Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 71 (всего у книги 117 страниц)

– Кендзо-сан, – тихо позвал он.

Маэяма также тихо отозвался.

– Я иду с вами в Ляоян, – сказал Юдзо. – Я так решил. Вы вернетесь к рассвету?

Маэяма молчал. Слышно было, как в темноте тихо переговаривались два усталых голоса.

– Я вернусь утром, – сказал Маэяма. – Майор Сугимура разрешил вам?

– Мне никто не может этого разрешить. У нас нет времени для споров. Я должен вернуться к рассвету. Вся моя надежда на вас: вы знаете дороги, вы бывали там, вы проведете меня, назад я вернусь сам. Долг солдата я сегодня выполнил, не мешайте мне выполнить долг человека.

– Вы сын Футаки… и я ваш друг… – Добавил быстро: – Раздевайтесь… Идти нет времени, нужно бежать. В сапогах, в одежде не хватит сил. В Ляояне у меня есть дом, где мы получим все нужное.

Офицеры сели на землю, сбросили сапоги, одежду. С собой взяли только пистолеты и сабли.

Маэяма сказал:

– Обмотайте саблю рубашкой и беритесь за тот конец.

Это было предусмотрительно: в темноте они сейчас же потеряли бы друг друга.

Снова начал накрапывать дождь, приятный разгоряченному телу.

Ветер дул с запада. Теплый, ночной, не сильный. Кой где во тьме светились пятна – огромные скопления воды.

С того момента, как они побежали, Юдзо перестал думать о роте, войне; думал только о Ляояне и той женщине, которая заперта судьбой в его стенах.

Несовместимы были картины этой ночи – раненые, истерзанные люди, рвы, полные трупов, ветер с дождем, проносившийся над полями смерти, – и любовь: домик где-нибудь в лесной глуши у быстро бегущей воды, наступающая осень – багрянец кленов, медь дубов в темной зелени сосен. Мысли человеческие, заключенные в книги, раздумья и волнения людей, нанизанные на лаконичные строки стихов. Ханако среди всего этого… Мир противоречив и необыкновенен! Разве не священная обязанность человека, умеющего видеть необыкновенное, разъяснить людям страшные заблуждения, которые терзают их?

Мысли сменяли одна другую… Может быть, через несколько минут, через полчаса он увидит Ханако…

Земля под ногами стала ровнее, тверже. Значит вышли на дорогу.

14

… В городе этот день был полон тревог и суеты. В ресторан Рибо зашли два штабных офицера. Они рассказывали о необыкновенном подъеме войск, о том, что не то в 1-м, не то в 3-м корпусе, после того как была отбита жесточайшая японская атака, солдаты грянули песню, и песню эту подхватили в соседних окопах, и песня эта была такой силы, что японцы, собравшиеся в новую атаку, сначала остановились, а потом отошли на исходные позиции.

Хозяин ремесленной школы старичок Кузьма Кузьмич, с большой выгодой для себя все это время существовавший в Ляояне, закусывал в ресторане. Когда он спросил, что же будет завтра, ему ответили, что завтра бой будет на старых позициях, а послезавтра – победа…

Но тем не менее тыл и штабы эвакуировались, и Кузьма Кузьмич решил эвакуироваться тоже.

Вечером к помещению училища прибыли китайские подводы. Началась суета сборов.

Шел дождь. Во дворе звучали китайские и русские слова. В сумерках Ханако вышла через калитку на улицу. Дважды после благотворительного вечера она встречалась с артиллерийским поручиком Топорниным, и теперь в руке ее была полученная от него бумажка с адресом дома, где она могла найти приют.

Ей казалось, что она идет бесконечно. Но вот путь окончен, она стучит в дверь и высокому широкоплечему мужчине протягивает записку Топорнина.

– Заходите, заходите…

В небольшой комнате с японскими ширмами и низкими диванами горит на столе свеча.

– Вы вся мокрая. Сейчас же мойтесь и переодевайтесь.

– Я у вас в безопасности от моего хозяина Кузьмы Кузьмича? Он ведь за меня, деньги заплатил, он на меня права имеет.

Алексей Иванович поднимает кверху обе руки и смеется. Должно быть, вопрос ее забавен. Она испытывает глубокое успокоение, которого не испытывала со времени отъезда из Японии, и тоже смеется, оглядывая свое мокрое платье, лужицу воды, успевшую набежать с подола.

– О, сударь, я очень хочу вымыться.

Все вдруг ей показалось исполнимым, утихнувший грохот пушек показался утихнувшим навсегда, – в самом деле, разве не могут завтра начаться мирные переговоры? Потом она пишет письмо, получает ответ… Совместная жизнь, совместная работа… ведь он тоже социалист… какое счастье!..

Она вымылась в маленьком бассейне в полу, куда нужно было спускаться по ступенькам, переоделась во все сухое. И вот она сидит с хозяином дома за столиком и пьет кофе. Камышовая штора на окне спущена. На ней изображен длинноногий журавль, собирающийся взмахнуть крыльями. Вот так и она собирается взмахнуть крыльями.

– Я отчасти посвящен в вашу историю, – говорит Алексей Иванович. А Японию я знаю хорошо. Вы где родились? В Нагасаки? Много раз бывал… Ваш отец, передавал мне поручик, русский?

– Да, сударь, русский.

– Гм, – сказал Алексей Иванович и задумался.

Ханако, решив, что он не верит ей, сказала:

– У меня есть семейная фотография. Там папа, мама и я. Правда, я совсем маленькая.

Из своего узла она извлекла маленьким сверток.

Черная коробочка, в ней фотографии. Вот мать, вот их садик, когда они еще жили в Нагасаки. А вот та, семейная. Молодой человек сидит на берегу крошечного озерца, рядом с ним тоненькая женщина держит на руках годовалого ребенка, а за ними сосны и домик с раздвинутыми передними стенами.

Алексей Иванович разглядывал карточку и молчал. Молчал минуту, другую, третью. Долго молчал. Кашлянул. Положил фотографию в коробочку и встал. Подошел к шторе, приподнял ее. Полоса света упала за окно, скользнула по луже. Мокрый ствол дуба засверкал, точно увешанный блестками. Алексей Иванович вернулся к своему стулу, взялся за спинку.

– Здесь вот какое обстоятельство, – сказал он. – Меня зовут Алексей Иванович Попов. Ведь вашего отца звали так же?

15

Уже рассветало, когда Юдзо покинул Ляоян. Он никого не нашел в ремесленном училище и ресторане Рибо. Дом был пуст.

16

Тридцать первого августа Ойяма сидел во дворе вместительной импани под желтым китайским зонтиком, слушая монотонный шум дождя. Известия от командующих армиями не поступали давно. Последние известия были неприятны. Контрнаступление Куропаткина Ойяма считал неизбежным. Он не представлял себе, чтобы полководец, проведший бой так, как провел его тридцатого числа Куропаткин, не воспользовался преимуществами своего положения и не контратаковал. У Ойямы не было резервов, боеприпасы застряли из-за бездорожья. Несли их на плечах японские носильщики и десятки тысяч китайцев. Но человек, хотя он был и выносливее животных, не мог быстро передвигаться по скользкой, вязкой земле.

Ойяма сидел, прикрыв глаза, делая вид, что спит, не желая, чтоб его кто-либо тревожил вопросом, – и ждал, ждал!

Раздался жесткий стук тяжелых ботинок о камень двора. Ойяма открыл глаза; вошли двое: полковник Дуглас и генерал Хардинг. Ойяма снова закрыл глаза.

Дружественные агенты подошли к маршалу и кашлянули. Ойяма приподнял веки. В глазах агентов он прочел растерянность и надежду на то, что рассеет их страхи.

– Стулья! – хрипло приказал Ойяма.

Адъютант рысью бросился в фанзу и вместе с вахмистром Накамурой вынес громоздкие, неудобные стулья.

Американец и англичанин сели.

Ойяма молчал. Хардинг мрачно спросил:

– Господин маршал, дорогой наш друг, как вы расцениваете положение? Что происходит?

Ойяма пожевал губами. Он не хотел называть то, что происходило.

– Я начинал эту войну со страхом, – проговорил он наконец. – Пока мы шли вперед, все было хорошо и весело. Сияло солнце, пели птицы, и все нас поздравляли. А вот сейчас…

Ойяма вздохнул и смолк.

– Черт возьми, – пробормотал Хардинг, – плохо вы нас утешаете!

– Линия фронта растянута! – помолчав, сказал Ойяма.

– Зачем же вы ее растянули? – воскликнул Дуглас.

– Линия фронта растянута, – повторил Ойяма. – Мой тыл плохо обеспечен. Русское вооружение – трехлинейная винтовка Мосина – лучше нашей! А артиллерия? Куроки после каждого сражения впадает в ярость. А ведь по донесениям агентов, и наших и ваших, выходило, что у нас всё лучше! Кроме того, у Куропаткина сто восемьдесят тысяч человек, у меня же сто тридцать. Резервы? У меня нет резервов. Все резервы идут к Ноги.

– Вы же собирались взять Порт-Артур в два дня!

– Ваша пресса поддерживала во мне это убеждение.

– Не стоит ссориться, – сказал Хардинг. Он живо представил себе, что будет после победы Куропаткина: русская армия в десяти местах прорвет зыбкий фронт японцев, и назавтра японская армия перестанет существовать. «Не надо было играть с огнем, – подумал Хардинг. – Россия – это огонь. Разве можно строить какие-нибудь планы по отношению к стране, где все неизвестно. Это не Франция и не Германия… Николай отхватит не только Маньчжурию, но и половину Китая».

– Плохо вы нас утешили, маршал, – сказал Хардинг, закуривая сигару и поднимаясь.

Здесь явно нечего было больше делать. Надо вернуться домой, пить вино и ожидать катастрофы. После катастрофы мир будет выглядеть иначе.

Протопали, удаляясь, по камню двора тяжелые сапоги. Маршал облегченно вздохнул; в эту тяжелую минуту своей жизни он не хотел думать, соображать, сожалеть. Все было брошено на карту, оставалось только ждать.

Сапоги стояли рядом под зонтом. Босые ноги с тонкими длинными пальцами маршал поставил на дзори, не продевая в переплет. Адъютант несколько раз подносил ему зажженные папиросы, толстые, сдобренные несколькими каплями опиума, и каждый раз Ойяма издавал хриплый звук: «Э!»

Адъютант немедленно гасил папиросу и клал ее в черную лакированную коробку под тем же зонтом.

Все существо Ойямы было сосредоточено на ожидании.

Теперь это было его единственное чувство. Не было никаких предположений, никаких решений.

Все последние донесения были тревожны. Один Куроки был весел, уверен в себе и доносил, что никакой перевес в силах противника не смущает его. Но Ойяма меньше всего верил веселости Куроки. Он хорошо понимал, что самоуверенный, не желающий признавать чужого авторитета генерал ни за что не донесет, что его положение тяжело.

«Наступает великий момент моей жизни», – написал Куроки крупными торжественными иероглифами.

Сейчас решение Куроки перейти со своими слабыми силами Тайцзыхэ казалось Ойяме безумным.

На всем поле боя пехота лежит, и никакие приказы офицеров не могут поднять ее. И в это время Куроки с одной дивизией и одной бригадой переходит реку!

Обезумел от желания доказать свое превосходство над всеми, и в первую очередь над ним, маршалом!

Ойяма приподнял седые косматые брови и посмотрел на потоки дождя, струившиеся по двору.

Сейчас Куропаткин может уничтожить Куроки вместе со всеми его батальонами, до последнего солдата! Переправу этот легкомысленный человек выбрал настолько дерзко, что даже средние куропаткинские пушки могут бить по ней. Куропаткин обрушит артиллерийский огонь на переправу, потом атакует Куроки с трех сторон, и сегодня к вечеру там будут ветер, тишина и могилы. А помочь генералу нечем. Ни одного солдата нельзя взять у Оку и Нодзу, ибо Куропаткин сегодня же перейдет в наступление и там.

Военному суду Куроки! Никакой пощады!

Ойяма, приподняв брови, смотрел на лужи. По его спокойному вялому лицу можно было подумать, что человек предается послеобеденному отдыху и что он вовсе не полководец армии, которая находится в критическом положении.

Тихим голосом подозвал он адъютанта и продиктовал распоряжение: обозам и тылам начать отступление к Айсядзяну.

17

Ночью, в полной тьме, Куроки начал переправляться на правый берег Тайцзыхэ.

Берега были скалисты. Река бурлила, в темноте блестели гребешки волн. Солдаты плыли, взбирались на берег, тихими голосами подзывали друг друга, помогали друг другу, срывались, тонули…

Ветер налетал порывами, кой-где блеснули звезды.

Утром кавалерия 17-го корпуса вела наблюдение на правом берегу Тайцзыхэ.

Начальник кавалерийского отряда князь Орбелиани расположился в двадцати верстах от места наблюдения, выслав к реке разъезды. В войне, как кавалерист, он разочаровался. Японская пехота сидела по горам и ущельям и была недостижима для шашек. Если же случайно она оказывалась на равнине, она окружала себя таким плотным ружейным и пулеметным огнем, что ни о какой кавалерийской атаке не могло быть и речи. Японские же кавалеристы при встрече с русскими или уходили, или спешивались и, превратившись в пехоту, встречали русскую кавалерию огнем карабинов.

По мнению Орбелиани, это не была честная война, это были трусливые подозрительные действия, и князь, считая бесполезными всякие встречи с противником, держался от него подальше.

Этот же дух обиды и оскорбления распространился и среди его офицеров и солдат. На войне они считали себя лишними, присланными сюда по недоразумению.

Накануне ляоянского боя князь занял каменные фанзы богатого крестьянина, хорошо отдохнул за ночь и теперь лежал на бурках, думая о том, что зрелому мужчине вредно долгое воздержание от женщины, – но женщин не было.

Утром из разъезда поручика Полторацкого прискакал драгун и доложил, что японцы переправляются через Тайцзыхэ.

– Переправляются так переправляются, – сказал Орбелиани и приказал денщику одеть себя.

Князь набивал трубку, денщик возился с шароварами и подтяжками, драгун стоял и ждал вопросов.

– Много их, что ли? – спросил князь, набив наконец трубку и закурив.

– Так точно, ваше сиятельство… Где там много! Эскадрон… от силы два.

– От силы два. Та-ак. А где они переправились, можешь рассказать?

– На прошлой неделе, ваше сиятельство, ездили мы в Бенсиху, – так сейчас, надо полагать, ниже Бенсихи верстов тридцать.

– Постой, постой, как же это ниже Бенсихи на тридцать верст, – ведь там же стоят наши войска?!

– Так точно, до наших батарей рукой подать.

– Так что же, японцы на глазах у всех так и переправляются?

– Так точно. Сначала перешли бродом, сошли с коней, огляделись… ну, не более как эскадрон. Тут если бы нам налететь, от них бы одни кишки остались.

– Ну положим, любезный…

– Ей-богу, ваше сиятельство, вышли они, оглядываются, послезали с коней, позабежали вперед, должно быть, увидали нас – и пузом сразу на землю.

– Вот видишь, это они с карабинами.

– Так точно. Мы отошли малость назад и ведем наблюдение. Смотрим, а там еще переправляются. И тоже, видать, вроде эскадрона.

– И куда-нибудь двинулись?

– Куда им двигаться, ваше сиятельство, они мост норовят навести.

– Перед самыми нашими батареями?

– Так точно, почему же не навести, ведь батареи по ним не стреляют.

– Так, – сказал князь. – Так. Передай поручику Полторацкому, чтобы не сводил с них глаз. Понял?

– Так точно, понял, ваше сиятельство.

Драгун помялся.

– Поручик говорят, что ночью пехота ихняя где-то переходила… два батальона будто бы.

– Пускай проверит.

Отправив драгуна, князь написал командиру корпуса генералу Бильдерлингу донесение о появлении японцев на правом берегу Тайцзыхэ и сел завтракать.

Появление японцев его нисколько не обеспокоило. Появились так появились. Война в том и состоит, что противник появляется.

Командир 17-го корпуса Бильдерлинг получил донесение через два с половиной часа.

Он хорошо понимал, что означает переход японцев на правый берег реки, – это означало, что Ойяма решил окружить под Ляояном русскую армию.

Перешло два батальона и какой-то эскадрон. Конечно, что значат для корпуса два батальона? Но Бильдерлинг был осторожен. Он подумал о том, что это ведь только первые два батальона, а следом за ними должны быть и другие батальоны, что Куроки не так глуп, чтобы просить свои два батальона на противоположный берег, да еще на глазах у русских. Очевидно, у него собраны большие силы и все уже предусмотрено, если он позволяет себе действовать подобным образом. Поэтому ввязываться в бой с этими двумя батальонами опасно, и, во всяком случае, надо испросить разрешения у Куропаткина.

Он позвонил по телефону в Главную квартиру. Но Куропаткин выехал. Куда выехал, никому не было известно. Вернулся только к одиннадцати часам.

Куропаткин выслушал соображения Бильдерлинга и сказал:

– Александр Александрович, мероприятия ваши одобряю. Конницу вы решили отвести на север, хорошо. Наступление Куроки я предвидел давно, для меня в этом нет неожиданности.

Командующий говорил ровно, спокойно, и в тоне его голоса Бильдерлинг слышал удовлетворение оттого, что события развиваются именно так, как он и предполагал, и лишний раз враги его могут убедиться, насколько разумна его тактика.

Ровным, бесцветным голосом Куропаткин продолжал:

– Ведите наблюдение за противником. Куроки – опасный человек. Но я думаю, что мы его победим. Сейчас я, Александр Александрович, вероятно, решу принести в действие свой основной план: дать бой японцам на главной позиции. Я на вас надеюсь, мой друг.

18

К вечеру на западе появилась мутная белесая полоса. Сначала она казалась чистым небом, несколько изменившим свою окраску, потом стало ясно, что это туча.

Туча приближалась с огромной быстротой – спереди беловатая, а дальше – иссиня-черная, ровная, беспросветная.

На западе все было безнадежно мрачно, и странно было, поворачивая голову на восток, видеть сияющее тончайшей бирюзой небо.

Нина невольно подумала:

«Там, где туча, – это наша теперешняя человеческая жизнь, а чистое небо – наше будущее».

И это будущее сияло и сливалось для нее воедино с Николаем, который, непостижимым образом, жив, жив!

Правда, у нее возникала мысль: он жив, но ведь сейчас, сию минуту он участвует в страшнейшем сражении?!

Однако эта мысль не успевала оформиться в ее сознании, ибо, едва возникнув, тонула в горячей волне: ничего с ним не может случиться! Так не бывает, чтобы чудо кончалось ужасно и бессмысленно!

Они встретятся, они встретятся!..

– Будет гроза, – сказал Петров, осунувшийся, с красными глазами, заросший рыжей щетиной. – Возьмите Горшенина, осмотрите фанзы, палатки и всех, кто на дворе, куда-нибудь пристройте. Прикажите конюхам закрепить палатки.

Раненые лежали в палатках тесно друг к другу, на земле, на циновках, полотнища вздувались над ними и хлопали. Вот-вот палатки сорвутся.

– Надо канавками обрыть, – посоветовал Горшенин. – Давайте-ка, братцы, да поскорее. Васильев, тащи колья.

– Вы, я вижу, с палатками справитесь, – сказала Нина Горшенину и побежала к фанзам: окна разорваны, надо завесить одеялами!

Когда она всем распорядилась, все сделала и вышла на двор, над Ляояном стоял столб пыли, от крыш города до самой тучи. Теперь ветер налетал со всех сторон, собирая пыль, успевшую заново образоваться под жарким солнцем сегодняшнего дня, поднимал ее и завинчивал штопором. С фантастической быстротой вращаясь вокруг себя, расширяясь в мутный белесый купол, пыль нависла над городом. Все приобрело мутный, зловещий оттенок.

Вдруг порыв ветра ворвался в центр тучи, нарушил ее вращение и кинул вниз. На город обрушился пылевой дождь. В какие-нибудь три минуты желтоватый налет покрыл все. Нина не успела добежать до фанзы – глаза, нос, рот были забиты пылью, Стало темно, как поздним вечером, и внезапно из темноты, без капли дождя, прыгнула молния, разорвалась, растеклась, охватывая в своем страшном зевке мир.

Возникли тысячи грозовых центров. Молнии хлестали отовсюду, перекрещиваясь друг с другом, гром накатывался на гром.

Ослепшая, оглохшая, сбиваемая ветром с ног, Нина с трудом открыла дверь в операционную, но не смогла ее удержать – ветер вырвал ее из рук и понес в операционную песок, пыль… боже, что же это такое?!

Из мрака операционной показался Петров, схватил дверь обеими руками и захлопнул. Нина осталась во дворе. Доктор рассердился: как она не догадалась, что нельзя открывать дверь!

Ударил дождь. Ударил сразу, будто кто-то придерживал огромное количество воды над землей и вдруг упустил. В одно мгновение вода закипела, забурлила, потоки низвергались с крыш, бушевали под ногами, одна из палаток рухнула, накрыв раненых.

Из-под палатки вылез Горшенин, и вдвоем с Ниной, оглушаемые непрерывным грохотом, ослепляемые мертвенным светом молний, они принялись исправлять беду.

Раненых перенесли в общежитие сестер. Коржа Нина устроила на свою постель.

Гром сотрясал фанзы; было непонятно, как они не разваливаются, как не сносит их ветер, как не разобьет, не растворит дождь, бивший сейчас косо по самым стенам. Вошла Вишневская, прильнула к стене и стояла не двигаясь. Вчера она узнала о смерти мужа.

Нина обняла ее за плечи и увела в кладовую – единственное свободное место. Горшенин принес туда одеяла и подушки.

– Вы дрожите, – говорил он Вишневской. – Нет ли у вас температуры? Этакая грозища. Такому дождю только и можно дать название – хлещевик. Никакой не ливень, а дождь-хлещевик. Ложитесь-ка поскорее да накройтесь.

– Пусть сначала она переоденется, Горшенин. Выйдите отсюда на минуту.

Горшенин исчез.

Слезы снова потекли из глаз Вишневской.

– Я все вспоминаю, – сказала она, – как он уходил, оглянулся, помахал рукой… А я почему-то была уверена… мне как-то и в голову не приходило… Он, полковник, пошел как рядовой солдат!

– Переодень чулки, что ж ты осталась в мокрых чулках?

– Чему он там помог, Нина? Ведь немолодой уже человек!

– Ну, вот теперь ложись, тебя в самом деле лихорадит. Тут, слава богу, не течет.

Она обняла подругу, прижалась к ней.