Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 79 (всего у книги 117 страниц)
Таня занималась теперь не только своим Невским районом, но бывала и за Нарвской заставой, и на Васильевском острове. Меньшевики вели себя вызывающе, – по-видимому, они решили овладеть Петербургским комитетом и поставить под контроль не только петербургскую организацию, но и комитеты по всей России. Их успех приведет к тому, что партии, могучей организации, способной принять бой с царизмом, выиграть его и изменить лицо страны и всего мира, такой партии не будет. Будут кружки, где станут разглагольствовать интеллигенты и распропагандированные ими рабочие, усилятся мелкие стычки по экономическим вопросам. Мир на долгие десятилетия останется миром несправедливости, эксплуатации и узаконенного рабства.
Она так ясно все это видела, так ясно видела нелепость того, что ленинский план создания партии может быть приостановлен литераторами из заграничной лиги и господами, сочувствующими им, что была готова на все, лишь бы помешать этому вопиющему предательству.
После арестов большевиков были потеряны связи за Нарвской заставой и на Васильевском острове. Меньшевики, имевшие свои собственные связи, пользовались этим, лишая рабочих боевого руководства и всячески внушая им свои взгляды.
Надо было действовать и осторожно и смелее, чем раньше. Почти ежедневно Таня встречалась с Грифцовым. Он многое поручал ей, он верил в ее проницательность, наблюдательность. Встречались они на углах улиц, в церквах, где богомольно становились в сумраке колонн, в ресторанчиках, где закусывали, пили чай, и посетители считала их обычной парочкой.
В ресторанчиках они говорили о разном, и это были минуты отдыха. Иногда в углу зальца хрипел граммофон, иногда пианола наигрывала вальсы, цыганские романсы и русские песни. Смешно, без участия человеческой руки, опускались клавиши.
Над меньшевиками в вопросе об антивоенной демонстрации одержана победа. На демонстрацию они согласились, и даже Красуля включился в общую работу. Но нужно быть настороже… Антон передавал Тане свои наблюдения над меньшевиками в Швейцарии: лицемерны, нечистоплотны, влюблены в собственные чины и ранги.
Они расставались на улице. В этот поздний осенний месяц часты были дождь, туман, не проглядывало солнце, свинцовая пелена висела над огромным городом, со взморья налетали ветры. Нева, реки и каналы взбухали, покрывались короткими сердитыми гребнями, у прохожих распахивались полы пальто, вырывались из рук зонты, городовые на улицах стояли в длинных макинтошах. Но все равно все было очень хорошо: косой мелкий дождь, потоки из водосточных труб, дворники, метлами сгонявшие с тротуаров воду, особый в дождливую погоду глухой стук экипажей – все было хорошо. Все это соответствовало сейчас тому возбуждению, которое шло от каждого листа газеты, и тому ожиданию больших и знаменательных событий, на рубеже которых стоял рабочий класс и весь русский народ.
Несколько раз Таня присутствовала на собраниях студенческой социал-демократической организации, которая тоже готовилась к антивоенной демонстрации.
Из уст в уста передавали слова Горького, выступившего на рауте в зале Павловой. Он сказал: «Необходимы самые крайние и радикальные способы борьбы с правительством… Если будет демонстрация на улице, то не давать себя бить нагайками и топтать. Пускать в ход револьверы, кинжалы и собственные зубы… Иначе уличные демонстрации не имеют смысла».
Полиция получила сведения о готовящейся демонстрации. Конные городовые и казаки Атаманского полка разъезжали по улицам, патрулировали гвардейцы.
В четыре часа дня Таня возвращалась домой по берегу Большой Невки. Серые плоты колыхались у серых берегов. Поленницы дров, баржи, река, небо, деревья, заборы – все было серое. Но ничего, и этот цвет хорош, хорош сырой сильный ветер. Сегодня она наладила связь с путиловцами! Конторщик, осторожный, сумрачный человек, долго ни на что не откликался. Наконец сознался, что к женщинам до сих пор относился с предубеждением. Оказался отличным товарищем, будет работать!
У поленницы дров, в полушубке и накинутом поверх него брезентовом плаще, сидел сторож с трубкой во рту, Таня оглянулась не на него, просто захотелось ей посмотреть на полукруглый изгиб реки, на низкую тучу, которая, медленно клубясь, накатывалась от Старой Деревни. И вдруг увидела, что сторож следит за ней, вытянув шею. Почему? Чем она могла заинтересовать сторожа?
Заметив ее взгляд, сторож отвернулся и стал набивать трубку.
Таня запахнула пальто и ускорила шаг. На песчаном берегу валялись обломки досок, кирпичи, булыжные кругляши, ржавые крючья. Все это мешало идти. Таня снова оглянулась, – сторож шел за ней.
Она круто повернула и взобралась по откосу к особнячку, окруженному садом; сад был аккуратно прибран, и даже сейчас, осенью, не было в нем ничего печального. На крыльце кухарка щипала гуся.
– Извините, я прошла через ваш сад, – сказала Таня и вышла на улицу. Под безлистыми ветвями, вдоль забора, она направилась в сторону, противоположную своему дому.
Она не испугалась шпика. Вот провокатор, тот опасен. Его разгадать нелегко, и чаще всего о нем узнаёшь после провала.
Вернулась домой не скоро. Уже горели тусклые фонари. Шумел ветер в садах и на пустырях Аптекарского острова, лаяли псы. В переулках – никого, у забора – никого.
В саду она долго стояла и прислушивалась. Шум столицы не доносился сюда.
8Грифцов тоже заметил за собой слежку. На этот раз он не имел чужого паспорта, а предъявлять в Петербурге для прописки подложный было опасно.
Ночевал у знакомых, иногда у малознакомых.
И тут в голову ему пришла простая мысль: надо воспользоваться железной дорогой.
Поздним вечером он уезжал в Лугу и ночь проводил на вокзале, дожидаясь утреннего поезда в город. Но слишком часто нельзя было ездить в Лугу: недремлющее око непременно обратит внимание на господина, который снова и снова ночует на вокзальном диване.
А вот в Ораниенбауме оказалось прекрасно. В Ораниенбаум он уезжал с последним дачным поездом и ночевал в гостинице. Там не требовали паспорта, а только записывали в книгу фамилию постояльца.
– Если мы поедем вместе, – как-то сказала Таня, – то подозрений не будет уж никаких. Законная, или, вернее, «незаконная» парочка!
Они шли под руку по перрону и занимали в пустом вагоне место у окошка.
Три ночи провели они в Ораниенбаумской гостинице. Это были часы, когда веления дела и конспирации соединялись с их сердечными потребностями. Чудесно было вставать утром и знать: а вот была же эта ночь, была вопреки всему! И поэтому, когда в руках Грифцова оказался паспорт и он смог прописаться, невольно с грустью вспоминал он свои вынужденные путешествия.
Снял он комнату у одинокой акушерки и повел жизнь чиновника, то есть утром аккуратно уходил «на службу», по вечерам рассказывал хозяйке разные истории из своей «департаментской» жизни, иногда оставался дома, ибо срочно нужно было готовиться «к докладу». И чтобы не вызвать подозрения отсутствием обычных связей с внешним миром, сам себе посылал письма и телеграммы.
Одна за другой провалились две комитетские типографии, провалились в тот момент, когда были так необходимы, – на носу антивоенная демонстрация! Для организации или создания новой потребуется время, а печатать материалы надо сегодня же!
– Чужая типография должна служить нашему делу! – решил Грифцов.
Он лежал на диванчике и соображал, каким образом заставить работать на революцию чужую типографию.
В квартире было тихо. Хозяйка и кухарка ушли на базар. Кухарка была новая, недавно приехавшая из псковской деревни, очень неодобрительно относившаяся ко всему городскому и еще недоступная влиянию полиции. Она хорошо стирала белье, мыла полы и посуду, быстро и ловко чистила овощи. Но все-таки было бы лучше, если б Анна Андреевна обходилась без нее.
Грифцов долго лежал на диванчике, но решение задачи не пришло. Задача была решена днем.
В Лештуковом переулке Грифцов встретил знакомого метранпажа. Знавал он его еще в Киеве, в подпольной типографии. Маленький, сутулый человек с доброй улыбкой и ясными глазами.
– Товарищ Антон! – воскликнул Зайцев.
– Зайцев, и вы в Петербурге?
– Как же, работаю здесь уже третий год!
Беседуя, они прошли в Коломну. Мойка была свинцова, набережные и дома были такого же цвета; тучи то задевали трубы, то под ударами ветра разрывались и уходили ввысь.
– Ты говоришь, Зайцев, что у тебя в типографии есть два вполне надежных наборщика? У меня вот какая родилась мысль…
Грифцов изложил Зайцеву свой план: в типографию сдают обыкновенный, нормальный заказ, наборщики его выполняют, но вместе с тем, работая срочно, набирают и листовку. Возможно?
– Вполне!
– Печатают заказ и вместе с тем печатают и листовку. Возможно?
Глаза Зайцева заблестели. Он сказал:
– Вы знаете, я столько времени был оторван от работы! Все будет сделано.
Тогда Грифцов решил поехать к Логунову. К известному и любимому студентами профессору. «Прогрессивные студенты – скажем, казанские медики – решили, господин профессор, издать ваши лекции!»
Что скажет на это профессор? Таня говорит, что у него есть неизданные лекции!
… Было четыре часа, но профессор еще не вернулся из академии.
– А Татьяна Александровна?
– Только барыня дома… А вам по какому делу?
– Ох, любопытство, любопытство! Разрешите обождать?
Его проводили в маленькую гостиную, туда к нему вышла Логунова.
– Мы с вами незнакомы… я думала…
Они заговорили, и через несколько минут Зинаиде Владимировне казалось, что они уже давно знакомы. Говорили о войне, Куропаткине, Линевиче, Гриппенберге, о русском народе, который подымался, готовясь разбить тысячелетние оковы.
– Насколько я знаю, вы ведь тоже… – заметил студент.
Зинаида Владимировна слегка развела руками.
Студент понимающе улыбнулся и заговорил о «политике доверия» нового министра внутренних дел Святополк-Мирского.
– Я вижу, вы не доверяете этой политике доверия, – засмеялась Зинаида Владимировна. – Я тоже думаю, что не стоило убивать Плеве; хотя раньше мне казалось, что подобными актами можно устрашить и принудить к отступлению. В свое время я была свидетельницей страха… моя мать была близка с губернаторской семьей… Вы знаете, губернатор говорил, что чувствует себя приговоренным к смерти. Глаза у него были как у рыбы, честное слово. Страшные глаза, я никогда не забуду их. Его не убили, но он был мученик. Он трепетал ежечасно!
Румянец разлился по щекам Логуновой, она точно стряхнула груз лет и снова была девушкой, готовой отдать жизнь за народное благо.
Таня пришла. Увидев на вешалке студенческое пальто, она подумала, что посетитель имеет отношение только к отцу. Но горничная сказала:
– Но вас, Татьяна Александровна, спрашивали. В приемной, с барыней.
Когда Таня услышала знакомый голос, она решила: случилась беда, Антон пришел предупредить!
Остановилась в дверях…
– Танюша, – сказала мать, оживленная, почти радостная.
Грифцов здоровался с Таней, пожимал ее руку, смотрел в испуганные глаза. Пожатие было нежное, успокаивающее, и взгляд успокаивал. И она сразу забыла свой испуг и отдалась радости: он здесь! Разве не могло произойти что-нибудь хорошее? Ведь хорошие вещи непременно должны случаться в жизни.
– Мы тут рассуждаем с нашим гостем о князе Святополк-Мирском, – сообщила мать, и по ее улыбке было ясно, что дочь должна догадаться, что они о многом, о многом говорили.
… За обеденным столом Антон сидел против Тани. Это так было неправдоподобно и вместе с тем так хорошо! Отец ел вареное мясо с горчицей и слушал казанского студента, излагавшего от имени студенческой организации просьбу.
– Издадим на правах рукописи, Александр Вениаминович. Пусть небольшая брошюра…
Таня тоже ела вареное мясо и ничего не могла понять. Почему, зачем Антону эта медицинская брошюра?
– В записях у меня плохо отработан занимающий вас вопрос, – сказал Логунов. – Что это вам, господа казанцы, так загорелось? Ведь вам теперь не до ученья. Или у вас поспокойнее, чем в Питере?
Он принял из рук жены тарелку супу, присолил, посыпал укропом:
– Хорошо, даю вам… рукопись… Мое отношение ко всему у нас происходящему? Надо работать и учиться! Мало работаем, много разглагольствуем. А виновные, батенька, будут всегда. И за границами есть виновные…
– Это христианское примиренчество, папа?
– Вот так всегда. Мне в присутствии дочки своих мыслей высказывать не разрешается. Сейчас контрольный вопрос.
– Папа, рассуждая таким образом, ты оправдаешь всякую власть. Христианская покорность: «Несть власти, аще не от бога».
– Ну-ну, – сказал Логунов, посматривая на дочь поверх очков. – С профессорами-то за обеденным столом нетрудно воевать.
– Я готова воевать за правду где угодно и против кого угодно.
– Какова! – сказал Логунов, так же серьезно, как дочь. – Конечно, особенного благополучия в нашей действительности я не вижу. Святополк-Мирский собирался вступить на путь сотрудничества с представителями буржуазии и либеральной интеллигенции. Царь же, посовещавшись с Витте, пресек попытки князя. Изрек: «Никогда и ни в каком случае я не соглашусь на представительный образ правления!» Вот видите: «Никогда ни в каком случае!»
– Но почему он советовался с Витте? – удивилась Зинаида Владимировна. – Витте сам мечтает о республике!
Профессор посмотрел на гостя и на домашних и хитро улыбнулся:
– Витте, Зиночка, царедворец и, как все царедворцы, – лукав. Святая святых его души неведома никому, а может быть, и ему самому. Кто такой для Витте Святополк-Мирский? Конкурент! Отсюда и вся игра.
Обед шел медленно, потому что много говорили. И после обеда за фруктами сидели долго. Грифцов рассказывал о своих странствиях по югу России, о жандармах, с которыми ему приходилось встречаться.
– Значит, и вы тоже встречались? – задумчиво скачал профессор.
– Кто же из честной молодежи, папа…
– Мое мнение таково, молодые люди: в наше чрезвычайно сложное время задача наша, интеллигенции, – учить людей широкому восприятию мира. В наших руках наука, искусство, моральные системы… Но учить без догмы. Вы же, современная молодежь, очень догматичны. Вы еще не успели родиться, а уже знаете, где истина. А между тем, процесс отыскания истины, может быть, самый мучительный, но и самый сладкий. К слову сказать, истина, молодые люди, может быть только в одном – в искании.
Профессор пил чай неторопливыми глотками, и в его словах уже не было обычного, присущего ему веселого иронического тона. Он предложил представителю студенчества прийти за рукописью послезавтра.
Зинаида Владимировна поднялась из-за стола, Грифцов с Таней отправились в Танину комнату, профессор остался за стаканом чаю.
Он пил остывший крепкий чай с лимоном и просматривал газеты, лежавшие около него стопкой. Просматривал и хмурился.
Таня прикрыла дверь в свою комнату и прислонилась к ней спиной.
– Антон, я так ничего и не поняла!
– Почитаю за похвалу. Столь тонкая революционерка – и не догадалась!
– Вот сюда садись, в это кресло…
Ей хотелось сказать еще: «Как хорошо, что ты у меня в комнате», – но и без этих слов было хорошо: ее охватило глубокое спокойствие, уверенность в близкой победе, и она с чувством большой, все разгорающейся радости слушала Грифцова.
И никто из них не обратил внимания на звонок в парадной. Дверь распахнулась, в переднюю вошел жандармский ротмистр.
9В последнее время ротмистр Чучил пребывал в непрестанной тревоге. Вообще он понимал свою работу как боевую, чрезвычайно трудную, опасную, но вместе с тем и благородную. Существует Россия – то есть царь, помещики, офицеры, священники, чиновники, отчасти купцы. Правда, имеются еще крестьяне и рабочие, но как фундамент дома не есть дом, так и они не суть русский народ. И что будет с домом, если фундамент, возомнив о себе, захочет занять положение апартаментов? Гибель здания неминуема. В доме, в расположении его частей, в их совместном служении прежде всего должен быть порядок. Ротмистр Чучил на страже этого порядка. Пример дома казался ему в высшей степени убедительным, и, допрашивая политических, он, улучив момент, всегда приводил его: «А вы-с внушаете фундаменту, что он и есть самый дом, и тем самым приводите всё в колебание… Поэтому вы и называетесь потрясателями основ. Понятно? Может ли Россия такое ваше намерение не рассматривать как безрассуднейшее и вреднейшее?»
О своих взглядах Чучил говорил и с женой, беловолосой молоденькой дамочкой, которой он старался внушить о себе высокое мнение. Взята она была из чиновничьей семьи, а в чиновничьих семьях к жандармам существует подчас пренебрежительное отношение. Тесть до сих пор не так пожимает руку Чучилу, как того желал бы Чучил… И ему ротмистр рассказал свою притчу о доме. Тесть кивнул головой, произнес многозначительное «гм» и налил зятю рюмку перцовки.
Чучил считал себя способным к высокой миссии охранителя основ и досадовал, что не столь быстро, как ему хотелось бы, совершает восхождение по служебной лестнице.
Сейчас время было тревожное, иные настолько терялись, что даже собирались подавать в отставку, но Чучил, как хорошо оснащенный корабль, не боялся бури и собирался плыть далеко. Чувство тревоги его было чувством тревоги за то, что человек или обстоятельства помешают ему сделать блестящий жандармский поступок и сразу шагнуть через ступень.
За всеми заставами города было неспокойно, но за Невской особенно. Заводилами оказались семянниковцы, и на них главным образом было устремлено внимание ротмистра.
Вчера группа рабочих во главе с Пикуновым подала прошение. Просят ввести на завод войска!
Прошение лежало перед Чучилом, переписанное писарским каллиграфическим почерком, и портили его только нелепые безграмотные подписи. Пикунов подписался огромными корявыми буквами, скорее кирпичами, чем буквами, остальные наставили безобразных жирных крючков. Просят ввиду непозволительного бойкота, учиненного мастеровыми мещанину Зубкову, в связи с готовящимися новыми беспорядками, а также угрозами мастеровых расправиться с Пикуновым и другими верными царю и престолу рабочими… незамедлительно ввести на завод войска.
Верноподданнейшая мысль, сейчас она была для ротмистра неприятнейшей. Ввести войска на завод означало признаться в собственном бессилии: ничего не мог и ничего не могу поделать, господин полковник, необходимы казаки! Соперник Чучила ротмистр Здановский покрутит ус и скажет: «М-да! Слабенек, без казаков не справляется». Отказать или просто положить прошение под сукно? Но ведь Пикунов полюбопытствует, собака, какой дан ход делу. Перетрусил, сукин сын!
А ввести казаков на завод – при теперешней ситуации – шум не только на весь Петербург, на всю Россию!
Чучил расхаживал по кабинету, в окно он видел небо, полное серых пухлых туч, стену дома, под стеной черное, голое, распластавшееся в воздухе дерево. Приказал подать лошадь и поехал к Ваулину. Час был обеденный.
Ротмистр долго сидел около круглого полированного столика в кабинете Ваулина, перелистывая журнальчики и альбомы, прислушиваясь к тому, что делается в доме, и время от времени пощипывая усы.
В доме не делалось, по-видимому, ничего особенного: директор с женой обедали. Звонок! Зовут в столовую горничную… «Долговато, долговато», – бормотал Чучил, склонный обидеться, но обижаться сейчас было не ко времени.
– А, милый ротмистр! – сказал, входя, Ваулин.
Ротмистр щелкнул шпорами.
– Аркадий Николаевич! – начал он проникновенным голосом. – Решил посоветоваться с вами… Как вы смотрите на подобное прошение ваших рабочих. Полагаю, что оно…
Ваулин пробежал глазами бумагу.
– Дураки! Кто их надоумил? Невозможно, ротмистр!
Ваулин стоял, широко расставив короткие ноги, толстые губы его подрагивали. Чучил сразу почувствовал облегчение, но виду не подал.
– В сущности, Аркадий Николаевич, как мера предупредительная и такая, которая, несомненно, внесет спокойствие…
– Хорошо спокойствие! Если ввести на завод казаков – девять десятых рабочих к черту на рога полезут. И затем, еще одно обстоятельство, дорогой ротмистр… В Петербург приезжает господин фон Зоммер, представитель финансового Берлина, так сказать разведчик. От Франции, как вы знаете, поддержки никакой, Париж собирается дать заем Японии – вот плоды куропаткинской стратегии! Французы, как всегда французы, легкомысленны, изменчивы, немцы – те основательнее, но и расчетливее. Фон Зоммер недаром приезжает в Петербург – собирается все здесь разнюхать. А если мы устроим для него представление с казаками, смею вас уверить, немцы не дадут ни гроша. Итогда мы с вами, милейший ротмистр, – банкроты. В ножки японцам – и в зубах пальмовая веточка!
Чучил был плохим специалистом по международным вопросам, но во внутренних он разбирался.
– Против заключения мира я, Аркадий Николаевич, не возражаю в одном только смысле: руки будут развязаны в отношении врага… внутреннего. – Он приподнялся на цыпочках и слегка щелкнул шпорами.
Директор угостил жандарма сигарой, Чучил обрезал ее на бронзовой гильотинке курительного столика и закурил. Они поговорили еще о военных действиях и о решимости государя не опускать оружия до тех пор, пока хоть один японец останется в Маньчжурии.
Полковнику, своему начальнику, Чучил сообщил о прошении рабочих и о том, что на такую меру Ваулин не согласен. Полковник сказал: «Зря! Я бы на все заводы поставил казаков», – но сказал таким вялым, неопределенным тоном, что трудно было догадаться о его настоящих мыслях.
«Действовать, действовать! Теперь или никогда!» – думал Чучил.
Наблюдением было установлено, что на заводе в связи с подготовкой к антивоенной демонстрации рабочие плохо работают, участились стычки с мастерами. Мастеру Крутецкому в спину погрозили кулаком…
Из опроса одного арестованного выяснилось, что в районе работает некая Дашенька. Сам арестованный Дашеньки не видел, только слышал о ней… Тем не менее он сообщил одну черту ее наружности: черные курчавые волосы. Как ни прикрывает их платочком, видны. За этот признак ухватился Лапоть, отличный работник, в сущности воспитанник Чучила. Лапоть установил, что за заставой, на улицах, прилегающих к заводу, действительно появляется некая не проживающая здесь особа, фамилия которой неизвестна, а имя Дашенька. «Курчавые черные волосы, черные глаза, ровные зубы, щеки от улыбки имеют ямочки…» Чучил скользил глазами по строчкам: «Появлялась за заставой… одиннадцать раз… След потерян… найден… снова потерян…» След теряется, – значит, это опытнейшая особа.
Вчера перед Чучилом Лапоть сидел вот на этом стуле. Чучил спросил его: какие у него соображения насчет Дашеньки? Студентка или так просто особа?
Лапоть, тонкая бестия, не высказал никаких соображений, а, несомненно, имеет. Никогда не высказывает соображений до тех пор, пока не разложит у себя в голове всё, как на блюдце.
Чучил думал о сложной сети агентов и провокаторов. Провокатор – незаменимый помощник. Подпольная типография на Красносельской была взята благодаря отличной работе провокатора. Работала женщина. Женщины очень удобны для этих дел.
Поздно вечером Чучилу доложили, что его спрашивает какой-то господин.
Выйдя в переднюю, он увидел Лаптя. Ротмистр не выносил подобных посещений на дому. С точки зрения конспирации и тактики такие вещи были недопустимы. Сотрудники знали это превосходно. Но Лапоть стоял в передней и не только не выглядел виноватым, наоборот – смотрел торжественно. Сердце у Чучила забилось. Он распахнул дверь в кабинет и пропустил гостя. Здесь он, для субординации, все же начал:
– Вы знаете, Лапоть, ваше появление здесь…
Лапоть кашлянул:
– Неизвестная заинтересовавшая вас особа Дашенька – дочь профессора Военно-медицинской академии Логунова.
За этими его словами последовало то, чего Лапоть и ожидал: радостно-испуганное выражение лица ротмистра и ряд недоверчивых контрольных вопросов.
Лапоть отвечал коротко, с достоинством.
Отпустив агента, Чучил долго сидел в кабинете за столом, откинувшись к спинке кресла, вытянув ноги, и, когда вошла жена, сказал ей: «Мамочка, занят!» Из того факта, что дочь профессора Логунова появляется за Невской заставой, еще не явствует ничего… Наблюдением установлено, что она вошла в такой-то дом, в доме пробыла недолго, вышла с женщиной, у которой был на руках ребенок, и из подслушанного разговора выяснилось, что она крестная мать младенца. Вполне возможно, что она приезжает к крестнику… Долго Дашенька вообще не появлялась, что естественно, – крестников-то не навещают ежедневно. В последнее время исчезла. Счастливый случай, один из тех, которые сопутствуют людям, одаренным особым талантом удачи, помог Лаптю: он встретил Дашеньку в городе. «Курчавая, по имени Дашенька…» Та ли это, о которой говорил арестованный? Лапоть – человек надежный, но и он мог ошибиться. Профессор Логунов? Чучил имел с ним дело после знаменитого бунта на Обуховском заводе, когда к обуховцам присоединились семянниковцы и путиловцы. В те дни Чучил начинал свою карьеру, и начинал с блеском: тяжелораненых допрашивал, невзирая на ранения, доктора перед ним вытягивались… И не вытянулся только врач, приглашенный неизвестно кем к тяжелораненому обуховцу. Врач этот, худощавый и седой, предупредил: «Никаких допросов!»
Чучил взглянул на него уничтожающим скользящим взглядом и прошел мимо. Но не успел он сесть около постели обуховца, как на его плечо опустилась рука и гневный голос приказал:
– Вон отсюда!
Жандарм оторопел. Оторопел впервые в жизни. Стоял багровый, оскорбленный – и вдруг увидел генеральские лампасы из-под халата врача. Он мгновенно вспомнил, что сюда пригласили Логунова. Он хотел выпрямиться и возразить, что он исполняет долг перед царем и отечеством и никто не имеет права ему мешать, но глаза профессора сверкали так повелительно, что Чучил согнулся, что-то пробормотал и покинул палату.
Профессор Логунов! Проживает в районе, не имеющем к Чучилу никакого отношения, – дело следует передать Здановскому. Но если передать дело Здановскому, то и все плоды от этого дела соберет Здановский. Ежели же не передать и явиться с обыском самому, то надо иметь твердые данные, иначе вся история может окончиться тем, что Чучила законопатят куда-нибудь в провинцию. Продолжать наблюдение? Но для продолжения нет времени, потому что демонстрация должна состояться в ближайшие дни…
