Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 117 страниц)
На утренней заре полк занял крутые гребнистые сопки.
Зрелище с вершин было неправдоподобно хорошо. Всюду, куда ни смотрел Логунов, он видел волнистую массу тумана: точно лежало вокруг таинственное море и из глубины его поднимались бесчисленные острова – вершины сопок. Алый свет зари, все более разливаясь по небу, обагрял пенистое, бесшумно клубящееся море.
И так мало походил этот пейзаж на пейзаж земли и так напоминал лунные пейзажи из книжек по астрономии, что Логунов почувствовал себя на минуту вырванным из действительности.
– Василий Васильевич, – крикнул он Шапкину, который следил за тем, как два солдата выгребали из-под скалы щебень, – хорош мир?
– В вашем хорошем мире неуютно.
– Что это вы такую чистоту наводите?
– Надо же, батенька, приготовить для себя нору. Говорят, он палит издалека.
Шапкин за дни похода осунулся и часто вздыхал.
Прозвучал сигнал горниста. Роты и батальоны выстраивались на склонах. Солнце подымалось, туман делался легче, тревожнее. Казалось, один порыв ветра – и все это зыбкое море мгновенно взлетит. Снизу донесся стук копыт. Появилась голова, плечи, потом весь на коне генерал Гернгросс.
Он был в серой чесучовой рубашке; фуражка, сдвинутая на затылок, придавала лицу выражение спокойствия и домашности. «В самом деле, – подумал Логунов, – генерал сейчас занимается самым обыкновенным солдатским делом: последними приготовлениями к бою!» Когда Гернгросс повернулся к солнцу, на груди его сверкнул георгиевский крест, который подтвердил впечатление спокойной смелости, внушаемое начальником дивизии.
Здороваясь с полком, он медленно проехал вдоль фронта.
Солдаты кричали свое «здравия желаем, вашдительство» весело и с удовольствием, потому что даже новички знали, что этот генерал «свой», солдата не выдаст.
– Ну, братцы, – сказал Гернгросс, – цельте ему в ноги, а пуля уж сама найдет, куда воткнуться. Так, что ли?
Солдаты нестройно закричали, одни – «так точно», другие – «здравия желаем», но так же весело и бодро.
– Молодцы! – крикнул Гернгросс. – Ну, чтоб пуля попала вам в мякоть да мимо, а ему, косоглазому, в кость да в рыло!
– Покорнейше благодарим! Не сумлевайтесь, вашдительство!
Солдаты кричали каждый свое, и это Геригроссу нравилось. Посмеиваясь, тронул он коня и проехал вперед, туда, куда вчера ушли разъезды.
И с этой минуты, когда стало очевидно, что бой близок и что он будет решительный, все в Логунове подчинилось бою. Он не знал, как почувствует себя в этом первом деле, но он испытывал большое облегчение оттого, что бой наконец будет и разрешатся все вопросы и сомнения, связанные с японцами.
Он был убежден в победе. Трудно было себе представить, чтобы русские, одержавшие в своей истории столько побед, отступили перед японцами.
Последние клочья тумана поднимались по склонам гор. Логунов видел бесконечные разбросанные по долинам хлебные поля; за близкими скалистыми вершинами толпились зеленые лесистые горы; дальше маячили синеватые очертания новых хребтов, напоминавшие облака. На соседнем перевале Логунов разглядел каменную кумирню. К ней протоптали широкую тропу; на дубах висели разноцветные лоскутки – дары горному духу от путешественников.
Солдаты устраивались поудобнее на своих боевых местах. Убирали камни, мешавшие при стрельбе лежа, приносили плоские обломки скал, которые могли укрыть от пуль. Кое-кто пробовал копать, но за тонким слоем земли был камень.
– Земля не божья, – заметил Емельянов.
– Вся земля божья, – отозвался рядовой Жилин.
– Если и божья, то ниспослана в наказание.
Емельянов чувствовал нарастающее беспокойство.
Ему казалось, что его убьют в первом же бою, как убили его отца в турецкую войну на таких же каменных горах.
«Зачем люди устраивают войны?» – думал он. От этого мучительного вопроса отвлекали Емельянова только китайские поля. Они были возделаны так, что вызывали и недоумение и восхищение: у каждого стебля земля была взрыхлена пальцами, у каждого стебля была прибрана сорная трава.
– Это мужички, – шептал он одобрительно и думал о том, что, пожалуй, и у китайцев можно немало поучиться. Но тут же вспоминал, что учиться ему незачем, потому что он на войне и убьют его так же, как убили отца.
Чувство страха поселилось в его большом теле. Умереть он не боялся – умирают все. Но умирать надо по-христиански, в своей семье, на той лавке, на которой родился. Там все просто и ясно: пришла смерть и человек умирает. А здесь… убьет тебя не виданный тобой человек!
Он вздыхал, проникаясь к своему убийце невольным страхом.
– …Значит, не сподобился повидать тигра? – раздавался за соседним камнем голос Коржа. – А я, Куртеев, видал. У нас их много. Дед мой однажды застрелил трех сразу, – правда, сам едва жив остался. Сам я видал тигра в десяти шагах. Иду по тропе, а он встал передо мной из-за трухлявого ствола. А когда лежал, не разглядеть в осенней тайге: полосатый, ржавый, как прошлогодний лист.
Волка встречал, – сказал Куртеев. – У нас в Забайкалье волки. Покою не дают.
– А у нас охота – заяц да куропатки, – заметил Емельянов. – Лиса встречается, волк, медведь, да этих немного. Однако крестьяне у нас не охотятся, у нас господа охотятся.
– Слышал о вашей российской жизни, – покачал головою Корж. – Трудная. Шли бы на Дальний Восток. Здесь всем хватит места.
– Хватит-то, может быть, и хватит, – вздохнул Емельянов и принялся поудобней устраиваться под скалистым зубцом. Устраиваясь, он что-то бормотал и снова вздыхал.
– Что ты вздыхаешь? – спросил Корж, когда взводный прошел к соседям.
– Есть чего вздыхать, и вздыхаю. – Емельянов подсел к Коржу, поглядывая на высокого, тощего Жилина, задремавшего под скалой. – На Дальний Восток зовешь… Не так просто – взял да пошел!
– Твоя правда. Но ведь люди идут. Мой дед из хороших, богатых мест – и то пошел.
– Зачем же из богатых мест уходить?
– Были, значит, причины. Ты откуда?
– Волжские мы, тверские.
– Волга каждому русскому дорога. Но у нас, Емеля, море синее, горы каменные; тайга, правда, сердитая, ну, уж зато приволье!
Емельянов стал закуривать. Сворачивал он цигарку быстрыми ловкими движениями, цигарка получалась у него ровная, прямая, как папироса. Вставил в самодельный мундштучок и затянулся.
– У нас тоже можно было бы жить. Из-за лихих людей бьемся.
– Это кто же у вас лихие?
– Барин у нас есть, Валевский. Вся наша крестьянская земля окружена евоной. Ни пройти ни проехать. А хозяйство свое ведет дурак дураком: лес, каждый год продает, деньги ему нужны.
– Барину без денег нельзя. Без денег ему труба.
Но чем дальше рассказывал Емельянов, тем меньше реплик подавал Корж. Рассказывал Емельянов с затаенной силой, цигарку давно он выкурил и окурок выбил из мундштука.
Изо дня в день воевали Валевский и сенцовские крестьяне. Давно прошло то время, когда кони или скот ненароком делали потраву на помещичьих полях или бедняк забредал в помещичий лес и крадучись вырубал лесину.
Теперь то и другое делали со злорадством. Если нужно было вырубить одно дерево, валили два. Если вдруг кто-нибудь выпускал коней в барский овес, то так, что травили целые полосы.
В усадьбе работали батраки, чужаки: Валевский привез их из дальних губерний. Они исполняли все барские приказы. Как-то ночью поехали купать коней на Волгу и вытоптали хлеб у Емельянова, вытоптали до последнего колоса и вбили посреди поля кол. Ефима Чупрунова схватили, когда он возвращался из города, сняли порты и высекли.
– Я бы их пристрелил, псов, – проговорил Корж.
– Нечем было стрелять… вот кабы сейчас.
Подавали на Валевского в суд, ничего не высудили.
Валевский в свою очередь подал в суд на Емельянова. Клин в четверть десятины у Дубового лога объявил своим, а Емельянова – захватчиком. Документы нашел, что земля его, Валевского. А весной случилась напасть. Емельянов женат. Тут Емельянов стал говорить тихо: жена у него работница… на руку умелая, по нраву веселая да, кроме того, хороша. Последние слова Емельянов сказал осторожно и вздохнул.
– Высока, что ли? – полюбопытствовал Корж.
– Высока и статна. Как идет, остановишься и, честное слово… – Емельянов покачал головой.
– Да, бывает, – усмехнулся Корж. – Русая?
– Черноволоса. Лицом чиста, глаз ласковый.
Наталья Емельянова шла по лесу. Повстречались ей барские батраки. Взяли за руки и повели. Говорит, что кричала, да вели глухим лесом, привели на хуторок и прямо в баню. А в бане барин. Ушли барские служки, оставили Наталью с барином. Говорит Наталья, что не позволила к себе подступиться. Стала в угол и не подпускает.
– А барин лез напролом?
– Лез.
– По какой же надобности она шла тогда по лесу?
– Из Толпегина, от матери.
– А барин как про то узнал? Тебя, что ли, спрашивал: когда женка твоя к матери пойдет, чтобы успеть мне баньку истопить да все для прелюбодеяния изготовить?
Емельянов облизал сухие губы.
– Сама сказала мне обо всем, – думается, значит, неповинна.
– Похоже на правду. Баба такие дела любит делать в потемках. И что же, отпустил?
– Отпустил, да пригрозился: в другой раз поймаю, не взыщи – возьму, что мне по моему мужскому естеству положено.
– Значит, барин грех любит. Ну, в нашей тайге бар нет. А если бы мне такой попался… – Корж помолчал, внимательно осмотрел Емельянова и спросил:
– А Наталья за что любит тебя?
– То-ись? – не понял Емельянов. – Муж я ей.
– Пошла за тебя охотой?
– Не отказывалась.
Солдаты закурили. Емельянов предложил Коржу своего табачку. На душе у него было тоскливо.
– А ты не унывай, – сказал Корж. – Вернешься домой – во всем разберешься. Солдат, брат, – это сила. Солдат, брат, свет повидает и кровь прольет… Надо же тебе вот что сказать… прослушал я тебя со вниманием… Вашей российской жизнью я не жил, но много о ней слышал. У нас на Дальнем Востоке есть ссыльные, политические… – Последние слова Корж произнес шепотом и поднял брови. – Слыхал про таких?
– Не слыхал, Иван Семенович, – так же тихо, поддаваясь таинственности, ответил Емельянов.
– Есть такие люди, большой силы люди. Правду знают; говорят, нет такого закона, чтобы крестьянину страдать и мучиться без земли, а барину куражиться и изголяться на своем приволье. Нет такого закона, понял? Э-э, – прервал он себя, – вон идет наш взводный. Надо, между прочим, попроситься у него за водой сбегать, давеча приметил в ущелье колодец.
Через несколько минут Корж широкими прыжками спускался вниз. Солдат Жилин, который дремал у скалы, потянулся и сказал:
– Да, Емельянов, многотерпелив ты! У меня не ходил бы твой Валевский с целой головой.
– А ты что же, все слушал?
– Отчего же… Слушал! По виду ты – борец, сила несокрушимая, а приглядишься – заяц, сырое мясо. У нас в городе тебе не было бы житья…
– Я в город и не собираюсь, – сказал с досадой Емельянов, встал и пошел, закручивая цигарку.
Жилин глядел ему вслед и усмехался.
Сам Жилин был высокий, тощий, длинной шеей и головой напоминавший гуся. В детстве он очень страдал от своей физической хилости. Частенько хаживал в цирк и затаив дыхание смотрел на гимнастов и борцов. Потом дома, томясь тоской, долго не мог заснуть. Он сделал из камней гири, повесил на заднем дворе трапецию, и его в любую минуту можно было найти там за упражнениями.
– С ума свихнулся, – говорила про него мать, хозяйка бакалейной лавчонки.
От упражнений слабое тело его постепенно закалилось. Он уже не раз выходил победителем из драк. Но тем не менее он отлично понимал, что сила его, по сравнению с настоящей, пустяковая. На солдатской службе внимание Жилина обратил на себя Емельянов.
«Вот это человек», – думал он, увидев Емельянова в бане и разглядывая его с чувством, близким к благоговению.
– Подсобить тебе?
– Да что ты! – удивился Емельянов и ловко намылил себе спину.
Но в дальнейшем Емельянов не оправдал первоначальных чувств Жилина. Он не был способен ни к чему солдатскому, физическому. У него не выходило ни одно вольное движение, ни одно гимнастическое упражнение. Тело его, такое богатое на взгляд, оказалось беспомощным.
И тогда Жилин стал презирать Емельянова. Особенно когда на маневрах Емельянов струсил и один из всего взвода не прошел по карнизу скалы.
– Солдатиком наградил нас господь-бог, – говорил он, – Емельяновым! Господин борец, всероссийский силач, наше вам поздравление с добрым утром! Хорошо ли почивали, не настращала ли вас мышь во сне?
Емельянов не отвечал на шутки.
В походе Жилин перестал замечать Емельянова и вот только теперь оказался слушателем жизненной истории сенцовского крестьянина, и она еще более укрепила его презрительное отношение к товарищу.
«Человек, человек… – думал Жилин. – Кому дадено и у кого отобрано?»
Ночью полк неожиданно подняли. Тучи покрывали небо. Люди кашляли, окликали друг друга. Было тепло, но от волнения Логунова знобило.
«Позиции подготовили и бросаем! Впрочем, что поделать, это не маневры – война!»
Спустились вниз. Под ногами проселочная дорога.
Стучат сапоги по камням, смутно виден во тьме сосед.
И вдруг на вершинах сопок – близко, далеко ли? – замерцали огоньки. Они вспыхивали то на одной вершине, то на другой. Вспыхивали, погасали.
– Ваше благородие, а ведь это японец переговаривается, – сказал шагавший рядом с поручиком Корж. – Должно быть, шпионы им докладают о всем, что видели.
Ночь была томна, тучи закрывали небо. Огоньки по сопкам то вспыхивали, то погасали. Неприятно!
Много раз останавливались. Не то отдыхали, не то ориентировались. Когда останавливались, нещадно лип комар. Свистунов командовал закурить. Люди жадно закуривали.
Перед рассветом миновали деревню Вафаньгоу и втянулись в ущелье на левом фланге расположения корпуса.
Душно и безветренно с раннего утра. Утомленные длинным ночным переходом, солдаты дремали под скалами. Неподалеку от Логунова на плоской скале расположились Ерохин и заведующий хозяйством полка капитан Рудаков.
– С гаоляном вы попадете в нехорошую историю, – ворчливо говорил Ерохин, и Логунов удивился ворчливому тону: откуда у веселого, уравновешенного командира полка такой тон?
– А что же мне делать? – спрашивал Рудаков.
– Покупать! Ведь деньги вам отпущены.
– У кого же покупать? Китайцы разбежались.
– Надо найти фанзу с хозяевами. Вы солому растаскиваете, а хозяева вернутся и подымут на весь мир крик. А с быками у вас как было дело?
– За быков я заплатил.
– Отчего же китаец побежал жаловаться генералу?
– Потому что он не хотел продавать быков.
– Он не хотел продавать, а вы у него купили! С вами, батенька, неприятностей не оберешься.
– Что же тогда делать? – мрачно спросил Рудаков. – Кормить людей надо, от интенданта нет и не будет ничего. Вы ведь знаете, что мы войска не успеваем подвозить, где уж тут катать быков!
– Ну, ладно, – примирительно сказал Ерохин и стал закуривать.
Логунов подумал, что он, Логунов, в день сражения не мог бы думать ни о соломе, ни о быках, а вот Ерохин думает. Насколько же свободнее его душа!
И на минуту Логунову даже показалось, что войны нет и полк на маневрах, и в этот самый момент раздались выстрелы; по ущелью засвистели пули.
Никто не мог понять, как случилось, что японцы заняли сопку, которая должна была быть в руках Зарайского полка, и теперь спокойно обстреливали ущелье.
– Ничего не понимаю, – говорил Ерохин, садясь на коня.
Весь полк, как один человек, повернулся и смотрел на сопку, окутанную кудрявыми дымками выстрелов.
Наступило самое страшное – замешательство.
Вслед за этой сопкой японцы, естественно, переберутся на соседнюю и запрут выход из ущелья.
Посвистывали и шуршали японские двухлинейные пули. Люди прижались к скалам, но скалы не защищали. Ерохин со своим адъютантом, поручиком Модзалевским, поскакал вперед. Однако неизвестное ущелье, не помеченное на карте, было бесконечно. Отвесные скалы, осыпи… Если полк укрыть в ущелье, то японцы, заняв гребни сопок, уничтожат его сверху.
Тогда Ерохин вернулся, Уже были жертвы. Нельзя было медлить.
За расположением полка, в направлении японцев, он заметил сравнительно пологую сопку. Вершину ее составляли изветренные скалы, отличная защита. Позиция эта была выгодна еще и потому, что позволяла полку немедленно вступить в бой, обстреливая в свою очередь противника.
Ерохин стал командовать. Громким спокойным голосом, как на полковом плацу, он повернул полк и направил 1-й батальон на сопку.
Многим хотелось броситься бегом, чтобы укрыться за скалами!.. Но полковник неторопливо командовал, следя за тем, чтобы каждое движение выполнялось отчетливо; и, как на параде, полк под выстрелами неприятеля плотными колоннами, отбивая шаг, начал подниматься на сопку.
Рядом с Логуновым ранило Грицука, молодого старательного стрелка. Он не упал, он осторожно сел, не веря в свое несчастье. Пуля пробила ему поясницу; он сидел выпучив глаза и тяжело дыша. Его подхватили и уложили на палатку. И тут же упало еще трое.
«Как просто!» – подумал Логунов. Он шагал, следя за равнением своего взвода. Японские пули глухо и как-то легкомысленно просто ударяли в землю, вздымая серый пушок пыли.
Впереди батальона ехал Буланов. Он то и дело оглядывался, боясь, чтобы не нарушился строй и чтобы весь полк во главе с Ерохиным не подумал, что он или кто нибудь из его батальона дрогнул.
Японцы весь огонь сосредоточили на 1-м батальоне, склоны сопки задымились.
У Логунова мучительно билось сердце. Минутами он переставал видеть и соображать. Солдаты вокруг него падали, и сам он должен был упасть. Он вдруг увидел Коржа с перекошенным ртом, Емельянова, не похожего на себя.
Должно быть, Свистунов понял, что минута опасна, люди могут не выдержать и побежать. Он выехал из рядов, оглядел роту.
– Левой, левой! – разнесся его спокойный голос.
Логунов неожиданно отрешился от тела, от жизни и смерти. Он шел и будто не шел – его несла чужая, непонятная сила. В эти минуты он жил странной, напряженной жизнью и будто уже не жил.
Русские не побегут под японскими полями!
– Боже мой! – сказал он, увидев, что Буланов вздрогнул и как-то косо сел в седле. – Ранен!
Но вот гребень сопки. Рота за скалами. Ротный горнист стелет Свистунову бурку. Все сразу оживились.
– Ваше благородие, – позвал Корж, – в сапогах бы куда как худо было шагать по этой сопочке. Иду и думаю: слава те господи, не скользят. А вот Емельянов позарился на сапоги и натерпелся. Теперь дух перевести не может.
Темные глаза Коржа блестели. После перенесенного смертельного испытания ему хотелось говорить, действовать.
– Разрешите пострелять? – попросил он.
Логунов выглянул из-за скалы: по скату продолжали подыматься батальоны, и японские пули вырывали из рядов жертву за жертвой.
– Буланов серьезно ранен, – сказал Логунову Свистунов. – Перевязался, в лазарет не хочет и командования не сдает.
На сопку подымался штаб полка. С предельной отчетливостью вырисовывались всадники на темно-зеленом фоне горы. Рядом с Ерохиным ехал подпоручик Серов, назначенный описывать действия полка, и Глушаков, заведующий охотничьей командой; дальше штабной горнист, ординарцы и конные охотники.
Японцы открыли бешеный огонь по этой группе. Они успели подтащить пулемет, пули забарабанили по скалам, клубки пыли покрыли весь склон; с зловещим треском стала рваться шрапнель.
У Логунова захватило дыхание.
Свистунов выхватил шашку, скомандовал дистанцию. Залп грянул. И снова и снова вскакивал капитан, взмахивал шашкой и командовал «пли».
Рота умела стрелять. Она, несомненно, нанесла урон тем японцам, которые передвигались по переднему краю сопки. Но артиллеристы и пулеметчики были невидимы.
Ерохин приближался к гребню, конь под ним шел пугливо. Ерохин сдерживал его и, подняв голову, смотрел на скалы, из-за которых тревожно выглядывали сотни глаз. Какая-нибудь минута отделяла его от укрытия.
Все свершилось мгновенно. Шрапнельная пуля ударила его в затылок, фуражка вмялась, обагрилась. Ерохин, запрокинувшись, упал с коня. Его подхватили. Упал адъютант Модзалевский, подпоручик Серов, несколько охотников.
Японская пехота спускалась в седловину, чтобы захватить соседнюю сопку и оказаться за нашим левым флангом.
Полк лишился командира. Раненый Буланов принял командование полком, Свистунов – батальоном, штабс-капитан Шапкин – ротой, Логунов – полуротой.
Логунов в этом первом бою почувствовал, что он ничего не знает, ничего не понимает, что события развиваются слишком стремительно, что так легко проиграть бой.
Японцы спустились в седловину. Они бежали, поглядывая на сопку, занятую полком. Шапкин, мучительно сбиваясь, вычислял прицел. Вдруг неподалеку загремели наши орудия.
Логунов впился биноклем в мягкие очертания окопов на голубом фоне неба, в фигуры людей, сновавших около пушек.
Это была батарея Неведомского. Маленький капитан стоял на камне и тоже смотрел в бинокль. Пушки его, расположенные у гребня сопки, били по японской пехоте, шрапнель рвалась прямо над японскими цепями.
– Ура! Так их! – кричал Корж и махал бескозыркой.
Японцы заметались. Они бросались на землю, но это не спасало. Они побежали назад, но шрапнельный ураган сметал их.
Японская артиллерия пришла на помощь пехоте и перенесла огонь на пушки Неведомского. Земля задымилась вокруг батареи. Сердце Логунова сжалось от тоски: японские артиллеристы были невидимы, снаряды прилетали из-за гор.
Одна за другой стали попадать в артиллерийские окопы шимозы, Когда на несколько минут дым рассеялся, показалась прислуга на передках. Спокойно, без суеты, среди желтых разрывов шимоз, батарейцы подхватили и перегнали на новое место уцелевшие пушки. Но это новое место было уже совсем открытым местом. Вскоре и оно исчезло в дыму разрывов.
Логунов опустил бинокль. Маленький капитан Неведомский! Он погибнет или уже погиб со своей батареей.
…Только к вечеру утих бой. Неожиданно для себя Логунов заметил, что солнце низко и косые лучи его, пролетая над сопками, отчетливо выделяют каждый бугор, камень, скалу.
День кончался, чувство невыразимого облегчения охватывало людей. Впереди ночь спокойной жизни. Ночь! Как это много!
…– Что-то вроде успеха, – сказал Свистунов. – Во всяком случае, все японские атаки отбиты. Новости: рана Буланова серьезна, и его отправили в госпиталь. Назначили новою командира: некоего Ширинского. Не слышал о нем ничего… Какова судьба: командир полка погиб в первом бою! Между прочим, в турецкую кампанию Ерохин участвовал во взятии Горного Дубняка. Жестокий был бой. Весь Московский полк лег костьми. Правда, славно лег, но тем не менее – лег! Чудом уцелело несколько офицеров, и среди них батальонный адъютант прапорщик Ерохин. Не раз он вспоминал, как во время сумасшедшего огня он не слезал с коня. «Не мог, – говорил он, – честь не позволяла!» Ерохин пал героем, вечная ему слава в наших сердцах. Еще новость: приезжал ординарец с запиской от Гернгросса: завтра на заре переходим в наступление, Гернгросс сообщает, что полковник Вишневский со своим четвертым полком будет наступать во фланг как раз той сопочки, с которой начали нас поливать свинцовым дождиком.
Логунов выпил целый чайник чаю, приготовленный ему Коржом. Было необычайно приятно после знойного дня, после всего пережитого лежать на бурке и пить чай, причем знать про себя, что это та самая бурка, которая была куплена по настоянию Ниночки Нефедовой.
Чаю он напился, но есть было нечего, двуколки офицерского собрания застряли неизвестно где. Правда, заведующий офицерским собранием подпоручик Бураков обошел роты и сообщил офицерам, что в ближайшие же часы кухня с офицерским буфетом будет найдена и не позже как в полночь офицеры поужинают, но до полночи было далеко.
Логунов лежал на бурке и слушал солдатские разговоры. В общем это были бодрые разговоры, все были убеждены, что завтра японцев побьют. Логунов слышал голос Коржа, рассказывавшего историю встречи охотника с тигром.
– Не галдеть! – сказал подошедший Куртеев. – Где его благородие?
Ему указали. Куртеев на цыпочках приблизился к бурке.
– Вашбродие, командир батальона просят.
Свистунов расположился в расщелине, на снопах гаоляна. Тут же сидели Шульга, Шапкин и командир 3-й роты Хрулев, жизнерадостный человек с пушистыми усами и бакенбардами.
Огромный чайник стоял на камне, две белые булки и полголовки голландского сыра лежали на салфетке.
– Ого! – воскликнул Логунов. – Господин батальонный командир, какое угощение!
– Булки – это секрет нашего фельдфебеля Федосеева; где он достал, не постигаю. А сыр – из России. Последний могикан дружеской посылки. Прошу, прошу!
Когда Логунов подошел, офицеры разговаривали о странном приказе поручику Шамову, заведующему оружием. Заведующий хозяйством капитан Рудаков от имени командира полка приказал угнать патронные двуколки в тыл за восемь верст. Распоряжение последовало перед вечером, Шамов с двуколками отправился в назначенное место, а потом самовольно вернулся – приказ показался ему странным: завтра утром наступать, а патроны угоняют в тыл!
– Чертовщина какая-то, – говорил Свистунов, – что это взбрело Ширинскому в голову?
– Обыкновенная история – об имуществе радеет, – усмехнулся Хрулев.
– Этак можно дорадеть до того, что в полку не останется ни одного человека. Ведь не вернись Шамов сам, ночью его не разыскали бы, а на заре – бой. Между прочим, хочу обратить внимание господ офицеров на обстоятельство, которое во мне, как дальневосточнике и уссурийце, вызывает опасение. Частенько слыхал от приезжих из России, и совсем недавно от одного артиллерийского поручика, что Маньчжурия – земля чужая, к чему полезли и прочее. Я давно здесь, японцев знаю, в боксерскую в Тяньцзине бок о бок дрались, присмотрелся к ним. Затем у нас, в Приморье, куда в последнее время ни глянь – всюду японцы… и прелюбопытные: как будто простолюдины, ремесленники да лавочники, а по-русски говорят не хуже нас с вами и ко всему проявляют весьма большой интерес. Почему это? Я держусь мнения: правительство наше полезло в маньчжурские сопки не от большого ума, но напрасно думать, что война только из-за Порт-Артура и Мукдена. Маньчжурия Маньчжурией, а японцы против нас, против русского народа! Имеют поползновение на наши окраины! Воюя здесь, мы защищаем и Благовещенск, и Хабаровск, и, уж конечно, Владивосток. Вот в чем дело.
Господа!
– Область, достойная, умозрения, Павел Петрович, – сказал Шульга, – но поскольку гости твои голодны, а перед тобой сыр, обнажи нож и, благословясь, приступи.
– С твоими последними словами согласен… – Свистунов нарезал сыр толстыми ломтями.
– Маевка хоть куда, – одобрил Шульга. – А между прочим, наш батальон так нещадно палил залпами, что мог в один день расстрелять годовой запас.
– Отлично палили залпами, – заметил Свистунов. – Солдату стрелять надо. Я склонен думать, что поражает противника не одиночная стрельба, а именно залповая. Кроме того, стрельба поддерживает в солдате бодрый дух. В бою самое страшное – пассивность.
– А по-моему, – возразил Шульга, – когда солдат участвует в стрельбе залпами, он обалдевает, каналья, от грохота, перестает целиться и палит просто в камень, в гору, в небо.
– Однако, – сказал Логунов, – так бывает и при одиночной стрельбе. Сегодня был такой случай. Смотрю, мой Емельянов палит в одиночку, и как-то странно палит: голову спрятал под камень, а сам палит. «Ты по ком стреляешь?» – спрашиваю. Поднял голову. «По ём, ваше благородие». – «Да ты же не видишь его!» – «Пуля виноватого найдет, ваше благородие».
– Ваш Емельянов – подлец чистейшей руки, – нагнулся к Логунову Шульга. – Из него солдата не выйдет. Мямля, рохля, по себе на уме. Мне кажется, вы склонны ему потворствовать. После отказа его пройти по карнизу вы ему наверняка взбучки не дали?
– Не дал.
– И напрасно. Он сядет вам на шею. О покойниках, да к тому же героях, принято говорить стоя, но, да простится мне, я скажу о нашем Ерохине сидя. Он, видите ли, любил, когда у него офицеры и солдаты чуть ли не по плечу друг друга похлопывали, какое-то народническое умиление! А какая у меня может быть с солдатом дружба, когда я знаю, что он мужик, сукин сын и прохвост!
– Почему же прохвост?
– Вы где, поручик, выросли – в деревне или в городе?
– В городе, в Питере.
– Тогда вам слова не дается. Издалека они все несчастные пейзане, ну а вблизи, прошу прощения, пьяницы, лежебоки и прохвосты. Все несчастья у них, мол, потому, что рядом с ними помещичья усадьба. А поучились бы хоть чему-нибудь у помещика!
Стемнело, когда Логунов вернулся к себе. Вместе с Шапкиным они обошли посты, на ночь передвинутые к подножию сопки.
Шапкин тяжело дышал, ползая по камням: у него было неважное сердце. Снизу вершина сопки виделась светлой; отчетливо в звездном сиянии выделялись скалы.
– Не думал я, что попаду на войну… – Шапкин остановился, чтобы отдышаться. – По правде сказать, когда я шел на военную службу, я менее всего думал о войне. Военная служба, как и большинству, представлялась мне учениями, парадами, маневрами. Полковник Вишневский командовал отдельным батальоном, жил в глуши, но жил царьком. Захотел жениться – выбрал отличную девушку, жил, здравствовал, радовался. Извольте видеть, его батальон развернули в полк. Что ему делать на войне с полком, когда в мирной обстановке он имел дело только с батальоном?
Офицеры вернулись на сопку. Все было тихо у нас, все было тихо у японцев.
Около бурки поручика сидел Корж. Когда поручик улегся, Корж осторожно спросил:
– Ваше благородие, откуда у него на этих самых островах такая сила? Народу, смотришь, много, и народ собой хотя и не очень казистый, однако выносливый и нетрусливый. И под Владивостоком, в Уссурийском крае, много их, торгуют, рыбачат, да вы и сами видали…
– Мало мы знаем об японцах, – сознался поручик. – Знаем, что у них красивые зонтики, пестрые кимоно да бумажные дома. А каков народ, какова армия… вот только теперь знакомимся.
… В ночной тишине слышен звон цикад. Корж смолк и спит на шинели, укрывшись полой. И остальные спят. Логунов тоже сейчас заснет. Что делает Нина? Спит? Или слушает у окна шум потока в распадке? Хотелось бы Логунову сидеть рядом с ней и слушать шум потока. Очень хотелось бы, и вместе с тем не хотелось бы. Не хотелось бы: ведь в это же время, завернувшись в шинель, спал бы на маньчжурской сопке стрелок Корж, спал бы капитан Свистунов, а уж многие уснули вечным сном. Поют цикады. Торжественно и непонятно светят звезды. Мир тихий и сонный. Но в этой тишине идут по ущельям наши полки. 2-й и 3-й ударят утром на японцев с фронта, 4-й – с фланга. Ширинский поддержит наступление огнем, а потом полк вместе со Свистуновым и Логуновым ринется в атаку.
Логунов заметил японцев, но они неожиданно превратились в деревья. Поручик открыл глаза, увидел звездное небо, мысли его стали легки и спокойны. Зная, что еще не спит, увидел Нину. Она шла по берегу моря, по твердому морскому песку, босиком. Он различал, как отпечатываются ее следы. Потом Нина исчезла, остались только следы. «Как странно, – подумал Логунов, – человека нет, а следы его есть».
