Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 77 (всего у книги 117 страниц)
В последнее время Маша жила какой-то двойственной жизнью.
Сергей женился!
Иногда она понимала, почему он женился, иногда нет.
Польстился на черные глазки и розовые щечки? Просто взял да разлюбил? Да не может этого быть!.. Что ж ты наделал, Сережа?
К жене Сергея она испытывала чувство, которое вначале никак не хотела назвать. Казалось, не нравится ей Полина, как может не нравиться любой человек, вот и все.
Но однажды утром умывалась она под рукомойником. Долго вытирала суровым полотенцем шею и плечи, долго, прищурившись, смотрела за окно на светлое легонькое облачко, улетавшее на север, и созналась себе: она ненавидит Полину. За что? А ни за что!
Ой, верно ли, что ни за что?
Стало страшно. Поняла: ревнует. Как допустила она себя до такого чувства? Ей ревновать к какой-то Полинке? Ну, выбрал, ну, женился – твое дело, Сергей. Казалось, без труда справится она с недостойным чувством.
И головой как будто справилась, все поняла, объяснила, пристыдила себя, а на деле получилось не так. Вдруг исчезали ясные правильные мысли, она вспоминала, что Сергей женат, и ее охватывало томительное чувство, которое подчас отпускало только тогда, когда Сергей входил в комнату, садился за стол и мать наливала ему чай, а иногда наливала и сама Маша.
3Михаила все более и более беспокоило то, что происходило на заводе.
На прошлой неделе Ваулин распорядился работать в воскресенье. Обычно рабочие подчинялись и работали. А на этот раз отказались, вышли из цехов, все четыре тысячи! Вышли и грозно направились к проходной.
И не только проходную – ворота перед ними распахнули настежь!
Сторож Федотов бледен был как полотно!
«Христос приходил просветить и не просветил», – думал Михаил, испытывая возмущение и недовольство, каких не испытывал никогда. Раньше он решал: нужно смиряться. Но в последнее время его все меньше и меньше удовлетворяло смирение.
«От правды разве можно отступиться, – думал он, прислушиваясь к словам старшей дочери. – Ведь спросится: правду видел? Видел. И что же, постоял за нее? Нет, господи, предал».
Много годов прожито, много наработано. – сотни котлов прошли через руки Михаила. Одни из них на паровозах, другие на миноносцах, третьи на крейсерах. Бегают по стране, плавают по морям. Есть чем погордиться человеку: содеянное им – хорошо. А ведь за это не уважают, – за доносы, за сплетни уважают!
Но не права и Маша, свое что-то хочет она доказать, а здесь доказывать нечего, – надо, чтоб обо всем узнал царь.
Ненавидит она царя и священников. Будто все зло оттого, что есть на земле царь и священники! Сумасшедшая голова, хотя и говорит складно!
В воскресенье Малинины отправились всей семьей в клуб «собрания».
Наталья надела свое старенькое, но еще приличное платье, серый шерстяной платок накинула на плечи. Поехали на паровичке, потом пересели на конку.
В гапоновском клубе были не только рабочие, но и жены рабочих. Это Наталье понравилось. Приезжий хор хорошо пел духовные песни, на гармошке тоже хорошо играл господин в черной суконной поддевке и лакированных сапожках. Всякие у него были гармошки, от очень больших до таких, что две в ладони уместишь. Кто же такой? Говорят, Петр Невский!
После концерта члены «собрания» разошлись по комнатам. В читальне переходили из рук в руки номера газет «Сын отечества» и «Наши дни», Михаил, дожидаясь своей очереди, примостился у стола. Наталья с дочерьми стояла около него, высокая, прямая, оглядывала всех и прислушивалась к тому, что говорят.
Невысокий черноусый господин, сыграв партию в домино, сказал, что батюшка хотел сегодня выступить на собрании с малой проповедью, да задержался в тюрьме, выполняя свои пастырские обязанности среди несчастных пересыльных.
Говорил он таинственно-многозначительным тоном, как будто скрывал от слушателей самое главное.
– Все мы несчастны, – прибавил он после небольшой паузы. – Но все будет хорошо, если мы, рабочие, укрепим в себе нравственный дух. Тогда мы получим право сказать, что не можем жить при таких законах, которые насаждают у нас капиталисты и чиновники-казнокрады!
– Не можем жить при казнокрадах! – закричало несколько голосов. И среди этих голосов Маша и Катя разобрали голос своего отца.
– А что значит «нравственный дух»? – спросила Маша нарочито наивным голосом.
Черноусый господин вскинул на нее глаза:
– Нравственный дух предуказан церковью.
– Но ведь церковь учит подчиняться начальникам, то есть чиновникам-казнокрадам? А как же, подчиняясь им, можно добиться новых законов?
– Хорошо сказано, – одобрил рабочий, сидевший рядом с Михаилом в ожидании номера газеты, – если кланяться им, то действительно…
К Маше кто-то вплотную подошел; полуоглянулась – Цацырин. Сзади него Полина.
– Вот о чем интересно послушать… – сказал Цацырин. – Как вы, господин хороший, думаете насчет восьмичасового рабочего дня?
Черноусый крикнул:
– Политические разговоры у нас запрещены!
– Какие же это политические?
– Нет, брат, с этим сюда ты уж не лезь, – сказал широкоплечий мужчина, остановившийся послушать разговор. – Восьмичасовой рабочий день – эти слова к произнесению здесь запрещенные. У нас здесь специальные контролеры поставлены – прекращать всякие политические обсуждения… Да и ни к чему твои слова. Будет нужен восьмичасовой рабочий день – получим его через батюшку.
– Большая, значит, у батюшки сила! На себя не надеетесь, только на него?..
Они стояли друг против друга, Сергей и широкоплечий мужчина, и Наталья почувствовала, что ничего хорошего из этой встречи не получится.
– Вот беседу завели… – сказала она певуче. – Оба трезвые, а разговоры всякие… Пойдем, Сережа, нам до дому далеко…
Маша чуть заметно усмехнулась: мать умна, вовремя сказала!
Когда Малинины и Цацырины вышли из клуба, Маша опять заговорила с отцом о Гапоне и его «собраниях». Беда! Тысячи петербургских рабочих идут к Гапону. Куда там Зубатов!
– Надоело, матушка, – незлобиво сказал Михаил. – Отстань!
Цацырины зашли к Малининым, Полина села за стол, руки с голыми локотками положила на скатерку и пропела:
– Удивительно мне, Маша, как это Михаил Степанович терпит ваш характер!
Глаза ее зло поблескивали, и красивое лицо от злого выражения стало еще красивее. Маша почувствовала, как ее захлестнула черная душная волна, но она сдержалась и спокойно спросила.
– А какой такой мой характер, Полина?
– Пилите вы своего папашу и в будни, и в праздник, прямо стыдно за вас становится. Человек богу хочет служить. А это против вашего характера, что ли?
Наталья, собиравшая для гостей закуску, насторожилась: у Полины не простой был тон, так с простой душой человек не говорит, что-то, значит, затаила против девки. А что?
– Какой там у нее характер? – сказала она примирительно. – Просто с отцом язык чешет. По-моему, лучше с отцом, чем с чужим.
– Грех с отцом язык чесать, – проговорила Полина еще певучей и оглянулась на мужа, который сидел на Машиной кровати. «Мог бы постоять, – подумала она, – уселся прямо на Машкину постелю». – Плохо она у вас, тетя Наташа, обучена. Все от бога хочет папашу отлучить, а ведь русская поди. – И опять оглянулась на мужа: «Как ты, мол, не понимаешь? Встал бы, раз нет свободного стула!»
От злого лица, певучего, небрежно-нравоучительного голоса Маша точно задохнулась. Сказала грубо, никого не видя перед собой:
– А тебе что? Не нравится, что я об отце беспокоюсь?
– Да разве вы беспокоитесь? – подчеркивая свое вежливое обходительное «вы», засмеялась Полина. – Вам бы только свой характер показать. Вот и с Сергеем Ивановичем вы что-то всё говорите, всё говорите… а об чем? Спрашиваю его, а он что-то мямлит.
– Постойте-ка, господа честные… – Наталья сняла с большой кастрюли укутывавший ее теплый платок и поставила на стол дымящуюся картошку. «Так я и знала, что этим кончится», – подумала она. – Маша, принеси-ка луковку.
Но Маша не поддалась на материнский ход.
– Катя принесет. Катя, там в кухонном шкафчике… А тебе, Полина, должно, очень мешает, что я с ним говорю? А вот говорю и буду говорить.
Не следовало ей обращать внимания на Полину и так разговаривать с ней. Она думала, что никогда и виду не подаст, что эта с лисьим личиком бабенка так противна ей.
– Полина! – повысил голос Цацырин. – Пришли мы к соседям посидеть по-праздничному, а ты не в свои дела путаешься!
– Как это не в свои? О тебе, о муже, спрашиваю! Знаю я, об чем вы шепчетесь, на власть обое недовольны. Ну, у ней, может быть, и есть причина для недовольства. – Она осмотрела крепкую Машину фигуру, лицо ее с ослепительно белой кожей и синими глазами, и все это показалось ей безобразным («вот не берут тебя замуж и не возьмут, дрянь синеглазая!»). – А Сергею Ивановичу чем быть недовольным? Слесарь первой руки. Хотел бы – сто рублей в месяц приносил бы… На себя ему надо быть недовольным. Отца вы допекаете и Сергею Ивановичу покою не даете. Вот что!
Раньше она не говорила о Сергее «Сергей Иванович»… Маша привстала и, зная, что то, что она сейчас скажет, будет для всех срамом и глупостью, сказала:
– А тебе-то что, хоть ты и считаешься женой Сергея Цацырина?
– Как это считаюсь? – Полина с искренним удивлением оглядела присутствующих. – Я с ним в церкви венчана!
– Ну будет, ну будет, – проговорил Михаил. – Чего не поделили? Начали с Гапона, а потом в лес забрели, а чем дальше в лес, тем больше дров. Будет вам дрова ломать.
– Гапон ей поперек горла встал! – сказала Полина. – А Гапон в пересыльной тюрьме ваших же утешает.
– Нуждаются наши в гапоновском утешении!
– Да уж не все такие, как ты… иные и подушевнее.
– Цыц! – прикрикнула Наталья. – Слушала, слушала, и тошно стало. Цыц, чтоб больше ни слова! Садитесь, всё есть, а чего нет, за то не взыщите. А ты, Сережа, что комнату сапогами меряешь? Давно уже измерена, садись.
Но застольщина получилась скучная. Разговор не завязался.
Когда Цацырины ушли к себе и громко на весь коридор хлопнула дверь, Михаил спросил:
– Что это у вас?
Маша молчала.
Наталья подумала: «Сама не своя!.. И все ждет, когда в дверь постучится… Чужого мужа ждет! Не было счастья, так вот оно, господи!»
Она сказала:
– Я тебя предупреждала: ты с женатым человеком хороводишься, как с парнем. И к тебе он заходит, и в коридоре вы с ним шу-шу-шу, и на улице, смотришь, идете рядком, – какая жена это стерпит? Полина еще долго терпела.
– Ты про это уж оставь, мама! – сказала Маша глухо. – Тут уж тебе нечего!..
Наталья обиделась:
– Полинку ты отшила, что ей нечего, – и мне нечего? Как это мне, матери, нечего?
– Ну, я прошу тебя.
Маша вышла на двор. Подставила ветру лицо. В окнах неярко горели огоньки. В цацыринском окне тоже огонь горит. Пошла куда глаза глядят, прямо по тракту. Ветер сильный, теплый, точно весна стучится в городские стены. Бог с ним, с теплым ветром! В эту минуту Маша была несчастна так, что ее ничто не могло утешить. Вот прийти бы сейчас к Сереже – и чтобы на веки вечные Полины с ним не было, закрыть за собой дверь… Господи, какое бы это было счастье!..
4Женю Андрушкевич Катя встретила на Знаменской.
– Вот она, боже мой! – пропела Женя. – Екатерина Михайловна, Катенька! Вы вернулись? Героическая сестра милосердия!
Женя растолстела, вывороченные губы ее вызывающе рдели, а глаза наполнял пустой свет.
Она взяла Катю под руку и потащила к себе.
Через полчаса Катя сидела за чайным столом под большой дымчатой люстрой. Были гости, всё незнакомые. Только один знакомый – учитель Тырышкин.
– У вас там война, и у нас война, – сказал Тырышкин. Правую руку он держал на столе. Рукав сюртука подобрался, освобождая белую манжету с бирюзовой запонкой. И когда Тырышкин говорил и когда слушал других, он все поглядывал на свою белую руку с тонкими пальцами.
– С кем же война? – спросила Катя.
– Как с кем? – удивилась Женя. – Боже мой, милая, неужели вы ничего не знаете?! С крестьянами! Крестьяне с ума сошли, наши российские сермяжные мужички!.. Социалисты и либералы кричат, что в деревне мрут с голоду… Я с этим согласна, нужны реформы и реформы… Папа говорит – только таким шагом можно успокоить крестьян. Все боятся крестьян, а я так боюсь забастовок. Как-то, знаете, неприятно читать в газете: остановилась такая-то фабрика!.. Что-то зловещее… Почему остановилась? Фу, неприятно!
– Но лично у вас война не с крестьянами, – сказал Тырышкин. – Как своей бывшей ученице, считаю долгом объяснить… Евгения и мы, ее единомышленники, воюем с вульгаризаторами истории человечества. Марксисты объявили, что истинными созидателями ценностей являются рабочие, ибо они, понимаете, дрябают молотками, кляцкают рубанками и тому подобное. Это так же остроумно, как если бы гусиное перо, которым Пушкин писал свои поэмы, заявило претензии на поэтическое авторство!
Женя совсем вывернула красные губы и хитро смотрела на Катю. По-видимому, она ожидала, что Катя придет в восхищение от образного языка Тырышкина, но Катя молчала, и тогда Женя воскликнула:
– Прелестное сравнение, не правда ли? Это Григорий Моисеевич сам, это его! У нас все кипит, Катенька. Вы приехали как раз в пору. Воображаю, что вы нам порасскажете! Вы представляете, она была в самом Ляояне!
Широколицая барышня с тупым носиком, заглядывавшая всем в глаза и все время улыбавшаяся, сказала:
– Сейчас, когда христианство обветшало, человечеству грозит печальная участь. Но на смену христианству придем мы, поклонники солнца!
Она оглядела стол и засмеялась. Господин с низким круглым лбом и курчавой бородой, до сих пор молчаливо пивший чай, поднял палец:
– Ничего, кроме радости и захлебывающегося восторга! Веселье и радость – вот закон!
– Вы, как всегда, с парадоксами, Вадим, – сказала Женя.
– Какой парадокс? Где страдание, в чем страдание? Скажем, лежит перед вами человек – только что двигался, теперь не двигается – мертв. О чем печаль? Пришел из мирового пространства, ушел в мировое пространство… Уверяю вас, ничего, кроме радости… Все принимаю… и несусь, несусь! – Он растопырил обе пятерни, чтобы наглядно показать, как он несется.
– Я против всякого точного определения смысла жизни, – сказала дамочка, сидевшая рядом с Катей. Она была красива: высоко взбитые белокурые волосы, бледные русалочьи глаза. – Самое сладкое, что мы бредем в потемках, вот где-то блеснет свет… Но где?
– А у нас – заметили? – новость, – сказала широколицая, которая продолжала смотреть всем в глаза и улыбаться. – Женщинам разрешили ездить на империале конки. Помните, блюстители нравственности кричали: «Помилуйте, юбку ведь придется поднимать, лестница-то крута!» А теперь ничего, входим и поднимаем юбки. Я нарочно взбиралась.
Кате никогда не нравилась Женя. Еще в то время, когда Мария Аристарховна восхищалась Жениными стихами и читала их вслух за столом, Катя думала: какие мерзкие стишки! Сейчас она не могла преодолеть в себе раздражения: и гимназический ее учитель Тырышкин, и Женя, и эти дамочки!.. Она начала рассказывать о том, как солдаты громили буфет первого класса, освобождали цивильного и как патруль отказался стрелять по бунтовщикам…
– Это уже действительно страшно! – сказал Тырышкин и спрятал под стол руку с манжеткой.
– Вот видите… – сказала Женя каким-то притихшим голосом. – Матушка Россия! Она разнузданная, эта матушка Россия. А мы, Екатерина Михайловна, начали настоящую борьбу с марксистами. Выступает Тырышкин, я, Чухнов, – указала она на Вадима. – Борьба идет за Невской заставой. Встречаемся в трактирчике… В отдельной комнате усаживаемся вокруг стола и начинаем спор. У них есть свои вожаки и даже вожа́чки. Часто приходит девушка, рыжая, с глазами синими до того, что даже неловко, как нарисованные… Сидит, молчит, слушает… И вдруг ее точно взорвет. В прошлый раз вскочила, стукнула кулаком и крикнула: «Господа, надоело! Неужели вы не понимаете? Люди говорят о жизни, а вы о чем, о замогильном?»
– Мерзкая девка! – сказал Тырышкин.
– Рыжая и – красивая? – спросила Катя.
Женя пожала плечами.
– Нет… впрочем, да, очень красивая… Но, как все рыжие, что-то такое… Наше несчастье в том, что они примитивны. Они не понимают нас.
Делая вид, что она это говорит так, между прочим, невзначай, Женя сказала о своем отце:
– Адвокат Андрушкевич стоит в центре всех событий, и, если произойдет то, что должно произойти, он будет министром. Но об этом пока никому, это я только вам, моим друзьям, по секрету…
Она сидела над расписанной золотистыми лучами чашкой со своим плоским лицом, вывернутыми красными губами, которые на плоском лице представлялись непристойно голыми, со своими глазами, которые то вспыхивали пустым светом, то тускнели. Потом подошла к окну и подняла штору, как бы присматриваясь к тем событиям, которые в скором времени должны произойти на улице. Длинный коридор между домами, убегающая лента фонарей. Порожний извозчик едет шажком, звук лошадиных копыт не доносится сюда.
Катя подумала: «Да, замогильные! Чем же они живут? Страна волнуется, даже самый последний человек в государстве возмущен гибелью русских людей в Маньчжурии, а они…»
Катя уже собиралась уходить, когда приехал сам хозяин. Заглянув в столовую, оглядел, прищурившись, гостей и вдруг увидел Катю. Лицо его приняло сладчайшее, ласковейшее выражение. Минуя всех, Андрушкевич подошел к ней, долго жал руку, заставил встать и все приговаривал:
Фу-ты, ну-ты… какие мы взрослые стали… Всегда была хороша, а теперь даже в глазах рябит… честное слово!
Раздвинул полы фрака и сел рядом.
– Моя протеже, – пояснил он присутствующим. – Во Владивосток послал учительницей. И вот вернулась. Там теперь не до учительствования. А ты, Вадим, все еще здесь? – спросил он, принимая чашку из рук дочери.
– Папа, куда же он теперь поедет?
– Как куда? В свою усадьбу. Иначе, друг мой, распотрошат!..
– Все может быть, – вздохнул Вадим. – Но не склонен. Борис Андреевич, совершенно не склонен. Один сосед горит, у другого скот побили, третий ждет – изнасилуют дочерей, а губернатор только руками разводит и изрекает: «Нет в России положения хуже губернаторского».
– Когда мужики захватят землю, будьте уверены, с ними ничего не поделаешь, – проговорил адвокат, придвигая Кате вазочки с вареньем, печеньем и кексами. – Трепов объявил: «Рад буду отдать половину моей земли даром, будучи убежден, что только при этом условии сохраню за собой вторую половину». Земельная реформа нужна!
– Земельная реформа! – воскликнул Вадим, с лица которого соскользнуло всякое выражение шутовства. – А вы, Борис Андреевич, читали статейку господина Валевского в «Биржевых ведомостях»?
– Не удосужился.
– Валевский возражает против земельной реформы. Если крестьянам, говорит он, отдать часть помещичьей земли, которая, как известно, вся заложена и перезаложена, кто за эту часть будет платить? С мужичка взыщешь? Кукиш взыщешь! Дворянам что, они рассуждают так: вместе с землей канет в вечность и наш долг банкам. Но буржуазия огромные деньги вложила в помещичьи земли, и держатели акций и облигаций земельных банков не согласны с такой постановкой вопроса. Вот видите, как рассуждает наша буржуазия. Она не хочет земельных реформ и сбросит всех нас в пропасть.
– Валевский концы с концами не связывает. Подумаешь – держатели акций и облигаций земельных банков! Ему-то, как фабриканту и заводчику, в первую очередь нужен богатый крестьянин.
– Не знаю, как кто, а я считаю весьма своевременной организацию в Москве Союза русского народа.
Андрушкевич поморщился:
– На версту от них разит…
Залпом допил чай, сильно и дружески пожал запястье Катиной руки, сделал прощальный жест столу и вышел широким деловым шагом из комнаты.
Ожидая Грифцова и – через него – партийного поручения, Катя не принималась за самостоятельную работу. Но она много читала: тонкие брошюрки, толстые книги, заново те, которые читала когда-то в гимназии. И вместе с тем она помогала сестре.
Маша частенько исчезала на день, на два, однажды даже на неделю. Вернулась сумрачная: арестовали скрипачку Елену Лунину. На благотворительном концерте в пользу комитета выступало много артистов, а взяли только ее… Осведомленность, значит, у них отличная, потому что Лунина действительно член организации.
Арестовали ее, как водится, ночью и не повезли ни в карете, ни даже на извозчике, повели пешком. Арестов теперь столько, что у них карет не хватает.
Маша тщательно мылась над тазиком, мылила шею, плечи, ловко подставляла ладони под ковш. Все в ней было упрямо: глаза, губы, волосы, которые вспыхивали над лицом.
– Ты не можешь себе представить, как хочется, как хочется, чтобы скорее!
Помогая сестре, Катя носила куда-то какие-то пакеты; ездила на Васильевский остров и за Нарвскую заставу, бродила там по переулочкам, среди деревянных домишек, внимательно изучая топографию, ибо знала по своему харбинскому опыту, какое великое значение для революционера имеет знакомство с местностью. Она встречалась с людьми, которых не знала и которые ее не знали, но которые сразу же относились к ней как к своей единомышленнице. Это говорило о том, что в движение вовлекалось все большее количество людей и что недалеко то время, когда разразится буря.
Как-то Катя сидела в комнате небольшого домика за Нарвской заставой. В соседней комнате шло собрание.
Аресты продолжались, ходили слухи о чрезвычайных полномочиях, предоставленных великому князю Николаю Николаевичу, об увеличении петербургского гарнизона, о замене одних воинских частей другими, о прибытии новых казачьих полков.
Катя знала, что в соседней комнате вырабатываются ответные меры, что, как ни трудно наладить связи в воинских частях, они налаживаются и в конце концов правительство не спасется перемещениями полков из одного города в другой и зверскими расправами с населением.
В это время в окошко постучали, дверь в сени распахнулась, вошла высокая девушка в фетровой шляпке, мельком взглянула на Катю, открыла дверь в большую комнату, проговорила негромко:
– Облава!
И тотчас же комната стала пустеть. Не было ни замешательства, ни растерянности.
– Что же вы? – спросила девушка Катю, продолжавшую сидеть на диване.
– Мне тут нужно получить…
– Милая, не теперь же!
Катя выбежала. Было темно. В глаза ударили звезды, они переливались над самыми крышами, между заводскими трубами, а ухо ловило далекие свистки, раздававшиеся сразу в нескольких местах.
– Сюда, а потом через забор и по переулку, – объяснила девушка.
– Знаю, знаю! – Катя пробежала мимо двух низких, бледно освещенных окошек, мельком увидела железную печь, старый пузатый комод. Когда она лезла через забор, залаяла собака. На ту сторону пришлось прыгнуть. Несмотря на все предосторожности, юбка зацепилась за гвоздь и разорвалась.
Побежала, подхватив юбку, дыша открытым ртом, спотыкаясь. Еще один забор. Засвистели громко, тревожно, вовсю! И так же громко ответили в десяти местах. В домике впереди в окнах потух свет, скрипнула, дверь, темные человеческие фигуры появились на крыльце. Ее, бегущую, увидели, переговариваются, наверное, на ее счет… Друзья или враги?
Замедлила шаги, разорванная юбка мешала идти. Где-то с треском заложили на дверь крюк.
В открытую форточку мужской голос сказал насмешливо:
– Опять фараоны работают… Эй, барышня, это не за вами ли?
Катя вошла в переулок, заколола юбку и успокоилась. Встреча с полицейским, который схватит тебя за руку и тут же обыщет, отложена.
Домой она добралась после двенадцати. Сестры не было.
– Ну, слава богу, хоть одна, – сказала Наталья. – У нас неспокойно, избили двух мастеровых, к Цацырину на улице подошел старший Лебедев, поднес кулачище к носу, предупредил: долго не протянешь!
– Отец вернулся?
– Вернулся. Пошел за дровами. Амосовское наше отопление хорошо только летом… Что у тебя с юбкой?
– Зацепилась за что-то…
– Катя, ты же ее до пояса разорвала!
Михаил принес охапку дров, увидел дочь и сказал то же, что сказала мать:
– Ну, слава богу, хоть одна пришла.
Разжег подтопку, сидел против открытой дверцы и смотрел на пламя.
Маша в эту ночь не пришла. Катя думала: быть может, сестра тоже попала в облаву, только менее счастливо.
И от этой мысли охватывали злоба и желание что-то немедленно предпринять.
Усталая, заснула она крепко, а проснулась от голосов. В комнате суетились жандармы. Усатый вахмистр, держа руку под козырек, докладывал о чем-то офицеру.
Мать одевалась, прикрывая себя одеялом, и говорила:
– Ну что же это, господин офицер, ночью… день-деньской намаешься, намаешься, так еще ночью… Что это вы, извините, ночь для своего дела выбираете?
Мать еще сидела на постели, а из-под постели проворный жандарм уже тащил деревянную лохань. Отец мрачно стоял у своего столика с книгами.
Мать разговаривала спокойно и даже пренебрежительно, а Катю колотила дрожь, она натянула одеяло до подбородка и смотрела на жандармского офицера. Он был невысок и совершенно кругл. Держа шашку обеими руками сзади себя, прошелся по комнате, оглядел стены, потолок, балку, пересекавшую потолок, наконец остановился у Катиной кровати.
– Ну-с, а ты что же?
Катя еще выше натянула одеяло.
– Тебя особенно просить надо?
Дрожь вдруг прошла, жар бросился в лицо, она скачала зазвеневшим голосом:
– Вы видите, я в постели… Разве прилично офицеру подходить к постели, в которой женщина…
Жандарм посмотрел на нее, его удивили тон и слова. В этой казарме так не должны были говорить.
– Это кто? – спросил он Малинина.
– Дочь моя. Она, господин офицер, гимназию окончила…
– Что? Гимназию окончила?
Он снова, и очень внимательно, посмотрел на Катю. Потом хмыкнул и отошел к столу.
Жандармы вытаскивали ящики, корзину с бельем, ее, Катины, чемоданы, раскрывали, сгребали содержимое, несли к столу.
Катя оделась. «Не меня ищут, – поняла она. – Машу. Значит, Маша на свободе! Только не пришла бы сейчас, только не пришла бы!» Она совершенно успокоилась и сказала насмешливо.
– Вы напрасно здесь переворачиваете все вверх дном. Я – сестра милосердия, только что приехала из Маньчжурии… Здесь нет ничего.
– Садитесь! – Офицер указал на стул. – Мария Михайловна?
– Екатерина, – поправила мать, которая стояла теперь у печки, высокая, худая, сложив на груди руки.
– Но, но! – сказал жандарм, прищурившись.
Когда он прищурился, круглое его лицо со вздернутым носом напомнило морду поросенка. «Вот на кого он похож», – подумала Катя с облегчением, потому что теперь она уже окончательно не боялась офицера и всего того, что мог принести ей обыск. Лицо у него было свежее. Должно быть, он отлично выспался, перед тем как идти на обыск.
– Эти шуточки в сторону. Со мной не пошалишь!
– Вот извольте видеть, – сказал Михаил, доставая паспорт, – вот Екатерина, а вот Мария… Мария старшая…
Жандарм взял паспорт и долго рассматривал его. Вахмистр обстукивал шашкой стены, два нижних чина сидели на корточках перед печью и ворошили шашками в золе.
– Екатерина и Мария… да… А где же Мария?
Ему не ответили.
– Я вижу, не знает никто, – язвительно сказал офицер.
– Никто и не знает! – спокойно проговорила Наталья. – Ушла и не доложилась. Она взрослая.
– Так… не доложилась! А вы одевайтесь, барышня.
– Я же одета…
– Пардон! Не в том смысле… Пальто-с!
– Смею напомнить ее слова, она только что приехала из Маньчжурии, – повысил голос Михаил.
Офицер встал во весь свой маленький рост, сунул ладонь за борт пальто, сказал:
– Ты, папаша, не беспокойся. Девица окончила гимназию, понимаешь – гимназию! Если б не окончила, мы не поинтересовались бы. Гимназистка, понимаешь? А тем более – окончила!
– Вы что же, ваше благородие, – спросила Наталья, – арестуете девицу за то, что она окончила гимназию?
– Да-с, именно за это. Именно, и с полным убеждением!
– Вот так господа офицеры! – с презрением сказала Наталья. – Детей уже тягают…
– Цыц, мамаша! – прикрикнул офицер. – В общем, гнездышко тут у вас.
Ну, батюшка, где дети, там и гнездо, – дерзко ответила Наталья.
Катю увезли на извозчике.
Кой-где светились окна домов. Наверное, и там идут обыски. Из переулка выехал еще извозчик… два извозчика, и пристроились в хвост тому, на котором везли Катю. Лошади шли ленивой трусцой, звонко печатая шаг по булыжнику; пролетка глухо поддакивала… Солдату, сидевшему рядом с Катей, не понравился поезд. Он крикнул извозчику:
– Гони! Что это – свадьба, что ли!
Извозчик оглянулся, взмахнул кнутом. Небо затянуло тучами. На том берегу Невы на баржах мигали огоньки…
