Текст книги "На сопках Маньчжурии"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 117 страниц)

5

Жарко. Кажется, никогда не было так жарко. Нина видела скалистые горы, отчетливо выписанные в небе, два облачка над крайней вершиной. Видела поля и несколько серых, утонувших в зелени ивняка деревень. Видела все это иначе, нежели раньше, потому что сейчас она отправлялась в настоящее дело.

В нескольких верстах за Ташичао они получили прикрытие: в сторону Мадзяпу шла конная разведка – пол-эскадрона Приморских драгун и полсотни казаков. Из-под фуражки подъесаула выбивались золотистые локоны, руки у него были нежные и только слегка загорелые.

«Не казак, – решила Нина, сравнивая офицера со скуластыми темнолицыми казаками, – перевелся, может быть, даже из гвардии…»

В этом месте дорога почти провалилась в овраг. По оврагу в периоды дождей бушевали потоки, вымывая рытвины, ямы, нанося огромные камни и корни. Размолотая по мягкому непросохшему грунту колесами и копытами, а сейчас затвердевшая, дорога мучила людей и животных.

Повозочный Васильев мрачно погонял мохнатого монгольского коня.

– Дорожка! – несколько раз оборачивался он к Нине. – Видал в своей жизни плохие, но таких не видал.

– Нет существа, менее приспособленного к летней жаре, чем военный мужчина, – ворчал доктор, – сапоги, глухие штаны, рубашка – все впаяно в тело. Зонтика – ни-ни, веера – ни боже мой! Вот сестра сидит под зонтиком, а я не могу. Как же – офицер с зонтиком!

– Сядьте поближе, я вас прикрою зонтиком.

– И не предлагайте, буду терпеть.

После деревни, окруженной редкими соснами, потянулись гаоляновые поля, потом песчаные косогоры, которые быстро сменились невысокими каменистыми сопками.

От дороги ответвились еще две. Подъесаул остановился: по какой ехать?

– Я ездил по левой, – сказал Петров.

– А нам советовали по правой, – заметил штаб-ротмистр. – Короче и удобней… Спросить бы, да на каком языке?

– Мой брат, доктор нашей миссии в Пекине, в совершенстве говорит по-китайски, – вздохнул Петров, – а я, дурак, не знаю ни словечка. Если уж заняли этот край, то почему же, черт возьми, никого не учили китайскому языку?.. Ну, ежели правая короче, едем по правой…

Дорога по-прежнему жесткая, в выбоинах, засыпана камнями. Раскаленное солнце, раскаленная земля. Нина закрывает глаза и вспоминает Русский остров, ветер, море. С Коленькой она каталась на лодке в бухте Новик. Посреди бухты островок Папенгейм, или Змеиный. Стихотворение английского поэта Шелли «Островок» написано будто о нем. Правда, фиалок и анемонов там нет, но растут ландыши, а в июне распускается шиповник. Море под скалами прозрачно. На мелях лежат морские звезды, голубые медузы проплывают мимо берегов, крикливые чайки носятся над бухтой… Все это было совсем недавно. Петров разговаривает с подъесаулом. Нина прислушивается к разговору… Картины Владивостока, Русского острова, цветущих черемух, берегов, усеянных шиповником, то возникают перед ней, то блекнут.

Она задремала. Смешно покачиваясь из стороны в сторону, она продолжала сидеть, сжимая зонтик. Доктор заботливо подсунул ей под бок одеяло, тогда ей стало совсем хорошо, и она крепко заснула.

Очнулась оттого, что повозка остановилась. Впереди было ущелье, и казаки рысью направлялись к нему. Драгуны взяли правее.

Солнце жгло. Кричали цикады. И все-таки, несмотря на камень и жару, это была хорошая земля. Хорошие горы, просторные равнины, гаоляновые поля, придававшие такой живописный вид всему, деревни, обнесенные стенами… К китайцам она привыкла с детства… действительно, почему она не училась китайскому языку?

Два казака выскочили из ущелья и подавали знаки.

– Поехали, поехали! – крикнул Петров.

Казаки и драгуны едут вперед, в пятидесяти саженях за ними повозки. Топот копыт и стук колес наполняют ущелье грохотом.

Если в таком ущелье начнется сражение…

Она не сразу сообразила, что это выстрелы.

Казаки остановились, драгуны метнулись в сторону, две лошади бились на земле. Васильев соскочил с повозки и держал под уздцы своего мерина. Нина стояла в повозке на коленях, вцепившись пальцами в борта.

Выстрелы раздавались и справа и слева.

– Ложись! – крикнул Петров.

Нина испуганно села. Все дальнейшее произошло очень быстро. Казаки и драгуны дали залп по скалам, японцы ответили беглым точным огнем. Сразу оказалось пятеро раненых. Подъесаул махал шашкой. Петров стоял на дороге. Васильев с бешеной торопливостью поворачивал повозку.

– Подожди, подожди! Стой! Подобрать раненых! – кричал Петров.

Нина спустилась на землю и со страшно бьющимся сердцем пошла вперед.

Пули ударяли в землю с глухим противным звуком.

«Целят в меня», – поняла Нина, но продолжала идти.

Ближайшему солдату, раненному в голову навылет, помочь надо было на месте. Помутневшие глаза его закатились, желтизна разливалась у висков.

Присев около него, Нина быстро накладывала повязку. Теперь она не слышала пуль. А может быть, по ней и не стреляли. Увидели – женщина с красным крестом на груди. Ах, все равно, главное – перевязать!

Она распоряжалась переноской. За это время к пяти раненым прибавилось еще пять.

– Скорее, скорее, так мы весь отряд положим! – кричал подъесаул. – Ради помощи раненым нельзя убивать здоровых.

Она услышала эту фразу, но дала себе в ней отчет только тогда, когда двуколки во всю прыть неслись по каменистому ущелью, а казаки и драгуны, пригнувшись, настегивали своих копей.

Поворот! Японцы остались за поворотом. Мало-помалу утишили бег кони, люди распрямлялись.

Петров думал было остановиться, но подъесаул приказал ехать дальше.

– Что вы вздумали?! – крикнул он. – Они могут подойти по горам!

Остановились в двух верстах от ущелья. Узкая речка текла по равнине вровень с берегами. Казаки и драгуны разлеглись на выгоревшей траве.

Подъесаул показал Нине на рукав своей рубахи.

– Прострелили! Офицеров они бьют в первую очередь… Левашов-то убит, – сказал он про штаб-ротмистра.

Нина полулежала на земле. Было у нее странное состояние. Какое-то отрешенное, непонятное. До сих пор она чувствовала свою жизнь как нечто незыблемое, несомненное, как нечто очень важное. И вдруг сейчас поняла, что жизнь ее ничто. Хлопок выстрела… Ничто, совершенное ничто!

Ее наполнило опустошающее сиротливое чувство. Она уже не казалась себе связанной с жизнью теснейшими узами. Ей уже не казалось, как раньше, что жизнь в чем-то надеется на нее. Нет, она была совершенно одинока, жизни не было никакого дела до нее. Даже наоборот, жизнь была бы довольна Нининой смертью. «И равнодушная природа», – сказал поэт. Нет, не равнодушная, – враждебная! Хотелось плакать от обиды, от тяжелого разочарования.

– Вот вам наглядный урок разведки, – говорил между тем подъесаул. – Я не первый раз в разведке. Куда проникла сегодня наша конная разведка, что она узнала, о чем я доложу начальнику? Встретил в горах пехоту, был обстрелян, а много этой пехоты, мало, чьи части – мне неизвестно.

Нина вспомнила слова Алешеньки Львовича о превосходстве нашей конницы. «Мы об японцах будем знать все!» Впрочем, это писал какой-то доброжелательный к нам француз.

– Что же делать? – спросила она.

– Я сторонник пешей разведки. В горах целесообразнее всего – пешая. Ведь мы не можем атаковать на конях эти каменные стены.

Нина подумала, что Логунов, конечно, в пешей разведке. И когда она вспомнила о Логунове, который в разведке и с которым неизвестно что, чувство сиротливости и разочарования усилилось. Она глубоко вздохнула и закрыла глаза.

– Ни черта я не понимаю в этих разведках, – проговорил доктор. – И слава богу.

Раненых решили отправить в Ташичао, а самим двинуться в Мадзяпу по левой дороге.

Несмотря на вечер, было жарко. Нина сняла косынку, расстегнула воротничок платья. Косые лучи солнца обагряли скалы. Тонкие вечерние облака сгрудились на западе… Мирные люди думают об ужине, об отдыхе, о книге, которую возьмут в руки… А здесь скрипят повозки, усталые лошади едва переставляют ноги.

Шестая глава

1

Кацуми плохо помнил отца, потому что отец ушел из дому, когда мальчику было всего несколько лет. В доме оставались мать, дед и прадед. Мать была высокая здоровая женщина, отлично работавшая на маленьком рисовом поле. Говорят, у нее была легкая рука, потому что ей всегда удавалось снимать со своего участка приличный урожай. Прадед был искусным рыболовом. Хотя и не близко было озеро, семья редко сидела без рыбы. Что же касается деда, то он считался первоклассным охотником, но так как в деревне имелось всего одно ружье, которое доставалось охотникам по очереди, то дичь он добывал обычно силками. Последнее, с точки зрения Кацуми, было малоцелесообразно: осенью к деревне слетались жирные, отъевшиеся на желудях фазаны; в дождливую погоду, мокрые, нахохлившиеся, прячущиеся в кустах, они составляли легкую добычу для ружья. К силкам же фазаны относились с подозрением и постоянно огорчали охотника. Дед, кроме того, получил диплом за полное и совершенное знание дзю-до, мог открыть гимнастический зал, иметь множество учеников и пользоваться завидной славой большого наставника. Но он не открыл гимнастического зала, потому что был человек скромный, не стремившийся к известности, и всем своим тайнам обучил всего-навсего одного человека – своего внука.

Только спустя много времени узнал Кацуми, почему отец ушел от матери: молодой мужчина не понравился деду и прадеду. Он так огорчился своим семейным несчастьем, что поступил в монастырь и стал буддийским священником. Жил он одиноко, и, когда впоследствии Кацуми познакомился с ним, он увидел, что это был грустный, неразговорчивый, но приятный человек.

Была ли счастлива мать? Она работала и кормила семью. Старшая сестра ее была замужем здесь же, в деревне, за крестьянином Кудару; вторую, Масако, купил для себя русский купец. Масако жила в городе, имела домик и дочь. Мужа она не видела уже много лет. Ходили слухи, что во время тайфуна его смыло с палубы парохода.

Как многие матери, мать Кацуми мечтала о том, что ее сын будет образованным человеком, отлично изучившим китайских классиков.

Но изучение китайских классиков требовало усидчивости, а Кацуми любил ловить с прадедом рыбу и скитаться в горах. Летом долины и склоны гор усыпали цветы, осенью леса были золотые, а зимой все покрывал нежнейший снег. Зимой запасали топливо. Это было делом Кацуми и деда; прадеда заготовка дров не касалась.

Но такая счастливая жизнь у Кацуми продолжалась только до восьми лет.

В восемь лет мальчик пошел на рисовое поле помогать матери.

Это был их последний участок: когда-то семья имела много земли, но вся она перешла в руки помещика Сакураги и лавочника Нагано.

Последний участок прадед и дед долго расчищали, выбирая из земли валуны и складывая их по меже, и вот теперь эта межа – высокая каменная стена – поросла бурьяном так, что и камня уже не видно. А над участком – горы, а на вершине одной из них – в густом лесу буддийский храм. Красные ворота его стоят далеко в стороне, над дорогой, призывая паломников, которые идут из соседних деревень и даже из города в варадзи, гета и современной городской обуви. В деревне к их услугам чайный домик, где всегда можно найти чай, сласти и что-нибудь более существенное.

Мать и сын надевали короткие штаны из синей дабы, соломенные плащи на голое тело, голову повязывали короткими полотенцами. Такой наряд испокон веков носили японские крестьяне на рисовых полях.

Оттого что солнце жарко и вода тепла, сорняки и паразиты набирают такую силу, что земледелец должен бороться с ними не покладая рук. С утра до вечера на полях полуголые, согнутые фигуры крестьян. Целый день печет их солнце, сосут кровь пиявки, но люди упорно растят основу жизни своей и всей страны – рис.

Как и все, мать и сын уничтожали паразитов, разгребали, размягчали и прогребали мотыжками землю, пололи сорняки. Ноги и руки их были искусаны пиявками и мошкарой.

А через три года Кацуми уже батрачил у помещика Сакураги.

Поля помещика были лучшими полями в деревне. Впрочем, если б он не имел лучших полей, то не был бы и помещиком, – это не вызывало со стороны Кацуми вопросов.

До города два ри, и зимой Кацуми нанимался носильщиком. Носил он товары лавочника Нагано, грузы помещика, богомольцы частенько нанимали его.

Мальчик жил просто, воспринимая мир так, как он представлялся ему.

Как-то принес он из города покупки школьного учителя. Был урок, учитель читал сочинение китайского классика; слова мудреца поразили Кацуми.

Мудрец рассматривал жизнь со стороны справедливости и несправедливости, со стороны правды и неправды, и это было так удивительно и так не походило на то, что вокруг себя слышал и видел Кацуми, что он решил учиться.

– Буду учиться, – сказал он матери. – Хочу знать, что знают другие.

Этот день был праздничным в деревенском домике. Прадед поймал налима, и мать приготовила лакомое блюдо – жареный рис с налимом.

– Все-таки сердце меня не обмануло, – улыбалась мать. – Я никогда не верила, что наш Кацуми будет неучем. Я ждала и вот теперь дождалась…

Кацуми обнаружил способности; он легко понимал, легко запоминал, и наконец настал час, когда он получил диплом помощника учителя.

Он мог остаться деревенским учителем, жениться и быть человеком уважаемым (мать так и думала), но Кацуми уже не удовлетворяла скромная деятельность школьного учителя – перед ним раскрылся мир, и он хотел познать этот мир.

В большой кожаный мешок мать уложила одежду, книги и запас провизии. Кацуми отправился в Токио.

Он никогда не бывал в больших городах, и Токио поразило его. Великое множество домов, восемьсот восемь улиц и улочек! Иные улицы мало походили на японские: дома там были каменные, кирпичные, улицы широкие. Новая жизнь показалась ему праздничной и захватила его.

Остановился он у своей тети Масако. Его двоюродная сестра Ханако, которую он видел девочкой, превратилась в девушку. Она занималась русским языком, так как отец ее выразил желание, чтоб дочь хорошо знала русский язык; Ханако читала русские книги и много интересного рассказывала Кацуми о России.

Жизнь у тетки прекратилась внезапно: к ней зашел дядя Ген. Кацуми думал, что дядя пригласит его работать в своем предприятии, но дядя, не любивший деревенских родственников, посоветовал молодому человеку не только устраиваться самостоятельно на работе, но и присмотреть отдельное жилище.

Кацуми поступил в типографию. Набирать он не умел, но он мог вертеть колесо печатной машины, и он вертел его в течение десяти часов, получая за это пятнадцать сен.

Типография помещалась во дворе одной из центральных улиц и делилась на две части: в светлой набирали, в темной печатали. В наборной кассе десять тысяч иероглифов. Старший наборщик набирал в час до трех тысяч иероглифов. Вот это было искусство! Кроме памяти у такого мастера должны быть легкие, искусные руки.

Два раза в месяц, первого и пятнадцатого числа, отдыхали. Эти дни Кацуми отдавал путешествиям. Запасался корзиночкой с провизией и уходил по бесконечным городским улицам. Он старался понять, что же главное в жизни такого большого города, как Токио, и, может быть, долго искал бы ответа на свой вопрос, если б в типографию не принесли несколько статей по вопросам социализма.

Кацуми прочитал перед набором статьи, и мир в его глазах засиял другими цветами.

Старший наборщик сказал:

– Советую тебе поучиться на вечерних курсах для молодых рабочих. Знаешь, кто учит на этих курсах? Слышал имя Сен Катаямы? Вот пойди поучись и послушай его.

На вечерних курсах учились рабочие из токийского арсенала и железнодорожники.

Кацуми учился жадно. Возвращаясь после занятий через ночные базары, где шумела хлопотливая толпа, он шел с высоко поднятой головой, чувствуя великое счастье от истины, которая становилась его достоянием.

Он изучил ремесло печатника и наборщика, – память у него оказалась отличной, а руки ловкими… И тут он сблизился со своей сестрой. Ханако приносила в типографию материал из общества «Борьба за всеобщее избирательное право». Главным образом это были статьи социалистического содержания.

– Так ты социалистка? – спросил он с удивлением и радостью.

Она тоже обрадовалась, что он социалист.

Кацуми узнал, что русским языком с Ханако занимался скромный и тихий русский человек Иван Гаврилович, живший на соседней улице. Его маленький домик весь был завален книгами. Он постоянно читал и писал. Носил он длинную русскую рубашку, полотняные штаны и такие же туфли. Иван Гаврилович очень любил Россию и рассказывал о ней так, что Ханако слушала его часами. От него первого она узнала, что́ такое народ и почему небольшому количеству людей, барам, хорошо, а народу плохо. С течением времени она узнала, что Иван Гаврилович, любя Россию, не любил тех, кто управлял ею, и за это его посадили в тюрьму, выслали в Восточную Сибирь, а оттуда он бежал в Японию, Он часто говорил о сходстве между двумя этими соседними странами, и Ханако ясно видела, что несчастья японского народа те же, что и несчастья русского, и что честные люди должны делать в Японии то же, что и в России.

Скоро она узнала, что в Японии существует социалистическое движение, что есть люди, готовые жизнь отдать за свободу и счастье народа. И первым из этих людей ей назвали Сен Катаяму.

Постепенно Кацуми стал считать проповедь социализма важнейшим из всех дел. Он оставил работу в типографии и весь отдался своему призванию.

По городам и селам возникали антирусские общества под руководством военной партии дзинго. Члены этих обществ учили, что самый страшный враг Японии – Россия, а самые близкие друзья – Англия и Америка. Нужно было организовывать профессиональные союзы, бороться против этой пропаганды и против войны, которую готовило японское правительство.

Когда в 1901 году в газете «Рабочий мир» японские социал-демократы опубликовали манифест и программу социал-демократической партии, Кацуми, захватив сумку и пачку газет, отправился на Хоккайдо в угольные копи Мицуи.

Страшно жили углекопы.

Кацуми шел к поселку по узкой тропинке, заваленной породой и щебнем. По склонам холмов пробивалась жесткая растительность, тропинка то спускалась, то поднималась, Наконец он увидел бараки и рабочих с головами, повязанными грязными полотенцами; рабочие тащили нагруженные носилки, катили тяжелые тачки. Они не смотрели на Кацуми, полагая, что это какой-то конторщик или надсмотрщик.

Кацуми пригласили в контору. Он был одет просто, даже бедно. Кто он? Агент заказчика? Ах, журналист! Еще новая порода людей – журналисты!

Но если журналист умен, он может прославить хозяина и его богатство… Кацуми разрешили посещать копи, жилища рабочих и делать все, что ему велели в редакции.

Он бродил под землей в узких штреках. Углекопы трудились в одних набедренных повязках: своей кожи не жалко, тряпья жалко, за него хозяину деньги плачены. Надсмотрщики, не стесняясь присутствием журналиста, избивали рабочих, – им казалось, что именно за это, за преданность хозяину, их похвалит журналист.

По вечерам Кацуми навещал рабочих.

Среди гор добытого угля и породы, на склонах голых холмов, протянулись ветхие бараки, почерневшие от времени и непогоды. Внутри – сплошные нары в два этажа. Спали наверху, спали внизу… Лохмотья и грязь.

Семейным давали квартиру – крошечную комнату. Окно заклеено промасленной бумагой, у окна куча циновок и тряпья – семейное ложе, у двери каменная ро и несложные кухонные принадлежности. Как ни старается женщина содержать в чистоте подобный «дом», это не в ее силах. Рождаются дети, но большинство тут же и умирает.

Кацуми близко познакомился с углекопом Ясуи. Законтрактовал Ясуи на копи знакомый агент, насуливший ему всевозможных благ: и деньги будут, и хорошенький маленький домик, и жена будет носить не только бумажные кимоно, но наденет и шелковое, и сейчас же, как только Ясуи подпишет контракт, он получит аванс в сто иен.

Ясуи подписал контракт. На радостях они с женой пошли в театр посмотреть смешную пьесу. Почему не посмеяться, когда в жизнь человека приходит удача? За билеты они отдали последние деньги, но завтра будут новые.

Денег назавтра не было. Ясуи с трудом отыскал своего агента.

– Друг, где же обещанные?

Знакомый захихикал и развел руками:

– Когда-нибудь будут, Ясуи-сан… Сообразите сами, если деньги вам дать сегодня, вы их сегодня же и потратите, а так вы долго будете ими обладать. Очень выгодно.

Ясуи с женой и других законтрактованных посадили в поезд и отправили в копи.

Работа была тяжелая; пусть была бы она еще тяжелее, по давала бы возможность жить. Заработок не покрывал долгов за помещение и обед. Когда истек срок контракта, измученный Ясуи хотел искать счастья в другом месте, но оказалось, что его не отпустят до тех пор, пока он не отработает того, что за ним числилось.

До сих пор Ясуи и жена его не теряли надежды на освобождение. Ясуи напрягал все силы, чтобы расплатиться с компанией за еду, жилье и тряпье и уехать куда глаза глядят. Жена его походила на прозрачный кленовый листок, маленькая, почти девочка, – а ведь она не была девочкой, она была взрослой женщиной; недоедание, нищета и душевное угнетение делали ее хрупкой и тщедушной.

Вечером на пустыре за бараками, когда заря окрасила в нежнейшие тона небо, Кацуми говорил углекопам о необходимости объединиться в профсоюз. Только объединившись в союз, можно заставить компанию пойти на уступки.

Однажды во время речи в задних рядах зашумели. Какие-то люди настойчиво стремились вперед. Кацуми разглядел: вперед проталкивался высокий, худощавый господин с черными усиками, в соломенной шляпе на затылке, с толстой тростью в руке, которой он колотил по плечам тех, кто расступался не слишком быстро. За ним пробиралось еще двое. Когда эта тройка выбралась в первые ряды, господин надвинул шляпу на лоб, оперся на трость и стал слушать.

Хочешь слушать? Пожалуйста, слушай.

Кацуми рассказал о невероятных прибылях компании, а затем перешел к военному вопросу: Япония хочет страшной кровавой войны с могучей страной. Зачем эта война, кому она принесет славу? Может быть, вы, углекопы, нуждаетесь в войне для улучшения своей жизни и счастья? Быть может, вам нужна военная слава?

Худощавый господин еще более надвинул шляпу на лоб, поднял трость и крикнул:

– Э-э… замолчать!

Но Кацуми только повысил голос и продолжал разоблачать военную клику, которая ради достижения своих целей будет на полях сражений уничтожать японский народ.

– Э-э… замолчать! Я говорю, Канемару, член дзинго! А ну-ка!

Его спутники, опустив головы, кинулись на Кацуми. Они думали, что Кацуми – этот презренный социалист – ничего не знает, кроме своих презренных слов, и что сейчас на всю жизнь они отобьют у него охоту говорить против войны.

Никто из них не предполагал, что дед Кацуми имел диплом за полное знание дзю-до и всем своим тайнам обучил внука. Два драчуна, бросившиеся с опущенными головами на Кацуми, один за другим полетели в толпу, а Кацуми стоял, расставив ноги, положив руки на бедра, и спрашивал:

– Кто еще из представителей великой партии дзинго хочет закрыть мне рот? Ты, Канемару? Прошу тебя, закрой мне рот. – И он сделал несколько шагов по направлению к Канемару.

Драчуны Канемару лежали на земле и, приподняв головы, следили за Кацуми; встать они не решались.

Канемару стремительно рванулся к толпе, но углекопы стояли стеной и не пропускали его; теперь они видели, кто такой Канемару и кто такой Кацуми, и кричали от восторга, созерцая, как противники Кацуми боятся приподняться с земли.

– Садись и ты на землю, – приказал Кацуми члену дзинго, – а то ты мешаешь мне видеть моих слушателей.

И Канемару послушно сел на землю. По быстроте расправы с его лучшими драчунами, по неуловимой четкости движений Кацуми глава местного отделения дзинго понял, что имеет дело с мастером самого высшего пояса дзю-дзюцу, а это кроме страха вызвало в нем еще и непреодолимое благоговение.

Вернувшись в Токио, Кацуми узнал, что социал-демократическая партия «Сякай Минсюто», которая начала свое существование в тот самый день, когда, захватив номера «Рабочего мира», он уехал на Хоккайдо, вечером того же дня, то есть 20 мая 1901 года, прекратила свое существование.

Вот как применяются законы в Японии, а ведь «Сякай Минсюто» была открыта на основании японских законов!

Сен Катаяма готовился к большому путешествию, в практической работе его заменял Нисикава. Его-то и застал Кацуми в загородном ресторанчике, когда тот беседовал с группой товарищей о трудностях на пути японского революционера. Самая большая трудность в том, что пятьдесят процентов японского пролетариата – женщины, текстильщицы, и даже не женщины, а девушки, девочки, которые, проработав на фабрике три года, возвращаются к себе в деревню. И с новыми работницами нужно начинать все сызнова. Одно утешает: девушки возвращаются в деревню под власть отцов, братьев, мужей, но разве они не сохранят в памяти то, что узнали здесь? Сохранят, и детей своих научат!

Когда кончилось совещание по этому вопросу, паровозный машинист компании «Нихон» рассказал о том, что случилось с лидером их союза Тераи. Еще недавно Тераи был преданный рабочему классу человек. Он смело отстаивал требования рабочих и был на железной дороге самым большим авторитетом: «Сказал Тераи!», «Распорядился Тераи!»

Это мало нравилось компании, и она наконец прибегла к помощи полиции. Но едва полиция навестила домик лидера, как на дорогах компании началась забастовка. Убытки первого же дня убедили правленцев, насколько ошибочен путь, избранный ими. Председатель правления упросил полицию прекратить дело, и, когда движение восстановилось, он пригласил к себе Тераи и богатыми подарками поблагодарил его за то, что забастовка и убытки прекратились.

Тераи принял подарки: «Почему не принять? Это ведь куплено на мои собственные, украденные у меня же деньги?!»

Через неделю Тераи предложили повышенную заработную плату. Он подумал и согласился, сказав: «Хоть таким путем мы вырвем у компании часть наших денег!»

Он стал хорошо одеваться, и сначала всем это нравилось, говорили: «Вот смотрите, идет наш Тераи! Как он одевается! Как его уважают! Теперь хорошо Тераи, а потом всем нам будет хорошо!»

Но вот на днях арестовали группу видных деятелей союза. Железнодорожники думали: Тераи объявит забастовку; однако он созвал членов союза и сказал: «Забастовки не нужно, потому что сейчас положение такое, что она принесет только вред». Молодой голос спросил: «Что это за положение? У рабочего класса есть только одно положение: борьба с капиталистами», – но Тераи победил его простыми словами: «Ты не знаешь, а я знаю!» Тераи – большой авторитет, он в самом деле все знает. А что знал спрашивавший? Ничего! Все согласились с Тераи, что забастовки не нужно. Тераи уехал с собрания на свою новую должность, предоставленную ему компанией, а после должности – в свой новый, недавно приобретенный домик, к молодой жене, которую он приобрел тоже недавно и которая ему нравится больше старой; старую он отослал к родителям.

Вот что произошло с Тераи. Теперь, можно сказать, боевого союза железнодорожников компании «Нихон» не существует и не будет существовать до тех пор, пока в умах всех не прояснится, кто такой Тераи. А он ренегат, изменник, его купила компания лестью и деньгами!..

Все долго молчали. Садилось солнце за вершины гор, и Кацуми видел, как вершины порозовели, а озеро, раскинувшееся вокруг ресторанчика, заигравшее на минуту всеми оттенками радуги, вдруг стало темнеть и лежало между гор под пылающим небом, как черный драгоценный камень.

Островок, на котором расположился ресторанчик, совсем незначительный островок, на нем десять деревьев, в уголку бамбуковая рощица, в скалистой бухточке лодки. Посетителей здесь всегда наперечет.

Гостям на верандочку подали еду. Они попросили простую, и им подали простую: домашний суп из соленого гороха, сасими под соевым соусом, вареную земляную грушу в соусе из толченого гороха, жаренного в масле.

Нисикава съел суп и принялся за сасими, все последовали его примеру: гости должны есть, иначе прислуга будет думать, почему они не едят? Лучше, чтоб она не думала.

Все товарищи, присутствовавшие на совещании, получили серьезные поручения.

Кацуми и Ханако поручили текстильщиц… Да, работницы японских текстильных фабрик! Из родной деревни Кацуми тоже отправлялись девушки на фабрики. В те дни, когда нужно было вносить арендную плату за землю, приезжал контрактатор, покупал по дешевой цене девочек и девушек и увозил их в город.

Сумерки уже спустились на озеро, когда посетители покинули ресторан. Лодочники неторопливо заюлили. Мелко подрагивая, лодки плыли по озеру.

Никто никогда не торопился плыть по этому озеру. Лишнюю минуту – и то приятно пробыть среди торжественной вечерней красоты. Горы уже потемнели, вершины смешались с темнотой неба, вода стала еще чернее, и, если опустить руку, нельзя не поразиться теплоте воды. Хорошо выкупаться вечером в озере, только жутко оттого, что оно бездонное… Что там, в этой черной глубине?

– Нелегкая нам выпала задача, – говорит Кацуми.

Ханако молчит, она очень молода, ей кажется, что все осуществимо; во всяком случае, она все сумеет сделать. Такой в этом возрасте представляется жизнь и так высоко оцениваются собственные силы! Если их оценивать меньше, то не стоит и жить.