Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 115 (всего у книги 117 страниц)

9

После 9 января партия бросила лозунг всеобщего вооружения, и Цацырин, вернувшийся из тюрьмы, увидел, как широко откликнулись рабочие на этот призыв.

В мастерских завода тайно изготовлялись пики, кинжалы, тесаки; несколько человек готовили бомбы.

Оболочки для них делал Скачков. Бросив свою навязчивую мечту об убийстве царя, он теперь весь отдался изготовлению бомб.

– Без бомб, Сергей, рабочий класс как без рук, – говорил он. – Кинжалы, ножи – конечно! Но только бомба даст нам силу. Представь себе, казаки или жандармы скачут на баррикады, а мы их бомбой, второй, третьей! Не знаю, как у путиловцев. У них, говорят, тоже есть запасец…

Запаивали бомбы в медницкой. Когда Цацырин пришел в мастерскую, там резали и паяли различной величины трубы. Цацырин подошел к Скачкову и увидел, что Скачков, как и его соседи, запаивает короткую трубу.

Вечером на заседании цехового комитета Скачков спросил Цацырина:

– Не распознал? Я под самым носом у Чучила запаяю бомбу!

«Не по дням, а по часам растет сила рабочего класса», – думал Цацырин, направляясь к Варвариной квартире на заседание.

Войдя, он сразу понял, что в комнате нечто необычное. В комнате было человек пятнадцать, и все они сгрудились вокруг диванчика.

Варвара, открывшая Сергею дверь, сделала неопределенный знак, который обозначал не то «тише», не то «а ты еще не знаешь?»

Цацырин подошел к товарищам, приподнялся на цыпочки и увидел Грифцова.

– Так вот, товарищи, в Петербургском Совете неблагополучно! – говорил Грифцов. – Весьма неблагополучно.

– Но почему? – спросила Дашенька, сидевшая на валике диванчика.

– Вы должны знать положение лучше меня, я здесь всего два дня! К тому же – еще не приехал Ленин.

Цацырин встретился глазами с Грифцовым. Грифцов улыбнулся ему и кивнул головой. Дашенька сказала:

– Сережа, наконец-то ты!

– То, что произошло в Петербурге, – продолжал Грифцов, – для меня понятно. Арестами и преследованиями отряд большевиков ослаблен везде, а здесь, в Петербурге, нас пощипали больше, чем в других городах. Когда же подъем революционной волны стал очевиден, в столицу, где должна решиться судьба страны, лавиной хлынули меньшевики и буржуазные либералы всех мастей. Как, например, получилось, что председатель нашего Совета депутатов, то есть организации, которая должна руководить боевыми действиями рабочего класса, – Хрусталев?

Грифцов оглядел сгрудившихся вокруг него комитетчиков. Он говорил не очень веселые слова, по говорил бодро, и от этого всем становилось как-то легче.

– Товарищ Антон, – сказал Цацырин, – получилось на моих глазах так, как вы и говорите: на митингах во всех предприятиях появились мало кому известные, но горячие ораторы-меньшевики. Разве рядовые рабочие, те, которые выбирали, могли разобраться на собрании, кто какой линии придерживается? Горячо было, радовались, спешили, поднимали руки, голосовали. Им предлагали: Иванова! – и выбирали Иванова, заядлого меньшевика, которого на выстрел нельзя подпустить к рабочему делу и к революции.

– Вот именно! – сказал Грифцов. – Так и было. Я разговаривал с Хрусталевым по поводу требования Совета вывести войска из столицы и отвести их не менее чем на двадцать пять верст.

– Ни одного казака, ни одного полицейского! – сказала Маша. – Это правильно: тогда мы можем спокойно организовать свои силы…

– Дорогие! – сказал Грифцов и слегка ударил себя по коленям. – Меньшевики требуют увода войск. Предположим, правительство согласилось. Войска отведены на двадцать пять верст. Царь в Петергофе со своими войсками. Неужели, вы думаете, он спокойно будет наблюдать ваши бесчинства, имея под руками огромную армию? В конце концов ему наскучит выслушивать ваши требования, он двинет войска – и все сметет. Не за отвод войск надо бороться, а за переход их на сторону восставшего народа!

Дашенька воскликнула:

– Кто же из нас этого не знает! Но вдруг забыли, забыли… и понимаешь, Антон, почему?

– Конечно, понимаю, – усмехнулся Грифцов, – один вид марширующих солдат вызывает в вас ярость. Но кроме Семеновского полка есть, товарищи, в русской армии другие полки, и прежде всего полки Маньчжурской армии, полки запасных. Запасные разъезжаются по России. Это, товарищи, сила, и, что бы ни было, эти люди не забудут урока, преподанного им на полях Маньчжурии.

– Пускай гвардию уберут отсюда, – сказал Пудов. Высокий, тощий, он возвышался на целую голову над окружающими. – Гвардия на нашу сторону не перейдет. Гвардию и казаков…

– Я бы и на казаков так безнадежно не смотрел, – сказал Хвостов, стоявший у печки. – Брожение началось не только среди солдат, но и среди казаков.

– Вот видите! А Хвостову я верю: сам солдат, солдатскую душу он понимает. Теперь о нашем насущнейшем деле – об организации и действиях боевых отрядов. Нам сказано: не ждите указаний! Работайте сами. Что мы должны сделать? Отлично изучить расположение города, банков, казначейств, полицейских участков, казарм. Мы должны разработать план восстания для своего района и согласовать его с планом восстания, выработанным партийным центром для всего города и для всей страны. Нам нужно найти слабые места у противника, хорошо изучить топографию города. Нам нужно быть готовыми отбить черносотенных громил.

Пересели за стол. Под конец совещания возник еще один вопрос, возник как-то у всех сразу: о введении явочным порядком восьмичасового рабочего дня.

– Товарищ Антон, – сказала Маша, – ведь они добром не дадут. Чего же ждать?

В комнате стало тихо.

– Обсудить по всем цехам и мастерским, – взволнованно предложил Грифцов. – Я полагаю: свою судьбу надо брать в свои руки.

Варвара и Дашенька вышли на крыльцо. По тракту бежали темные фигурки, подбегали к фонарю и с криками и присвистом бросали в него камни. Фонарь разлетался вдребезги. Молодцы пропадали во мраке, бежали дальше, показывались у нового фонаря, через минуту слышался звон, и снова все исчезало во мраке. Там, где был часовой магазин Ханукова, прозвучал выстрел.

– Господин Пикунов со дружками! – сказала Варвара.

– Да, черносотенцы распоясываются!

Близко от себя в темноте Дашенька увидела Варварины глаза и взяла ее под руку. Сейчас, когда в Петербург вернулся Антон, она особенно остро чувствовала печальную судьбу молодой женщины, потерявшей мужа и друга.

Варвара едва слышно вздохнула.

– Что поделать, Варюша… И за него отомстим.

– Сегодня утром дворники убили котельщика Машарина, – заговорила Варвара. – Машарин не передовой рабочий. Он тихонький. Но он честный. Два дворника стояли у ворот. У одного был топор, которым он только что колол дрова. Они схватили Машарина, затащили во двор и прирубили топором. Ведь так и барана-то не бьют, Дашенька, а не то что человека! А на дознании сообщили, что убили потому, что Машарин показался им подозрительным. Их отпустили…

Голос ее дрожал. Помолчала, потом сказала:

– Скорее бы… Я тоже буду в боевом отряде… Я уж и стрелять выучилась…

10

В эти дни настроение петербуржцев переломилось. Таня вспоминала митинг на Казанской площади, где люди хотели, пусть каждый по-своему, свободы и уважения друг в друге человеческого достоинства.

А теперь многие из тех, которые требовали на Казанской площади свободы и республики, одумались и с опасением глядели на заседающих в Вольно-экономическом обществе рабочих депутатов, с опасением прислушивались к тому, что делалось за городскими заставами. Все чаще можно было услышать про надежды, возлагаемые на Витте.

Телеграф приносил известия о нападениях черносотенцев на рабочих и интеллигенцию, о еврейских погромах. Громили кварталы еврейской бедноты в Ростове-на-Дону, в Одессе, Киеве, Симферополе, Чернигове, Новочеркасске. В Одессе и Кременчуге ввели осадное положение. В ответ в Вильне стреляли и ранили губернатора графа Палена.

Ходили слухи, что в Петербурге черносотенцы собираются тоже учинять погромы.

В эти дни Валевский потерял румянец, который носил на щеках с дней детства, и безмятежный сон. Сны теперь были кошмарны. Как-то ему приснилось, что на земле узаконено людоедство. Он, Валевский, лежит голый на деревянном топчанчике человеческой колбасной, созерцает свое тело и думает, что через несколько минут перестанет существовать; люди за перегородкой в разделочной уже смотрят на него как на тушку, соображая, как бы повкуснее ее изготовить… Кожу сдерут, кое-что спустят в помойное. И странно, вместе с оскорблением и удивлением Валевский чувствовал облегчение: слава богу, вот для него и окончится так называемая жизнь. Отсрочки здесь не дадут, он как фабрикант знает, что такое фабрика, – фабрика требует сырья, простоя не полагается…

Он проснулся и долго лежал, думая над нелепым сном.

Устал он жить, что ли?

Когда-то он хотел республики. А теперь считает: к черту республику, не для России она. С самого дна человеческого моря вздымаются волны и несут на поверхность муть, грязь, ил…

Почти полтора миллиона стачечников! Видел ли мир что-нибудь подобное?!

Но будет надета узда и, конечно, не кренделями Витте, а отчетливыми действиями русских людей: черные сотни наведут порядок! Правда, состав в них пестроватый: тут и великие князья, и господин Суворин, и достославные наши епископы, и доктор Дубровин… Но ядро надежное: громилы и уголовники.

Организована охота за студентами, бьют их со смаком.

Вчера было свидание с сыном. Горшенин приехал в Питер и по собственной инициативе навестил отца. Отлично! Валевский заперся с молодым человеком в кабинете.

Подражая языку сына, искусно впадая в тон его чувства, он жадно расспрашивал, кто у них всем верховодит, как подготавливают восстание и что будет, если восстание удастся.

– Значит, у вас непререкаемо считают, что высшая форма революционного движения – вооруженное восстание?

– Вооруженное! В Москве во время стачки булочников рабочие дрались с казаками и полицией, но ведь эта драка была заранее обречена на неудачу! Для победы должны были выступить подготовленные и хорошо вооруженные революционные отряды, к отрядам должны были примкнуть войска, хотя бы некоторая часть войск, и тогда, даже без употребления новых видов народного оружия – бомб, булочники победили бы.

– Ты бомбы называешь новым видом народного оружия?

– Раньше были косы и топоры, теперь бомбы. Высшая ступень!

– Так, так, – задумчиво повторил Валевский. – Высшая ступень!.. Относительно войск ты, пожалуй, прав. Возьмем девятое января. Народное движение было весьма солидно, можно было трепетать, а Витте держался молодцом и царя успокаивал: «Все очень хорошо, говорил, военачальники пусть жестоки, но решительны, а войска покорны». Да, пока войска покорны, трон крепко стоит. Но вон в Одессе войска перешли же на сторону народа?..

– Перейти-то перешли, да не имели нужного руководства.

– Насчет руководства ты, пожалуй, прав. Подозреваю, что пришел ты ко мне неспроста, не из добрых сыновних чувств… так сказать… пару тысчонок на закупку оружия и прочие революционные надобности? Что ж, хоть ты и молчишь, пожалуй, дам… Но, Леня, имей в виду, я хочу знать и понимать, что происходит… Я иногда думаю, что человечество могло пойти другим путем – не путем цивилизации, а путем внутренним, созерцания, что ли… И почем знать, может быть, оно добилось бы большего знания, большей полноты жизни… Жизнь-то ведь безгранична, и пути ее тоже безграничны… Например, индусы…

Он еще долго говорил в том же роде, желая казаться сыну свободным философствующим человеком.

Дал Горшенину денег и, кажется, приобрел его доверие. Все ждут Ленина, но Ленина пока нет. Приехал из Маньчжурии некий товарищ Антон, верховодит здесь и мутит. Надо, надо! И не откладывая! Царь прав, что надеется больше на Трепова, чем на Витте.

И от встречи с сыном остался неприятный осадок, и от глупого сна про человеческие тушки на колбасной фабрике. На душе как-то неопрятно. Валевский поехал к Витте.

Витте он застал совершенно растерянным и взъерошенным. Заложив руки за спину, премьер ходил по кабинету из угла в угол.

– Сергей Юльевич чем-то взволнован, – усевшись на диван, начал Валевский дипломатично. – А чем, собственно говоря, может быть взволнован граф, находящийся в зените славы, творец манифеста, российский премьер?

– Дорогой, я только что узнал невероятные вещи. После семнадцатого октября в департаменте полиции создан особый отдел для ведения погромной антисемитской агитации!

Витте расставил ноги и быком смотрел на Валевского.

– Ну и что же?

– Как «ну и что же»? Во-первых, мы лишаем себя кредита. В Европе под погромы нам не дадут ни копейки. А во-вторых, мерзость. Трепов лично организовал тайную типографию, и не то что кустарно-машины поставил, и фабрикует за ночь тысячи листков! Голыми, совершенно голыми словами призывает уничтожать, понимаешь?

– Ну и что ж?

– Опять «ну и что ж»! Вчера я узнал еще более мерзкое. Генерал, фамилии не назову, получил назначение на юг и перед отъездом представился государю. Между ними состоялся такой разговор. Его величество сказал: «У вас там в, Ростове и Нахичевани жидов очень много!» – «Ваше величество, много погибло во время подавления войсками революционного восстания, а затем и во время погромов…» – «Нет, я ожидал, что их погибнет гораздо больше!»

Витте стоял против Валевского и смотрел на него одуревшими глазами.

– Вот что преподносят мне царь и Трепов! Мне нужен заграничный заем, мне нужны евреи-банкиры, а он что делает?

– М-да! – промычал Валевский.

– Царь через мою голову, через голову своего премьера, организует истребление одной части населения страны при помощи другой! Что может быть омерзительнее! Что же мне в таком случае делать?

Валевский закурил. Трепов был прав, и Витте был прав. Да, трудно, трудно в Российской империи. Смотрел в окно; зимний пейзаж: снежок, снежок, всякие там морозные узорцы.

– Мне кажется, Сергей Юльевич, ты зря волнуешься. Царь и Трепов слабее тебя.

– Каким же это образом?

– А вот каким. Кто отвечает за погромы? Губернатор! Ты и поставь в известность каждого губернатора, что ежели у него в епархии будет погром, то не сносить ему головы. Понимаешь? Губернаторы уж сами позаботятся, предупредят околоточных да приставов. И будет тихо у тебя в России, Сергей Юльевич.

Витте хлопнул себя по лбу:

– А ведь в самом деле!

– Конечно же. Я с тобой в этом вопросе почти согласен. Я против национальных погромов. Громить надо революционеров, гнезда их громить надо. Рабочих образумить. А национальные погромы безнравственны… Мне вот что не нравится: государь переехал в Петергоф! Нехороший симптом.

– Наш обер-гофмаршал Бенкендорф откровенно мне вчера плакался, – сказал Витте. – У их величеств пятеро детей, так что если придется покинуть Петергоф на корабле, чтобы искать пристанища за границей, то дети будут служить большим препятствием.

Витте присел в кресло; друзья некоторое время молчали. Валевский почувствовал холодок в концах пальцев. «Значит, вот как обстоят дела… даже искать пристанище за границей!»

– Нехорошо, – сказал он, – поджилки дрожат, готовы империю отдать большевикам и рабочим. Но при чем тут царские детки? Какой помехой они могут служить за границей?

На этот вопрос Витте не ответил.

– Великий князь Николай Николаевич тоже молодец, – усмехнулся он. – Гроза, герой, трепет наводил! А теперь какую программу действий соизволил изречь: «При теперешнем положении вещей, говорит, задача должна заключаться в том, чтобы охранять Петербург и его окрестности, в которых пребывает государь и его августейшая семья… У нас на это теперь достаточно войск. Что же касается Москвы, то пусть она пропадет пропадом». Каков молодец?!

– С такими империю в два счета проиграешь. Со страху обмарался. Снимать революционную головку надо, вот что! А они не знают, ни кто головка, ни где она… Действовать надо, Сергей Юльевич, действовать!

– Ренненкампф будет действовать, – сказал Витте, – мою идею карательных отрядов государь принял.

11

Грифцову стало ясно, что за ним следят.

Провел одну ночь у Малининых, вторую – в городе, у знакомых, потом у менее знакомых, потом у совсем незнакомых.

Черт возьми, не хотелось бы в такое время!

Когда Горшенин предложил приют в доме Валевского, – уж там-то никто не заподозрит! – Грифцов сказал:

– А что ж, попробуем. Аптекарский остров? Согласен.

Он поселился в небольшой комнате в доме Валевского. Горшенин поместился рядом.

– Молодцы! – похвалил Валевский. – Только, когда станете управлять Россией, не забудьте про мои заслуги.

Засмеялся, и Горшенин засмеялся, Не хотел бы отец, а вот приходится ему помогать революции.

Поздно вечером Горшенин сказал:

– Антон Егорович, господин Валевский хочет поужинать с нами. Как ты на это смотришь?

– А для чего?

– Ему или нам?

– Ему, я полагаю, из любопытства. А нам для чего?

– Нам тоже из любопытства.

– Ничего любопытного твой отец не представляет.

Горшенин не возражал. Действительно, что интересного может найти для себя революционер в фабриканте Валевском? Но, с другой стороны, это враг, с которым рано или поздно придется иметь дело, почему же не познакомиться с ним поближе?

Грифцов читал эти мысли в покорном молчании Горшенина и еще те читал, в которых Горшенин не давал отчета: все-таки отец! Хотелось Лене найти что-нибудь хорошее в отце.

Грифцов отложил перо, обернулся к Горшенину, посмотрел на него:

– Пойдем, Леня, поужинаем. Есть хочется.

– В самом деле?

– По закону природы!

Грифцов вошел в столовую быстро, как у себя дома, и, не ожидая приглашения, сел за стол.

– Заработался!

– Водку пьете? Мой сын не одобряет.

– Пью, но немного.

– Согласен. Сейчас не время. Леня, налей вон из той пузатенькой.

Горшенин налил всем по рюмке.

– Я хочу вас поблагодарить, – сказал Грифцов, – за вашу помощь.

– Какая там благодарность! В вашем присутствии, господа, я чувствую себя преступником. По крайней мере, Леня всегда дает мне понять, что я преступен. Не спорю, жизнь моя не была гладка. Я многого хотел, многого добился, еще большего не добился, моральные каноны в юности взвесил и отверг. И шел в жизни чутьем – как пес. Пожалуюсь – сын невероятно со мной осторожен: не отвечает на самые естественные вопросы, А я интересуюсь… Дали-то, дали российские хочется раздвинуть, больно уж они у нас куцые.

Он говорил долго, присматриваясь к Грифцову, а тот ел ветчину, тушеное мясо, дичь, ел и слушал, не поддакивая, но и не возражая.

– Мою и вашу цель я определяю как общую, – говорил Валевский. – Свержение самодержавия, не так ли? Значит, мы – союзники…

– До свержения самодержавия.

– А дальше разве наши пути разойдутся?

Грифцов усмехнулся:

– Дальше мы – враги. Будем бороться не на жизнь, а на смерть.

Валевский искусно удивился:

– Но если мы понимаем друг друга теперь, почему мы перестанем понимать друг друга потом?

– Потому что мы идем в социалистическую революцию, которая вам не нужна, чужда, которую вы можете только отрицать и признавать за безумие. Следовательно, вы будете бороться против нас…

– Да у вас все очень просто и ясно, – уже по-настоящему удивился Валевский.

– Вам это не нравится?

– Я знаю социал-демократов иного толка; те иначе понимают смысл и значение капитализма. Ведь они тоже социал-демократы?

– Сомневаюсь…

Грифцов кончил есть и откинулся к спинке стула.

– Да, вы человек, который знает, чего он хочет, – сказал Валевский. – Вы – опасный человек… для врагов революции.

– Какое там опасный! Все мы ученики и подмастерья.

– А мастера кто?

– История укажет.

– Уклончив, уклончив…

– Ну-с, позвольте вас поблагодарить за беседу, за ужин…

Грифцов вышел из комнаты так же легко и быстро, как вошел.

Во второй половине ночи в передней раздался резкий звонок.

Грифцов привык отмечать сознанием каждый подозрительный звук и сразу приподнял голову с подушки.

Вслед за звонком стук.

Горничная в легких туфлях прошла в переднюю.

– Кто там?

Ответа Грифцов не слышал. Горничная проговорила:

– Скажу барину!

Побежала, хлопнула внутренняя дверь. Снова длинный звонок, стук, скорее всего, прикладом…

– Так! – пробормотал Грифцов. Натянул штаны, пиджак, надел ботинки.

Дверь в комнату Горшенина закрыта, постучал:

– Леня, тревога! – И быстро пошел по коридору влево: там, в нижнем этаже, была уборная.

Валевский сам вышел в переднюю, спросил басом:

– Кто там?

– Полиция, пристав!

– Это что за ночное хождение?

– Не разговаривать! Открывайте!

– Теперь вы не имеете права врываться…

– Макаров, ломай дверь…

Валевский снял запоры.

Дверь распахнулась. Ворвался поток холодного воздуха и вместе с ним – жандармы.