Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 77 (всего у книги 98 страниц)
Помешкав, уточнил еще один чертов раз:
– Тогда все-таки что…?
– Ну… раз уж ты сам совершенно не способен угадать… Я представился как некий – безумно влюбленный в тебя с младенчества – энтузиаст, которому твои почтенные папик и мамуля перепоручили тебя перед своей смертью. Мол, они так дорожили тобой, так души в тебе не чаяли, что, терзаясь нехорошим предчувствием, даже написали немыслимое завещание и все такое прочее еще… Разумеется, мне пришлось бы кое-что твоему директору продемонстрировать неоспоримым доказательством, дабы у него не возникло лишних претензий, и я продемонстрировал – вернее, подкинул в дружеском рукопожатии с той чудной смятой бумаженцией из-под сгоревшего самолетика – ему немного шелестящих купюр, дабы улыбка его расцветала пышным гладиолусом, а усы крутились не полумесяцем, а швейцарской луной. Как видишь, общий язык мы нашли на удивление быстро, так что отныне, уверен, он не потревожит нас, а мы в свою очередь не станем тревожить его. Всем выгодно, всем хорошо, от родственничков мы незаметно избавились, и котенок-Юа теперь на пожизненный срок попался в мои нехорошие грязные лапы… Ты ведь не сердишься на меня за подобный расклад, милый возлюбленный бутон?
Последний вопрос, вопреки громкой волчьей запальчивости, был задан тихо, с придыхом, с опасливой надеждой, остро словленной ладонями замученного Уэльса, и мальчишка…
Мальчишка, хлопнув глазами да послав все к чертовой мачехе, только устало качнул головой, поражаясь, как только чокнутому мужчине это удается – затыкать рот даже таким вот сраным инквизиторам, как школьный директор, которые душу вытрясут – и из себя тоже, – но своего не упустят и сраные, никому не нужные морали станут попирать до последнего на отведенную жизнь вдоха.
– Не сержусь, – честно пробормотал он. – Было бы еще на что сердиться-то, дурак ты хаукарлистый…
Путь Без Возврата тем временем протекал по петлям городских улочек, где со всех сторон на причудливую парочку в пестрых нарядах стекались растерянные задумчивые взгляды, а некоторые из местных детей – тех, что поумнее и что хоть в чем-то знали толк – спадали в голосистые истерии, требуя у недовольных родителей такого вот Ходячего-На-Задних-Лапах-Мистера-Волка в личное пожизненное пользование.
Мистер Волк довольно скалился, прекрасно понимая, что сегодня вечером он – звезда, а Юа, идущий с чертовым монстром под руку, все терзался и терзался смутным противоречием: с одной стороны, он безумно ревновал ко всем этим недорощенным – и дорощенным тоже – соплякам, что осмеливались глядеть на его Рейнхарта с неприкрытой жадностью, а с другой…
С другой, вроде бы даже искренне гордился, что именно он, а не кто-то еще, добился права вышагивать рядом с этим хвостатым психопатом, купаясь в порывах его огнеопасной уничтожающей любви.
Пожалуй, гордость все же одолевала ревность – Рейнхарт-то все равно ни на кого другого кругом не смотрел, – и Юа время от времени позволял себе запрокинуть голову, разметать по груди длинную гриву, поправить хренов красношапочный капюшон и замахнуться на какую-нибудь настырную тень, глядящую чем-то сильно нехорошим сквозь седые грязные отрепья обшарпанных рыбацких стен.
Вопреки тому, что никто в Исландии никакого Хэллоуина не праздновал, время от времени на глаза показывалась процессия переодетых в лихие тряпки мальчишек: пираты в полосатых цирковых пижамах, длинноносые бородавчатые уродцы-гоблины, ведьмаки с алыми перьями на верхушке остроконечной шляпы или юные королевичи в белых накидках из растерзанного материнского пододеяльника проскальзывали дорожкой из лунных зайцев, радостно улюлюкали Господину Волку и его «прекрасной леди» – мелкие же сучьи гаденыши! – и, размахивая тыквенными корзинками, оккупировали очередной дом, откуда их прогоняли то метелкой, то кастрюлей, то лодочным веслом, а то и вовсе ворохом негодующих воплей о том, что нечего позорить бравую Исландию оскверняющим родством с какой-то там чокнутой Англией, Америкой и, самое главное, непримиримой старухой-Ирландией, давно обросшей брюзгливой прослойкой булочного целлюлита на вонючей заднице.
Лунным зайцам, впрочем, было наплевать на чертовы вопли – для них это вообще просто покойники ныли, что кто-то осмелился прийти и помочиться им на могилы, и Уэльсу с Рейнхартом тоже было абсолютно наплевать, когда кто-нибудь, искоса поглядывая на них, демонстративно захлопывал с грохотом дверь: мол, никаких сладостей, никаких призывов да розыгрышей, потому как вы оба – так вообще наверняка опасные, не дети уже и потребуете, небось, конфет совсем иного качества.
– И что…? – когда за спиной остался венок из дикого перепутья улиц, а они так и продолжали нарезать непонятные круги, Юа осторожно дернул своего эскортирующего Волка за рукав, непонимающе вскидывая на того зимние глаза. – Мы так и будем продолжать шататься здесь, пока кто-нибудь не запустит в голову бутылкой-другой, Твое Величество? В этом заключается твой чертов путь в Никуда? Попаданием в паршивую больницу, в смысле? Или прямиком в гроб? Вот так, что ли, ты мечтал отпраздновать свой хренов Хэллоуин?
Вопросов было не в пример много, а Рейнхарт, вопреки дурному их привкусу, искренне смаковал каждый, как смакуют порой сухое полусладкое шабли с хорошей портвейновской сигарой.
– Ну что ты, прекрасная моя Шапочка! Разумеется, нет. Я слишком жизнелюбив и слишком туго переношу скуку, чтобы практиковать хоть одну из названных тобой затей.
– Да ну…? – впрочем, с утверждением его Юа был подсознательно согласен, а оттого лишь еще более недоуменно насупился. – Тогда что, мать твою? Что и зачем мы здесь делаем, Рейн?
– Мы? Идем, радость моего сердца. Всего лишь идем, выискивая кое-какое любопытное местечко… Как ты знаешь, любое уважающее себя празднество разыгрывается с полуночного часа – а иначе оно и не празднество вовсе, – так что пока наша с тобой задача – скоротать где-нибудь да как-нибудь лишнее время, и у меня – вот неожиданность, правда? – как раз оказалась на примете подходящая святыня. К которой мы, собственно, и держим наш петляющий сумрачный путь – наперекор всему и собственному сожалению в том числе, я не слишком хорошо помню, где же именно это местечко должно себе быть.
Юа помолчал.
Пораздумывал, накручивая на палец длинную прядь и вяло прикусывая ту острыми зубами.
Выдохнув, ощущая за всем этим какой-то один сплошной блядский… подвох, чуточку вымотанно спросил, ежась под порывом промозглого ветрища:
– И что же это за чертово местечко?
– О, роза моего пылкого сердца, поверь, тебе вовсе нет нужды тревожиться такими пустяками! – нараспев – хоть мальчик и ни о каких тревогах пока не говорил, а теперь вот запоздало начинал раздумывать – проговорил Волк, склоняясь так низко, чтобы мохнатая зубастая башка нависла над Шапочкой нерушимой тенью, сквозь которую все отчаяннее да отчаяннее желалось увидеть уже привычное насмешливое лицо с ворохом смоляных ресниц и кучерявыми космами, собранными в притягательный хвост или, что еще лучше, разбросанными по смуглым щекам да шее. – Местечко то – самое что ни на есть безобидное, хоть там больше никто – нам на радость – и не живет.
– Никто не живет? – недоуменно переспросил Юа, пока они делали еще один никуда не ведущий изгиб. Уткнулись в голубую домовую стену с граффити умирающих окровавленных роботов-гамбургеров, поднимающих к небу омытые свиным соком бластеры. Постояли на месте и, дождавшись сподручного волчьего озарения да попутно перепугав до полудурства какую-то чертову бабку, вылезшую из-за черной пластиковой урны под оккупацией уснувших трехцветных кошек, побрели дальше, на сей раз не по городским тротуарам, а прямиком через дворовые лабиринты. – Это еще почему?
Микель, обрадованный непривычно бодрой разговорчивостью своего чокнутого маленького принца, явно не замечающего, что сам так и просит о сладком болезненном приручении, запахом которого они оба давно заменили себе весь наземный кислород, пригладил на грудине шерсть, подтянулся и, напустив самую важную из всех волчьих экспрессий, с достоинством всеведущей ходячей энциклопедии прорычал:
– В домишке том вот уже с добрые два десятка лет, говорят, никто не обитается. Я бы, может, и усомнился, но внешний его вид столь опрометчивого шага попросту не оставляет – когда мы придем, свитхарт, ты и сам поймешь, что я имею в виду. Я и без того удивлен, как это крыша до сих пор не свалилась со своих балок, пришибив какого-нибудь кошачьего недоумка, забредшего на сомнительно теплый огонек, но он, однако, все продолжает да продолжает стоять, упрямо радуя мои глаза.
– И ты ведешь нас туда? – с непрошибаемо-кирпичным лицом уточнил Уэльс, цепляясь пальцами за корни-нити потихонечку облепляющего дурного предчувствия. – В дом, который вот-вот может рухнуть или обвалиться? В ничейный гребаный дом, в который, я так понимаю, тебя никто и близко не приглашал?
– Совершенно верно, сообразительный мой котик, – вторилось ответом. – Но нет причин для беспокойства! Кому судьба – тому судьба, а я уверен, что по нашу прогулку домовых силенок уж как-нибудь да хватит, чтобы лишнюю пару часов продержать на старческих гнилых костях свою шляпу. Ибо нам, мой свет, на роду написано прожить долго и счастливо до скончания гребаных веков.
Уэльса такой ответ не вдохновил от слова совсем.
Ни разу и вообще, но…
Но спорить – хер уж с ним – мальчишка не стал, привычно спуская косматому придурку с рук все его дикие пришибленные чудаковатости. Рейнхарт же – он Рейнхарт, хаукарль там дурной, рыбья башка и пресловутый песий сын – ну что с такого вообще взять?
– Ладно… – по-возможности спокойно и по-возможности покорно пробормотал Юа, никак не желая эту ночь всех ночей проводить хотя бы в минуте тишины: слишком сильно он соскучился за день по мужчине, слишком сильно пахло острой, заточенной под вечер, тревогой, долетающей брызгами-волнами с седого прибоя. – Я понял. И что мы будем в нем делать, в этом твоем чертовом доме, если он прежде все-таки нас не похоронит?
– А вот это, боюсь тебя разочаровать, моя вожделенная красота, тоже должно остаться сюрпризом.
Вообще-то Юа сюрпризы не любил, ненавидел даже, и от той бесконечной их череды, которую раскатал-разыграл стукнутый на голову Рейнхарт, успел и устать, и разозлиться, и протошниться…
Но, как ни старался, как ни старался стараться, пойти против воли шерстистого дурня все равно не мог – ну куда он, ну как вообще, когда идиот этот и расстроится, и обидится, и будет смотреть этими своими слезливыми грустными глазами, ударяясь в конвульсии поданной к обеду рыбины?
Поэтому Юа, стиснув зубы, не ответил.
Фыркнул только молча, что и ладно, что и срать, что и пусть себе дурной болван развлекается, а сам, следуя за сумасшедшей осенью, бродящей из города в город нагим босиком, потянулся дальше, удерживая за шкирку своего сбрендившего говорящего пса, чтобы…
Чтобы, черти его все забери, не договорился где-нибудь и когда-нибудь до какой-нибудь новой непроходимой…
Хреноты.
⊹⊹⊹
Дом был старым, развалившимся и приблудившимся наверняка еще с тех самых дней, когда по берегам ледяного острова разыгрывалась отгремевшая операция «Форк», и слепнущие от северных ветров британцы все вглядывались и вглядывались в волнующийся океан, в страхе ожидая прибытия германских судов.
Крыша его представляла собой одну сплошную труху да гниль, покрытую разложившимся серо-желтым сеном, и медленными каплями скопившейся влаги стекала внутрь, в сокрытую серо-бежевато-коричневыми досками неизбежность, представляя которую, Уэльсу все больше и больше думалось, что заходить он туда ни за что не хочет и не станет, пусть Рейнхарт хоть истечет слезами или вылижет ему языком бога бродячих собак все ноги.
Хватало лишь одного беглого взгляда наверх, где на навершии второго этажа красовалось выбитым проемом черное окно с зазубренными стекольными осколками в рамах, чтобы ощутить не сильно верящей в байки душой – место это не для живых, место это вовсе не напрасно никто столько времени не трогал, не перекупал и не сносил, и в место это попросту не нужно лезть, дабы не нарушать хрупкого равновесия между и между, чем бы это «между» ни являлось.
Чем дольше Юа стоял в низовье, предоставленный разглядыванию избранной молчаливым сейчас Волком игрушки, тем гадостнее и тревожнее ему становилось: глаза невольно цеплялись за куски железа и лодочных досок, прибитых к настенным заплатам, останавливались на досках иных, что перекашивали темные квадраты оконец, и хуже всего им становилось в тот миг, когда они неволей соприкасались с дверью. Простенькой прямоугольной дверью, по форме напоминающей вынутый из земли и вертикально поднятый гроб, забитый ржавыми гвоздями, за чьей закрытой пока крышкой дожидался своего часа обтянутый зелеными струпьями паршивый мертвец с вылезшими из орбит грустными стариковскими глазами и каннибальским пристрастием в глубине мумифицированного желудка.
Перед самим домом, притаившимся ровно на отшибе между последней городской улицей и дикой девственной пустошью, разлилась неширокая речка-канавка в сантиметров так пятьдесят, притулился низенький подгнивший заборчик, и на покрытом бурьяном сенном участке вымахало всего лишь одно дерево – северный исландский дуб с выбеленной корой, чьи ветви тихо и ласково баюкали повязанные на них рдяные колокольцы с симфонией сбитого гиблого перезвона да гирляндой бумажных язычков.
Втекая в жизненный темп Рейнхарта, деля с ним на двоих уже поголовно всё – от снов до постели, – Юа открыл с мужчиной рот один в один, лишь на секунду позже нужного обозначая первые буквы своего вопроса: Волк, рыча подбудочной псиной, инстинктивно стремился окороноваться вожаком везде, проглатывая мальчишеский вопрос и растерзывая тот выбеленными клыками вопроса собственного:
– Что ты на это скажешь, душа моя? Разве же не прекрасное местечко для встречи мрачного на выдумки Хэллоуина?
Уэльс, стараясь больше не глядеть в сторону проклятого мертвецкого дома, отрицательно качнул головой, упираясь в землю острыми бычьими копытами да рисуя на той паучьи трещины.
– Ни черта прекрасного я в упор не вижу, идиотский ты хаукарль. Более того, не надейся даже, будто я туда сунусь! Ты совсем сдурел, Твое Тупейшество?! Что за больные замашки?! Это не дом, а какое-то чертово… кладбище. Хватит, хватило уже мне с тобой увеселительных прогулок среди сучьих ведьм да мертвецов!
Юа был уверен, что Рейнхарт непременно станет сейчас либо уговаривать-умасливать, уверяя, что домик очаровательно милый и вообще всесторонне безобидный, либо угрожать, либо просто-таки прибегнет к излюбленному методу посредством силы и, схватив его за рога да за горло, силком потащит в гнилое нутро, но тот, умея и обожая удивлять, вместо ожидаемого рукоприкладства вдруг просто и ветрено…
Рассмеялся.
Опустил ладонь на красный колпак, ласково тот потрепав, и, склонившись, чтобы потереться пастью о мальчишескую щеку, выдохнул на замерзшее ухо, где-то там, под шерстью, тихонько поскуливая чертовой веселящейся собакой:
– А я и не собирался тащить тебя непосредственно в него, краса моя. Зачем, когда сам вечер приготовил для нас кое-что поинтереснее? Ну-ка, извольте вашу руку, очаровательная юная Белла, и разрешите недостойному мне проводить вас в наше увлекательное путешествие…
Не хотел Юа ни в какие путешествия, не хотел он никуда сопровождаться и вообще ничего, кроме возвращения домой – и еще, быть может, того, чтобы мужчина снял свою дурную маску, показав уже родное лицо, – не хотел, под привычным вынужденным подчинением протягивая глупой акуле руку, переплетая ту с когтищами волосатых пальцев и, завороженно наблюдая за оставленными на камне отсветами двух вращающихся фонарей, послушно бредя следом за непредсказуемым человечьим зверем, воодушевленно празднующим праздник своего личного хранителя-Сатаны.
Что-то там себе под нос насвистывая, похрустывая легоньким ажуром блестящего инея, рассыпавшегося по озимой траве да ломающимся от поступи по неприкаянным доскам-веткам, Рейнхарт повел своего мальчика в обход, настырным и непрошенным странствующим снусмумриком забираясь на чужую призрачную территорию: перепрыгнул через заборчик, перетащив через тот и Уэльса, злобно рычащего, что он и сам, черти да дьяволы, может с такой вот ерундой справиться. Подтек поближе к старому северному дубу, игриво похлопав тот по жухлой альбиносовой коре и как бы невзначай пробормотав:
– Хороший ты, приятель… Что, никто больше не вешается? Вот и славно, вот и не тоскуй, – а затем, не позволяя Юа толком оклематься, сообразить, в чем суть да дело, и вообще хоть как-нибудь среагировать на чокнутые словечки, вдруг рывком да ускоренным шагом погнал того, что лихой охотник запуганного зайца, вверх по склону небольшого искривленного холма, попутно выкрикивая, что это вовсе никакой не холм, а этакий позабытый языческий могильник, используемый когдато прибывшими сюда норвежцами в честь жертвенника гневающегося Одина, и что об этом ему рассказал не кто-то, а сами трупы, спящие под толщами продрогшей земли.
Юа его слушал с чуточку ошалевшим недоверием, Юа послушно взбирался на скрывающийся ранее холм, раздраженно потряхивая фонарем и разбрызгивая в стороны жидкие капли нагара – оставалось только гадать, как это огонь до сих пор не потух, остуженный облизанными пальцами скачки, тряски, стекла да сквозняков.
Вершина всхолмия, тоже вынырнувшая из сумерек совершенно неожиданным плутоватым образом, вдруг ознаменовалась небольшой кустистой порослью, полностью обнажившейся под вечными сутенерскими ветрами, пригоршнями разбросанного между сенными проталинами подсохшего снега и невесть откуда взявшимся католическим крестом, выплывшим из мрака белым перстом божественного видения – до того все здесь творилось странное, до того негаданное, что юноша даже не успевал раскрывать рта, безмолвно подчиняясь да подчиняясь ведущей его руке явственно довольного подобными развлечениями волчьего лиса.
Еще два-три десятка осторожных шагов вниз, к обратной стороне пригорка – почва здесь была сплошь скользкой, выбираясь из-под ног скатами шуршащего смеха, – и Микель, бережно удерживая юнца за руку, привел того к хибарке крохотной церквушки-землянки, вросшей в земень настолько, что макушка Уэльса упиралась в косяк ее крыши, а макушка мужчины подпирала верхний титулус надтреснутого креста, самую капельку погрызенного пробивающейся к жизни мертвой травой.
– Вот сюда, душа моя, я тебя и вел, – торжественно прошептал Волк, прожигая любопытствующе-невинную цветочную душу голодным звериным взглядом. – Полагаю, это тебя пугает не настолько сильно, насколько пугал оставленный позади безобидный домик?
В словах его отчетливо клубился да копошился чертов цинус, пытающийся ощупать безопасные топи да нажать на упрямую слабину, чтобы розгами-кнутами отправить назад да прямиком в гробовые двери кошмарной халупы, однако Юа, перекусывая железные вензеля, искрошил уже половину зубов, но поддаваться не спешил.
Не собирался он поддаваться, и все тут!
– С каких это пор, – с ответной циникой буркнул он, – для тебя вообще открылся вход в церкви, гребаный ты маньяк? Помнится, ты столько о них дерьма наговорил, что ума не приложу, как теперь осмеливаешься приближаться да раскрыть рядом с ними рот, а, хаукарлище?
Хаукарлище, ничего никогда не воспринимая с должной серьезностью, фыркнул, расхохотался.
Снова потянулся сперва к карману, на ходу вспоминая, что никакой сигареты ему не прикурить, затем – к мальчишке-Уэльсу с очевидным желанием того то ли поцеловать, то ли куда-нибудь куснуть, но, осознав, что все еще не может сделать даже этого, раздраженно поскреб когтями, оглянулся через плечо и, матернувшись, взял да и стащил с буйной башки чертову волчью голову, являя в бледно-тусклый свет всклокоченную, запаренную, лохматую и донельзя жалобную на вид рожу, явно терпящую – почти что символические, почти что голгофовы – пытки ради той только сомнительной неоправданной цели, чтобы покрасоваться перед юнцом да невидимыми призраками нелепым, лишь по его меркам пафосным, антуражем.
– Ох, черт, я думал, если честно, что эта штука намного… удобнее в применении… – в сердцах пропыхтело Его Величество, с силой и зверством втягивая и ноздрями, и ртом свежего снежного воздуха, обласкивающего надышавшиеся резиной да клеем легкие. – Они обещали, понимаешь ли, чуть ли не подвижную челюсть, способную тебе и жрать, и закуривать, и кусать зазевавшихся тетушек за пухлые бочка, а тут… Дерьмо собачье, если прикажешь выразиться двумя словами. Вот так и доверяй всем их чертовым брошюрам… – ворча все это, дурной лис повертел в пальцах набившую оскомину маску, прихлопнул ту между ушей и, озлобленно ругнувшись, подтянулся на носках наверх, водружая на белый крест лохматый желтоглазый трофей, следом отправляя туда же и перчатки, освобождая, наконец, обычные мужские руки с длинными смуглыми пальцами да аккуратно подстриженными ногтями – Рейнхарт за теми всегда с верой и правдой следил, дабы, запихивая пальцы в нежную мальчишескую задницу, не причинять Юа лишних неудобств, – по которым Уэльс до безумства успел истосковаться.
Расстроенный неудавшейся затеей, никак не в силах смириться, что все до последней его извращенные мечты по обыкновению оказывались именно что неудачными да неудавшимися, лисий зверь вволю надышался, размял шею, размял плечи…
И лишь после этого, ослепительно улыбаясь да быстро обо всем случившемся забывая, потянулся вдруг к Юа, пытаясь прильнуть к его губам своими, но отчего-то все натыкаясь да натыкаясь на череду не совсем искренних, но препятствий да отказов…
Продержавшихся ровно до тех пор, пока терпение мужчины не треснуло звонким торелем, руки не схватились за бантовые подвязки красной накидки, а губы уже силой не накрыли вертлявый рот, грубо проталкиваясь в тот языком и слизывая с мальчишеских губ выпитый еще в школе вкус шоколадного молока да расковырянного, но особенно не тронутого – слишком паршивое у Юа было настроение для еды – риса с курицей из общего для всех кафетерия.
Язык пробрался глубже, очертил жестким беглым жестом десны и зубы. Сошелся с языком другим, нежно тот вылизав и обласкав, и лишь после этого, чуточку успокоившись да уловив вернувшееся обратно цветочное подчинение, вернулся к нежным вишневым губам, оставляя на тех последнее перед выдохом касание:
– Я едва не задохнулся в этой штуковине, душа моя, и едва не скончался от тоски по тебе, так что имей совесть, хорошо? Позволь мне хотя бы поцеловать тебя без наших извечных – безусловно любимых мной, но сейчас нежеланных – буйств… – вышептывая и заглядывая в мальчишеские дерзкие глаза, мужчина Микель обвел пальцами худые продрогшие щеки, почесал острый подбородок. Закрепил момент настоящей уже встречи еще одним поцелуем и, слизав с каймы любимого рта лишь тихое да ворчливое шипение извечно всем недовольного – пусть чаще и для вида – юноши, обнимая того за плечи, а другой рукой разводя в сигарете огонь, хриплым голосом протянул: – Что же касается до церквей, котенок, то отношение мое отнюдь не поменялось, можешь в этом не сомневаться, но конкретно эта… она, в общем, уже и не церковь вовсе.
– С какой такой стати…? – недоверчиво и неуверенно проговорил Уэльс, тоже испытывая по-своему сладостное довольство от того, что над головой чернело морозом небо, под ногами хрустела снежным покровом дикая трава, деревья топорщились ветками, а рядом обтирался живой и настоящий Рейнхарт без всех своих чертовых масок да часов едва не добивших разлук. – И что же тогда, если не церковь?
Даже прогорклый горелый табак вдыхался так жадно и так радостно, как никогда не вдыхался самый чистый и привольный морской воздух.
– М-м-м… – Мужчина вынул изо рта курево, задумчиво потряс тем в пустоте, ссыпая пепел да обводя горящим кончиком выложенные из кирпича кривенькие остовы, тоже вот сплошь покрывшиеся короткой дикой колючкой, мертвым сорняком и снежным зеркальным налетом. Постучал носком ботинка по одной из стен, пригнул голову и вдруг, резко дернув Уэльса на себя, пожирающим корабельным омутом потащил мальчишку в крохотную ложбинку под треугольной крышей, зияющую чернотой и… Внезапно – рядком тоненьких белых праздничных сосулек, застывших прямо так, с некогда мокрыми каплями, не успевшими долететь до желанного низа. – Этакий непритязательный проход в одно забавное местечко, я полагаю. Не знаю, как объяснить лучше, свет моих глаз, поэтому предпочту просто-напросто тебе показать, идет? Давай, будь осторожнее, котик, и пойдем-ка вот сюда…
На сей раз Юа, на все сто уверенный, что под узкой низкой крышицей они вдвоем даже толком не поместятся, послушался почти сразу, позволяя схватись себя за руку да протащить сквозь зябкие узенькие лазики по обе стороны от воткнутого в землю каменного распятия, реющего вырезанным в белизне парадным рыцарем-крестоносцем с высоко задранной турнирной пикой.
Снега здесь, внутри, оказалось даже больше, чем снаружи, будто некий безликий волколак рыскал ночами по всей округе да собирал его в свою будку, ревностно оберегая от чужаков и прямо сейчас прогрызая тем спины голодным ониксом разъяренных глазниц…
Откуда-то издалека послышался звон тоненьких ржавых колокольчиков, запоздало пробуждая в памяти Уэльса картинку увиденного только что северного белого дуба, черт знает почему обвешенного вроде бы безобидными и чистыми, но отчего-то зловещими на свой мотив игрушками…
А потом юноша вдруг осознал, что пять шагов миновало с тех пор, как они вошли, наклоняясь, под надавливающую сверху крышу, а они все никак не упирались да не упирались в тупиковую стенку, и, более того, крыша будто начала подниматься, места становилось больше, темнота недовольно ощерилась под всплесками двух веселых фонарей, и тишина-mp3, отыгрывающая свои хиты старинными мертвыми балками да пыльными разбитыми черенками, преподнесла практичному недальновидному мальчишке очередной экзамен по логике сна, когда земля под ногами без малейшего предупреждения едва не оборвалась, побалансировав черной зычной пропастью, а Рейнхарт, тут же выросший рядом и подхвативший весь невеликий вес на свои плечи, запальчиво выдохнул вместе с дымом на закостеневшее ухо под красным капюшоном:
– Осторожнее, пожалуйста, моя хрупкая нежность. Прямо здесь и прямо сейчас под нашими с тобой подошвами начинается волшебная лестница в таинственный мир захороненных под холмом подземелий…
⊹⊹⊹
Огромный обнаженный скелет, притворившийся не пришедшей еще толком полуночью, игриво перебежал костяными пальцами по белым ключицам, высекая кремниевый запашок подпаленной искры и клавесиновой гулкой мелодии; в тот же самый миг, запустив пальцы глубже в грудину и усевшись на краешек потрепанного до внутреннего поролона кресла, болтающегося под прошитым трубами потолком, скелет этот разодрал, разломал, развел в стороны свои скрипучие ребра. Послышался хруст, раздался треск, за спиной взвились осенние псы ветров, давно охрипшие от неистового лая, и Юа, сопровождаемый сумасшедшим затейником-лисом, ступил выбившими пыль стопами на припорошенный грязью да старостью пол, с непониманием и привкусом неприязненной горечи глядя на…
Просто на.
Наверное, это помещение являлось чем-то вроде предподвалья: деревянная лестница, оборвавшись покусанной доской, вывела их обоих к вымазанному древесиной да камнем закутку, низкая потолочная планка которого крошилась гнилыми картонными листами, ржавыми обломками труб, железными венозными канатами, изливающимися каплями холоднеющей воды, пахнущей липкой крысиной смертью да – совсем чуть-чуть – кислинкой пивных дрожжей.
Сверху, из оставленного за спиной проема, скупыми глотками вливался слабый синеватый свет, и в нем еще можно было разглядеть оказавшуюся по правую руку нишу в стене, прикрытую отодвигаемым заборчиком из досок с ромбовидными навершиями, пару синего перелива тряпок на полу, выдранный из кладки шматок глины, а вот дальше…
Дальше оставалось рассчитывать только на фонари, внезапно представившиеся чем-то до безумия важным и сокровенным, будто последний на неделю глоток воды – все равно никого особенно не спасающий, но оттого еще более иллюзорно-необходимый, – и Юа впервые покосился на свой лантерн с заслуживающей осторожностью, с некоторым даже страхом, чтобы тот только не затухнул, пеняя самого себя чертовым раздолбайством, помощью которого все это время размахивал тлеющей свечкой во все гребаные стороны, заливая пламень нагаром да топленым жидким салом. Но, впрочем…
Впрочем, пошло бы оно все в жопу, – еще спустя несколько секунд подумал вдруг Уэльс. Потому что он никуда, никогда и ни за что дальше этого места не пойдет.
Точка.
– Эй…! – решив хоть что-нибудь – во успокоение сдающих нервов, – хрипло позвал мальчишка, непроизвольно поддаваясь испуганной дрожи собственного сдавшего голоса, срывающегося на клекот полярного поморника с отобранной из клюва падалью. – Гребаный лисий выблудок…! Не знаю, что у тебя опять за развлечения, но заканчивай с ними, понял?
Лисий выблудок, будто только того и ждавший, тут же склонившийся над его ухом и прильнувший со спины, мгновенно вжался теснее. Мазнул по мочке и ломким хрящикам мокрым языком, сглатывая настолько шумно, что Уэльса, покрытого кленовым ужасом, как никогда ясно осенило – больной хренов извращенец не отказался бы подрать на его жопе тряпки и хорошенько оттрахать вот прямо здесь и прямо сейчас, в паршивом недоподвале, где со всех сторон капало, стекало, холодило и еще всячески…
Издевалось.
Послышался возбужденный выдох. Зашелестели торопливо одежды, пока пальцы мужчины ощупывали худосочные бока застывшего мальчишки и осторожно пробирались под каемку облегающих джинсов, пробуждаясь в возгорающемся керосиновом нетерпении…
И, наверное, если бы Юа в следующий момент не отвесил себе отрезвляющего внутреннего пинка, силой заставляя поддающееся перепуганное тело отлепиться от подчиняющего своей воле фетишиста – быть ему выебанным подвальными призраками да новой акульей одержимостью, своровавшей у кудлатого психопата способность даже просто банально говорить.
Три шага прочь – и фетишист этот, худо-бедно вернувший кислород оплывшим похотью мозгам, недовольно и разочарованно простонал, втягивая расширившимися ноздрями обжигающего настоянной сухостью воздуха. Протянул было руку, нащупал только раздражающую пустоту и, недовольно сведя вместе брови, вдруг взбешенным шипением пообещал:
– Я все равно это сегодня с тобой сделаю, дарлинг. Все равно тебя поимею, понятно? Поэтому так и быть, можешь пока порадоваться дозволенной мною форе, но когда я решу завалить тебя по-настоящему – тебе уже никуда от меня не подеваться, сладость моей плоти.
