут в безопасности.

Солнце поднялось над сопками, бледно-золотые лучи его летели над Ляояном. Но ясное утро не радовало Нилова, с каждой минутой тревога его нарастала. Он выбежал на улицу. Войска прошли, обозы проехали. Большая каменная импань с причудливыми воротами занимала перекресток.

Он искал китайцев, он хотел увидеть их спокойно торгующими, но китайцев не было нигде, – впрочем, две физиономии осторожно и с недоумением разглядывали Нилова из-за угла.

Это его окончательно испугало. Он быстро вернулся, вошел в операционную, на цыпочках приблизился к Петрову и сказал вполголоса:

– Ростислав, в Ляояне остались только мы, не сходи с ума: надо сниматься немедленно.

Но Петров не счел нужным услышать Нилова, он продолжал оперировать, и тогда Нилов увидел раненого и его вскрытую брюшную полость. Он всегда во всякой обстановке относился к операциям с опасением, и всегда ему казалось, что операции должны скорее кончаться неблагополучно, чем благополучно. Эта же рана была, по его мнению, ужасна. Зачем было трогать такого безнадежного?

Транспорт был готов: мулы, ослы, лошади, быки, впряженные в арбы, в двуколки и в усовершенствованные повозки доктора Петрова. Все было готово.

«Боже мой, – подумал Нилов, – что делать? Ростислав со своим представлением о долге врача безумен. Он погубит всех».

Нина вышла из барака, сопровождая носилки.

– Нефедова! Что же это такое… Сколько у вас еще раненых?

– Четверо.

– Это невозможно, я не могу рисковать сотней людей из-за четверых!

– Да ведь японцы не придут же сразу!

– Откуда вы знаете, сразу или не сразу? Вам известны планы Ойямы?

Носилки пронесли в фанзу, Нина вернулась в операционную.

– Это невозможно, – проговорил Нилов и приказал Кате принять начальство над отрядом в тридцать обозных единиц. Сам он решил остаться с Петровым – не мог он, главный врач лазарета, бросить тяжелораненых и хирурга, производящего операцию!

– Мы сейчас вслед за вами, – сказал он Кате. – Торопитесь, я боюсь, что японцы начнут обстреливать переправу.

Катя уехала, а Нилов сел на брошенный ящик и застыл.

Все было тихо. Его пугала тишина. Почему нигде не стреляют? Он выходил на улицу и смотрел по сторонам. Вспомнилась Вишневская, такая, какой она уезжала с первым отрядом. Раньше ему казалось, что эта веселая, смешливая дамочка была плохой женой. А вот поди ж ты!..

Вдруг он увидел, что из переулка выходят солдаты. Двое вели под руки третьего, четвертый шел сзади.

– Братцы! – радостно окликнул Нилов.

– Ваше высокоблагородие! – подбежал к нему задний.

– Откуда вы?

– Оттуда, – солдат махнул рукой в сторону оставленных позиций, – последние, в заслоне были. Вот раненого ведем.

– Давайте вашего раненого в лазарет.

– Илья, – обрадованно закричал солдат, – давайте Евсюкова сюда, в лазарет. Тут лазарет! Мы уж думали – доведем или не доведем?

– Рана тяжелая?

– По плечу хватило.

Раненого ввели в пустую фанзу, и Нилов принялся за перевязку. Рана оказалась легкая, но крови раненый потерял много, и Нилов, которому присутствие солдат вернуло бодрость, сказал:

– Полведерца выцедили из тебя. Да ничего, наберешься сил.

Петров вышел покурить. Он стоял высокий, усталый и пускал дым кольцами, которые тут же погибали на ветру. Рыжие волосы его были плотно загнаны под колпак, щеки, несмотря на загар, бледны.

– Я думал, что ты, Лев Семенович, уже отбыл с транспортом.

В эту минуту раздался орудийный выстрел. Стреляли с оставленных нами передовых позиций. Один за другим неподалеку от лазарета разорвались три снаряда.

Японцы обстреливали Ляоян.

С каждой минутой обстрел усиливался. Нилов замер посреди двора, запрокинув голову, точно втыкая в воздух свою бороду.

– Это уж слишком, – пробормотал он, в десятый раз выскакивая за ворота.

За углом поднимался черный клуб дыма.

Бежали китайцы, унося в больших корзинах жен, матерей, детей, имущество. Никто не обращал внимания на русского офицера Нилова. Что был для них теперь Нилов, офицер разбитой армии!

– Безумец, безумец! – бормотал Нилов, возвращаясь в операционную.

– Приказываю тебе… – заговорил он.

– Прошу посторонних вон! – рявкнул Петров. – Сестра Нефедова, немедленно вывести всех, не занятых на операции!

Нефедова направилась к главному врачу. Нилов дрожащими руками поглаживал черную бороду.

– Заставьте этого сумасшедшего… – начал он шепотом, – все равно всех нас… – и остановился под осуждающим взглядом Нефедовой.

– Все с ума сошли! – прошипел Нилов, забывая, что он главный врач, и испытывая обиду, которая даже пересиливала страх.

Оглушительные взрывы донеслись со стороны вокзала. Черный дым поднимался за башней Байтайцзы. Должно быть, горели склады.

Над головой с противным шлепающим визгом пронесся снаряд, упал на соседнем дворе – взрыв оглушил Нилова, желтый дым, закругляясь в облачко, поднялся над стеной.

21

Ивнев ехал рядом с Торчиновым сейчас же вслед за командующим. Кавказец был в своей неизменной бурке, которая служила ему во всякую погоду. Свита держалась саженях в пятидесяти сзади. А дальше за свитой катились двуколки со штабным имуществом, палатками и продовольствием.

Мост через Тайцзыхэ был наведен быстро и хорошо. Гулко стучали кони по деревянному настилу, булькала желтая вода, перед глазами лежал правый берег, заросший гаоляном.

Никогда в России Ивнев не видал такого огромного, сплошного пространства, занятого хлебами. Гаолян сверкал и шелестел, узенькая дорога врезалась в золотисто-зеленый массив, куда-то поворачивала, делала полукольцо и вдруг устремлялась в противоположную сторону.

Алешенька вынул карту и с удивлением увидел, что на карте нет этого района. Не сумели вовремя снять, потому что не предполагали, что здесь будет сражение.

Тяжелое чувство, сменившее радостное настроение позавчерашнего и даже вчерашнего дня, все усиливалось. Гаолян, неведомые дороги и солнце, которое принималось за свою обычную безжалостную работу, создавали в Алешеньке предчувствие чего-то нехорошего, может быть, непоправимого.

Куропаткин направлялся лично руководить боем. Сидел он на коне несколько сутуло, глубоко на глаза надвинув фуражку. Знал он или нет проселочную дорогу, на которую въезжал? Во всяком случае, он без раздумья повернул коня.

– Опять проклятый гаолян, – сказал Торчинов. – Посмотри на коней.

Лошади шли, понурив головы, хотя путешествие только что началось.

Несколько часов двигались по извилистой дороге. Дважды ее пересекали другие, но Куропаткин, неизменно ехавший впереди, продолжал путь по первой.

Нагнали воинскую часть. Солдаты с багровыми лицами шли медленно, тяжело, не строем, а толпой. Одни несли винтовки на правом, другие на левом плече. Плохо пригнанные, надетые наспех скатки, сумки и фляжки увеличивали печальный вид солдатской толпы.

Куропаткин поздоровался, солдаты ответили вразброд.

– Какой части?

Несколько голосов что-то прокричало в ответ.

Куропаткин поехал дальше. Ивнев удивился: Куропаткин ехал мимо солдат, как бы не замечая их, и те тоже как бы не замечали его. Это не был полководец, и это не были его солдаты. Точно на большой дороге встретились случайные прохожие.

Больше двадцати минут командующий армией обгонял свои войска. Наконец он почувствовал неловкость от этого равнодушного молчаливого соседства и круто повернул на дорогу, под прямым углом пересекавшую старую.

С высоты седла ничего не было видно: один гаолян, одни блестящие золотисто-зеленые стебли с пушистыми, начинающими краснеть верхушками. Монотонно шелестят плотные листья. Солнце над головой. Неподвижен воздух в узком коридоре проселка. Ни облачка. Страшная парная духота от намокшей вчера земли!

Неужели здесь, в этих гаоляновых джунглях, будет бой с Куроки? И куда едет Куропаткин?

Дорога описала полукруг, гаолян расступился – деревня. Низкие земляные стены с квадратными башнями по углам. Кони сами пошли быстрее.

Главную площадь затопил дождь. Голый крестьянин в остроконечной соломенной шляпе стоял посреди лужи по колено в воде.

– Вот, Алешенька Львович, какая лужа, – сказал Куропаткин, – пожалуй, больше миргородской. Сейчас остановимся, я продиктую вам несколько распоряжений, и приступим с богом к нашему делу. Сегодня наша задача и простая и сложная: надо, чтобы все корпуса сблизились между собой, вступили во взаимную связь. Завтра мы будем нащупывать противника, а послезавтра, милый Алешенька Львович, решительный бой.

Куропаткин посмотрел на него из-под козырька фуражки. Голос его был спокоен, и глаза были спокойны.

«Отчего он так спокоен? – подумал Алешенька. – Оттого, что уверен в победе, или оттого, что ему все равно?»

Всю вторую половину дня, сидя в одной из фанз деревни, Куропаткин диктовал распоряжения многочисленным генералам. Штаб составлял диспозицию предстоящего боя.

В деревне, расположенной посреди гаолянового моря, было знойно и неподвижно. Дома, деревья, воздух, лужа посреди площади – все было неподвижно. Даже изредка появлявшиеся жители двигались так медленно, что только подчеркивали общую неподвижность.

Но русские внесли жизнь: офицеры уезжали и приезжали; повара, разыскав колодец с хорошей водой, бегали к нему с ведрами; около кухонь царило оживление; в штабе, занявшем три фанзы, кипела работа: на столиках, на досках, на канах люди писали и чертили.

Ивнев хотел ни о чем не думать… Все уже передумано; пусть события идут так, как идут; нет у него сил что-либо изменить… Но мысли не унимались.

Приказы и распоряжения Куропаткина, только что записанные Алешенькой, отнюдь не говорили о том, что послезавтра решительный бой.

Они касались того, как лучше расположиться и по какой дороге пройти. Большая часть войск, как всегда, отправлялась для обеспечения флангов, а меньшая и даже совсем незначительная предназначалась для операции. Как же можно генеральный бой давать с такими силами? И почему генеральный бой давать Куроки, армия которого, как известно, не представляет главных японских сил?

Для того чтобы решительный бой привел к результатам, надо вернуться на северный берег Тайцзыхэ и снова действовать против Ойямы, атакуя свои собственные, только что отданные позиции.

«Что же это такое? – терзался Алешенька, путаясь в противоречиях. – Нет, это просто невозможно. Я скажу ему: прошу прикомандировать меня к полевой части. А спросит почему – скажу: от стыда! Так и скажу».

Генерал Харкевич сидел около окна, прорвав для циркуляции воздуха бумагу. Судя по его лицу (с папиросой в углу рта), по глазам, которыми он весело наблюдал за двумя китайцами, стоявшими посреди лужи, его не мучили мрачные мысли.

– Последние распоряжения… – Алешенька передал ему пачку листков. – Ваше превосходительство, что вы думаете о нашем положении здесь?

– Превосходное положение.

– Я не рад гаоляну, – осторожно, чтобы не выдать всех своих соображений, сказал Алешенька.

– Плюньте вы на гаолян!

Харкевич вынул бумажку, копию приказа, и прочел: «… развернуть правобережную группу армии на фронте Сыквантунь – копи Янтай и, приняв затем за ось Сыквантуньскую позицию, произвести захождение армии левым плечом вперед, дабы взять во фланг позиции переправившихся войск генерала Куроки и прижать их к реке Тайцзыхэ».

– Что-то очень сложно, – сказал Алешенька, – точно на параде. Это ведь не парад. Зачем прижимать Куроки к реке? Его надо утопить в реке, а еще лучше уничтожить до реки, не то он уйдет к Ойяме по своим переправам.

Харкевич прищурился.

– Уверяю вас, прижать – это совсем не плохо. Всеми своими корпусами мы охватываем его группировку. Как-никак у нас сто батальонов, а у Куроки – я не согласен с Алексеем Николаевичем, который преувеличивает его силы, – а у Куроки не более двадцати. Вы понимаете, в какую ловушку заманил его Куропаткин?

Глаза Харкевича заблестели. Он поправил воротник кителя и хлопнул себя по толстой коленке.

– То есть? – спросил Алешенька.

– То есть? Вы посмотрите на карту.

Карта висела на стене против Харкевича, и на ней уже было обозначено завтрашнее расположение частей.

– Мы совершенно застрахованы от поражения. Движение наших корпусов в обхват правого фланга Куроки есть вместе с тем великолепно продуманное движение для отступления наших войск на Мукден.

Харкевич смотрел на поручика, подмигивал ему и улыбался, а Ивнев почувствовал, как кровь отливает от его щек, но он был темен от загара, и генерал ничего не заметил.

– Так-то, – сказал Харкевич. – Война сложна, и большой ум многое должен предвидеть.

Солнце обходило небо и палило нещадно. Алешенька влез на крышу и увидел тот же бесконечный гаолян. Никакого признака войск. Войска потонули в бледно-золотом море.

Поздно вечером Куропаткин еще не спал. Алешенька заглянул в фанзу. Куропаткин сказал:

– Что же вы не спите, завтра трудный день.

– Но ведь и вы не спите, ваше высокопревосходительство!

– Я – другое дело.

Куропаткин положил перо и откинулся к спинке стула.

– Знаете, о чем я вспомнил? О турецкой войне! Под Плевной у нас было не ахти как хорошо. Скажу – даже совсем плохо. Солдаты отступают, выбились из сил, бросаются на землю. Как остановить отступление? В резерве ни человека! Скобелев выхватил шашку, крикнул: «Вперед, дети!» – и бросился вперед. И все, кто был жив, бросились за ним. И ворвались, Алешенька, в окопы, и вместо поражения – победа. У меня в ушах до сих пор звенят его слова: «Вперед, дети!» Да-с, да-с… Ну, идите спать, Алешенька. Я еще попишу.

Алешенька спал рядом в клетушке на гаоляновой соломе.

Проснулся он утром позднее обычного, солнце целыми потоками золота врывалось в открытую дверь, над Алешенькой стоял Торчинов и говорил:

– Вставай, вставай, поручик. Командующий сейчас уезжает в одну сторону, а тебе надо ехать в другую.

Алешенька вскочил, вышел во двор и сразу заметил не то что суету, а какую-то нехорошую озабоченность в суете. Куропаткин стоял во дворе, нахлобучив фуражку, и спрашивал капитана Фомина из штаба Бильдерлинга:

– Кто же позволил генералу отдать господствующую высоту?

Он смотрел на высокого Фомина, невольно задрав голову, и козырек его фуражки нестерпимо блестел в лучах солнца.

– Передайте Александру Александровичу, что от Ляояна я не отступлю, Ляоян будет моей могилой. Ступайте.

Фомин повернулся кругом и пошел, отбивая шаг по сухой земле.

Куропаткин несколько минут стоял, опустив руки, глядя перед собой.

– Вот, Алешенька, – сказал он, увидев Ивнева, – вчера вечером вспомнился мне Скобелев, а сегодня немец фон Блюме. Фон Блюме как-то сказал: «Даже величайший гений не может возместить собой недостаток инициативы в своих помощниках». Зайдите к Харкевичу, он даст вам поручение. Я сейчас еду.

Торчинов подвел Куропаткину коня…

В штабе было не много народу, и это удивило и еще более встревожило Алешеньку.

– А, вот и вы! – сказал Харкевич.

– Разрешите, ваше превосходительство, – перебил его Алешенька, – объясните ради бога, что произошло? Какую высоту взяли японцы?

– Глупая история… Представьте себе положение Куроки. У него не больше двадцати батальонов. Что ему нужно сейчас делать? Окопаться и сидеть ни живу ни мертву, ожидая нашего удара. А этот сумасшедший прождал нас вчерашний день, не дождался и решил напасть сам, Командир же полка, занимавшего упомянутую высоту, подвергшись атаке, отступил со своими батальонами без всякого сопротивления! Ссылается на то, что у него не было распоряжения вступить с японцами в бой, а сам он не осмелился-де принять на себя такую ответственность – не знал, входит ли сие в план командующего или нет. И отступил. Вы можете себе представить: накануне решительного сражения отдал в руки противника господствующую высоту!

Алешенька вспомнил солдат, с безразличными, бесконечно усталыми лицами шагавших по проселку. Это были совсем не те солдаты, которые дрались под Ляояном. Точно другая армия – равнодушная ко всему на свете и безмерно усталая.

– Сейчас Бильдерлинг получил приказ отбить сопку, а вы, Ивнев, поедете проследить, как выполняется этот приказ. Возьмите с собой несколько казаков и чуть что – шлите казака сюда.

На штабной карте значились кое-какие пункты. Алешенька перенес их на листок бумаги, нарисовал схему. Но схема эта была малопригодна. Вокруг отсутствовали какие-либо ориентиры – один гаолян.

С юго-востока донеслись выстрелы. Очевидно, отданная японцам сопка была там, на юго-востоке, но дорога шла в другую сторону. Есть ли дорога к сопке, нет ли – никто не знал. Ивнев решил двинуться через гаолян напрямик на выстрелы.

Пока он с казаками пробирался сквозь чащу, выстрелы зазвучали и справа и слева. Ориентироваться не было никакой возможности.

«Зачем же меня послали? – подумал Ивнев. – И других послали. А никто не знает, куда ехать. Что за чепуха!»

В гаоляне раздался шум. Казаки схватились за винтовки. Но из гаоляна показался русский солдат, посмотрел на казаков и пошел мимо. Был он без всякого снаряжения, бескозырка съехала набок, винтовку он волочил прикладом по земле.

– Какой части, братец? – спросил Ивнев.

– Все перепуталось, своих не могу найти, – прохрипел солдат. – Водицы, христа ради, нету?

Казак отстегнул от пояса фляжку.

– Три глотка!

– Христа ради!

Солдат трясущимися губами приложился к фляжке и медленно, зажмурившись, сделал три глотка.