Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 117 страниц)
Леонтий сидит на скале высоко над морем. Море слабо поблескивает в темноте, звезд над ним безмерное количество. Опять ясная погода. В ясную ночь олень любит спуститься к морю посолоновать.
Шумит прибой. Леонтий дежурит вторую ночь. По тропе мимо скалы не прошел ни один олень.
Когда багровая полоса рассвета, захватив небо, опрокинулась в море, Леонтий с удивлением разглядел под собой множество шампунок. Одни держались у берега, другие подальше. Они подошли за ночь. Что их привело сюда? Нерпы, кашалоты? Но шампунки малопригодны для охоты на этих зверей.
Леонтий съел сухарь и остался наблюдать.
Около полудня, когда Леонтий уже решил вернуться в табор, ухо его уловило неопределенные звуки. Странные, ни на что не похожие – какое-то бренчание, стук, шум. Возникнув едва ощутимо, они распространялись все шире, звучали все громче. Через час тревожным стоном стенала тайга, Сухой, невыносимый гул, отраженный горами, как бы расстилался над морем и уходил в небо.
Еще через час Леонтий увидел трех оленей, которые стремительно пронеслись по распадку и сорвались на берег.
Леонтий понял: двигалась облава. Облавщики трубили в трубы, трещали в трещотки, гремели в барабаны, жестяные тазы, в сухие кленовые доски. Олени неслись сломя голову к морю.
На узкой полосе берегового песка собрался целый табун. Сзади нарастал шум, доводивший оленей до безумия, справа высадились охотники, звучали выстрелы, пахло кровью.
Могучий пантач бросился в море. За ним остальные. Далеко впереди туманное пятно острова Аскольда… Туда, туда!
Шампунки ставили паруса, юлили изо всех сил, настигали беглецов, копья вонзались в шеи…
Грохочет вся тайга, уже не только олени – более тихоходное население тайги несется мимо Леонтия и скатывается на берег.
В продолжение многих часов охотники гонялись по берегу и по морю за пантачами и уничтожали их.
Манзы-облавщики выходили на прибрежные скалы. Изодранные, усталые, они спешили к карнизам скал, к косогорам, чтобы увидеть море и плоды своего труда.
– О, многа, многа! Хао!
Те из них, кто замечал Леонтия, кричали:
– Шибко хо! Многа, многа! – и сползали, сбегали, прыгали с камня на камень к морю, вооруженные копьями, чтобы принять участие в расправе.
Леонтию и в голову не пришло спуститься к морю и взять свою долю в общей добыче.
Это не была охота, это было уничтожение. Так можно опустошить всю тайгу.
– Вот как охотятся промышленники и купцы!
Что делать? Как помешать?
Люди на берегу копошились у трупов животных. С моря, подцепив баграми, влекли новые. Чтобы панты не повредить о песок, промышленники стояли по пояс в воде, отрезали головы и передавали их с рук на руки.
…Теперь, после облавы, не имело смысла охотиться в этом районе. Леонтий с Седанкой продолжали путь во Владивосток. Седанка воспользовался облавой и обзавелся еще двумя парами пантов. Леонтия очень огорчало и то, что Седанка обзавелся этими пантами, и то, что манзовская облава представлялась ему естественной.
Пугливый во время роста рогов, в обычное время олень близко подпускал к себе человека.
Разве нельзя приручить его?
Разве непременно рога надо вырубать с частью черепа? А если рога спилить?
– Неправильно, Седанка, неправильно… такая облава не охота, а убийство.
14В эту весну перед отъездом из Мукдена начальник знамени Аджентай посетил дзянь-дзюня. Посторонних не было. Подали любимые губернатором сласти: пряники, финики, обсахаренный рис, каленые земляные орехи и желтый душистый чай.
– Ешьте, ешьте, в дороге ничего этого не будет, – добродушно угощал дзянь-дзюнь, прожевывая обсахаренный рис.
Аджентай хрустел орехами и важно смотрел на блюда и мисочки.
– Джемс Хит выразил желание получить много соболей? – полюбопытствовал дзянь-дзюнь.
– Много соболей и других мехов! Очень нужны панты!
– Все нужно… – задумчиво согласился дзянь-дзюнь. – Я вам дам сорок солдат.
Налоги, собираемые Аджентаем с туземного и китайского населения уссурийской тайги, шли в карманы дзянь-дзюня и Аджентая. Доходы были настолько значительны, что дзянь-дзюнь занялся скупкой земель в Маньчжурии и Северном Китае. Начальник знамени не скупал земель, он играл в кости и маджан. Выигрывал и проигрывал, кроме того, курил опиум. Опиум дорого стоит.
Разговор снова зашел об американце Джемсе Хите, которому дзянь-дзюнь разрешил вести в Маньчжурии некоторые дела. Хит сулил маньчжурам необычайные выгоды, если те не будут чинить ему помех.
– Особенно если всем остальным мы будем чинить помехи, – усмехнулся дзянь-дзюнь. – Что ж, пользуясь вашими услугами, почтенный Аджентай, мы можем конкурировать даже с Цзеном… Очень сильно разбогател Цзен на соболях, которые должны, по существу, принадлежать нам… Ведет дела с Су Пу-тином и Поповым. Сильные люди, большие соперники… Пожалуйста, не обнаруживай в тайге мягкосердечия.
На следующий день Аджентай отправился в путь. Сначала он ехал в фудутунке, потом, когда дороги превратились в каменистые тропы, пересел в паланкин. Приближалось лето. Роились комары и мошка, Аджентай задергивал в паланкине занавески и дремал.
В дороге кормились как всегда: останавливались в деревне и брали то, что хотели. Ели, пили и двигались дальше. В сущности, походная жизнь была легка и проста.
На Уссури солдаты отняли у рыбаков лодки, отряд погрузился и ранним утром поплыл на русскую сторону, к устью Даубихэ.
Дорога была известна, Аджентай плыл спокойно, как хозяин: русские были далеко – около Владивостока и Хабаровки. Но все-таки из предосторожности флотилия пробиралась вдоль самого берега, скрываясь под ветвями. Комаров здесь было нещадное количество, Аджентай скрипел зубами от ярости.
И только перед китайской деревней Старая Манзовка лодки вышли на открытое место.
Крестьяне работали на полях, торопясь сделать все необходимое и отправиться на пантовку.
Они пришли сюда тридцать лет назад. Тогда старшина Цянь был молодым человеком. Но и тогда он был умным, понимающим человеком и привел всех на эти плодородные земли. Сейчас Цянь разрешил себе маленькую передышку, положил мотыгу, сел на бугорок и смотрел на фанзы, крытые плотной соломой, на поля по склонам сопок, на темную сильную реку, на своего сына Цзюнь-жуя, работавшего без куртки.
Утром с запада потянуло горьковато-душистым запахом пала. На маньчжурской стороне, на месте одного из привалов Аджентая, загорелась сухая прель, огонь быстро распространился, и теперь ветер нес оттуда тревожный запах пожара.
Немного отдохнув, Цянь снова взялся за мотыгу.
С берега бежали мальчишки, голые, уже почерневшие на весеннем солнце.
– Пять лодок! Пять больших лодок на повороте!
Цзюнь-жуй бросил мотыгу и поспешил к берегу. За ним все побросали мотыги. Вдоль мели двигалось пять лодок.
– Аджентай едет! – негромко сказал Цянь.
Посмотрел на сына, на односельчан, на голых мальчишек, стоявших на косе по колено в воде. После слов Цяня стало тихо, хотя и без его слов все видели, что едет Аджентай.
Начальник знамени вышел на берег в красной куртке, с нефритовыми четками на груди, с амулетом – оправленным в серебро сердоликом, спускавшимся на шнурке вдоль спины к поясу.
Из толпы выступил Цянь и, приветствуя, упал на колени.
Не обращая на него внимания, маньчжур пошел в деревню.
Опять приехал! Солнце светило, поля ожидали человеческого труда, ветер веял с большой реки, надо было в горы уходить на пантовку – и все теряло смысл, потому что приехал Аджентай!
У деревни маньчжур остановился. Цянь подбежал к нему.
– Веди!
Цянь повел к себе. В фанзе он тонким прерывистым голосом приказал женщинам постлать на каны свежие циновки и принести одеяла.
Солдаты разбрелись по дворам. Не теряя времени, они стали ловить свиней. Задымили трубы, запахло свежей свининой.
– Скоро вы будете сыты, совсем сыты, – мрачно говорили хозяева, отправляя в котлы свое добро.
Цянь в безнадежной позе стоял на коленях перед Аджентаем.
– Великий господин, вот именно столько у нас охотников! С прошлого года не прибавилось… один погиб в тайге… Насоболевали совсем мало… Ходовой соболь не пришел… Поздно зимой он пришел, когда мы уже ушли из тайги. Ты ведь знаешь, да-цзы ходят на лыжах, мы, китайцы, – нет.
В фанзу вошли четыре солдата с длинными кленовыми палками.
Цянь вздрогнул и опустил голову.
– Господин, все, что у нас было, взял Су Пу-тин. Мы ему должны за мотыги, лопаты, сохи, за порох и пули… – старик перечислял безнадежным голосом.
– Врешь, жадный старик, ты припрятал! – крикнул Аджентай. – А если не припрятал, так почему для меня не припрятал?
Солдаты тут же повалили старика, сорвали улы, один сел на спину, второй на икры, третий стал бить палками по пяткам.
Цянь завыл тонко, нечеловечески. Жена его, варившая свинину, повалилась ничком, услышав этот вопль. Он несся над двором, над соседними дворами.
Потом к Аджентаю привели Цзюнь-жуя.
Целый день в деревне раздавались вопли.
– Почему отдали Су Пу-тину? Давайте что припрятали!
Начальник знамени нагибался над голыми пятками, голыми спинами, заглядывал в мутные глаза.
– Почему не спрятали для меня?! Еще пятьдесят палок…
Аджентай прожил в деревне три дня, затем отправился вверх по реке, к фанзам одиноких охотников ман-цзы и шалашам да-цзы.
Когда скрылись вдали на реке лодки маньчжура, крестьяне собрались во двор Цяня.
Избитые, ограбленные, они заговорили все сразу:
– Жаловаться! Жаловаться!
– Кому жаловаться?
– Русским!
От всего перенесенного глаза Цяня были воспалены и слезились. Он курил ганзу, затягиваясь до отказа, опаляя себя горьким, едким дымом.
15По всем рекам и речкам края, по всем притокам и ключам шла кета.
Известие о том, что едет Аджентай, застигло удэ в самую горячую пору рыбной ловли. Только немногие успели бросить свои шалаши, погрузить на баты имущество и бежать в верховья, в глухие, запутанные протоки.
Ируха и отец его Бянка, вернувшись с полными оморочками давы в свой шалаш на косе, сразу увидели, что пришло несчастье. Чужие лодки стояли у косы, чужие люди бродили возле шалаша.
Аджентай, как только подъехали охотники, сердито закричал:
– Ну! Долго мне вас ждать?!
Прошел в шалаш. Солдаты с палками стали у входа.
Аджентай ни о чем не спрашивал. Он перевернул в шалаше все, обыскал всех и на груди у Люнголи нашел десять соболиных шкурок. Ируха понял: жена хотела спасти достояние семьи, но не успела убежать. Глаза Аджентая сверкнули, ударом кулака он выбросил молодую женщину из шалаша, ее подхватили солдаты, растянули на песке, взмахнули палками…
– Не смотри, не смотри! – приказывал Бянка сыну, но Ируха смотрел, задыхаясь от страха и гнева.
Вечером Аджентай отправился дальше. Люнголи лежала в шалаше. Мать – анинга – обкладывала тело избитой травами, приговаривая, успокаивая:
– Еще не то бывает, еще не то бывает!
Бянка сидел у огня и думал. Чем он теперь будет расплачиваться с Лэем? Вначале ласковый и обходительный, Лэй теперь был суровее Аджентая. Все ему были должны. Добывали соболей, лис, енотовидных собак, белок и никак не могли покрыть долга.
Бянка курил трубку, тяжело вздыхал и смотрел, как выходит дым в отверстие вверху шалаша.
Купец обманывает. Но нет сил доказать обман. И все меньше дает Лэй товаров, и все больше кричит и требует шкурок. И весна уже не в радость, и зимняя охота не в радость.
На соседней косе бьет даву Бимули. В позапрошлом году, когда он рассчитывался с Лэем, Ируха приехал к нему.
Бимули, горячий человек, кричал Лэю:
– Не может быть!.. Я столько шкурок тебе уплатил – и все должен?
На купца, на хозяина кричал!
Но Лэй не рассердился, покачал головой и сказал добродушно:
– Какой сердитый… Все недоволен! А я привез тебе подарок. Ты куришь табак! Табак – это тьфу! Вот этого покури. Люди думают: что такое счастье? Я тебе скажу: ты узнаешь счастье, когда выкуришь эту трубку.
Он достал из мешка две коробочки. В одной лежала лампочка, трубка, толстая игла, во второй порошок, напоминавший толченую сосновую смолу.
– Вот как надо курить…
Лэй набил трубку порошком, прилег на шкуру и стал греть трубку над лампочкой. Потом передал трубку Бимули.
– Счастливые люди не сердятся… попробуешь счастья – сердиться перестанешь!
Бимули попробовал. Зимой на охоте Ируха встретил его и с трудом узнал «счастливого» человека. Лицо его почернело и вздулось, он быстро уставал и, найдя след ходового соболя, не преследовал зверька. С собой он имел порошок, лампочку; дважды в день, наломав сосновых лап, устраивался под деревом и забывал все на свете.
Бимули не брал у Лэя ни муки, ни крупы, ни чего-либо иного, нужного для хозяйства, – только таинственный порошок счастья – опий. Он больше не сердился на Лэя, он стоял перед ним на коленях и молил дать покурить. Когда в оплату за опий у него не хватило шкурок, он заплатил женой.
Хорошая у него была жена, сестра Люнголи, такая же ловкая, быстрая, веселая. Лэй перепродал ее на другую реку.
В шалашах рассуждали: должно быть, очень большое счастье опий, если Бимули теперь ничего не надо, кроме опия. И многие из любопытства и зависти просили у Лэя хоть немного этого счастья. Однако Лэй давал не всем, а только тем, кто сердился и спрашивал: «Как это так: все таскаю шкурки, все таскаю – и все тебе должен?!»
Ируха не кричал и не спорил – ведь он был родственником Лэя, его сестра уже родила Лэю двух сыновей. Как-никак один побольше, другой поменьше…
Он молча выслушивал все возрастающий счет долга и, только уходя, спрашивал:
– Сколько надо шкурок, чтобы рассчитаться с тобой?
– Иди, иди, охоться, на будущий год рассчитаешься!
…Через месяц после посещения Аджентая Лэй рано утром высадился на косе.
Встретили его молчаливо. Люнголи, делавшая возле шалаша чумашки, скрылась в чаще.
Когда Лэй вынул банчок спирта, у Бянки не хватило духу сказать: «У нас нет ни одной шкурки!»
Выпил и попросил еще. И анинга – мать – выпила. Ируха тоже не отказался.
А потом началось нехорошее.
– Зачем вы ему отдали? – сердился Лэй. – Я ваш хозяин.
– У него солдаты.
Бянка вскочил и рассказывал, как солдаты били Люнголи. На Лэя рассказ не произвел никакого впечатления.
– Я вам не дам ни крупы, ни пороху. Столько лет давал, а вы оставили меня в дураках! Аджентаю поклонились!
– Как это ты не дашь ни пороху, ни пуль? – изумился Ируха. – Мы пропадем с голоду!
– Пропадайте! Вы мне должны пятьсот шкурок.
– Мы должны, а ты ничего не должен? Ты еще за сестру не уплатил.
– За долг пошла!
Лэй сидел перед костром. Сказал несколько слов Ло Юню, тот сделал шаг, схватил в углу два копья и протянул Лэю.
– Копья беру, – сказал Лэй. – Мои копья, я продавал, а шкурок за них не получил. И котел беру.
Толкнул ногой котел. Котел перевернулся, джакта́ пролилась, джакта́ с кетовой икрой и последними крупицами прошлогодней чумизы!
– Еще спорит со мной! Сестру вспомнил! Никуда не уезжайте, послезавтра приеду судить вас!
Купцы пошли к батам, унося копья и котел.
…Послезавтра Лэй приедет судить!.. Бежать? Нельзя! В его руках крупа, мука, патроны – жизнь. Не приедет он, только пугает. За что ему судить своих родственников?
Но Лэй приехал.
К косе пристали баты. Сошли на берег Лэй, Ло Юнь, много китайцев и сородичи удэ! Вот Бимули… Лэй несет высокую плоскую палку, испещренную черными иероглифами. Приезжие расположились у шалаша.
– Будет суд! – объявил Лэй. – Как видите, в руках у меня палка, на которой написан закон! Судить будем да-цзы, задолжавшего мне бессчетное количество соболей. Вот сколько он мне должен! – Лэй вынул долговую книжку и показал страницы, исписанные крупными знаками. Ирухе стало не по себе.
– Больше ждать не могу. Я хочу получить свое. Правильно ли я хочу?
– Правильно, – согласился Бимули, не глядя на подсудимых.
– Мне принадлежит у них все… Несите ружья…
Ло Юнь с двумя зверовщиками прошли мимо неподвижного Ирухи в шалаш, взяли ружья, котлы, чумашки, шкурки, даже потертые барсучьи шкурки.
– Жен ведите!
Анингу – мать – схватили за руки, и она шла склонив голову, Люнголи боролась молча, без звука… Ее схватили за ноги, она упала. Ло Юнь ударил ее ладонью по спине, точно вбил в землю. Она застонала, руки ее обмякли. Ее поставили на ноги и отвели туда, где лежали принадлежавшие ей ранее домашние вещи и на куче их сидела мать – анинга.
– Каждый год прощаю, каждый год жду, – кричал Лэй, – все несу убытки, – теперь пусть эти рабыни служат мне!
Бимули, с желтым, распухшим лицом, и еще пятеро охотников, как и он, познавших счастье, которое дает трубка опиума, смотрели в землю.
– Что поделать? – бормотал Бимули. – Брал и должен платить.
Бянка, сидевший на корточках, вдруг сделал прыжок и бросился к своему ружью. Ему подставили ногу, он упал. Вставая, он ударил Ло Юня наотмашь в лицо, и тот покатился. Но сейчас же на Бянку набросились, повалили. Он лежал на песке, тяжело дышал и смотрел на вершину тополя.
По законам тайги страшная участь ожидала да-цзы, поднявшего руку на китайского купца!
Но Лэй, приметивший смущение некоторых судей, отложил суд за это новое преступление.
– Потом будет объявлено решение судьбы негодного человека!
Ло Юнь дал волю своим чувствам, подошел к связанному и стал бить его ногами:
– Ты еще не знаешь моей силы, так узнай!
Анинга закрывала глаза ладонями, из-под них падали крупные слезы.
Связанного Бянку бросили около шалаша, судьи погрузили на баты имущество, посадили женщин, старую и молодую, и отчалили.
Ируха ножом рассек ремешки, связывавшие отца. Бянка вполз в пустой шалаш и протянулся на песке.
16Баты поднимались по Даубихэ. Суровая красота реки и гор поразила Алексея Ивановича. Несмотря на свою ширину, река легко и неожиданно поворачивалась. За крутым поворотом вырастали вдали новые сопки, закрывали горизонт, и река казалась озером. Только подойдя к горам вплотную, путники видели, что горы раздаются, что река опять делает крутой поворот. Сопки спускались к реке то гранитными срезами, то лесистыми увалами; вырванные с корнями деревья неслись комлями вперед, застревали на галечных отмелях, у серых, отполированных водой, точно костяных завалов.
Внимательно приглядывался Алексей Иванович к тайге. Так далеко вглубь не заезжал он еще ни разу. Он нашел здесь бархат и красное дерево. Выше в горах глаз определял раскидистые вершины кедров, темную зелень пихт, лиственниц, елей… Маньчжурский клен стоял у реки, орехи со стрельчатыми листьями. Черемуха, огромная черемуха!
– Могучий край, Леонтий Юстинович!
Леонтий «толкался» на носу бата. Он далеко вперед заносил шест и, с силой упираясь в гальку, вел лодку против течения. На каждом бату «толкались» четыре человека, русские и китайцы. Начальствовал над ними Седанка.
Жилища китайцев-зверовщиков – обычно одинокая фанза – были малы, низки, срублены из корявых, неотесанных стволов, но иногда фанз было несколько; тогда к той, которая побольше, пристраивались остальные. Вокруг фанз зеленели поля, радуя Леонтия богатыми всходами.
Первым к жилью шел Седанка и сообщал:
– Приехал русский купец Попов. Богатый человек.
И в каждой фанзе, в то время как гости ели и пили, хозяева усаживались на корточки вдоль стен, закуривали трубки и расспрашивали Седанку: что это за купец Попов и зачем он приехал на эту реку, ведь она принадлежит Лэю?
– Русский купец едет сюда потому, что он хочет ехать сюда, – многозначительно отвечал Седанка.
Алексей Иванович показывал товары. Материя прочная, ноская – чертова кожа! Это не даба – чуть зацепил, и разлезается. Ценные тульские и ижевские ружья. Ружья переходили из рук в руки.
Но никто не покупал ни ружей, ни материи, ни чего-либо иного: тайга принадлежала Лэю.
Кроме мужчин в фанзах обычно жили две-три женщины.
– Да-цзы, – говорил про них Седанка.
Халаты да-цзы были пестры. Даже на новые для веселой красоты женщины нашивали разноцветные латки. Женщины были худощавы, стройны, приятны.
… Ируху встретили на реке. Он выплыл в оморочке из-за скалы и застыл с поднятым веслом.
– Дружок! – окликнул Седанка. – Куда спешишь?
Тогда Ируха осторожно направил оморочку к переднему бату.
Пристально рассматривал Ируха путников.
Русские и ман-цзы едут вместе. Почему вместе? Кто из них старший? Человек с седой головой?
– Мы сейчас пристанем к берегу, – говорил Седанка, – разложим костер, закусим, тебя угостим. Угощение будет хорошее… Где удобнее пристать?
Ируха показал. Свернули к протоку, в спокойную черную воду, пристали к золотистой косе, где торчал старый, полуразрушенный шалаш Бянки.
Ируха притащил гнилушек, сухой хвои, наломал сухостоя. Через четверть часа пылал костер, в котле кипела вода, варилось мясо, приезжие устраивали лагерь. Седой китаец расспрашивал Ируху. Он расспрашивал спокойным голосом, он никого и ничего не знал на реке, он хотел узнать про то, как живут здесь люди.
Ируха путался в сомнениях. С одной стороны, баты были гружены товаром. Значит, приехали купцы! Стоит ли разговаривать со столь презренными людьми?! О чем можно рассказать этому ман-цзы? Разве Лэй не таким же ласковым приехал в первый раз? Сестру взял в жены… А что сделал потом? Но, с другой стороны, тут были русские.
Суп сварился, мясо вынули и положили на железное блюдо. Попов достал фляжку.
«Что с того, что он мне поднесет водку? – думал Ируха. – Лэй мне тоже подносил и еще сестру взял в жены. Родственник мой!»
Но водки он выпил и попросил второй стакан. Леонтий указал ему на мясо, и он стал есть мясо. Сказал:
– Хорошо бы это мясо залить сохатиным жиром… но у вас, я вижу, нет сохатиного жира. У меня был, да теперь тоже нет.
Давно он не ел мяса… А что едят Люнголи и мать? Вчера он пробрался к фанзам Лэя. Сестру видел издали, покричал, позвал… Ангиня не услышала. Двух мальчишек видел с ней, – должно быть, его племянники. Потом вышел из фанзы Ло Юнь с двумя ман-цзы. А вот Люнголи не вышла из фанзы. Так он ее и не увидел.
– Что же ты мало пьешь и мало ешь? – спросил Попов.
Ируха выпил третий стакан и сказал, глядя прямо в глаза Седанке и двум русским:
– Моему отцу Бянке отрубили правую руку!..
Отодвинул от себя мясо и встал на колени, чтобы легче было рассказывать.
Суд китайских купцов приговорил его отца к отсечению руки. За что? За то, что он ударил Ло Юня. Четыре купца выслеживали Бянку. Однажды отец подошел к колоде и нагнулся, рассматривая след кабарги. Потом присел, чтобы поперек кабаржиного пути привязать волосок. И тут на него навалились четыре человека… Тихо шли, как звери. Тише зверя. Держат за руки, за плечи. А Ло Юнь, пятый, стоит перед отцом и говорит: «Ты поднял на меня руку, да-цзы, дикарь! Поднявший руку на ман-цзы подлежит смерти. Но ты живи, чтобы вид твой пугал других». Положили руку отца на колоду, и Ло Юнь отрубил ее своим ножом. Отрубленную руку купцы унесли с собой. Старик истек кровью, но остался жив. Сейчас он недалеко отсюда. Он смотрит на свою культяпку, и у него мутится сознание. У него отняли жену, ружье, копье, руку. Что должен делать такой человек? Он должен умереть, но он не может умереть, не отомстив.
Седанка переводил ровным, глухим голосом. Леонтий сидел неподвижно, прижав голову к коленям. Он видел и не видел красное от укусов мошки лицо Алексея Ивановича, работников, слушающих с любопытством. Ярость душила его такая, какой он никогда ранее не испытывал.
– Кто такой Аджентай? – спросил Попов.
Седанка объяснил, кто такой Аджентай.
Леонтий встал. Ему казалось, что он встал, – на самом деле он вскочил и подбежал к ящикам с ружьями.
– Это тебе!
Ируха отшатнулся.
– Это тебе!.. Алексей Иванович, запиши на мой счет.
– Это тебе, – тихо сказал Седанка, – русский человек дарит тебе, он дает тебе жизнь.
Ируха осторожно взял ружье, долго держал его в вытянутых руках, потом сел и склонился над ним.
Леонтий и Алексей Иванович стояли друг против друга и говорили, в сущности, одновременно, потому что каждому прежде всего нужно было высказать свои мысли.
Куда идут меха – русское достояние? Какому-то начальнику маньчжурского знамени?! Край русский! Адмиралы и генерал-губернаторы живут в своих хоромах, плавают в Японию и не знают, что происходит в тайге. Вот она, правда! Голенькая стоит и на всех глядит!
Говорили они одновременно и почти одними и теми же словами, но вкладывали в них каждый свой смысл. Для Попова слова «куда идет русское достояние» обозначали, что прибыль от торговых и промышленных дел в крае получает не он, Попов, а господа Линдгольмы и Винтеры.
Для Леонтия же смысл этих слов заключался в том, чтобы земля уссурийская была сильная и здоровая и чтобы богатства ее доставались народу.
– Вот она, правда! – говорили они. – Голенькая стоит и на всех глядит!..
В костер подбрасывали сырых веток, густой дым отгонял мошку. Леонтий лег спать последним.
Когда он лег на подстилку из травы и завернулся в одеяло, почувствовал: кто-то ложится рядом. Оглянулся: рядом лег Ируха.
Костер вспыхнул и долго горел ярким пламенем, освещая желтый песок косы, коряги, темную зелень дубов и кленов.
