Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 67 (всего у книги 117 страниц)
Логунов проснулся от гула орудий и сел на соломе. Тальгрен еще спал. Едва занимался рассвет. Было четыре часа. Денщик принес офицерам начищенные сапоги.
– Ваше благородие, самоварчик…
Тальгрен потянулся, ответил:
– Не до чая, Севрук.
Продевая под погон портупею, Логунов вышел во двор. Канонада усиливалась. И по тому, как она началась сразу, и как в бой сразу же ввязались ружья, и ружейный огонь временами достигал крайнего напряжения, ясно было, что началось генеральное сражение.
Рота уже поднялась. Солдаты выстраивались вдоль узкой улицы, показался командир батальона.
– Смирна-а!
Свистунов сказал негромко, но так, чтобы слышали все:
– Я не буду здороваться с ротой, – возможно, японцы вблизи деревни, не надо привлекать внимания. Где командир роты?
Тальгрен бежал по улице.
– Занимайте позиции, Имейте в виду: батальон отсюда не отступит.
Свистунов исчез в предрассветных сумерках. Логунов тихо поздоровался со своей полуротой. Солдаты так же тихо ответили.
Тальгрен подошел к Логунову. Закурил. Вчера вечером Логунов посоветовал ему освободить солдат от вещевых мешков и прочей выкладки. – Э, Николай Александрович, – сказал Тальгрен, – стоит ли?.. Шинели, скатки!.. Телега сорвалась с обрыва и падает в реку… Когда-то мы с вами поссорились, давно это было… Вы думаете, я вас не узнал? Узнал! Все эти ссоры – вздор! Жизнь не стоит того, чтобы, живя, ссориться из-за чего-то. Оскорбления, честь – все вздор. Все проходит. Да-с, вчистую – и ничего не остается.
Сейчас Тальгрен казался Логунову далеким от всего происходящего, смотрел поверх фанз и, разговаривая, не задерживался взглядом на собеседнике. Говорил тихим, глухим голосом.
А люди были спокойны. Они не делали лишних движений, не откашливались, не смотрели в сторону неприятеля.
На соседнем участке завязалась жаркая перестрелка… Значит, японская пехота близко. Штурмуют.
– Время выступать! – сказал Логунов.
– Время, время, – согласился Тальгрен и повел роту.
Стрелки заняли места у бойниц, оставшиеся внизу спрашивали:
– Ну, что там?
– Не видно его пока…
Логунов тоже взобрался на стену. Вершина горы Маэтунь, высокая, коническая, розовая от восходящего солнца, вся была в белых кудрявых облаках шрапнельных разрывов. В бинокль поручик разглядел группу всадников, неспешной рысью двигавшихся по склону горы: Штакельберг ехал к войскам! Это по нему стреляли японцы. Логунов вспомнил Штакельберга под Вафаньгоу, когда генерал вернулся в свой штаб раненный, потеряв коня. От спокойствия всадников, от их неторопливости у него стало хорошо на душе, он сказал Емельянову, припавшему плечом к стене:
– Емельянов, вот мы опять с тобой воюем…
– Так точно, вашбродь… слава богу, вы живы…
На участке было почти спокойно. Изредка рвалась шрапнель. Но это была заблудившаяся шрапнель. Изредка свистели пули. Но это были шальные пули. Федосеев решил, что минута подходящая, и распорядился варить чай.
Винтовки прислонили к стене, вещевые мешки и скатки сложили. Солдаты сидели под стеной, и по их сосредоточенным лицам, по цигаркам в пальцах, по неторопливому разговору Логунов опять почувствовал, что в роте все благополучно.
Он решил пойти взглянуть, что делается у соседей – пулеметчиков, но тут увидел толстого полковника, вылезавшего, из пролома в стене. Пролом был узок, сухая земля засыпала фуражку и китель полковника.
– Господин поручик, кто здесь старший?
– Поручик Тальгрен.
– Я, видите ли, хочу принять участие в бою, – торопливо объяснял полковник. – Я полковник Вишневский… на сей день без полка… Может быть, слышали? Так случилось…
Он хотел улыбнуться, мясистые щеки его дрогнули, губы тоже, но улыбки не получилось; глаза его смотрели растерянно.
– Поручик, – обратился он к подошедшему Тальгрену. – Я – Вишневский. Может быть, знаете? Так получилось…
– Так точно, – сказал Тальгрен.
– Я солдат, решил, что не могу сегодня сидеть сложа руки. Я недурно стреляю, я охотник. Могу командовать взводом.
– Но имею ли я право?
– Э, поручик, имеете ли вы право?! Вы – русский офицер, и я русский офицер. Неужели для меня еще нужно специальное право? В свое время я отлично командовал взводом Я был лучший командир взвода в полку.
Вишневский вынул платок, вытер лицо, шею.
Тальгрен прошел во 2-й взвод:
– Братцы, нашей роте выпала честь. Полковник хочет воевать вместе с нами. Не ударьте лицом в грязь…
Логунов наблюдал, какое впечатление произведут слова поручика. Хотя солдаты не могли понять, почему полковник будет воевать со взводом, но слова Тальгрена произвели на них хорошее впечатление. Они дружно гаркнули «рады стараться», заулыбались, подтянулись. Вишневский немедленно познакомился с людьми, сказал им несколько слов, солдаты засмеялись.
«По-видимому, действительно отличный командир взвода», – подумал Логунов.
Долину, где вчера 1-я рота ломала гаолян, прикрывала от деревни пологая сопка. Теперь по долине наступали японцы, там возник бешеный ружейный огонь. Ни залпов, ни тем более отдельных выстрелов не было слышно. Слитный гул, напоминавший удары прибоя, то накатывался, то откатывался.
Свистунов окликнул Логунова:
– Получается чепуха: японцы обходят нас с правого фланга.
– Но каким же образом? Там же Самсонов и Мищенко.
– Говорят, Мищенко по приказу Куропаткина отступил. А что касается Самсонова… встретил тут я одного штабного, говорит: еще ночью Куропаткин расформировал отряд Самсонова.
Небритое лицо Свистунова было красно.
– В общем, черт знает что… Формирования, расформирования… оперетка, ей-богу! Сурин – молодец. Только что был у него. Ширинский прислал ему записку, этакую вежливенькую: «Не найдет ли возможным капитан Сурин открыть огонь из пулеметов?» Понимаешь, этакое: «не найдет ли возможным?» Капитан Сурин, башибузук и вместе с тем прехладнокровная бестия, отвечает ему в тон: «Капитан Сурин не находит возможным открыть огонь, ибо если командиру полка с горы и видны японцы, то ему, командиру пулеметной роты, не видно ни черта. По правилам стрельбы из пулеметов лучшая дистанция – тысяча шагов по прямой цели». И не стреляет, молодец. Когда подойдут японцы, он их угостит… Эге! – сказал Свистунов.
Над улицей, шлепаясь в земляные крыши и стены домов, засвистели пули.
– Это уже по нас!
Он тронул коня.
Обстрел усиливался. Откуда же стреляют? Из гаоляна? Вероятно, из гаоляна, которого так и не успели ни скосить, ни обломать. Огонь невидимого врага плохо действовал на солдат. Вон Жилин прижался к стене. Еще несколько человек присели на корточки… Скверно, такое настроение заразительно.
Логунов еще не успел придумать, чем бы отвлечь внимание солдат, как полковник Вишневский вышел на середину улицы, на самое опасное место, по которому то и дело пролетали пули, снял фуражку, посмотрел на небо. Небо затягивали облака.
– Эка парит! – крикнул полковник. – Быть дождю!
– К вечеру обязательно будет… – в тон ему отозвался веселый голос Коржа.
Полковник спокойно стоял посреди улицы, разглядывал облака, которые, широко стелясь, летели над деревней, и обмахивался фуражкой, точно ничего особенного не заключалось в свисте пуль, в глухом шлепанье их в стены.
Аджимамудов подошел к полковнику:
– Я тоже думаю, к вечеру брызнет. Под дождичком японцам не так-то легко будет наступать.
– Какое «наступать!» – засмеялся Вишневский. – Только и думай о том, чтобы ноги вытягивать из грязи.
«Полковник – молодец», – подумал Логунов. Ему хотелось поблагодарить его, сказать: «Спасибо, господин полковник». Но ведь не мог он, поручик, благодарить за службу полковника! Он только взглянул на нею и улыбнулся.
В это время японцы начали артиллерийский обстрел деревни, холмов за деревней, где, по их мнению, скрывались русские резервы, и всего пути к Сигнальной горе.
Обстрел начался сразу. Сразу ударили сотни орудий. Черный и желтый дым от разрывов шимоз медленно поднимался в безветренном воздухе, зловещей шапкой накрывая деревню. Удушливый запах газов пополз по улицам.
Залпы русских батарей совершенно потонули в грохоте японских пушек и разрывов шимоз.
В корпусе сейчас пятьдесят шесть орудий. Сколько же выставили японцы? Вдвое, втрое больше? Главный удар они наносят именно по корпусу!
Но Логунов недолго терялся в соображениях. Рота получила приказ поддержать 2-й батальон подполковника Измайловича, который вел в гаоляне бой с обошедшими его японцами.
– Как будете строить роту? – подошел к Тальгрену Логунов.
– По уставу.
– Если мы будем наступать густыми цепями, нас расстреляют!
– Оставьте! Я про это слышал.
Вышли из деревни. Тальгрен построил роту в боевой порядок.
Впереди скученными цепями при интервале в шаг шли 1-й и 2-й взводы.
3-й и 4-й, образуя группу поддержки, двигались на некотором расстоянии сзади.
Деревню с этой стороны омывал глубокий ручей. Мутная вода катилась вровень с берегами.
– Вашбродь, – обратился Емельянов к Логунову, – садитесь на меня, перенесу, а то весь намокнете…
– Я уж и так мокрый от пота. – Поручик первый вошел в воду.
Японцы еще не заметили движения роты. А может быть, и заметили, но ждут, когда русские поднимутся на насыпь.
Тальгрен шел сбоку, высокий, тонкий, спотыкаясь на кочках. В эту минуту Логунов почувствовал, что ненавидит его. Ненавидит так, как некогда в Мукдене, когда тот пьяный вышел из номера и, прикрыв веками воспаленные глаза, вызвал его на дуэль. Тальгрен шел, поминутно оглядываясь. Должно быть, ждал огня сзади.
«Хотя бы бегом на эту насыпь», – подумал Логунов.
И сейчас же над ротой стала рваться шрапнель.
Люди падали… Люди, которых он так берег, которых нужно беречь, которых нельзя губить! Тальгрен идет, вдавив голову в плечи, но все тем же размеренным шагом. Вишневский снял фуражку. Почему снял? От волнения или для того, чтобы показать, что и этот обстрел не страшен? Почему так ровно ведет Тальгрен свою роту? Ведь даже и этими цепями можно перебегать и залегать. Не умеет он! Проклятое, страшное слово «не умеет». Чему учились эти царские офицеры?! Полтора десятка солдат лежат на косогоре насыпи. Ранены, убиты?
Логунов перепрыгнул через рельсы и стал спускаться. Навстречу из гаолянового поля раздались винтовочные залпы. Рота оказалась между двух огней. Группы поддержки вливались в поредевшие цепи, потери росли. Тальгрен показался на насыпи, фуражки на его голове не было. Он выхватил из ножен шашку и неловко помахивал ею. Рядовой Зверев, шедший рядом с Коржом, упал на бок. Японцы расстреливали 1-й взвод. На лицах солдат появилось томительное смертное выражение.
Кровь ударила в голову Логунову. Забыв все, не думая о том, что рядом командир роты, он остановился, взмахнул шашкой и во всю силу голоса крикнул:
– Рота! Слушай… вправо, по линии… в цепь!
Команда была привычна. Казалось, в ней не было ничего нового, но ее подал голос Логунова, знакомый каждому, и поэтому команда означала иное.
Солдаты рассыпались в цепь с большими интервалами.
Тальгрен поднял голову. Он ничего не успел ни сказать, ни предпринять: рота во мгновенье ока растаяла.
От пассивных, угнетенно шагающих людей не осталось и следа… По двое, по трое они перебегали, падали животом на землю, ползли и били из винтовок по гаоляну. Выпустив обойму, другую, вскакивали, бежали вперед и снова ползли. И все это так стремительно, что Тальгрен растерялся. Несколько минут он один стоял посреди этого ожившего, взволновавшегося поля, пока наконец какой-то солдат не рванул его за руку:
– Вашбродь, ложись!
Тальгрен невольно опустился на колено, потом лег, потом пополз, сам не понимая, как он делает то, над чем смеялся.
Рота приближалась к сопочке, которая поднималась справа, шагах в пятистах. Впереди сверкала офицерская фуражка Логунова. Никаких приказов Логунов не отдавал. Тем не менее рота действовала как один человек, и это настолько поражало Тальгрена, что, несмотря на всю напряженность положения, удивление, охватившее его, было главным его чувством.
Это была совсем небольшая сопочка, на которую в обычное время никто бы и не взглянул, но сейчас сотни глаз видели ее и замечали на ней малейший бугорок, выступ, камень…
Когда Логунов вместе с несколькими солдатами взобрался на сопочку, он увидел полосу бобового поля, а за ним, шагах в двухстах, заросли гаоляна. Из гаоляна выходили японские цепи, направляясь в обход Гудзядзы.
Японцев было много. Батальон? Больше батальона? А что с батальоном Измайловича, на помощь которому шла рота? Разбит? Или отступил?
Размышлять было некогда. Перед Логуновым был противник, угрожавший флангу корпуса. На что решится Тальгрен? Вероятно, прикажет залечь на сопочке, а потом двигаться согласно приказу в гаолян. И тогда японцы обрушатся на Гудзядзы, а там всего три роты…
«Атаковать немедленно, во фланг!» – подсказал ему внутренний голос.
Голова Вишневского показалась над гребешком сопки.
– Полковник, вторым взводом занимайте седловинку. Поддерживайте нас прицельным огнем.
Японцы, двигавшиеся в обход Гудзядзы, увидели русских тогда, когда со штыками наперевес, во всю мочь своих ног, сбежав с сопки, те прыгали уже через бобовые гряды.
Рота, хорошо обученная штыковому удару, с налету врезалась и смяла японские цепи.
Вишневский, не способный к управлению полком, его сложным хозяйством, командуя взводом, отлично все соображал: весь огонь он сосредоточил на японцах, ушедших вперед, мешая им вернуться на помощь атакованным.
Невыгодное положение японцев заключалось в том, что они двигались цепью и атаке Логунова не смогли противопоставить плотного, сомкнутого строя.
Тальгрен стоял на сопке рядом с Вишневским. Он был убежден, что рота гибнет, и никак не мог понять, как случилось, что Логунов стал командовать ротой, и почему, захватив командование ротой, он решил ее уничтожить, и что будет с ним, с командиром роты, который позволил другому офицеру командовать своей ротой и уничтожить ее.
Первая рота ударила на передовые части 4-й японской дивизии, которая пыталась обойти правый фланг корпуса. Солдаты дивизии, привыкшие всегда наступать и ни разу не испытавшие атаки русских, растерялись от стремительного удара. Впереди русских бежал огромный человек, действовавший тяжелой винтовкой, как тростью. Два солдата бросились было на него со штыками, но он молниеносным непонятно-косым ударом свалил обоих. Потом около него появилось трое… Первый тут же упал, вероятно от чьей-то пули, потому что винтовка великана не коснулась его, а двое в паническом страхе побежали.
После этого японцы перестали наскакивать на Емельянова, он оказался в пустом пространстве, глубоко вздохнул и поспешил туда, где мелькала белая фуражка Логунова.
Тальгрен наблюдал в бинокль за схваткой. Происходившее казалось ему совершенным хаосом. Вишневский коснулся его плеча и показал вправо. Через насыпь перебиралась русская часть. Это шла рота Хрулева. Вишневский крикнул:
– Скорее гонца!
И Тальгрен, захлебываясь, закричал:
– Кто бегун? А ну!
Поджарый солдатик колесом скатился с сопки.
Хрулев вел свою роту на помощь тому же второму батальону Измайловича, окруженному противником в гаоляне. Вел маршевым шагом, обеспокоенный тем, что бой придется вести в гаоляне, и в это время увидел солдата, который во всю мочь, точно распластываясь, бежал к нему по полю.
Может быть, другой командир роты отказался бы нарушить приказ, может быть, и сам Хрулев вчера призадумался бы над этим, но то был день Ляояна, день, в который русские должны были победить японцев, и все наперерыв старались помочь друг другу.
– Что такое, в какой стороне, говори толком! – бросил он солдату. – В той стороне, говоришь, за сопочкой, поручик Логунов с тремя взводами против батальона!
– Рота, за мной! – крикнул Хрулев громовым голосом и поспешил в обход сопки.
Рота устремилась за ним.
Когда Хрулев обогнул сопку, он увидел бобовое поле, гаолян и японцев, которые полукругом наступали на логуновский отряд. Японцев было не меньше двух рот.
Хрулев взмахнул шашкой, и сейчас же его стали обгонять солдаты, и тяжелое непрерывное «ура» нависло над полем.
Японцы увидели новую атаку части, которая показалась им очень крупной, и командир батальона, удивленный не похожим ни на что прежнее поведением русских, приказал отступить в гаолян.
Измятые гряды бобов покрыты были японскими трупами. Логунов и Хрулев, опасаясь нападения из гаоляна, спешно отводили людей на сопку.
Из соседнего гаолянового поля стали выходить отдельные стрелки второго батальона. Одни с винтовками, другие без винтовок. Утром батальон занимал позиции по ту сторону поля, чувствуя себя в безопасности со стороны правого фланга, ибо его прикрывали Самсонов и Мищенко. О расформировании отряда одного и отступлении другого подполковник Измайлович ничего не знал. И вдруг японская пехота начала появляться там, где должна была стоять русская конница; она отрезала батальон от Ляояна. Подполковник решил пробиться к своим. В гаоляне разгорелся бой. Враг был невидим, стреляли отовсюду, всякое построение нарушалось, солдаты теряли друг друга.
Измайловича, раненного в грудь, вынесли из гаоляна, неловко подхватив под руки и под ноги. Атлетически сложенный командир батальона был тяжел, и солдаты то и дело опускали его на землю. Но сейчас он даже не казался большим. Голова поникла, грудь ввалилась. Хрулев подошел и поцеловал его в лоб. Измайлович на минуту открыл глаза.
– Ничего, – прохрипел он, – ничего… им досталось. Чертов гаолян!
Стал накрапывать дождь. Только сейчас Логунов обратил внимание на то, что тучи затянули небо.
Сначала было приятно: солдаты снимали бескозырки навстречу грузным освежающим каплям. Но скоро дождь превратился в затяжной, мутный, мучительный.
Когда Логунов и Тальгрен оказались в стороне от других, Тальгрен сказал:
– Происходящего я не понимаю… ни появления здесь японцев, ни ваших действий…
Вишневский сидел рядом с Аджимамудовым. Лицо его побледнело от волнения, но носило на себе печать спокойствия и удовлетворения, какие бывают у людей, которые разрешили наконец труднейший вопрос своей жизни.
Огонь японских батарей все усиливался.
5Куропаткин не уехал на заре к войскам, как о том сказал Алешеньке Львовичу Торчинов. До десяти утра он продолжал оставаться за своим столом.
Донесения поступали за донесениями. Он читал их, нумеровал и складывал в стопку.
Когда дежуривший у телефона генерал Прокопьев сообщил, что звонит с Сигнальной Штакельберг, Куропаткин быстро подошел к телефону:
– Георгий Карлович, здравствуйте, здравствуйте…
В трубку доносились непрерывные разрывы японских снарядов. Голос Штакельберга то пропадал, то возникал.
Штакельберг доносил, что на фланг корпусу вышла 6-я японская дивизия, которая пытается охватить Маэтунь, и что на правом фланге появились части 4-й дивизии, взято до десятка пленных этой четвертой дивизии.
– Да, да, – кричал Куропаткин, – отлично… пленные, отлично! Молодцы!
Но Штакельберг не понимал, почему японцы вышли ему на фланг. Куропаткин же не разъяснял, ибо ему нужно было бы сознаться, что он, не поставив в известность Штакельберга, отвел отряд Самсонова и посоветовал Мищенке отступить, когда тот вошел в соприкосновение со спешенной кавалерией противника.
– Да, да, – кричал он в трубку и снова прислушивался к грохоту разрывов, среди которых таял голос Штакельберга.
– Японцы заняли Ванершупь! – кричал Штакельберг. – Но я выдвигаю полк из резерва и надеюсь…
Голос его пропал.
– Ваше высокопревосходительство, – услышал совершенно ясно Куропаткин, – сейчас можно ударить во фланг шестой дивизии… Тогда мы разгромим… Но у меня только двадцать четыре батальона… еще хотя бы бригаду…
– Уже просит помощи, – сказал Куропаткин Прокопьеву. – Только начался бой, а уж не надеется!
О том, что Штакельберг считает возможным контратаковать японцев, он не сказал ни Прокопьеву, ни вошедшему в комнату Сахарову.
– Плохо слышно, – сказал он в трубку. – Георгий Карлович, помощи не дам, отбивайте атаки своими силами и, если позволят обстоятельства, осторожненько пробуйте отбросить противника.
Предложение Штакельберга ударить во фланг японцам произвело на него нехорошее впечатление. Значит, на фронте 1-го корпуса бой в общем развертывался благополучно, но, если бой развертывался благополучно, тогда нужно было делать выводы противоположные тем, которые он сделал после беседы с Проминским, – значит, нецелесообразно отводить войска с передовой на главную позицию.
Голос Штакельберга потух в трубке. Куропаткин отошел от телефона. В окно он увидел казаков конвоя, дежуривших здесь с рассвета. Снова прискакал казак с донесением. Тучи опускались над Ляояном все ниже.
Тревога, появившаяся после разговора со Штакельбергом, не проходила. Куропаткин впал в самое для себя мучительное состояние двойственности. Он хотел, чтобы атаки были отбиты, и вместе с тем боялся этого. Действительно, что же делать потом, когда атаки будут отбиты? Наступать? Но если Куроки перешел на правый берег, то наступать невозможно.
Алешенька принес телеграмму из Мукдена от наместника. Куропаткин поморщился: он думал, что это очередное предписание. Но наместник просто передавал текст телеграммы, полученной на его имя от Стесселя. В высокопарных выражениях Стессель сообщал, что все атаки японцев на Порт-Артур отбиты, что потери их исчисляются десятками тысяч, в то время как потери защитников крепости ничтожны.
– Владимир Викторович, – сказал Куропаткин Сахарову, – немедленно разошлите стесселевскую телеграмму по всем частям, присоединив мои слова о том, что я надеюсь также на победоносное отражение всех японских атак и на Ляоян.
Телеграмма Стесселя рассеяла плохое настроение. Вдруг появилась догадка, которая озарила все ясным, приятным светом: а что, если после той взбучки, которую Ноги дали под Порт-Артуром, он без поддержки не сможет продолжать осаду? Тогда Ойяме придется пожертвовать немалой толикой своих войск… Тогда, отбив атаки под Ляояном, можно рискнуть перейти в наступление.
Эта мысль показалась простой, исполнимой и принесла душевное облегчение.
Нечего здесь сидеть… Надо ехать и руководить. Надо было давно уже выехать, как он и хотел вчера…
– Пальто! – сказал он Торчинову. – Алешенька Львович, напишите приказ… Дадим в помощь Штакельбергу два батальона. От Засулича…
Рука Алешеньки дрожала, когда он писал приказ. С рассветом, как только начался бой, он впал в болезненное состояние. Разве мог он когда-нибудь думать, что в день генерального сражения у него на душе будет такая муть?
Почему Штакельбергу два батальона? Почему не две дивизии из резерва? Почему в момент решительного боя две трети армии бездействуют?..
Он не знал точно, что происходит у Штакельберга. Непрерывный грохот доносился с правого фланга, где были расположены 1-й и 3-й Сибирские корпуса. Но по веселому тону голоса Куропаткина он догадывался, что Штакельберг остановил атаку противника. И вот в помощь ему два батальона. Всего два батальона! Он уже понимал ход мыслей Куропаткина. Два батальона все-таки помощь, но если Штакельберга постигнет неудача, то два батальона не такая уж чувствительная потеря для армии.
Опять Куропаткин считает и высчитывает, чтобы одержать свою победу наверняка. А сегодняшняя победа тем временем уйдет, как она ушла под Вафаньгоу, под Ташичао, у Тхавуана и в сотне других мест.
Куропаткин сел на коня и прислушивался к канонаде; можно было подумать, что по гулу орудий он выбирает позицию, где необходимо его присутствие.
Алешенька набил тетрадками чистой бумаги кавалерийскую сумку, притороченную к седлу. Он знал, что бумаги потребуется много.
Еще недавно он делал это с чувством, близким к благоговению.
Пошел дождь. Первые струи дождя прибили пыль на дороге, но уже через десять минут дорога стала мягкой, а на буграх скользкой. Шел дождь, мелкий, частый, точно кисеей завесив горизонт. В этой кисее растворились черные клубы дыма, поднимавшиеся над сопками на востоке.
Куропаткин направлялся к главным позициям. Тут были не простенькие, неглубокие, в каменистом грунте вырытые траншеи, в которых защищался сейчас Штакельберг. Здесь были настоящие форты с блиндажами и казематами.
Командующий поднимался на скошенную вершину высокой сопки к одному из фортов. Гора Маэтунь, около которой кипел бой, и сопка Сигнальная, затянутые дождем, не были отсюда видны. Ляоян тоже исчез в дождевой мгле. Куропаткин одиноко стоял на бугре возле каземата, свита почтительно застыла в отдалении, еще ниже держались казаки охраны. Дождь сек склоны сопки, сбегал желтыми потоками в лощины, плотно затянул горизонт. В этой мгле грохот орудий становился все более зловещим. Ровный гул стоял над сопками и плыл к Ляояну. И то, что он, достигнув предельной силы, не утихал, как обычно, создавало особенно тревожное впечатление.
«Но на остальных участках спокойно. Значит, Ойяма сосредоточил удар на участке 1-го Сибирского корпуса. Значит, главные силы японцев там… Почему бы сейчас резерв армии, который равен трем корпусам, не бросить японцам на фланг? Что мешает Куропаткину это сделать? О чем он думает на бугре? Отсюда ничего не видно, сюда не приносят донесений. Что он здесь делает? Ведь он поехал руководить боем?! Ведь идет бой под Ляояном!»
Алешенька так взволновался от этих мыслей, что поднялся на бугор. Косой дождь сек его в лицо.
– Алешенька Львович, – проговорил Куропаткин, увидев Ивнева, который, скользя и обрываясь, шел по краю бугра. – Бумага при вас?
Ивнев сел на мокрую землю, спиной к дождю, вынул из кармана тетрадь.
Куропаткин начал диктовать распоряжения отделам штаба, еще не эвакуировавшимся из Ляояна, немедленно принять все меры к отправлению на север. Если нельзя будет отправиться по железной дороге, командующий приказывал двигаться походным порядком по Мандаринской и другим дорогам, которые заранее были намечены в детально разработанном плане отступления.
Негромкий голос Куропаткина, стоявшего под дождем в сером драповом пальто, временами заглушался канонадой.
Из блиндажа высунулся генерал Харкевич:
– Ваше высокопревосходительство! Телефона-то сюда не провели!
– Вот так у нас всегда, – спокойно отозвался Куропаткин. – О чем же думал Величко?
– Алексей Николаевич! Ведь дождь черт знает какой, и пальто вас не спасет. Идите сюда.
– Дождь изрядный, Владимир Иванович. Мы заготовили несколько приказиков. Потрудитесь отослать.
Через пять минут дежурные офицеры вскочили на коней и стали осторожно спускаться по скользким глинистым склонам сопки. Туман поглотил их. Куропаткин прошел в блиндаж.
Алешенька в блиндаж не пошел. Стараясь привести в порядок свои мысли и чувства, он присел на верхнюю ступеньку. Было душно, парно. Китель промок насквозь.
Из блиндажа доносился говор. О чем говорили эти люди, штаб армии, ведущей напряженнейший бой? Никто в армии не знал, что командующий со штабом пребывает в этом затерянном среди сопок блиндаже. В самом деле, не прав ли Толстой: бой решают не командующие армиями, а солдаты, и дело командующего кончается в тот момент, когда раздается первый выстрел?
– Не может этого быть, не может этого быть! – бормотал Алешенька.
Дождь и ветер усиливались.
