Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 117 страниц)

24

Постель Леонтию стелили на широком деревянном диване против окна. Зима окончилась, началась неприятная мозглая весна. На деревьях в холодном воздухе медленно набухали, медленно раскрывались и так и не могли раскрыться почки. Из низких толстых туч сеялся надоедливый дождь. Все вокруг мокрое, сырое. Марья не снимала ватной куртки и, выходя на крыльцо и оглядывая серую пелену воздуха и такую же безрадостную серую пелену равнины и тайги, в тысячный раз спрашивала: «Господи, когда же это кончится?» И всем казалось, что это не кончится никогда.

И, как всегда, это кончилось вдруг, и ночью. И когда Глаша на заре выскочила во двор, она закричала, как закричал когда-то Леонтий:

– Сеня, Семен!

Семен испуганно выскочил во двор и увидел, что пришло лето. Туч не было. Из высокого бездонного неба, перепоясанного алыми полосами зари, от чистых, ясных и высоких сопок несся горячий западный ветер.

Марья торопливо распахивала окна:

– Леонтий, лето пришло!

Леонтий мог уже сидеть. Более десятка ран покрывало тело, самой неблагополучной была правая нога. В первое время ее хотели отнять. Врач настаивал, говорил Марье:

– Если не ампутируем, ваш муж умрет, и вы будете отвечать. Даете согласие на операцию?

Но Марья не давала.

В эти тяжелые минуты пришел Седанка. Поставил в угол винтовку, сказал:

– Леонтий живой, а мне говорили, ты уже помирал!

Осмотрел раненого, велел наломать омелы, напарить ее в кипятке и остуженной обложить на ночь ногу.

По онемевшей, ничего не чувствовавшей ноге прошла волна боли, заныла рана.

– Теперь здоровая будет, – обрадовался Седанка.

В эти месяцы, когда Леонтий ничего не мог делать, он думал. Впервые оказался он в положении человека, которому не предоставлялось иного труда, кроме размышления.

Он вспоминал первые годы жизни в крае. Он полюбил край. Все ему здесь пришлось по сердцу. Даже тайфуны, даже длинная мозглая весна… Море, тайга, упорство, с которым нужно было здесь определять себя человеку!

Дикий виноград тайги ведь может стать культурным! Жирные виноградные лозы покроют долину!

Питомник пятнистых оленей… Когда он думал, как прекрасный зверь пойдет навстречу к нему, на зов его, он чувствовал, что это правильнее, нежели преследовать и убивать оленя. Охотник еще не хозяин. Охотник – участник природной жизни на равных условиях со всеми…

Глаша, Марья и Семен работают в поле… Скоро у Леонтия будет внук или внучка.

…Цзюнь-жуй, сын повесившегося Цяня, появился в Раздольном тогда, когда Леонтий уже вставал с постели и сидел на крыльце. Оба, русский и манза, обрадовались друг другу.

– Ты думал, что меня уж и на свете нет?! Почему на пантовку нынче не пошел? Беда стряслась?

Цзюнь-жуй стал рассказывать о страшной беде. Никто не в силах помочь, кроме русских. Ездили в прошлом году к Су Пу-тину. Су Пу-тин писал бумагу, Цзюнь-жуй был у него сейчас в Никольском. Он говорит, что бумага пошла, но будет еще очень долго идти. Надо ждать. Как можно ждать, чего ждать? Отец умер. Чего же еще ждать? Когда в деревню повадился ходить великий Ван, тогда Леонтий не говорил «ждать», он помог. Неужели ничего нельзя сделать с Аджентаем?

До вечера Леонтий писал письмо Миронову. На склоне сопки раскорчевывали новый участок, горький душистый дым тянул по двору. Пели песни. Спокойная ровная песня плыла над двором, над долиной.

Цзюнь-жуй не остался ночевать. Как только письмо было готово, он собрался в путь.

25

Докладную записку генерал-губернатору Миронов писал пространную.

Владивосток, вначале пост – несколько домишек да палаток, поставленных среди дубовых рощ, – теперь представляет населенный, быстро растущий город. Город, вызывающий к себе пристальное внимание иностранцев, как тех, которые хотят приложить свои силы на русском Дальнем Востоке, пользуясь слабостью русского отечественного капитала, так и тех, у кого более далекие и не столь мирные цели. Стоит, например, в связи с этим вспомнить статьи английского путешественника. Кэмбеля, проехавшего в Европу через Владивосток. Он пишет: «Я чрезвычайно интересовался Владивостоком. Это место казалось мне вроде логовища пиратов, из которого русские крейсера могут налетать на нашу коммерцию и бомбардировать наши суда. Я считал Владивосток русским Гибралтаром. Но, к великому моему удовольствию, я воочию убедился, что Владивосток – место, которое вполне возможно взять или истребить флотом».

Поэтому русским людям, имея таких упорных завистников и недоброжелателей, нужно быть всегда настороже.

Но не только нужно думать о посягательствах англичан, нужно пресекать всякое умаление прав и достоинства России.

Разве терпи́м факт, что на территорию Уссурийского края проникают чиновники маньчжурского правительства и наводят суд и расправу среди манз, проживающих под защитой русского флага? Разве терпимо то обстоятельство, что маньчжурские чиновники собирают налоги с русскоподданных племен?

Далее Миронов подробно сообщал о зверствах Аджентая и о сборах этим чиновником богдыхана налогов с китайского и туземного населения.

Осенью Миронов узнал, что его докладная записка возымела действие. Генерал-губернатор послал отряд для задержания Аджентая.

26

Лэй провел зиму во Владивостоке, играл в кости и карты. Сначала настроение у него было скверное: он считал, что потерял свою реку… Пил ханшин и спирт, в карты и кости играл неудачно. Думал открыть во Владивостоке мелочную лавочку.

Но однажды утром в помещение склада товаров, где у Су Пу-тина собирались его компаньоны и клиенты, вошел зверовщик Хун. Оглядел тех, кто спал, и тех, кто еще, одержимый азартом, не ложился, увидел Су Пу-тина, пьющего за столиком утренний чай, и сказал:

– Особенные известия: охотника Леонтия загрыз великий Ван!

Су Пу-тин вскочил, Лэй бросил игру, спавшие проснулись.

Хун рассказал про великого Вана, появившегося в Старой Манзовке, сожравшего сноху Цяня, сына Фу Нью-дина и загрызшего Леонтия.

Известие было настолько радостно, что Су Пу-тин, не входя ни в какие денежные расчеты с Хуном, стал угощать его.

К Лэю вернулось равновесие души. В карты он стал меньше проигрывать и забыл про то, что хотел открыть мелочную лавочку.

В марте он и Ло Юнь отправились к себе на реку, всюду разнося весть о наказании, которому подверг Леонтия великий Ван.

Такая же судьба постигнет и Попова!

Лэй появлялся в шалашах охотников, взявших у Попова товары, напоминал им о старых долгах, и охотники молча отдавали ему шкурки и снова брали у него товары.

Ируха и Бянка ушли в верховья Тудагоу, и о них ни чего не было известно.

– Он больше не придет сюда, – говорил Лэй про Ируху, – отец его преступник, и он преступник. Всякий, кто будет иметь с ним дело, тоже будет преступником!

Счастье продолжало сопутствовать Лэю. В тайгу направился отряд русских солдат. От фанзы к фанзе, через горы и долины, по охотничьим тропам, связывавшим фанзы, пробирались охотники и сообщали друг другу, что русские ловят Аджентая. Весть была хорошая: Аджентай был ненавистен всем!

Лэй пошел навстречу русским. Двадцать русских солдат под командой поручика Свистунова двигались через тайгу.

Лэй предложил свою помощь: он знает тайгу, он будет проводником! Смотрел на широкоплечего молодого офицера, сидевшего у костра, на котел, кипевший над костром, на солдат, на вьючных коней.

– Хорошо знаю, по каким дорогам ходит Аджентай!

Присел к костру на корточки, деланно равнодушно курил трубку. Свистунов внимательно расспрашивал его, кто он, где охотится, где его фанза.

Лэй отвечал с достоинством.

Он стал проводником отряда. Свистунов скоро убедился, что проводник у него отличный. Он имел глаза и уши по всей окружной тайге и быстро нащупал местопребывание начальника знамени.

В полдень, когда Аджентай расположился в долине под отвесными скалами, внезапно появились русские. Они вышли из чащи, много солдат! Маньчжуры вскочили, схватились за ружья.

Вперед выступил русский офицер и приказал сложить оружие.

Маньчжуры сдавали оружие и выражали крайнее недоумение: они охотники, как все в тайге. Зачем сдавать оружие?

Они обращались за подтверждением своих слов к Лэю, но Лэй не разговаривал с ними. Он сидел недоступный, важный, точно он, а не Свистунов был начальником отряда.

27

Однако счастье Лэя не было продолжительным: Леонтий, которого он считал погибшим, оправился к наступлению осенних холодов и теперь вместе с Седанкой поднимался в бате вверх по реке, останавливаясь у каждого шалаша. Появление в тайге Леонтия произвело необыкновенное впечатление. Оказывается, Леонтий не только не погиб от клыков Вана, а, вступив в единоборство с тремя тиграми, убил всех трех.

Седанка подробно описывал борьбу Леонтия, и рассказ его постепенно становился все выразительнее. Не то чтобы Седанка придумывал, но он передавал те подробности, которые, как ему казалось, Леонтий позабыл, но которые, несомненно, имели место. В конце беседы хозяева спрашивали:

– Видели Лэя?

– Не видели.

– Большой начальник! Куртку его видели? Он с русскими ходил, Аджентая взял.

Бесспорно, Лэй был сейчас для всех большой начальник. Но Леонтий, избивший Лэя, уничтоживший сразу трех тигров и приехавший в тайгу соболевать, разве был маленьким начальником?

Всеобщий выезд на охоту застал Леонтия и Седанку в шалаше Кизиги.

Весь последний месяц Кизига, его брат и жена плели небольшие сетяные мешки, строгали тонкие стрелы, ковали для них наконечники, чинили нарты. Каждый вечер жена Кизиги раскладывала неподалеку от шалаша костер, бросала в него сухие листья багульника, нагревала бубен и шаманила.

– Хорошо шаманит, – говорил про нее Кизига. – Хорошо пошаманит – хороша охота будет.

Пошаманив, женщина крошила черемшу и высыпала ее в чумашку с сазаньей строганиной.

Ночи становились холоднее, деревья обнажались, каждое утро новый слой листьев устилал землю. Как-то ночью ударил мороз и утром удержался. Сухая земля зазвенела. Через несколько дней выпал снег.

Все стихло: ветер, животные, птицы. Леонтий выходил из шалаша, смотрел на протоку, заметаемую снегом, и ощущал эту вдруг наступившую необычайную тишину.

Никто в эти дни подготовки к охоте не думал о Лэе. Зима, охота, соболевка; может быть, ждет большая удача! Далеко, далеко, где-то там весной – Лэй…

Собаки, отъевшиеся во время последнего хода кеты, возбужденно бегали по снегу, вечерами же собирались вокруг шалаша и не спускали с охотников глаз.

– Торопят нас! – говорил Кизига.

Целых три дня шел снег, прикрыл реку, пади и распадки, лег на ветви кедров и елей. Затем тучи поднялись выше, подул ветер и погнал их за сопки. Вышло солнце, студеное, зимнее, сверкающее. Кизига, его брат и жена вынули праздничные костюмы.

Шапка Кизиги была сделана из меха росомахи, шапка брата – из козьих лапок. Халат, нарукавники и наколенники, сшитые из ровдуги, украшал цветной орнамент.

Поверх полагались штаны и халаты из рыбьей кожи, легкие, не затрудняющие движений, непромокаемые.

Леонтий подумал, что такой костюм, пожалуй, лучше его куртки и штанов из чертовой кожи. Щупал костюмы, взвешивал на руке…

– Очень трудно делать, – пояснил Кизига. – Твой лучше. Твой купил – и готово, очень хорошо.

– А вот, по мне, твой лучше.

Жена Кизиги надела халат из ярких разноцветных полос с нашитыми цветными латками. Узорные вышивки струились по халату. Мелкие раковины, бубенчики, железные и медные побрякушки, сплетаясь в узоры, сообщали каждому движению женщины торжественный шорох и звон.

Она знала, что костюм красив, и соответственно праздничному наряду все ее движения были медлительны и торжественны.

Лесных людей во Владивостоке считали дикарями.

Леонтий присматривался к ним, слушал разговоры, примечал охотничью сноровку, разглядывал платье. Какие же Кизига и Ируха дикари?. Разве вот то, что они шаманят и, собираясь на охоту, привязывают к своим поясам деревянных божков… Это действительно… Идолы-то ни к чему!

– Ведь они из дерева, – сказал он Кизиге.

– Из очень хорошего дерева. Сам делал, очень хороший бога. Много помогай!

«Да, вот тут, пожалуй, мы друг друга не поймем», – думал Леонтий.

На большой косе было шумно. Горели костры, охотники угощались лосиным и кабаньим мясом, талой из мороженой рыбы, пили водку.

Кизига подсел к костру старого Файнгу и сообщил ему то, что и так знали все:

– У меня живет Леонтий! Он говорит: «Лэй хотя и большой начальник, но не очень большой… вот, говорит, подождите – приедет Попов».

– Может быть, – отозвался Файнгу, выпивая полчашечки водки. От водки, праздника и предстоящего завтра выезда на охоту у него было легко на душе.

Он запел:

 
Лэй, Лэй,
большой человек,
курит трубку,
пьет водку.
И наказывает всех удэ,
и наказывает всех удэ!
 

Подошел восьмилетний внучек, с маленькой, отлично выделанной трубкой во рту, с маленьким, но крепким луком через плечо, и Файнгу стал ему рассказывать о русском охотнике Леонтии, который встретил в тайге трех тигров и убил один всех трех.

Нельзя убивать тигров, а вот русский убил. Русские убивают тигров, а нам нельзя. Удэ ловит соболя, бьет кабана и медведя, кабаргу и козулю… Русский, кто такой русский? Файнгу угостил мальчика водкой и выпил остатки. «Кто такой русский?» – пел он, глядя в огонь костра.

 
Далеко, далеко живут русские,
а вот теперь совсем близко.
Если он убил тигра, он все может,
Лэй, Лэй.
 

Собаки бродили у костров, пожирая кости, жилы, юколу… Там, в тайге, их не будут так хорошо кормить… Ешьте, ешьте, собаки!

Женщины подвыпили. Халаты их бренчали и звенели, голоса звенели, особенно у молодых; но очень мало молодых осталось в шалашах, всех потаскал Лэй. Любит он продавать молодых женщин… Бедный отец, бедный брат… бедные охотники, скоро у вас не будет жен…

Кизига вынул из кармана халата стальную подковку с припаянной к ней тонкой стальной пластинкой, взял подковку в рот и заиграл, отжимая пластинку пальцем. Звук получался едва слышный, низкий, гудящий: музыкант менял его высоту, шире и уже открывая рот.

Лицо его стало задумчивым, жена села поближе. Леонтий и Седанка тоже слушали. Точно где-то далеко, в какой-то невероятной дали гудел колокол…

Рано утром запрягли собак в нарты. Собаки рвутся, визжат, кусаются….

– Тише, тише, собаки, – успокаивает своих Кизига. На нартах с ним едет Леонтий, на нартах с братом – Седанка.

Солнце вышло – все засверкало, даже глазам больно.

Вон как большая сопка сверкает! Белая вершина ее притихла, смотрит, слушает, сверкает… И все деревья слушают и сверкают…

По снежной реке сейчас понесутся нарты… Раньше первым выезжал Бянка, сейчас его нет, и первым выезжает Файнгу. За ним другие. Женщины остаются, дети бегают вокруг нарт.

– Отойдите! – кричит Кизига. – А то как пустим собак!.

В эту минуту Файнгу пустил своих псов… За ними, не ожидая приказа хозяев, ринулись остальные…

Снег взлетел. Женщины машут руками.

Все дальше и дальше охотники, все меньше и меньше нарты, собаки, люди…

28

Ируха сначала не поверил, что перед ним Леонтий. Но потом бросился к нему, чуть не опрокинул.

– Жив и здоров твои друг, – говорил Седанка, снимая лыжи. – Пособолюем здесь мало-мало… Я буду ловить по-китайски, ставить свои дуи – ловушки, а Леонтий хочет научиться гонять соболя… Я думаю, трудно этому, однако, научиться, а?

Буду учиться гонять, – упрямо сказал Леонтий.

Перед отъездом на соболевку у него вышел спор с Хлебниковым. Хлебников утверждал, что соболевка – дело манз и тазов, из русских ведь никто не соболюет. И трудно, и несподручно.

– А я вот буду соболевать, – сказал Леонтий.

Его более всего интересовал удэйский способ: охотник находил след соболя и преследовал зверька до тех пор, пока не настигал.

Правда, в этом состязании человека и маленького хищника от человека требовалась исключительная выносливость. Но такая охота была во много раз привлекательнее обхода ловушек.

Охотясь с Ирухой, Леонтий скоро убедился, что соболь не только хитер, но и умен. Он будто догадывался, что намерен делать человек, идущий по его следу.

Ируха распутывал самые хитрые козни зверька. Он шел за ним неутомимо, иногда в течение целого дня, закусывая на ходу юколой, а то и вовсе не закусывая, просиживая ночи под сосной или елкой без огня, чтобы не вспугнуть соболя.

Двадцать соболей добыл Ируха к тому времени, когда солнце стало выше и снега нападало еще больше.

Уже в марте, когда соболевка кончалась, Леонтий, как обычно, вышел на промысел. Скользил сначала вдоль протоки, потом свернул в чащу. За полдень увидел след соболя. Соболь прошел, поднимая осторожно лапки. Но в какую сторону?

Леонтий присел над следами. Они начинались и кончались на снежном сугробе, точно соболь был птицей и спустился в снег прямо с воздуха.

Обследовал ближайшие деревья: соболь поднялся по наветренной стороне огромного ильма, где налип снег, и спустился по противоположной, гладкой, прыгнул на сугроб, прошел две сажени, повернул назад, шел по старым следам, высоко поднимая лапки, и прыгнул на валежник…

Леонтий терпеливо исследовал местность, разгадывая маневры зверька: бежал по валежнику, прыгнул на дерево, опять вернулся на валежник, в третий раз прошел по своим старым следам и исчез.

Леонтий был мокр от пота, рукавицы снял, ворот куртки расстегнул.

Дряхлый пень возвышался над сугробом желтой трухлявиной. Снег около него был взрыт. Леонтий погрузил руку – и там, в глубине, снег тоже легкий, зыбкий. Это соболь прошел двадцать шагов под снегом и прыгнул на одно из деревьев…

Уже садилось солнце, когда Леонтий распутал хитрую соболиную петлю и ровный ясный след повел его к реке… Здесь дул ветер, обнажив под берегом груды камней. Куда ушел соболь по этим камням?

Красное солнце висит над снегами. Алые, ни с чем не сравнимые алые снега! Сопки, полукругами уходящие на восток. Лес, спокойный зимний лес!

Придется заночевать вот здесь, под берегом, укрывающим от ветра, Леонтий развязал рюкзак, разложил спальный мешок. Нельзя жечь костер: соболь увидит даже издалека.

Сизые рассветные сумерки были над землей, когда Леонтий проснулся, умылся снегом, закусил сухарями и куском сала. Голубоватые снега простирались перед ним, и на них отчетлив был вчерашний след его лыж и следы крупной птицы.

Соболь, по-видимому, ушел в бурелом, нанесенный под берег разливами реки.

Леонтий быстро скользил, примечая каждое пятно, каждую тень на снегу… Пробежал в одну сторону, в другую… Воздух был морозен, по в морозе уже чувствовалась весна. Она была в мягкости ветра, в особом запахе этого ветра, в твердости снега. Птицы стремительно носились над рекой. Рябчики сидели на голой черемухе и смотрели на человека.

Соболь оставил каменные осыпи. В этом безопасном месте стало ему скучно. Пошел соболь, пошел туда, на сопку… Взобрался по дереву… Дуплистый ясень! Устал соболь: вчера гонял его охотник целый день, ночью он сам охотился, – и теперь взобрался на ясень спрятался в дупле, спит.

Ясень невелик, придется ясень срубить. Леонтий расчистил место, куда должно было упасть дерево, приготовил сетку, которую он накинет на дупло, загнав соболя стуком топора в его верхнюю часть.

Снял ушанку, куртку, принялся рубить и вдруг инстинктивно оглянулся: по ту сторону елани за стволом тополя стоял человек. Леонтий схватил винтовку, и в ту же секунду:

– Леонтий, Леонтий, шибко боиса меня, – раздался голос Седанки.

Седанка вышел на поляну, жмурясь от солнца, слегка подпираясь палками.

– Что смотришь на меня, думаешь – как это я пришел сюда? Да по очень важному делу пришел. Миронов и Попов приехали! Кончать надо соболевку, Ируха зовет.

Седанка говорил спокойным голосом, но глаза его сияли. Он набил свою ганзу табаком и закурил.

Охотники срубили ясень. Он упал с сухим шелестом, и Леонтий сейчас же заткнул дупло своей курткой; потом разложили костер, куртку отбросили, и дым потянулся в дупло.

Стуча по стволу топором, Леонтий определил длину дупла, прорубил в верхней части отверстие и прикрыл его сеткой. Послышалось ворчание… Гонимый дымом, соболь выскочил наружу и попал в сетку…

– Два дня гонял! – сказал Леонтий, довольный тем, что добыча взята и что он этой зимой совершенно посрамил Хлебникова, утверждавшего, что охота на соболя не дело русского человека.

29

Для Лэя самым худым человеком был Леонтий. Он во время пантовки причинил ему большой убыток, он ударил его на глазах у всех! Седанка в компании с ним. Хитрый Ван Дун выбрал себе в компанию Леонтия!

Курильщики, приходившие к нему за опиумом, рассказывали про каждый шаг Леонтия и Ван Дуна.

С первым большим снегом Лэй выехал во Владивосток. Су Пу-тин должен был посоветовать, как уничтожить худого человека. Однако разговор с Су Пу-тином принял совершенно неожиданный оттенок.

Су Пу-тин сказал:

– После того как поймали Аджентая, русские сообщили всем про новые правила: теперь для того, чтобы торговать с да-цзы, надо иметь свидетельство. И такое свидетельство может получить всякий.

– И Попов?

– И Попов.

– И Леонтий?

Су Пу-тин кивнул головой.

– Что же мне делать на реке, если придет туда Попов?

Су Пу-тин не ответил.

Лэй отправился в игорный дом. Рядом с домом японец поставил флигель и поселил в нем молодых японок.

Лэй выиграл в кости сто рублей и пошел к японкам.

Но и японки не отвлекли его от неприятных мыслей.

Вернулся он в свою фанзу на Даубихэ, как всегда, в марте.

Когда Ло Юнь узнал о свидетельствах, он стал говорить, что пора бросить реку и возвратиться в Китай.

Он давно уже был недоволен своим положением в компании: он получал совсем мало по сравнению с Лэем, а ведь он первый пришел сюда. Недовольство копилось день за днем.

Крепко в свое время поссорились они из-за Люнголи. Сначала Лэй намеревался оставить Люнголи в фанзе, а потом соблазнился деньгами: знакомый китаец, хозяин Имана, предложил за нее хорошую цену.

– Если хочешь ее купить для себя, – кричал Лэй компаньону, – так покупай! Клади деньги.

– Как это «клади деньги»?! Она столько же твоя, сколько и моя!

Компаньоны подрались. Лэй ловко подножкой поддел своего противника, опрокинул и ударил ногой в лицо.

Вечером они помирились, пили ханшин и ели пельмени из кабанины.

Через неделю приехал иманский джангуйда и увез Люнголи.

– Пора домой, – говорил Ло Юнь, – и так много заработали. Особенно ты…

– Почему я? Ты заработал свою часть!

– Я первый пришел на реку! Разве моя часть должна быть такой?

Они снова поссорились.

Ангиня сидела на канах и слушала, как кричали друг на друга ее мужья.

Вечером, когда Ангиня легла около Лэя, он сказал ей:

– Все понимаю. Несчастный Ло Юнь хочет купить свидетельство и торговать самостоятельно!

Ло Юнь в самом деле хотел торговать самостоятельно. Он думал перебраться на Иман к тому самому джангуйде, который приобрел Люнголи, и перекупить у него женщину и часть реки.

«Разве с Лэем можно о чем-нибудь договориться? Лэй ведь хунху-цзы!»

На следующий день к вечеру Ло Юня не оказалось в фанзе, не оказалось его мешка и ружья. Исчезли нарты и собачья упряжка.

– Хорошо, что он сам ушел, а то я убил бы его, – сказал Лэй. – И так много забот с Леонтием и обманщиком Ван Дуном.

Некоторое время Лэй ждал, что Ван Дун и Леонтий пособолюют и уйдут. Ну, может быть, слегка поторгуют.

Но однажды утром из-за поворота реки появился поезд. Неслись друг за другом нарты. Много нарт. Экспедиция! Ехал Попов, за ним нарты с товарами. Ехал Миронов, за ним нарты с казаками. Миронов думал остаться в тайге на год, может быть на два, и основательно изучить жизнь лесного племени. Казаков прикомандировал к нему губернатор.

Тогда Лэй стал поспешно собираться. Ангиня собралась тоже.

Собаки помчали семью по снежной пелене реки.

Несколько раз Ангиня тревожно спрашивала мужа: куда они едут, Лэй не отвечал. Он смотрел перед собой в бело-синюю даль реки, на горы, которые то сходились, то расходились, и вспоминал, как он пришел сюда много лет назад.

На вторые сутки Лэй остановился в фанзе зверовщика Ли Си-фу. Ли Си-фу жил одиноко, фанза его была мала и грязна. Ангиня приготовляла пищу, кипятила воду, кормила детей. Мужчины ели и пили ханшин. Ангиня тоже пила.

Утром Лэй предупредил жену:

– Тебе собираться не нужно… Оставайся здесь. Всех вас продал. Ли Си-фу будет твоим мужем…

И уехал. Ангиня и мальчики вышли из дверей фанзы. Земля у фанзы была свободна от снега, утоптана и замусорена щепками, новый муж стоял в дверях в грязной куртке и курил ганзу.