Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 117 страниц)
Ханако любила младшего дядю Кудару и дом его чувствовала своим домом.
Кудару был смелый, непокорный человек. Теперь в газетах печатают статьи о необыкновенном единстве японского народа и ничего не пишут о Кудару и о других, подобных ему крестьянах.
Кудару участвовал в революции Мэйдзи во главе отборного крестьянского отряда.
Кацуми подсчитал, что в самый год революции было четырнадцать больших крестьянских восстаний, грозивших совершенно потрясти страну. Вожди самурайского движения воспользовались тогда в своих целях этой грозной силой. Они звали крестьян к союзу с самураями, они обещали уничтожить долговые записи, повысить цены на рис, снизить налоги; кроме того, в случае победы князей Сацумы и Тесю, обещали освободить крестьян на три года от годовой рисовой подати. Много они обещали. Всюду по деревням ходили их посланцы, утверждавшие, что после победы над сёгуном в стране будет «равенство четырех сословий» и даже «братство всех народов четырех морей», понимая, что в народе всегда, пусть бессознательно, живет стремление к объединению всех людей на земле.
Дядя Кудару поверил и воевал, всюду поднимались крестьяне, поверившие самураям. Своей кровью они добыли победу князьям и новому правительству.
Производя далее свои подсчеты, Кацуми вычислил, что за первые десять лет после революции Мейдзи было сто восемьдесят пять крестьянских восстаний.
Каким образом, почему? Ведь равенство четырех сословий? Ведь крестьян наделили землей?
Триста тысяч человек с оружием в руках поднялись против своих угнетателей.
О чем это говорит?
О том, что правительство обмануло народ.
Жестоко, предательски, позорно!
Никакого равенства четырех сословий, никакого освобождения от налогов, никакого снижения налогов. Все наоборот! Прибавлено. Увеличено.
Деньги стали стоить дорого, а рис так дешево, что никто не мог уплатить податей.
Кацуми писал свои заметки на длинной полоске бумаги, он собирался выступить не только со статьей в газете, но хотел иметь подробный материал, который мог понадобиться ему во время поездки в родную деревню.
Кудару участвовал в двух последних восстаниях, когда крестьяне сожгли дом помещика Сакураги, захватили городок, уничтожили долговые книги и двинулись в соседнюю префектуру, призывая ко всеобщему восстанию.
Восстание подавили. Не стеснялись казнить и заточать. Двадцать восемь тысяч человек подвергли наказаниям за эти годы.
Когда Кудару вышел из тюрьмы, он знал хорошо, что новое правительство для народа хуже старого.
Оно правило жестокой рукой: издавало законы, налагало подати, при малейшем подозрении посылало полицейских.
Одни крестьяне продали свои участки, полученные с таким торжеством и надеждами; другие взяли взаймы деньги, не вернули их в срок и тоже потеряли землю.
Народ оцепенел. Казалось, все шло к гибели.
6«Сякай Минсюто» послал Кацуми и Ханако в деревню. Восторжествовала точка зрения, что правильное революционное развитие страны возможно только в том случае, если в движение будут вовлечены крестьяне.
Дзинь-рикися, которые везли Ханако и Кацуми со станции железной дороги, были одеты в свои традиционные костюмы: синие рубашки с короткими, широкими рукавами, узкие полотняные рейтузы и варадзи; на головах сидели грибом белые шляпы. Оба бегуна часто останавливались и кашляли. На вопрос Ханако о причине нездоровья старший внимательно посмотрел на девушку и только махнул рукой.
Вдоль дорожки росли криптомерии, на скалах темнели одинокие разлапистые сосны. Когда поднялись на перевал, внизу светлой зеленью запестрели бамбуки, а склоны гор, изрезанные на небольшие прямоугольные площадки полей, казались отсюда гигантской лестницей.
Давно Кацуми не был в родной деревне. Деревня за эти годы еще более захирела. Домики из фанеры и бумаги выглядели плохо: то там, то здесь висели бумажные лохмотья стен; огороженные дворики с глиняными кура и садики – все это показалось Кацуми совсем крошечным, а ведь раньше представлялось значительным.
Прадед уже умер. Но мать и дед – вот они стоят у ворот!
Сын приезжает, как барин, – на дзинь-рикися!
Тощие куры бегут в разные стороны, встала из-под забора собачонка и тявкнула…
Мать постарела, но в домике такая же чистота. Деревянный пол отлично отполирован, циновки чисты, черные лакированные столики, прялка, печь-ро, которую они с дедом ставили, бочка-ванна!..
О чем разговоры за ужином? Конечно, о родных, знакомых, о городской жизни, а потом о войне.
Не сегодня-завтра Кацуми заберут в армию.
Мать и дед смотрят на него с тревогой. В деревне уже почти не осталось мужчин!
…Домик дяди Кудару был самый крайний.
Кудару в углу двора плел из рисовой соломы корзину. Все в деревне, кроме своего крестьянского дела, занимались ремеслами: плели шляпы, корзины, циновки; выделывали из клена миски; зажиточные, обладатели тутовых деревьев, пряли шелк.
– Ну, что там у вас в городе? – спросил Кудару гостей, после того как прошли первые минуты радости от свидания с племянником и племянницей. – Были детьми, а теперь полюбуйтесь на них! Значит, в городе и едят и пьют? Впрочем, наш лавочник господин Нагано тоже ест и пьет. А вот чем мы встретим гостей? Конечно, ты, Кацуми, скажешь, что ты сыт, что мать встретила вас как полагается. Не знаю, чем она могла вас встретить. Конечно, у вас дома есть одно преимущество – дед-философ. Я всем недоволен, а он всем доволен.
Ханако и тетя стали приготовлять угощение. Тетя была значительно старше матери и уже начала лысеть. И ходила она слегка сгорбившись. Она разожгла печь, поставила на угли чайник. Ханако развязала корзинку с городскими подарками: мешочком рису, банкой сои и аккуратно увязанным в бумажные салфеточки бобовым пирогом.
Когда за чайными столиками разговор зашел о новостях, Кудару стал перечислять семьи, где имелись убитые.
Учитель Сиба, узнав об очередном убитом своем ученике, заказывал дощечку с его именем, вешал на стене школы и все выше поднимал голову. Он говорил всюду и везде: «Смотрите, скольких доблестных солдат я воспитал!»
Вчера по поводу последнего, одиннадцатого убитого он пригласил одиннадцать отцов в школу и поздравил их с тем, что сыновья их уже убиты. Он долго распространялся на тему о рыцарском духе, который теперь стал достоянием всех сословий Японии.
Кудару рассказывал все это монотонным, покорным голосом, как человек, совершенно согласный с учителем Сибой, но глаза его, умные, серьезные, говорили о другом.
Уголь тлел в хибати, тянуло терпким, приятным запахом чая, за дорогой тонко лаяла собачонка, подошел сосед Садзаки, почти родственник, потому что на дочери его должен был жениться ушедший на войну сын.
Что в городе известно по поводу увеличения налогов? – спросил Садзаки, принимая чашечку чаю и крошечный ломтик бобового пирога. – На прошлой неделе староста объявил: налог увеличивается вдвое, – война. Налог налогом, но и арендную плату Сакураги тоже намерен увеличить вдвое. Если бы сыновья были дома, они в свободные часы плели бы корзины. Отличные они плели корзины! А теперь я сижу один, Кудару сидит один! Много мы наработаем!
– Еще не вся сила пропала, – сказал Кудару. – Но вот что меня тревожит: дождей нет! – Он искоса взглянул на своих городских гостей. – В городах не любят дождей. Горожане распускают зонты, обувают гета и со всевозможными восклицаниями выходят на улицу… А в деревне, если вода с неба льется в нужное время, не знают большего удовольствия. Ручей, который питал наши поля, пересох. Не о полях уже приходится думать, а о собственной глотке. Каждое утро к ручью бегут с кувшинами, и каждое утро на берегах его ссорятся и дерутся, потому что воды на всех не хватает. Вчера пожилую почтенную Хаяси ударили кувшином так, что она до сих пор не может прийти в себя.
– Я помню, в тот год, когда у нас в последний раз лопнуло терпение, тоже была засуха, – заметил Садзаки.
Кудару набил трубку сушеными листьями.
– У меня и сейчас лопается. Кое-кто позабыл, что японские крестьяне, если их долго морить голодом, поднимают восстания.
– Какие там восстания! – вздохнул Садзаки. – Мало ты насиделся в тюрьме! Моего сына нет, твоего нет… умирать надо.
– Умирать, умирать! – пробурчал Кудару.
Момент был очень удобный для того, чтобы повернуть разговор в нужную сторону, и Кацуми осторожно повернул.
Он заговорил о том, что налог повышен и Сакураги, кроме того, вдвое повышает арендную плату. Если с первым обстоятельством трудно бороться, со вторым бороться можно. Как? Отнюдь не восстаниями. Нужно создать союз крестьян!
И он стал объяснять, как организовать союз и что должен делать такой союз.
Его слушали молча. Молчал Кудару, молчал Садзаки. Потом Кудару сказал:
– Союз крестьян! Эх-хе-хе, племянничек! – И снова стал набивать трубку сушеными листьями.
Вечером Кацуми отправился навестить учителя Сибу. Старого учителя, у которого он учился, давно уже не было. Тот, пожалуй, не радовался бы гибели своих учеников!
Но домик учителя, как и прежде, стоял на сопке под криптомериями. В саду росли уксусное дерево и два больших папельмуса. Кажется, из всех предметов учитель предпочитал географию: стены его комнат украшали географические карты. Европейская Россия, Сибирь, Китай, Маньчжурия. Много земель, много государств!
Сиба встретил молодого человека, отрекомендовавшегося журналистом, с живейшим удовольствием. Жена Сибы готовила ужин, доносился аромат бобового теста, жареной рыбы, тушеных овощей. Учитель, невысокий, худенький человек с плоскими зубами, тускло блестевшими при улыбке, мог говорить только о войне. Порт-Артур, Тигровая гора, Золотая гора, Голубиная бухта, Ташичао, Ляоян, названия стратегических пунктов и имена генералов так и сыпались с его уст.
– Я вообще мало сплю, – как величайшую тайну сообщил он журналисту, надеясь, что в статье Кацуми будет упомянуто об этом его чрезвычайном свойстве. – Вы знаете, я не сплю с тех пор, как обрел величайшее… – Он широко раскрыл свои глазки: – Господин журналист, величайшее заключается в том, что мы – японцы!
Кацуми кивнул головой.
Учитель продолжал восторженно развивать свою мысль, которая была обыкновенной официальной мыслью о том, что японцы выше всех наций не потому, что они обладают исключительными добродетелями, а только потому, что они – японцы. Эта нехитрая религия кружила ему голову.
Жена учителя внесла столики с ужином, Сиба мало интересовался голодом, грозившим деревне. Он держался той точки зрения, что люди все равно должны умереть, – почему же им не умереть от голода, который, являясь результатом взимания налогов, как ни странно, способствует силе новой Японии?
Потом он стал говорить о трудностях своей работы. Деревня в общем отвратительная: гнездо бунтовщиков! Делают вид, что примирились, на самом деле ни с чем не примирились!
Хотят равенства четырех сословий, и еще десяти тысяч вещей хотят!
Учитель ел сочные миканы, микан за миканом, бросая в корзинку около себя золотистые шкурки, потом принялся за морковь в сладком соусе.
– О «гнезде» тоже можно написать в статье, – говорил он, – но очень, очень осторожно, чтобы не портить общего впечатления.
Через два дня Кацуми и Ханако знали все, что делается в деревне. Знали, что в деревенском совете сидят старики, ставленники Сакураги, и что нет ни одного человека, который не задолжал бы Сакураги или лавочнику Нагано.
Положение неизмеримо ухудшилось с тех пор, как Кацуми батрачил у господина Сакураги.
Целые дни, с утра до вечера, женщины и дети спускались к ручью, черпали кувшинами воду и носили ее на сухие поля. И все чаще на берегу возникали ссоры.
Старики плели корзины, циновки, шляпы, мастерили игрушки. Под навесом у Кудару стояло шесть вместительных корзин. Они были сделаны, так, что одна половина надевалась на другую, и поэтому в такую корзину можно было складывать по желанию и мало вещей, и много.
Нагано, скупавший корзины и прочие деревенские изделия, всегда говорил: «Пожалуйста, несите как можно больше!»
Если цена на корзины останется прежней, дядя Кудару заработает десять-двенадцать иен – немалые деньги.
К мысли о крестьянском союзе с большей живостью, чем Кудару, отнеслась мать Кацуми.
– Дядя всю жизнь воевал и устал, – сказала мать. – Расскажи-ка ты еще о союзе мне.
И вечером, растянувшись на футоне, Кацуми рассказывал.
Крестьяне восстанут в деревне, рабочие – в городе! Тогда рабство будет скинуто!
Каждый день Ханако писала короткие письма человеку, которого она встретила в парке Хибия. С точки зрения японской морали брак не должен заключаться по любви. Любовь приходит и уходит, разве она может быть основанием семьи? Недостойно любить мужа как мужчину. Недостойно жену любить как женщину.
Но Ханако не думала об этой морали. В письмах она писала о своих чувствах и о событиях, свидетельницей которых была.
Наступило время отъезда, и хотя союз арендаторов не был организован, но Кацуми и Ханако чувствовали, что все же сделано важное дело: семена заронены, и они прорастут.
Накануне отъезда гостей дядя Кудару погрузил на тележку свои корзины и повез их к лавочнику.
Вернулся быстро; лицо его покрывали струйки пота, глаза блуждали. Ханако и тетка смотрели на него со страхом.
– Потерял деньги или квитанцию?
Кудару опустился на колени и вынул из-за пазухи трубку, закурил и сказал:
– Не взял ни одной… я их бросил… лежат там, при дороге.
Он по мог толком объяснить, что случилось. Он привез корзины к лавочнику, снял их с тележки и расположил на гальке перед крыльцом дома, как делал всегда. Нагано вышел, засмеялся, замахал руками и крикнул:
– Вези назад! Ничего не возьму… – И стал объяснять, почему он ничего не возьмет.
Но Кудару от волнения не понял его. Да ведь оттого, что поймешь, дело не изменится!
Ханако сказала:
– Я пойду сама и узнаю.
– Иди, иди, – обрадовалась тетка. – Может быть, Нагано что-нибудь не понравилось… Корзины, кажется, сыроваты…
Кудару досадливо поморщился:
– Когда это я продавал сыроватые корзины?!
Нагано охотно заговорил с молодой девушкой.
– Не взял у вашего дядюшки – и ни у кого не возьму. Вы знаете, я представитель Мицуи. Могущество этого дома известно, и также известно, что Мицуи скупали все кустарные изделия Японии, А сейчас они отказываются что-либо принимать: нет покупателей. Что поделать! До заграницы не добраться: все пароходы на военной службе, корзин они не возят. В Японии же не покупают, потому что – война, трудно жить. И случилось еще одно непредвиденное обстоятельство: иностранцы привезли к нам много своих дешевых корзин и шляп. Кто будет покупать дорогую корзину вашего дядюшки, если можно купить дешевую французскую? Как видите, все очень просто.
Он улыбался и успокаивал девушку, говоря, что после войны все придет в порядок.
Ханако и Кацуми вернулись в Токио и сообщили на собрании «Сякай Минсюто» о своих наблюдениях. Много было споров. Иные опять считали, что революционерам следует заниматься не крестьянами, а только пролетариатом.
Собрание происходило, как обычно, в одном из загородных ресторанчиков, на берегу хлопотливого водопада: из-за его шума говорили громче обычного, и это, по-видимому, еще более возбуждало ораторов. Но все же в конце концов пришли к мнению, что нужно создать группу революционеров, которые всецело посвятили бы себя организации крестьянских союзов.
Это было важное решение. Через месяц Ханако снова отправится в деревню.
Несколько полицейских и шпиков скитались возле ресторанчика. Со времен Токугав, которые слежку за населением сделали основанием своей власти, все к шпикам привыкли.
Ханако шла по тропинке, шпик следом за ней, постукивая гета. Ханако не торопилась. Она была полна торжественных чувств: ей поручалось ответственное самостоятельное дело! Она не испугается никаких доносов.
7На следующий день после возвращения Ханако занялась приведением в порядок садика, одичавшего за время ее путешествия в деревню.
Когда она, опустившись на колени, прочищала русло ручья, скрипнула калитка, появился дядя Ген, за ним носильщик с покупками. Дядя исчез в доме, носильщик сложил ношу на ступеньки.
Ханако прочистила русло ручья, подобрала с дорожек сада мусор, сняла смолу, накопившуюся на стволе сосны, и прошла в комнату.
– Дядя Ген сегодня в хорошем настроении, – сообщила мать. Помоги мне с обедом.
Ханако чистила рыбу, освобождая ее не только от чешуи и хребта, но и от самых мелких костей. Мать готовила соевый соус.
Дядя спросил сегодня о тебе. Видишь: дядя – все-таки дядя! Сегодня на рынке выступали ораторы, предлагая покупателям уменьшить свою дневную порцию риса.
– По поводу патриотического желания населения самим уменьшить свою дневную порцию риса, – сказала Ханако, – в сегодняшнем номере «Хэймин-Симбун» профессор Котоку пишет, что это желание безрассудно, а те, кто его внушает, делают преступление. Наш народ мал ростом и физически менее развит, чем европейцы. Уменьшить порцию риса – значит совсем ослабить свое здоровье.
– Социалисты – заботливые люди!
– Они разумные люди, мама! Они хотят, чтобы человек был сильным и счастливым.
– Да, счастье, счастье… – проговорила мать, размешивая соус и переливая его в кувшин.
Она не знала, что дочь – член «Сякай Минсюто», что душа ее полна желаний, которые были мало знакомы японской женщине прошлого, что в свободе мысли она черпает бодрость и счастье. Впрочем, мать, не зная, замечала многое. Но молчала: дочь свою она считала не японкой, а русской.
Дядя покашлял за перегородкой.
– Обед готов, – сказала Масако, – сейчас вы поедите своего любимого блюда.
Масако со старшим братом была вежлива и почтительна, как с отцом.
Ханако собрала на столике обед и отнесла его дяде.
Никогда не замечавший ее, дядя сказал:
– Я давно тебя не видел. Ты стала очень красивой.
– Какая у нее красота!.. – скромно возразила мать.
Дядя приподнял брови и приступил к рыбе.
Выйдя к дочери на кухню, Масако сказала:
– Я думаю, он приехал сватать тебя… Если за хорошего человека, то…
– Что ты говоришь?!
– Я ведь только предполагаю… Пугаться нечего, это наш общий удел. Иди к себе, с остальным я сама управлюсь.
В своей комнате Ханако вынула из стенного шкафа черную лакированную коробку, в которой хранились письма Юдзо.
Письма о любви. Он не складывал ни хокку, ни танка, но писал о своих чувствах простым разговорным языком. Может быть, поэтому они так сильно на нее действовали.
Пока она перечитывала письма, пошел дождь. В раздвинутую сёдзи она видела, как улица покрылась водой, как распахнулись над головами прохожих зонтики; стук шлепающих по воде гета получил особый призвук, столько раз воспетый поэтами. Она увидела, как мальчишки соседа разделись донага и с визгом носились в потоках дождя.
Через четверть часа над улицей снова раскинулось прозрачное небо, перламутровые капли повисли на листьях. Пахло прибитой пылью и мокрой землей.
Дядя Ген продолжал обедать. Почему он так долго обедает? Давно пора матери позвать Ханако, велеть ей вынести столик и прибрать в комнате, но все тихо за перегородками.
И вдруг Ханако испугалась. Почему дядя сказал племяннице, что она красива? В самом деле, не приехал ли он сватать?
Солнце, опускаясь, уронило через щель сёдзи длинную мерцающую полосу. Несколько минут Ханако наблюдала легкий трепет солнечных лучей на циновках, потом прислушалась.
Теперь она разобрала голос матери, который то пропадал в шепоте, то повышался. Мать спорила с дядей.
Босиком Ханако прошла в коридор и замерла у сёдзи.
– Я не понимаю твоих возражений, – говорил дядя. – Они ни на чем не основаны. Ты должна прежде всего думать о моем благополучии. Как-никак я твой старший брат!
– Конечно, – пробормотала мать. – Но она не японка, а русская!
– Если русская, то тем более! Ты знаешь мой характер: я не могу смотреть на что-либо, что может принести мне пользу и не приносит. С какой стати она живет, а мне от ее жизни нет никакой пользы? Сейчас надо употребить все силы нашей семьи на то, чтобы я мог получить как можно больше денег. Тогда я позабочусь обо всех. Самурайское презрение к деньгам нам не к лицу. Кроме того, самураи лгут. Они ползают на коленях перед деньгами, но при этом утверждают, что ползают потому, что на коленях им легче плевать на деньги. Кто им поверит?!
– Дочь у меня одна… – печальным голосом проговорила мать.
Ханако затаила дыхание.
– Ты сама виновата в том, что она у тебя одна. У тебя были возможности выйти замуж. Сколько людей зарилось на твою красоту? Когда я предложил тебе в мужья Накамуру, ты отказалась. На что ты надеялась – неизвестно. Вот и пребываешь ты теперь с одной дочерью. Да какая это дочь? Я ведь не удочерил ее, и никто из наших тоже не удочерил ее. Так, некое существо твоя дочь, вот и все.
Несколько секунд в комнате молчали. Потом дядя продолжал:
– Твой русский не был твоим мужем, хотя ты и считала его своим мужем. Ты его просто любила как мужчину. Какой же это муж?
– Да, да! – неестественно громко заговорила мать, должно быть, она потеряла над собой власть. – Да, да. Он был моим мужем. Вам все понятно, но вы великий притворщик, – говорю это, несмотря на все мое почтение к вам. И за что вы ненавидите Ханако?
Дядя налил в чашку лимонаду, выпил громкими глотками и сказал:
– Кроме того, не забывай сообщенного мной о полиции. Глупую девчонку арестуют, и тогда уж никто не получит от нее никакой пользы… разве какой-нибудь пьяный солдат. Надзиратель так меня и предупредил: «Примите меры!» Я и принял меры. Просить меня бесполезно, потому что я уже совершил относительно нее все сделки. Контракт подписан, задаток получен, и я вот ем и пью на эти деньги. И ты только что ела и пила.
Тихие прерывистые звуки донеслись из-за сёдзи: мать плакала. Ханако так же неслышно вернулась к себе.
Сумерки сгущались. Сколько еще времени будет продолжаться страшный разговор? Уже бредут с фонариками в руках любители ночных базаров, продавцы сластей везут свои тележки в места излюбленных ночных прогулок. Восковые свечи вставлены в эти тележки, обтянутые вощеной бумагой, и издали они кажутся огромными фонарями. После дождя сильно пахнет приторным запахом вишневого листа.
То, что готовил ей дядя, обрушилось на нее как обвал. Дядя Ген никогда не занимался ею, она чувствовала себя под надежной защитой его неприязни. …Опустилась на подушку и сидела, прислушиваясь к негромкому смеху; смеялись у соседей. Там всегда смеются. Там отец, мать и дети. Туда не смеет прийти ищущий своей выгоды дядя.
…Мать обняла ее за плечи. Щекой приникла к щеке.
– Дядя распорядился твоей судьбой. Он хочет, чтобы ты уехала завтра, но ты уедешь послезавтра. Когда ты была маленькой, отец тебя очень любил. Он говорил, что ты красивее всех детей, каких он когда-либо видел.
Мать опять плакала.
После разговора с сестрой дядя Ген хорошенько выспался и уехал на один из ночных-базаров, где у него были дела.
Масако не уходила из комнаты дочери; Ханако расстелила для нее футон, и мать легла тут же. Но она не спала. Она не спускала глаз с дочери, которая сидела у приотворенной в сад сёдзи.
Никогда Ханако и в голову не приходило, что на нее может свалиться подобная напасть…
Полиция предупредила дядю, и дядя распорядился ее судьбой так, как захотел.
У матери нет сил бороться со старшим братом; голос ее, желания ее – в Японии ничто!
По Ханако не может подчиниться. Что же ей делать? Бежать? Но куда? Надо посоветоваться с Кацуми.
Когда мать заснет, Ханако побежит к брату…
Что поделать, мама! Если я не подчинюсь, дядя отравит тебе всю жизнь; но разве я могу подчиниться его злому умыслу?!
Ханако вышла в садик, шла босиком, чтоб не потревожить заснувшую мать стуком гета.
На улице обулась, сделала несколько шагов и вдруг на своем плече ощутила руку. Ночная темнота не позволила рассмотреть лицо мужчины.
– Возвращайся домой!
– Что такое? – пробормотала Ханако, пытаясь освободиться, но неизвестный цепко держал ее за плечо.
Ханако рванулась, вырвалась, побежала.
Неизвестный гикнул и помчался за ней. Из переулка выскочил второй, бросился под ноги Ханако. Она упала, на нее навалились, скрутили руки, подняли…
– Смотри, какой зверек!.. – Мужчины вели ее к дому…
Дядя оказался предусмотрительней, чем она думала!
