Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 117 страниц)

16

Келлер получил известие о победе на правом фланге у Тхавуана. И обрадовался, и испугался. Обрадовался потому, что это была победа, а испугался потому, что победа требовала практических выводов.

Вчера вечером он отправил в тыл все свои батареи, за исключением одной на левом фланге. На правом оставил чужую, приданную от 1-го корпуса. Что поделать?! Из записки Куропаткина явствовало, что задача Восточного отряда отступить к Ляньдясаню!

Если б он был один, если б вокруг него не было других генералов, ни равных, ни выше, он собрал бы все свои батальоны и ударил на Куроки. Этим он помог бы и Случевскому, у которого, по сведениям, на Юшулинском и Пьелинском перевалах было неблагополучно.

Но он не мог наступать без разрешения Куропаткина.

– Телефонируйте, Андрей Иванович, телефонируйте, – торопил он начальника штаба.

– А я советую, ваше превосходительство, донести о победе и ни о чем не спрашивать. Что может посоветовать командующий на таком расстоянии? Наступать он все равно не посоветует.

– Но почему, Андрей Иванович? Русская армия всегда, со времен Ивана Грозного, наступала.

– Тогда наступали маленькими армиями. Наступает себе воевода со своей дружиной, и все. Наступление же с такими махинами – сложнейшая наука. А этой науке мы не обучены. За позиции нужно держаться.

Начальник штаба, желтый, болезненный генерал Семенов, поминутно подносил к уху телефонную трубку.

Келлер взад и вперед ходил по палатке. Она накалилась, было невыносимо душно.

– Вот видите, один батальон разбил врага, во много раз сильнейшего…

– Надо сказать, что это батальон Свистунова, уже раз отмеченный победой.

– На месте командующего я дал бы ему полк!

Семенов почесал переносицу.

– Как капитану дать полк?

– А я вообще этого не одобряю, – сказал генерал Кашталинский, начальник 3-й Восточно-Сибирской дивизии. – Самоуправщика командира батальона, мерзавца, под суд!

Кашталинский располагался со своим штабом неподалеку и заехал к Келлеру узнать про положение.

– Позвольте, Николай Александрович, почему же мерзавец? Он – победил.

– А сколько людей уложил?

– Говорит, говорит… тише! – закричал Семенов. – Ваше высокопревосходительство, докладывает генерал Келлер. – Он передал трубку Келлеру.

Келлер, торопливо и сбиваясь, рассказал Куропаткину про победу. В ответ он услышал сияющий голос:

– Я так и думал, я всегда полагался на вас, граф! Особенно уповал именно на вас. Помните, дорог каждый час, но действуйте осторожно. Если решитесь на наступление, то начинайте с разведки, заготовьте карты, упражняйте войска в горной войне, соберите вьючных ослов. Атаку производите только ночью. Позиции укрепляйте всеми возможными способами, преследованием отнюдь не увлекайтесь.

Голос еще звучал в трубке, по Келлер уже не разбирал слов.

Он положил трубку и застыл. На него во все глаза смотрели Семенов и Кашталинский.

Келлер развел руками.

– Не понимаю, – сказал он взволнованно, – да простит мне бог, не понимаю ничего. «Соберите вьючных ослов, упражняйте войска в горной войне, укрепляйте позиции, и если решитесь на наступление, то преследованием не увлекайтесь!» Ничего не понимаю, – сказал он дрожащим голосом. – Если наступать, то только сейчас, но у меня нет вьючных ослов. И зачем, наступая, укреплять позиции? Я – глуп, но мне кажется, что при наступлении нужно думать только о наступлении! – Келлер прошелся по палатке из угла в угол. – «Если решитесь на наступление…» Значит, он слагает с себя всякую ответственность?.. Если я решусь?!.

– Так, – сказал низким баском Кашталинский, – «заготовить карты, вьючных ослов, обучить войска горной войне и не увлекаться преследованием». Умно, ничего не скажешь. – Он лег на золотистую циновку и расстегнул сюртук.

– Еду к Свистунову, – решил Келлер, – поговорю с героем.

В сопровождении адъютанта он поскакал с перевала. На душе было смутно. Сколько войск у Куроки? Главный штаб называет 76 батальонов, 18 эскадронов, 216 орудий. Так или не так? И где эти 76 батальонов? Может быть, они разбросаны по горам и долам? Наступать или не наступать? Господи, благослови, умудри!

– Будем наступать, капитан? – обернулся он к адъютанту.

Молодой капитан весело крикнул:

– Наступать, ваше превосходительство!

Келлер не добрался до Свистунова. Его нагнали казаки, которые передали записку от Семенова. Начальник штаба сообщал, что, по полученным сведениям, Куроки начал атаку левого фланга.

После поражения гвардейской бригады Асады Куроки решил атаковать левый фланг русских, занятый 23-м полком.

Командир 23-го полка Вишневский получил из дивизии двусмысленные указания. Они касались обстоятельств, которые могли возникнуть только при отступлении. Ни о победоносной обороне, ни, тем более, о переходе в наступление там не было ни слова. В дивизии придерживались того осторожного стиля изложения, которым отличались все приказы Куропаткина.

Вишневский рано утром сидел в маленькой темной землянке и совещался с полковым адъютантом Лапшиным, служившим некогда в гвардии.

– Что делать? – спрашивал Вишневский. – Вот командиры первой и третьей рот доносят, что их окопы вдруг оказались никуда не годными: мелки! А почва камениста и углубить нельзя. Они просят разрешения переместить роты. Куда я их перемещу? Ведь тут такие чертовские места, что переместить некуда. Почему они раньше молчали? О чем думали? Ведь, слава богу, было время.

Лапшин поднял брови и полез в карман за портсигаром. Делал он это так медленно и многозначительно, что Вишневский с надеждой посмотрел на него.

– Я дам вам некоторый совет, Александр Матвеевич. Как вы думаете – отступать нам придется?

– М-м… думаю… что ж, мы здесь будем век вековать? Конечно, отступим.

– Правильно, отступим. Если бы мы не думали отступать, то не возводили бы укреплений у Ляньдясаня.

– Естественно.

– А раз мы отсюда все равно отступим, то почему бы нам первую и третью роту, расположение коих неблагополучно, не отправить на новые места заблаговременно? Этим мы, во-первых, избежим лишних потерь, потому что, таким образом, первая и третья роты потерь не понесут вовсе, а сидя в плохих окопах, они их понесут непременно, чем мы вызовем недовольство командующего, который постоянно предупреждает против напрасных потерь. А во-вторых, и самому полку будет уже легче отступать.

– Исключительный ход мыслей, совершенно исключительный, – проговорил Вишневский. – Именно сейчас наша задача избежать ненужных потерь.

Вишневский тут же разрешил командирам двух рот отправиться к перевалу и занять те позиции, которые были указаны как позиции полка при перегруппировке.

Сделав распоряжение, Вишневский отправился к полку.

На правом фланге у 21-го полка начинался бой. Ну и бог с ним, слава богу, что на правом. У нас тут япошкам неудобно. Отвесная круча. Тут надо такую фронтальную атаку произвести, что небу жарко будет.

«Нет, не будут они соваться сюда», – с облегчением подумал Вишневский.

Осмотрев позиции, которые показались ему неприступными, он вернулся в землянку. Лапшин был неподалеку и предложил перекинуться в картишки.

– Остроумная идея, – назло врагу! Пусть не думает, что русские офицеры откажутся ради него от своих привычек.

– Хорошо сказано, Александр Матвеевич, Капитана Пономаренко приглашаем?

– Натурально.

Огневой бой на правом фланге то разгорался, то утихал. Ветер дул оттуда, и игравшим в карты однажды даже послышалось могучее отдаленное «ура». Но они не обратили на него внимания, как и на то, что канонада и ружейный огонь стихли и на поле боя воцарилась тишина.

Отбили атаки – и слава богу!

Игра продолжалась еще некоторое время со значительным перевесом на стороне Вишневского, который много в своей жизни отдал картам.

Во время перерыва в игре командир полка распорядился подтянуть батальонные кухни и кормить солдат.

И как раз это было то время, когда, понеся неудачу на правом фланге, Куроки ринулся на левый: разведка донесла, что русские оставили часть своих окопов и отступили к перевалу.

Сюда Куроки направил третью, свежую, еще не участвовавшую в бою дивизию; передовой полк дивизии сразу же занял брошенные окопы 1-й и 3-й рот 23-го полка.

Доставшиеся без всяких усилий позиции были необычайно выгодны для японцев. Они господствовали над всей местностью. Весь фланг русских войск оказался у них под огнем.

Командир дивизии Мацуда подвез на захваченные позиции пушки, и в тот момент, когда Келлер узнал о начавшейся атаке левого фланга, японская артиллерия открыла сосредоточенный огонь по окопам 23-го полка и по единственной батарее левого фланга, которая оказалась под ней как на ладони.

Келлер поспешил на левый фланг.

После только что одержанной победы на правом фланге у Келлера было бодрое и решительное настроение и уверенность, что победа будет и на левом фланге. А что последует за этими двумя победами, он сейчас не думал и не хотел думать.

Дорога шла по роще – ухабистая, каменистая тропа, и конь то и дело терял ногу и спотыкался.

– Конь спотыкается! – крикнул Келлер адъютанту. – Что за примета?

– Ваше превосходительство, на войне все приметы отменены.

– Ну, разве, разве!..

За рощей был крутой спуск, покрытый выгоревшей травой, и Келлер сразу увидел, что на левом фланге неблагополучно.

23-й полк отступал. Отступал в порядке и при офицерах.

– Командира полка ко мне! – крикнул Келлер.

Вишневский подъехал на серой кобыле и взял под козырек.

– По чьему приказу отступаете?

– Японцы обошли, ваше превосходительство.

Японские цепи уже сбегали с косогора к покинутым окопам.

– Двадцать четвертому полку отбить немедленно позиции! Вас, полковник, – под суд!

Келлер ускакал, а Вишневский так и стоял, держа руку у козырька. Багровое лицо его стало иссиня-багровым. Кобыла пыталась поймать зубами повода. Роты проходили в порядке к перевалу. Вишневский медленно поехал вслед за полком.

С левофланговой батареей было плохо. Единственный оставшийся в живых офицер батареи поручик Калашников повернул пушки против врага, но позиции его были невыгодны. Японские орудия расположились прямо над ним. Шрапнель за шрапнелью рвалась на участке, прислуга падала. Калашников скинул китель и, став к орудию, стрелял сам.

Крупной рысью на батарею спустился Келлер. Надо было во что бы то ни стало спасти батарею, без нее невозможно было вернуть потерянное.

Чем поддержать батарею, засыпаемую пулями? Естественно – сильнейшим огнем. Если бы он не отправил отсюда вчера вечером, получив записку Куропаткина, все свои батареи! «Какое безумие, – шептал он, – какое безумие. Ведь победа, оказывается, возможна».

Если нельзя поддержать батарею огнем, остается поддержать духом храбрости.

Пушки наши и японские стреляли непрерывно. Раненым обычно не оказывали помощи на поле боя. Келлер с удивлением увидел сестру милосердия, которая, стоя на коленях, перевязывала солдата. Когда Келлер проезжал, она взглянула на него. Ему бросились в глаза молодое лицо, косынка, сбившаяся на затылок, и полуоткрытые губы.

– Молодцом, молодцом! – крикнул он. – Спасибо за службу!

На батарее генерал соскочил с коня. Во что бы то ни стало сохранить батарею! Перевезти ее? Лошадей нет… вон они валяются с распоротыми животами… Во чтобы то ни стало сохранить до подхода 24-го полка! Он не думал о том, что под прямым прицельным огнем японской артиллерии это невозможно. Как-то все собралось в нем в эту минуту: и его решимость русского офицера покинуть спокойный Екатеринослав, где он губернаторствовал, чтобы с оружием в руках защищать отечество, и воспоминание о сегодняшнем бестолковом разговоре с Куропаткиным, и победа, которую так долго ждали, которая наконец пришла и теперь ускользала с бессмысленной неотвратимостью.

– Молодцом, молодцом, поручик! – крикнул он Калашникову. А тот на миг обернул к нему потное, грязное, искаженное лицо. – Молодцом, молодцом! Так их! Сейчас на подмогу полк!

Калашников не расслышал, что хриплым голосом кричал генерал, суетившийся около него.

– Я говорю: полк! Двадцать четвертый полк! Они молодцы! Продержись только, они атакуют, а ты его огоньком, огоньком!

Калашников наконец расслышал. Нечеловеческое, дикое лицо его стало человеческим и осветилось улыбкой.

– Выдержишь, поручик?

– Выдержу, ваше превосходительство! – просипел Калашников.

Вдруг Келлер отскочил в сторону. Бомбардир нес снаряд и, убитый шрапнельным стаканом, упал, Келлер подхватил из его рук снаряд и побежал к соседнему орудию – он решил стрелять сам. Он чувствовал себя каким-то отрешенным, точно это не он, Келлер, делал все это: ходил и бегал по батарее, говорил, подносил. Но, с другой стороны, это именно был Келлер, как никогда спокойный, решивший не уступать японцам победы.

Низко над ним разорвалась шрапнель. Он ослеп от непостижимо зеленого блеска.

Калашников увидел, как генерал упал. Бросился к нему.

Келлер был убит наповал. В него попало сорок пуль.

Калашников и адъютант вынесли тело генерала из огня. В блиндаже в телефонную трубку Калашников долго кричал о несчастье. Его не понимали, потом поняли. Потом там, кто понял, растерялся. Никто не знал, что делать. Голос полковника Волкова, начальника артиллерии, приказал снимать батарею и уводить ее в тыл, но уводить было не на чем, потому что не было лошадей. А командир 24-го полка, узнав про смерть Келлера, не дошел до места назначения, расположился со своим полком в распадке и спустя час донес, что попытка отбить окопы окончилась неудачей.

17

Кашталинский, лежавший в палатке Келлера, сначала не поверил в смерть Келлера.

– Не может быть, – говорил он бледному и как-то сразу сникшему Семенову. – Напутал кто-нибудь.

– Нет, Николай Александрович, Келлер погиб. Именно он и должен был погибнуть.

– Почему же именно он?

– Потому что он был смятен духом с самого начала. После объявления войны он вдруг почувствовал смятение духа и добился назначения в армию. И здесь он все время был смятен. Все ему казалось, что он не умеет командовать.

– А кто из нас умеет? – басом спросил Кашталинский. – Японцы умеют.

– Ну зачем, не только японцы. Многие и кроме японцев. А вот он считал, что не умеет, и рвался и метался.

– Вздор все это, Андрей Иванович. От этакого смятения не обязательно человек должен быть убит.

Семенов запросил подтверждения. Подтвердили: генерал Келлер убит.

– Принимайте командование, – сказал Семенов Кашталинскому. – Старший после Келлера – вы.

Минуту Кашталинский продолжал лежать. Потом сел и сказал рыкающим от волнения басом:

– Сообщите начальникам частей, что я принял командование. И немедленно после сего составьте Куропаткину телеграмму с объяснением нашего положения.

– Левый наш фланг обойден, – сказал Семенов. – Новицкий же и Свистунов на правом не отступают. Куроки движется слева, по низинке. Что приказать Новицкому и Свистунову?

– Запрашивайте скорее командующего!

Ответа Кашталинский ждал час. Он вступил в командование, но никем не командовал. У него не было никакого представления о том, что сейчас надлежит выполнять его отряду.

– Японцы обходят нас слева, – рассуждал Семенов. – По здравому смыслу нам надлежит немедленно всеми силами обрушиться на неприятеля своим правым флангом, где у нас успех. Накопить батальоны за высоткой Свистунова и ударить оттуда.

– Вы рассуждаете так, Андрей Иванович, потому что не вы командуете. А поставь командовать вас, так вы ни за что не поступите согласно этому своему здравому смыслу. Прежде всего, известно вам, сколько батальонов у Куроки?

– Штаб командующего дал сведения.

– Знаю эти сведения. Но имейте в виду, что батальон у них значительно превосходит по численности наш батальон.

– Есть такое мнение.

– И потом, Андрей Иванович, у них же другая подготовка к горной войне. Любой японец – горный козел. А наш русоход? К чему он, раззява, привык? К песочку да проселочку. Чтобы наступать, нам надо раз в пять превосходить японцев числом.

– Так это уже не будет искусством!

– Не будет искусством, – рявкнул Кашталинский, – это не будет, господин начальник штаба, искусством, но это будет математика. Математика решает исход боя. Законы-с! Не зная математики, нельзя соваться в бой. Куропаткин не дурак, он действует только так! И нас учит!

Семенов неопределенно покачал головой. В палатку заглянул поручик телеграфной роты.

– От командующего.

– Давай сюда.

Куропаткин отвечал пространно. Вначале он удивлялся тому, что так быстро победа обратилась в непобеду, – а он известил уже Петербург.

Суть телеграммы была в конце, Куропаткин писал: «Ввиду того, что направление вражеской атаки еще не выяснилось, я не одобряю быстрого израсходования резервов».

– Н-да, – сказал Кашталинский. – Был у древних греков некий дельфийский оракул. Говорят, что иные современники его понимали, а иные – нет. Я бы, например, не понял.

– Тут все ясно, – тихо сказал Семенов, – у командующего осторожный способ выражаться. А так все ясно: он не одобряет быстрого израсходования резервов. Без резервов же нельзя продолжать боя – значит, нужно отступать.

– Совершенно правильно, – согласился Кашталинский, – отступать! Сейчас вы рассуждаете, как командир отряда.

За Вишневским послали двух казаков.

Полк Вишневского шел колонной, взвод за взводом. Дорога была извилиста. Вокруг подымались крутые сопки. Где-то над ними веял ветер, а в узкой долине воздух был неподвижен и тяжел.

Лапшин ехал рядом с полковником, обсуждали смерть Келлера. Вишневский держался того мнения, что война кровава и что ни в одной из войн Россия не теряла столько офицеров, сколько сейчас.

– Это, конечно, грустно, – сказал Лапшин, – но согласитесь, что вам не приходится особенно сожалеть о смерти графа. Мог действительно закатать вас под суд.

Вишневский тяжело вздохнул. В самом деле, как ни жалко человека, но уж бог с ним.

Казаки нагнали Вишневского на малом привале: генерал Кашталинский вызывал его немедленно в штаб, в Ляньдясань.

Вишневский передал командование полком командиру 1-го батальона и рысцой в сопровождении казаков протрусил в штаб.

– Ни пуха ни пера! – крикнул ему вдогонку Лапшин.

В Ляньдясань Вишневский приехал ночью. Начальник штаба спал за столом. Пятилинейная лампа освещала черные с проседью волосы Семенова и пальцы, сжатые в кулаки.

Вишневский кашлянул. Кашель не разбудил усталого человека. Тогда Вишневский дотронулся до его локтя.

– А, это вы, – сказал Семенов. – Относительно вас есть приказ Куропаткина. Я, знаете ли, никогда не читал таких приказов. Вы отрешены от должности.

Семенов видел, как у Вишневского опустилось лицо, как тяжелые щеки стали еще тяжелее, а губы запрыгали.

– Ваш полк будет расформирован. О нем сказано так, что «после всего происшедшего полк не имеет права на существование в среде армии». Распишитесь в получении приказа.

Семенов положил перед Вишневским одну бумажку, потом вторую. Потом дал перо.

Вишневский все выполнил. Он молчал, у него отнялся язык. Весь мир стал вверх ногами. Значит, Келлер все-таки успел. Руки дрожали. Подпись вышла ни на что не похожая. Семенов долго сомнительно приглядывался к ней, затем сунул бумажку в папку.

– Что мне теперь делать? – спросил чужим, свистящим голосом Вишневский.

– О дальнейшем мне не известно ничего. Вы отрешены. Все.

Вишневский козырнул, неловко повернулся и грузно, точно раздавливая землю, вышел из фанзы.

Сел на коня и поехал, Никто его не сопровождал.

18

Неведомский двигался впереди своей батареи. Дорога была, как все китайские дороги, узка, ухабиста, камениста. Над ней висело раскаленное солнце. Неведомский тихонько насвистывал. Опять был удачный бой. Опять победа давалась в руки. И опять вместо победы поражение.

Но все происходило так, как и должно было происходить в армии николаевской империи. И хотя Неведомский не удивлялся, он, свидетель и непосредственный участник событий, не мог подавить своего возмущения. Хотелось всему русскому народу, всей России рассказать о том, что было сегодня.

Кроме того, он тяжело переносил гибель Логунова. Правда, гибель Логунова шла в тот же страшный счет самодержавию, по которому оно должно было в конце концов уплатить, но это нисколько не облегчало горечи.

– Выпить хочется, – сказал Топорнин, догоняя на тяжелой артиллерийской лошади капитана. – Ты как хочешь, Федя, а отпусти меня на несколько дней в Ляоян.

– Я думаю, что Куропаткин вернет нас в корпус, и тогда мы все окажемся в Ляояне. Хотя я не сторонник твоих питий, но жажда естественна у того, кто идет с поля сражения.

– С поля поражения, Федя! Скажи, всегда ли в русской армии было такое безобразие с пушками? Ведь это к небу вопиет!

Неведомский усмехнулся.

– Накануне Бородинского боя начальник русской артиллерии генерал Кутайсов отдал приказ. В приказе были, между прочим, следующие слова: «Артиллерия должна жертвовать собой. Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор. Если б за всем этим батарея и была взята, хотя можно почти поручиться в противном, то она уже искупила потерю орудий». Понимаешь?!

– Черт возьми! – Топорнин сдвинул на затылок фуражку. – Вот это слова солдата! Нет, в Ляоян, в Ляоян! Стряхнуть кошмар… Но даже не в этом дело. Надо Нефедовой рассказать о Логунове. Святая смерть! О такой смерти нельзя молчать. Может быть, у нее есть фотография. Напишем статью и пошлем с фотографией в «Русь».

Офицеры долго молчали. Справа из лощины вытягивались стрелки. Одни солдаты несли винтовки на плече, другие на ремне за спиной. Мешки, скатки, котелки – все было в этой жаре увесисто, ненавистно. Двуколки и парные повозки гремели по камням, нагруженные имуществом, а поверх имущества – солдатами. После очередного поражения унтер-офицеры и офицеры были равнодушны к подобному нарушению дисциплины.

Дорога повернула на север.

В лощине у ручья лежали и сидели стрелки. Вглядевшись, Неведомский узнал огромную фигуру Емельянова, который нес в руках два котла с водой так же просто, как другие носят ведра.

– Емельянов! – крикнул он, подъезжая. – Ну что, здоров?

– Здоров, ваше высокоблагородие. Меня пуля не берет. А вот наш поручик…

– Все знаю, братец.

– По-христиански! – возвысил голос Емельянов. – За нас! Никого не допустил. Ведь были еще офицеры. Нет, говорит, это мое дело.

– А где батальонный?

– Уехал, сказывают, к генералу.

– Ну, иди, хозяйничай, Емельянов.

Топорнин в поисках тени открыл, что ручей вытекает из каменного ущелья – небольшого, круглого, с трех сторон прикрытого отвесными скалами. В ущелье ручей прыгал прямо со скалы. Солдаты, скинув сапоги и рубахи, стояли под водопадиком.

– Молодцы! До всего додумается русский солдат. Какой роты?

– Первой, ваше благородие.

– Поручика Логунова?

– Так точно.

– Что же это вы, подлецы, потеряли своего ротного командира?

– Ваше благородие!.. – воскликнул Корж.

– Да что там «ваше благородие!» Разве в таких случаях можно слушать приказания? Схватили в охапку и понесли. Эх вы! – Топорнин стал раздеваться.

– Ваше благородие, – обиделся Корж, вспоминая бой в ущелье, Логунова в последнюю минуту, свое желание остаться с ним. – Ваше благородие, поручик посмотрели, приказали – и все! Разве ослушаешься?

Топорнин не отвечал. Скинул сапоги, рубашку, потом подумал и скинул штаны.

– Так легче, – одобрительно заметил Хвостов. – А нашего ротного командира никто в роте не забудет. Настоящий был человек.

– Городской? – спросил Хвостова Топорнин, заметив, как свободно говорит солдат.

– Так точно. Питерский.

– Вот оно что. Ремеслом занимался?

– Так точно, мастеровой. Слесарь.

– Так, так. – Топорнин внимательно посмотрел на Хвостова. – Люблю слесарей, – умное дело. – Он стал под струю. В первую минуту холод пронизал его, но потом стало легко, просторно и очень хорошо.

– Так точно, ваше благородие, работа требует смекалки.

– Разрешите спину потереть, – сказал Корж, – вся серая, как шкурой покрытая.

– Пыль и грязь чертовская. Три.

– Мы друг друга уже как в бане попользовали.

Корж тер спину поручика. Шумел водопад, в тон ему звенел и шлепал в каменном ложе ручей, громко раздавались голоса.

– Ваше благородие, – осторожно сказал Корж, – нашего поручика нет, поэтому разрешите спросить: что ж это такое? Солдат сомневается.

– В чем солдат сомневается?

– Ваше благородие, что это такое: измена, или что? Японца бьем, бьем, а потом смотрим, он уж взял верх. Все кричат: с флангу, с флангу! А почему он с флангу! Почему мы не можем взять его с флангу? Вот с поручиком Логуновым мы взяли его с флангу так поверите ли, одна крошка от него осталась. Опять-таки патронов не хватило!

Топорнин повел плечами. Минуту он молчал, потом сказал тихо:

– Офицеры тоже сомневаются.

Хвостов внимательно посмотрел на поручика. Офицер и солдат встретились взглядами и несколько секунд не отрывали глаз друг от друга. «Да, он – настоящий, – с удовлетворением подумал Топорнин, подразумевая под словом „настоящий“ то, что этот солдат сохраняет свое человеческое достоинство и, по-видимому, отлично понимает все, что происходит. – Чего ж мы ждем?! Федя учит дожидаться особенного момента. А дожидаясь этого особенного момента, мы людей кладем вповалку. Нет, черт возьми, я поговорю с ним серьезно. Надо принимать меры, надо объединять офицеров, которые понимают, в чем дело, да и с солдатами пора разговаривать. Вот он стоит, питерский мастеровой, и смотрит на меня, офицера и интеллигента… а я что должен ему бормотать: „Ничего, братец, побьем супостата!“ Я должен разговаривать с ним честно, ибо я русский человек и он русский человек… Не могу я, черт возьми, молчать и ограничивать весь мой разговор с ними, с русскими людьми, которые посланы сюда умирать черт знает за что, нелепыми словами „смирна-а, к нохиб“ и тому подобной чертовщиной».

– Офицеры тоже сомневаются, – повторил он. – А дело такое: раз льешь кровь, сомневаться нельзя. Кровь лить можно только за правое дело. Дом далеко, что там делается – неизвестно, а тут умирай!

Он вышел из-под водопада. Пятеро солдат слушало его, бросив свои дела. Он почувствовал радость оттого, что открыто выразил свои мысли, и оттого, что поступил честно. Неведомский пусть как хочет, а он больше не будет молчать.

– Так точно, – сказал Хвостов, – солдату обидно умирать в Маньчжурии.

– Заврался, Хвостов, – сказал подошедший Жилин. – Какой господин министр выискался! Графы и князья решили, что нужно, а ты решаешь, что солдату обидно! Дело солдатское – умереть. А за что – это, брат, начальство лучше нас с тобой знает.

– Господь-бог дал мне голову, Жилин. Котелок варит, не прикажешь ему не варить.

– Ты, братец, вижу, учен, – сказал Топорнин Жилину недоброжелательно. – Должно быть, хороший у тебя отделенный!

«Притворяется, хитрит или в самом деле мерзавец? – Топорнин присматривался к Жилину, к его худому лицу, воспаленным глазам и многообещающей улыбочке. – Мерзавец чистейшей воды».

Топорнин стал одеваться.

В ущелье повернула санитарная повозка. Санитар и сестра милосердия шли рядом.

– Нашего поручика невеста! – сказал Емельянов.

Сердце у Топорнина заколотилось. Портянка никак не завертывалась.

Нефедова и санитар снимали раненых, клали под скалой.

То, что недавно казалось Топорнину таким простым – рассказать Нефедовой о судьбе Логунова, сейчас представилось почти неисполнимым.

– Черт, сапоги! – пробормотал он.

Сапоги были пыльны и грязны. Он подошел к ручью и вымыл их.

«Если она здесь, может быть, она уже и знает… Нет, наверное, ничего не знает…» Застегнул китель.

– А, это вы, поручик! – Нинино лицо осунулось, губы побледнели. Только одни глаза продолжали сиять. Но сияли они мучительным, нездоровым светом.

«По-видимому, знает», – решил Топорнин.

– Я видела генерала Келлера за пять минут до его смерти. Он проскакал мимо меня, кинул мне два слова… и вот… погиб… Его вынесли на солдатской шинели. Врача не было. Я… одна… Впрочем, уже никого и не нужно было… Весь заряд шрапнели попал в него.

«Не знает», – со страхом решил Топорнин, разглядывая ее темную от загара шею, волосы, подобранные к затылку, и чувствуя, что у него нет сил нанести ей удар.

Руки ее с величайшей осторожностью и вместе с тем быстротой делали перевязку.

Подошел Емельянов, она взглянула искоса, увидела его, сказала с каким-то замешательством:

– Здравствуйте, Емельянов… значит, и вы здесь… ну, как… все у вас в порядке?

– Так точно, все… японцев били, а потом по приказу отошли. Только наш поручик Николай Александрович… остались с честью на поле брани, – твердо сказал Емельянов.

«Боже, какой я мерзавец! Солдат… без подготовки…» – мелькнуло у Топорнина, но вместе с тем он почувствовал невыразимое облегчение оттого, что самое главное уже сделано.

– Нина Григорьевна, разве вы не знали? – с глупой развязностью сказал он фразу, которую менее всего собирался говорить, хотел еще что-то сказать, но все забыл, все вылетело у него из головы при виде того ужаса, которым наполнились ее глаза.

– Этого не может быть, – шепотом сказала Нина.

Топорнин торопливо и сбивчиво стал рассказывать.

Он рассказывал камню. Она не двинулась, не шелохнулась, слушая его.

Во время боя она думала о чем угодно, но только не о смерти Николая. О собственной смерти, о том, что будет с Николаем, когда он узнает о ее смерти, о том, что было вокруг… Она даже не предполагала, что Николай в Восточном отряде.

– Что ж это такое, что ж это такое? – шептала она, начиная в сотый раз накладывать ту же повязку. – Горшенин, помогите мне…

Горшенин быстро сменил сбившиеся окровавленные бинты.

Когда всех раненых привели в порядок, студент отправился к водопаду вымыться и освежиться. Он был мрачен. То, что он видел во время боя и только что в ущелье, оставило в нем тяжелейший осадок. Он, конечно, не думал получать на войне приятные, легкие впечатления, но он не ожидал и такого количества крови и страданий.

Коренастый солдат мыл у водопада голову. Широкие могучие ладони с оттопыренными, кривыми, как у завзятого слесаря, большими пальцами, ослепительно белые плечи под кирпичной каймой шеи. Солдат посторонился, посмотрел на Горшенина…

– Леня! – проговорил вдруг Хвостов.

Как были – один полуголый и мокрый, второй в пыльной, грязной рубашке, – они обнялись.