Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 117 страниц)
Пристали к пустынному берегу и затопили баркас. Шли через тайгу, звериной тропой. Удобство звериной тропы в том, что зверь ходит всегда по кратчайшему расстоянию, его тропы ведут от реки к реке, от солонцов к солонцам, от дубового леса к дубовому. И если направление тропы удобно для тебя, смело иди по ней.
– Леонтий Юстинович уважает зверя, – говорит Катя.
– Здесь, в тайге, главный – Корж. Все ему подчиняются, даже Седанка, сам таежник.
Седанка и Корж часто совещаются между собой, говорят по-русски и по-китайски. Бездонно осеннее небо, чистота воздуха такова, что с перевала, кажется, видишь на тысячу верст.
Горы! Крутые, высокие горы, покрытые дремучей тайгой. Направление хребта – с юго-запада на северо-восток.
– Чжан Ган-целинница, – называет Седанка.
Когда звериная тропа спускается к ручью, видно множество следов: барсуки, медведи, дикие кошки, лисицы, олени – все приходят пить чистую холодную воду. Следы барса! Корж говорит, что барс подчас нападает и на человека, Взберется на дерево, заляжет на толстой ветке и вдруг сорвется на плечи. Последним в отряде поэтому должен идти опытный охотник, – пусть идет Седанка.
Серая скала поднимается над рекой, на скале стоит кабарга. Все смотрят на кабаргу. В чистом воздухе она видна отчетливо, до последнего волоска.
Местных зверей Грифцов знает плохо, – вернее, не знает совсем. А в ботанике силен. Восхищается растительностью долин. Мелколистный клен! Сейчас, осенью, нежнейшим алым цветом загораются его листы. Листы ореха делаются прозрачными и золотыми. Осень здесь особенная, жара уходит, тучи и дожди тоже, остается крепящая теплота.
Тропа спустилась в долину. А долина, неожиданно для путников, засеяна кукурузой и чумизой.
Сидели на опушке под огромными черемухами и смотрели на золотое поле, залитое золотым солнечным светом. И хорошо, очень хорошо делалось на душе.
Седанка важно вступил в деревню. Маленькая деревня – десяток фанз.
– Хорошие русские люди пришли, – сообщил он старшине. – Я их проводник. Сегодня мы отдохнем, завтра уйдем. Деньги есть. За все будет заплачено.
У старшины – редкая седенькая бородка, худое лицо, тихий голос; почтенный старик.
Гости идут по деревне: фанзы земляные под земляными крышами, на крышах растет трава, за земляными оградами дворов – вторые дворики, где живут черные свиньи. Дети голые. В самом деле, зачем под таким небом детям одежда?
Гостей принимает сам старшина. Женщины разостлали на канах чистые циновки – садитесь, сейчас будет угощение.
– Что едят русские? – спрашивает хозяин у Седанки.
Здесь никогда не видели русских, только слышали о них. Вон какие они. Конечно, самый старший Корж, это сразу видно по его бороде и возрасту. Ему самое почетное место.
На Катю не обращают внимания, ее точно нет. Неудобно обращать внимание на женщину, ведь она чья-то жена, должно быть – самого старшего. Старшему неинтересно путешествовать без жены. С такими ногами она, конечно, может пройти весь свет. Но хорошо ли женщине иметь такие ноги?
– Очень хорошо, – успокаивает Седанка, – ведь и у вас в деревне женщины имеют здоровые ноги.
– У нас бедные женщины, им надо работать.
Разговор переходит на звериную тропу, которая привела путников в деревню. Отлично протоптана, – кабаны ходят, что ли, каждый день?
– Каждый день, уважаемый начальник, каждый день! – сокрушается старшина. – Ничего не помогает, едят кукурузу.
Лицо старшины выражает удивление и покорность.
День проходит в еде, в отдыхе на циновке, в отдыхе на опушке под кленами и черемухами.
Грифцов лежит на спине и смотрит в глубину неба. Все-таки бежал! А Годун – молодец, всю группу вывел в Россию!
В сумерки русские расположились в фанзе старшины. Когда стемнело, деревня наполнилась шумом, треском, звоном.
Катя выскочила из фанзы, Грифцов и Горшенин тревожно поднялись с матрасиков.
Мимо фанзы бежали китайцы всех возрастов, били в железные листы, медные тазы, колотили в деревянные колотушки, кричали истошными голосами.
– Пойдемте-ка, – пригласил Корж.
Крестьяне выстроились за своими полями лицом к тайге, к той тропе, по которой пришли русские.
И оттуда, отчетливо видная в сумерках, вырвалась лавина кабанов. Животные неслись прямо на бубны, колотушки, медные тазы, на кричащих людей, прорывались между ними, сбивали с ног…
В поле откидывались травяные крышки лазов, поднимались руки с теми же колотушками и медными листами… Звон, треск, шум.
Но кабаны не обращали внимания на хозяев поля. Хозяевами поля сейчас были они. Они ломали стебли кукурузы, втаптывали их в землю и сжирали початки; смачное чавканье стояло над полем.
Крестьяне беспомощно пятились к фанзам. И когда ушли все, вышел Корж.
Он выцеливал самых больших свиней и секачей. Выстрел за выстрелом грохотал по долине. Сначала кабаны не понимали, в чем дело. Новый шум?… Нет, не только шум – кровь, смерть. Что такое кровь и смерть, знает каждое животное. Непонятно, откуда здесь кровь и смерть, но вот она… страх охватил стадо. Упала старая свинья, одна из вожачек стада, и стадо вдруг дрогнуло, метнулось… Как вихрь неслись кабаны назад в сопки по своей тропе.
Население деревни сошлось к фанзе старшины. Все хотели видеть русского с большой бородой.
Действительно, это великий человек! И действительно, русские – это такие люди, которые приносят счастье.
– Ты привел к нам счастье, – говорил старшина Седанке. – Так и скажи русским… Но не придут ли кабаны снова?
– Кабаны больше не придут. У кабанов хорошая память.
Спустилась ночь, но деревня не спит. Все хотят праздновать великий день освобождения от ига кабанов. Достают водку, варят кабанину. Мясо свиней почтенное, уважаемое мясо, лучшее лакомство!
У старшины в фанзе – самый большой пир и праздник.
Коржу подостлали гору циновок. Пусть помягче будет такому великому человеку.
И чтобы не обидеть хозяев, Корж возвышается над всеми.
7К Харбину подъезжали на арбе.
В Харбине Грифцов и Горшенин сядут на поезд и уедут в Россию. Может быть, и Кате уехать вместе с ними? Оставить Владивосток, дядю, первые связи? Надо посоветоваться с Грифцовым: где она будет нужнее?
Издалека на равнине виднелись белые и серые постройки и над ними купола двух православных церквей.
Старый Харбин – скопище глинобитных фанз и домиков вокруг ханшинного завода. Новый Харбин – русский город. Русские дома, русские вывески, электричество, русские люди на каждом шагу.
Сидели в трактирчике; просторно и даже чисто. Трактирщик – русский, половые – бойки – бегают в белых куртках. Горшенин купил несколько номеров «Харбинского вестника».
Крупными, жирными буквами: «Бегство из каторжного лагеря политического преступника Грифцова».
Портрет его. Подробно рассказаны все обстоятельства бегства. Описаны Катина наружность, борода, широкие плечи и высокий рост Коржа. Дальше на двух столбцах – подвиги капитана Любкина и ищейки Рекса.
Рекс через станицу, через чащу, где были привязаны кони, привел Любкина к Амуру. Отсюда, из Каменной бухты, преступники переправились в Маньчжурию. Следовательно, искать их нужно в Маньчжурии, и, конечно, в Харбине. Харбинская полиция, пограничная стража и все граждане призывались ловить преступников. О Любкине корреспондент сообщал, что он полон энергии и уверенности, что преступники не уйдут от его рук.
– Таково положение! – сказал Грифцов. – Следовательно, наш въезд в Харбин на арбе был не чем иным, как легкомысленной демонстрацией. Темперамент Любкина мы оценивали как более скромный.
После обеда Горшенин отправился в железнодорожную слободу к Михал Михалычу – там явка.
Железнодорожный поселок был как все русские железнодорожные поселки: светло-коричневые добротные дома-общежития, особнячки для начальства, заборы, палисадники, клумбочки с золотыми шарами и астрами.
Под ногами гулкие мостки.
Свернул в открытую дверь общежития, прошел по коридору, комната номер девять.
Приятная женщина, повязанная синим платочком, огорчила:
– Михал Михалыч будет только поздно вечером.
– Где он? В отъезде? Здесь?
– В мастерских.
Расспросил, как пройти к мастерским, и вышел. И тут же заметил подозрительного: стоит с тросточкой на противоположной стороне улицы!
Горшенин повернул направо, и подозрительный повернул направо. Слабость Горшенина в том, что он незнаком с местностью. Грифцов правильно учит: попав на новое место, прежде всего изучи его. Но ежели для этого изучения нет времени, тогда полагаться нужно на быстроту ног. Незаметно Горшенин увеличивает шаг. Он длинноногий, ему нетрудно.
Повернул в переулок, в следующий и быстро пошел назад. «Если от шпика не умеешь уйти, прекращай революционную работу».
Пропал подозрительный господин с тросточкой, слава богу!
Михал Михалыч вышел из мастерских во дворик, полный железного лома, и подтвердил: за его квартирой слежка! У него нельзя. Поезд он поведет послезавтра, день нужно пробыть здесь… лучше всего скрываться у либералов, они не на подозрении. Он ждал товарищей несколько раньше, а прибыли они в самую полицейскую суету.
Наметили место и час встречи; Горшенин взял пароконного извозчика и покатил.
На перекрестке стоял Седанка, обыкновенный китаец! На него не было никаких примет.
Покуривая свою трубочку, он медленной походкой пошел впереди Горшенина… Много народу на улице, и молодежи много, и детей… Не то что во Владивостоке, – во Владивостоке детей не увидишь. Сюда приехали люди на постоянное жительство, на всю жизнь, понимая, что в недалеком будущем Харбин станет крупнейшим торговопромышленным центром.
В ресторанчике, в отдельном номере, ожидали остальные.
Катя, вместо своего дорожного костюма, – в пальто, и прическа иная, и шляпка кокетливая на голове. Грифцов, тот совсем преобразился. Американские штаны-гольф, шерстяные чулки, желтые башмаки на толстой подошве…
Можно ли узнать Грифцова?
Катя решила:
– Невозможно.
– Вы плохого мнения о талантах нашей охранки. Там люди весьма способные. Итак, послезавтра отъезд в Россию? Сегодня простимся с дорогими друзьями – Леонтием Коржом и Седанкой! А как знаменательно: Седанка помог в беде русскому революционеру! Сам ведь он тоже из нашего племени протестантов, рассказал мне его историю Леонтий Юстинович. Никогда не забыть вашей помощи… И, может быть, придет час, еще встретимся.
Сегодня Корж и Седанка отправятся из Харбина, с китайской ли арбой, пешком ли, и через один-два разъезда сядут в поезд. Пойдет ли с ними Катя?
Конечно, хорошо Кате поскорее вырваться из Харбина: то, что придется шагать пешком, не страшно, она сильная. Но Катя не хочет и не может бросить Грифцова в Харбине, хотя бы и с Горшениным. Грифцов нездоров; вот сейчас, когда он побрит, видно, что́ сделала с ним каторга. Да и мало ли где может пригодиться женщина! Катя уйдет и будет чувствовать, что дела до конца не довела, оставила Грифцова в самом опасном месте. Какие бы доводы Антон Егорович ни приводил, она знает, что так поступить она не может. Не побежит она!
Грифцов кладет свою руку на ее ладонь:
– Милая Катя!.. Это неразумно. – Но он видит Катины глаза и понимает: убеждать бесполезно.
– Итак, до завтра… Завтра утром встреча в условленном месте, а сейчас разводящий командир Михал Михалыч укажет всем приют.
В последний раз ужинают вместе. Едят курицу, мелко нарезанную и перемешанную с ароматными травами, пьют красное вино, чтобы все было благополучно, чтобы сбылись желания.
– Чтобы сбылись желания Седанки! Чтоб на его родине была та же свобода, которую хочет каждое чистое человеческое сердце!
Еще по стакану красного вина! Красный цвет – родной цвет.
Поднимают стаканы и смотрят – вино пылает на свету…
Катю Михал Михалыч отвел к либералке Тумановой. «Кондитерская Тумановой». Такая фамилия хороша для артистки. Белокурая, полная, красивая Туманова. Заворачивает пирожные, перевязывает коробочки и пакетики цветными ленточками. За столиками посетители пьют кофе, какао, чай. А вот молока нет – в Китае нет дойных коров, – кофе только по-турецки, по-варшавски не выпьете… А пирожные… смело можно сказать: нигде в Харбине таких не купишь… И в Дальнем не купишь, и в Порт-Артуре… Если вы проездом, пользуйтесь случаем, покупайте и кушайте.
Руки у Тумановой белые и очень красивые.
Катя сыта, но села за ближайший столик и медленно прожевывает пирожное, действительно вкусное, пьет лимонад.
Когда посетителей остается несколько человек, Туманова улучает минуту и приглашает Катю в заднюю комнату. Здесь жарко, дверь открыта на кухню; Катя видит огромные оцинкованные столы, китайских кондитеров в белых куртках и колпаках, раскатывающих тесто. Пылает печь, оттуда несет сладким душным жаром. В комнате никаких следов семьи: ни мужчины, ни детей… Впрочем, в Маньчжурии это никого не удивляет.
– Милая моя, я рада бы, – говорит Туманова. – Я всегда рада помочь… но, вы знаете, на этот раз я просто не знаю… Признаться вам, я опасаюсь. В связи с побегом Грифцова у нас с ума посходили. В «Харбинском вестнике» каждый день статьи. Сам Любкин здесь вместе с Рексом. А от этой собаки, говорят, никто не скроется.
Катя молчит; Михал Михалыч привел ее сюда и ушел в полной уверенности, что все в порядке.
– Но я вам помогу… я вас устрою к своему хорошему знакомому. Как только закрою магазин, сейчас же к нему и поедем.
Туманова закрыла кондитерскую раньше обычного, объяснив клиентам, что нездорова; завтра, завтра приходите, завтра будут новые сорта пирожных, отличное кремовое «Порт-Артур». Крем изготовлен по ее собственному рецепту.
Голосок журчит, а Катя чувствует, что она устала до того, что перестает что-либо соображать: в последние дни в дороге мало и плохо спали, торопились; три часа поспят – и в путь.
Извозчик повез женщин к Пристани.
Мягко катился по улицам, то мощеным, то немощеным, фаэтон на резиновых шинах. К станции тянулись подводы. Большая артель китайцев с лопатами на плечах прошла в сторону Сунгари. Шли солдаты. Много. Рота за ротой; вероятно, прибыл новый полк.
– Солдатиков у нас много, – улыбнулась Туманова. – Офицеры, слава богу, меня не забывают…
Извозчик остановился около одноэтажного кирпичного дома под вывеской: «Скобяная торговля Куртеева».
Куртеев в нижней рубахе возился на дворе у сарайчика.
– Я к вам с чрезвычайной просьбой, Семен Семенович… Вот моя родственница, приютите ее на денек… Так уж случилось, у нее семейные обстоятельства… Она приехала и вот уезжает.
Семен Семенович вытер руки, выпачканные в ржавчине, поправил подтяжки.
– Ну что ж, если ваша родственница… сочту для себя… проходите…
– А у меня и времени нет, Семей Семенович, я и в магазине-то еще не управилась.
Туманова исчезла.
Катя сидит в комнате у Куртеева. Неопрятная комната. Тут и ест, тут и спит.
– Там переспите, – указывает Куртеев за перегородку.
За перегородкой, где свалены вещи и товары, стоит крошечная кушеточка.
– Очень хорошо, – говорит Катя и начинает прибирать у Куртеева.
– Э, барышня милая, вы здесь у меня вещичек моих не переставляйте. Я сюда женской руки не допускаю. После женщины ничего не найдешь… Так, так, так… Туманова… что она – тетушка вам, или как?
– Тетушка.
– А с какой, позвольте вас спросить, стороны? Вы Григория Васильевича дочь?
Смотрит, щурится. Красное лицо, коротко обстриженная бородка. Хитрый мужик. Такой сквозь воду видит, покупателей надувает.
– Не дочка Григория Васильевича, а близкая ему по матери…
– Ах, по матушке? – Семен Семенович вскидывает глаза к потолку и что-то соображает. – Значит, Туманова вам приходится кем же… не тетушкой?
– Я считаю ее так…
Катя чувствует: багровый румянец заливает ее щеки. Легкая испарина выступает на лбу.
– Так я и думал. А то – Григорий Васильевич!.. Сейчас чайку выпьем… я здесь холостячком… Жена у меня в Тульской с детками проживает. Вот домик построим, тогда и прибудут. А вы изволите откуда и куда следовать?.. Ах, по семейным обстоятельствам!.. Так, так… Ну что ж, сейчас чаек…
Он вынес на улицу самовар, возился со щепками, углем, тарахтел трубой. Катя села на стул, подобрала ноги… Голова тяжелая, ноги пудовые. Спать, спать, спать! Господи, как хочется спать! Спать она будет за перегородкой, двери нет… Туманова как-то просто на все это смотрит. Наконец Куртеев, пыхтя и отдуваясь, внес самовар.
Поставил на стол сахар, сухари, булки; какой-то сыр, какая-то колбаса.
– Я совершенно сыта, Семен Семенович, а чаю выпью.
Из кармана жилетки Куртеев вынул номерок «Харбинского вестника». Пробежал глазами страницу и остановился на жирном заголовке: «Дело с побегом Грифцова».
Дальнейшие события… Рекс в Харбине, обнаружены следы в Старом Харбине и на Пристани… Собака – чудо… Преступница, назвавшая себя дочерью генерала Морданова… вот фотография ее помещена… установлено, что она проживает во Владивостоке.
– Фотография помещена?
– А как же-с… Интересуешься? Прошу.
Катя видит свое собственное лицо. Снята во Владивостоке у памятника Невельскому – серой гранитной колонны, на верху которой золотой земной шар, а на нем расправляет крылья орел. Кто же ее снял там? А она думала, что во Владивостоке никто о ней ничего не знал… Оказывается, следили, фотографировали!
Семен Семенович отбирает газету, приникает к Катиным глазам:
– Твоя фотография?
Катя смотрит в его бесцветные глаза и не видит глаз.
– Молчишь… ну, молчи, черт с тобой. Племянница, тетушка!. – залпом выпил стакан чаю. Катя сидела над своим стаканом, окаменев.
– Та-ак-с… поехали, – решил Куртеев. – У меня, конечно, тебе не ночевать. Раз этот Рекс… Свяжешься – потом не развяжешься… Поедем к одному моему дружку.
– Позвольте, в чем дело? – взяла наконец себя в руки Катя. – Меня сюда привезли…
– Кто-с привезла?
– Сами знаете кто.
– Мы-то знаем. А вы-то знаете? Как ее звать-то величать вашу тетушку?
Катя не знала ни имени, ни отчества Тумановой. Вот как иногда поворачивается жизнь!
– Зачем вам утруждать себя, Семен Семенович; раз вы сомневаетесь, раз вас не устраивает, я уйду!
– Нет, так у нас не полагается. Бросить тебя я не брошу. А препровожу – не бойся – не в полицию, а к своему дружку.
Надела пальто. Куртеев взял ее под руку, вывел на улицу, кликнул извозчика. Опять ехала Катя на извозчике. Если б попался на улице Горшенин или Грифцов!.. А если с извозчика соскочить? На улицах горят фонари, светло, народу много – не убежишь далеко. Никогда она не думала, что в Харбине ждет их такая переделка. Ехали в пролетке, и Куртеев крепко придерживал ее за талию, – должно быть, разгадал ее тайные мысли.
– Тпру! – крикнул он, и китаец-извозчик остановил коня.
Дружок Куртеева квартировал в фанзе. Деревянный некрашеный стол, китайское кресло, русский стул, железная кровать, покрытая солдатским одеялом.
– Митя, выйди на минуту для секрета.
Катя осталась в фанзе; Митя через несколько минут вернулся. Куртеева Катя больше не видела.
Сунув руки в карманы, Митя прошелся около своей гостьи. Она, очевидно, ему понравилась, потому что он одобрительно спросил:
– Водки налить?
Катя отрицательно покачала головой.
Стоял перед ней, руки в карманы, подбородок вниз; желтое, опухшее лицо пьяницы.
– Бывший сыщик Толкачев! Бывший! – поднял он указательный палец. – Не пугайтесь и не сомневайтесь: бывший! Советую водочки… отлично успокаивает нервы…
Катя присела на кончик стула. В низкое оконце глядел вечер, изредка гремела по булыжнику подвода, скрипела арба.
– Все честные люди ночуют в гостиницах… а вы у меня. Приветствую… Но постель, как видите, в единственном числе… Что ж, не претендую. Занимайте… Сам буду у ваших ног, как пес.
Выпил водки, на листе газеты лежала мелко нарезанная колбаса, луковка, хлеб… Взял кружок колбасы, колечко луку. Колбасу ел без хлеба.
– Хлеб мешает вкусу… Перебивает. Познаёшь подлинность мяса, когда употребляешь его без хлеба. Животные такожде.
Поев, Толкачев закрыл дверь на ключ и ключ положил в карман.
Долго смотрел на Катю в упор. Потом сел на стул и начал подвигаться к ней со стулом; вплотную придвинулся, колени к коленям. Катя встала и отошла.
Расставив руки, не говоря ни слова, пьяный Толкачев ходил за ней по комнате и пытался ее обнять.
Когда-то в таком положении Катя растерялась и стала добычей зверя. Теперь она холодно и спокойно рассчитывала каждое движение Толкачева. Оценивала силы: если придется драться, кто сильнее.
Ударила Толкачева по рукам. Он с удивлением посмотрел на свои ладони, потряс ими в воздухе и снопа начал ловить Катю.
– Придите в себя, – уговаривала Катя ровным, спокойным голосом.
Она стыдила его, припоминая все доводы морали и церкви… Чудовище! Был бы в ее руках револьвер, всадила бы в это красное лицо пулю… Как смерть ни ненавистна, но, по-видимому, пока в жизни не обойтись без нее.
Прошло два часа, Она сидела на постели, а Толкачев – на полу, пытаясь схватить ее за ноги.
Но водка делала свое: движения его теряли уверенность, взгляд – сознательность. Вместо того чтобы хватать за ноги Катю, он хватал за ножки кровать.
Бой был выигран. Толкачев спал, растянувшись на полу. Когда Катя убедилась, что бывший сыщик спит, она достала из его кармана ключ.
Бежать сейчас в темноту незнакомого города не стоит. Она дождется утра, спокойно выйдет, купит густую вуалетку, а в девять около купеческого клуба «Сунгари» у нее свидание с Антоном Егоровичем.
Положив локоть на железную спинку кровати, она то дремала, то стряхивала с себя дрему и тогда с испугом смотрела на пол, – но Толкачев лежал в той же позе. Чадила на столе керосиновая лампешка. Давно выгорел керосин, красный тусклый глазок фитиля в стекле, но Катя не гасила его: все-таки свет.
