Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 92 (всего у книги 98 страниц)
Вопрос Рейнхарта остался без ответа, зато глаза…
Глаза, разгоревшись газовыми орбиталиями, вспыхнули, забились прожилками и властвующим в теле ответным голодом, открывая все запасные люки, пропуская на волю всю жажду, освобождая весь страх, дергая за заслонки-шлюзы цветочного мальчишки и так просто и так буднично сжимая все, что еще сжать было можно, пропуская впереди прочего порочную жадность.
Алчность.
Жажду.
Голод.
Страх.
Возвращение.
Руки мужчины, мгновенно поменяв дислокацию, прошлись по мальчишескому дохлому животу, задели низ перепачканной рубашки. Спустились еще ниже, затерявшись в том боготворящем отчаянии, в котором только drug-obsessed хватается за последнюю дозу, когда понимает, что мир утонул в апокалипсисе, он – единственный выживший, и ни цветов, ни людей, способных эти цветы вырастить из потешных пестрых пробирок, больше нет и не будет никогда.
Три жеста, три движения рук галантного фокусника с темного переулка ночных пород, где перемигиваются солевым светом романтичные фонари – и Юа ощутил, как чужая настойчивость расстегивает ему железную брючную пряжку, как срывает потертый ремень, как выдирает к чертовой матери расстегнутую ширинку и, протиснув между ног колено, приподняв тем под ягодицы и оттолкнув назад, чтобы головой о прогудевшую спинку, забирается рукой в штаны, тут же отодвигая мешающее белье и обхватывая пальцами мгновенно откликнувшийся сладостным поднятием подростковый член.
– Мальчик… мой сладостный мальчик… Господи… Создатель… Боже… я все еще не верю, что… я не верил, что еще когда-нибудь притронусь к тебе, что успею вернуться, что мы еще хоть когда-нибудь… мальчик… обожаемый мой мальчик… я безумно тобой одержим… Я не излечусь уже никогда… – интонации Рейнхарта мгновенно стали жестче, пусть слова и пытались ткаться мягкими, животный неистовствующий напор засквозил в каждом шевелении, и Юа запоздало ощутил, как его вконец сминают, раскладывают, бьют спиной о деревянное изголовье, оставляя на коже синеющие следы от соприкосновения с дименсионной трехмерной резьбой.
– Подо… Рейн… Подож… – слова почему-то не желали заканчиваться, слова обрывались на середине, и собственный голос почудился вдруг настолько немощным и настолько неправильным, настолько неуместным и не заслуживающим права звучать, что Уэльс поспешно прикусил язык, утопая в разгорающемся адовом пекле, в чужих радужках и чужих зрачках, что сжирали его, ломали его, подчиняли его и пробуждали в умершем теле такой отклик, такую отдачу, что…
Что терпеть больше не было ни сил, ни желания, ни смысла.
– Я не стану… ждать, моя радость… Не сейчас… только не сейчас…
Руки Микеля, сомкнувшись вокруг головки полового члена и спустившись вниз по налившемуся жилами стволу, ухватились за затвердевшее основание, сжали, попутно принявшись рвать джинсы и белье. Глаза горели. Губы, смочившись языком, потянулись к губам Юа, сминая те яростным глубоким поцелуем, захватившим под убивающий плен практически весь рот.
Уэльс – который до сих пор не был уверен, что все по-настоящему закончилось, что шок отпустил его и что реальность реальна, а не издевается над ним путем насылаемого сумасшествия, – становясь подвластным воле единственного человека, без которого брызжело кровью сердце, покорно позволил заскользнуть себе в рот, сплестись языком, ошарить все стенки и все уголки на предмет возможной недоговорки или ревности, а после начать тот откровенно насиловать: толчком вниз, толчком наверх, пробуждая во всем напрягшемся теле очумевший отклик, вылившийся в тихий гортанный стон, волну дрожи и руки, что, не подчиняясь мальчишеской воле, тоже потянулись навстречу, тоже мазнули по груди и животу мужчины, напарываясь на что-то мокрое и тягучее, сопровожденное моментальной предупреждающей тряской.
Потянулись дальше, ниже, находя заветный ремень.
Замешкались лишь на долю непривычной секунды, готовясь сделать то, чего никогда не делали прежде, а затем, дрожа и отказывая, принялись неистово тянуть язычок, расстегивать пряжку, драть раздражающую ширинку, хвататься за края и петли, пытаясь хоть как-то чертовы проклятые брюки приопустить, освободить, выпросить и намекнуть.
Впрочем, намеки оказались ни к чему, ни к чему: уже в следующий миг Рейнхарт, быстро истолковавший все правильно или просто доведенный до той степени возбуждения, за которой не собирался больше ждать, торопливо взрычал в мальчишеский рот.
Прикусил до крови язык и губу, пропуская по нежной розовой плоти сеточку оставленной слюны.
Ухватился пальцами одной руки за тонкий шейный изгиб, сжимая так, чтобы в глазах померк свет, пробежался подушками по остро очерченным антикварным ключицам, выпил еще один засушенный приступ кашля и, огладив выпирающие ребра, резко переместился на поясницу и талию, силой сдирая заниженные джинсы еще ниже.
В чертовом безумии, в котором Юа отвечал на все проявления звериной страстной похоти лишь одобрительными стонами и дрожью готового для соития тела, пальцы мальчишки, лишившись терпения, разобрались, наконец, с застежкой на чужих брюках. Очарованно огладили тугой крепкий живот. Дождем заструились ниже, забираясь под резинку трусов и накрывая собой влажную восставшую жадность, тут же обжегшую их невыносимым жаром, а Рейнхарт…
Рейнхарт, изогнувшись во всей тигриной напряженной спине, простонал.
Отстранился ненадолго, вглядываясь сверху вниз – всегда сверху вниз, отчего вконец съезжала предавшая крыша – в глаза, кончиком языка поддразнивая нижнюю припухшую губу медленным половинчатым поцелуем.
Оскалив клыки, надвигаясь и сминая лишь еще больше, лишь еще желаннее, лишь еще деспотичнее, прошептал:
– Сейчас я буду трахать тебя, мальчик. Сейчас я буду трахать тебя так, что ты не сможешь не кричать. А после… После я залижу все твои раны и унесу тебя отсюда далеко-далеко, слышишь? Туда, где никто больше не посмеет притронуться к тебе, если не захочет сдохнуть последней грязной собакой от моих рук.
Уэльсу, плывущему кружащейся головой и тонущему в своем счастливом беспамятстве, такой расклад очень и очень понравился.
Не просто понравился – заворожил, впился в кровь, откликнулся еще большим возбуждением, и в приступе этом, в блаженной необходимости повиноваться и отдаваться, мальчишка приподнялся на локтях и пятках, отодрал от смазанной чужой кровью постели бедра, и, ухватившись за собственные джинсы, принялся те поспешно стягивать, одними губами хрипло вышептывая:
– Да… Я слышу, Рейн. Только заткнись и еби уже. Ну же! Давай, Рейн. Я не способен больше этого терпеть…
Слова его взорвались, слова его прогремели издевающимся насмешливым лаем, сводящим с ума наказом, и Микель, окончательно рехнувшись, исказившись в лице и железно оплетши мальчишеские костные бедра пальцами, одним пьяным рывком содрал с того джинсы, терзая ткань на рваные клочья.
Огладил ладонями внутреннюю сторону ног, поддел мизинцем ноющий стоящий член и, подхватив юношу под спину, внезапно и грубо того приподнял, тут же вжимаясь пальцами – до синяков и будоражащей боли – в нежную плоть с обратной стороны надломанных колен, разводя мальчишеские ноги на запад и на восток, приподнимая и складывая, чтобы вбить, втиснуть спиной-затылком в изголовье кровати, чтобы задрать ноги выше головы, а самому, устроившись между тех, жадно толкнуться навстречу пахом, без слов приказывая, чтобы…
Чтобы Юа, который жажда-послушание-боль-нетерпение, сам протянул руки и сам высвободил наружу налитый желанием дикого танца пенис.
Ему даже не потребовалось говорить этого вслух, ему даже не потребовалось угрожать, упрашивать или запугивать: Уэльс, жадно тянясь к его губам, касаясь тех языком, вылизывая и забираясь внутрь, выпрашивая для себя новых и новых поцелуев, покорно огладил стянутый тканью орган, сдернул облепившие штаны ниже и, нетерпеливо скуля, сокращаясь узкими горячими стенками, смазанными мужчиной лишь одним-единственным быстрым толчком облизанных пальцев, ухватился за толстый вздутый член, выуживая тот на долгожданную волю.
Подтащил его к себе, провел влажной головкой по пульсирующему анальному кольцу, мгновенно выгибаясь в спине, поджимая сведенные пальцы ног, запрокидывая голову и оборачиваясь настолько очаровательной шлюшкой, что у Микеля вконец отбило последний кислород, отключило мозги и заставило с рыком впиться рвущими укусами в подставленную для мазохистского ублажения глотку.
– Маленький… дрянной… паршивец… Как же я… как же я тебя… – он не договорил, и зубы его вонзились в тонкую кожу, раздирая до выступившей наглядной крови – чтобы не верили, будто у цветов сок, а не она, – и Юа, ударяясь затылком о дерево, снова взвыл сладостным стоном, подтаскивая горящий желанием мужской член ближе, пытаясь сползти ниже, насадиться, взять, принять, заставить уже, наконец, всунуть и иметь его, пока из задницы не польется чертова кровь, а тело не переломит от вожделенной, поднимающей с того света, боли.
Рейнхарт мог бы поиздеваться, Рейнхарт хотел бы поиздеваться, порастянуть мучение и предвкушение, но, заглянув напоследок в расширенные глаза с огромными и сорвавшимися в пропасть черными зрачками, глухо простонал, обессиленно припал к губам в сокрушающем поцелуе и…
Не стал.
Не сумел заставить себя ни одной лишней секундой.
Оторвавшись, собрав их перемешанную слюну, измазал в той пальцы, отер собственный член и, еще выше задрав мальчишеские ноги, сжав те до хруста и вынуждающей постыдно скулить боли, уткнулся в просящую задницу мокрой головкой.
Протолкнулся плавным нажатием на наконечник, тут же добиваясь ответной реакцией скомканного стона и попытки поерзать, открыться, нетерпеливо принять глубже и больше.
Руки мальчишки, поскребшись о простыню, потянулись навстречу, ухватились за крепкие плечи, вонзились в те излюбленными отросшими ногтями и, вычерчивая алые мучительные бороздки, принялись нещадно драть, разом доводя практически до ударившего в задний мозг оргазма, за которым Микель, оборвав все свои попытки не причинить боль, плюнул, отмахнулся и, рыча сквозь зубы вечные проклятия, яростно ударил бедрами, вгоняя скованный узостью и теснотой занывший член сразу на долгожданную половину, острейшей вспышкой ощущая, как обтираются внутри сухие-сухие стенки, а тощее тельце бьется в конвульсии, изгибается, сотрясается, поджимая каждую жилу и крича-крича-крича сорванным седым голосом.
– Ты сам… хотел… my sweet teen… – с шумом и всхрипом прошипел он, постепенно, медленно, увлажняющимися миллиметрами продвигаясь глубже, дальше, успокаивая и разрабатывая изнутри, обтираясь, туша боль в удовольствии и удовольствие – в боли.
Юа не сопротивлялся, тело его тоже не сопротивлялось, охотно включаясь в жестокую игру, и когда губы мальчишки разомкнулись, когда приподняли вверх в госпитальерской улыбке спятившие уголки-паутинки, а хриплый бархатный голос самой ночи с придыханием вышептал:
– Да… и хочу… до сих пор… Сделай уже меня… своим… наконец… чертов… Рейн… – мужчине финально, с ревом ангельских труб и симфонией зарождающейся эры безумств, сорвало подорванный рассудок.
Зарычав, заматерившись и обернувшись одним сплошным сгустком подчиняющего желанного греха, он протолкнул горящий огнем член до упора, задевая и точку простаты, и точку невыносимой боли. Мальчишеский сфинктер исступленно запульсировал, пронося по нервным окончаниям дозу нового одуряющего наслаждения, с которым головка члена излилась пущенной каплей, а желанная наполненность буквально свела с ума, вышивая по коже изморозившиеся мурашки, проступивший голод, невыносимый жар и потребность жмурить глаза, кусать губы, дрожать-дрожать-дрожать, пока Рейнхарт, чуть отодвинувшись, снова пронзил его одним резким ударом, сотрясшим кровать, сотрясшим проснувшуюся душу и пробудившим всю зачерствевшую арлекинову кровь, пряным потоком хлынувшую по разгоряченным венам.
Юа приподнял голову, Юа попробовал пошевелиться, плотнее оплетая мужчину парализованными руками…
А потом вдруг, изумленно распахнув глаза, ощутил, как ноги его отпускают, а левая рука Микеля резко перехватывает оба тонких запястья, смело помещающихся в одной его ладони, и, заламывая до гудящей пустоты, до невыносимой лихорадки и хрустящих сосудов, запрокидывает за голову, грубым ударом вонзая в стену, вывихивая кости и обездвиживая зажатое тело настолько, чтобы тому не оставалось ничего иного, кроме как беспрекословно отдаться на страшную злую волю, выпивающую до последней бело-красной капли.
На миг Уэльса прошибло током, на миг, за настигшим ощущением беззащитности и открытости, пришли страшные пережитые картинки отодвинувшегося на задний план недавнего прошлого, пришла тошнота и пришел легкий подкашивающий ужас, и он даже попытался отдернуться, он даже немного отрезвел, в смятении и злости стиснув зубы, но…
Но Рейнхарт уже не видел.
Рейнхарт уже не слышал и не понимал – и поделом глупой паршивой овечке, пытающейся соблазнить опасного в своей нестабильности голодного волка.
Поделом ей.
Упругая твердая мужская плоть, сопровожденная толчками таких же упругих крепких бедер, ударила с новой силой, ударила еще и еще раз, с каждым покачиванием выходя на пару сантиметров дальше и забиваясь снова, глубже, чтобы внутри все сдавалось, подчинялось, рвалось, ныло, мучилось, кровоточило и терзалось. Чтобы пыталось срастись, а потом, отторгаемое, опять и опять расходилось, и член бы вдалбливался, член бы подчинял, член бы дрессировал и пульсировал жидким огнищем той силы, чтобы ломаться в напряженном не выдерживающем позвонке, чтобы выть, чтобы стонать и продолжать трястись, мучаясь страхом и удушьем, мучаясь ужасом и возбуждением, мучаясь неверием и навсегда перекореженной психикой, а потом…
Потом Микель, вместо того чтобы помочь ему подойти к разрядке, вместо того чтобы успокоить и оделить вниманием просящий стоящий член, вжимаясь одним мокрым лбом в другой, слизывая капли испарины с лица и вдруг зачем-то отстраняясь, нетерпеливо мазнул по постели рукой, переворачивая зашуршавшее одеяло, и через пару секунд, клацнув – снятыми или надетыми – предохранителями, полоснул перед забившимися глазами силуэтом чертового железного пистолета, налитого холодной безучастной страстью.
В ту же секунду Юа, задохнувшийся от налета накрывшего ужаса, потерял свое остановившееся сердце, потерял все свои прежние мысли и ниточку реанимирующего тело удовольствия, будто ему уже и впрямь выстрелили в висок, и все, что танцевало еще во вскрытом мозгу, вытекло теперь наружу.
– Рейн… Рейн, стой…! Что ты… какого чер…
Он забился, он попытался увернуться, он застонал от разрывающего внутреннюю плоть настойчивого члена, продолжающего методично вдалбливаться в растянувшуюся задницу, от ощущения мужского живота под рубашкой, то и дело отирающегося о просящую мокрую головку, от страшного осознания, что ведь ни черта еще не закончилось, что все продолжается, что его сейчас…
Его сейчас…
Его сейчас прикончат, и этот мнимый блядский Рейн – мог изначально оказаться вовсе никаким не Рейном: потому что сам Юа затерялся и двинулся, потому что сошел с ума в далекой белой палате, потому что кошмар даже и не думал останавливаться и потому что…
Потому что живой и настоящий Рейнхарт тоже просто мог свихнуться и решить, что раз мальчишка увидел и узнал все, чего ему видеть и знать запрещалось, то – как бы больно или печально это ни было – пришло время с ним заканчивать, пришло время со всем – совсем со всем – заканчивать.
Потому что Рейнхарт – он убийца, а еще одна новая смерть для убийцы – пустяк и никчемность, бессмысленный опрометчивый поступок и транжирство подаренной жизни, ничем не отличающееся от того же просиживания задницы за офисным ленивым столом.
Юа дернулся еще один раз, Юа напрягся руками и попытался сжать внутренние чувствительные стенки, все равно тут же сломленные звериным пожирающим напором, и попытался открыть рот, выдавливая хоть еще одно, хоть два просящих пустых слова…
Когда в этот самый рот – распахнутый и горький, – только того и дожидаясь, грубо, с приказом проскользнуло железное дуло, жестко упершееся наконечником в нёбо, а Микель, пламенея ревущими глазами, прильнув так близко, чтобы заскользить языком по уголку раскрытого рта, задевая ниточку слюны, за нерабочей способностью глотательного рефлекса выталкиваемую ртом наружу, и ледяную сталь оружия, крепко и без единого намека на дрожь удерживая то в руке, прохрипел, рисуя губами безумствующую отталкивающую улыбку:
– Ты только мой, слышишь меня, Юа? Ты всегда будешь только моим, и я никуда, никогда тебя не отпущу от себя, – голос его был так же тверд, как и проклятая соленая сталь во рту, голос его оглаживал выступившие в ямочках черных глаз слезы, голос его раздирал на мясистые куски грудь и сливался с толчками налитого властью члена, продолжающего и продолжающего терзать податливое тело грубыми стонущими фрикциями. – Если ты решишь покинуть меня – я убью тебя, мальчик… Я просто возьму, выебу тебя до полусмерти, зацелую твое прекрасное лицо – а после непременно убью одним жалким нажатием на курок. Поэтому не смей, поэтому даже не думай никуда от меня деваться и живи отныне с тем, что тебе пришлось узнать, но живи только и без разговоров в единственно моих руках. Ты, надеюсь, понял меня, Юа?
Юа, в глубине сердца не ожидавший ничего иного все равно…
Понял.
Тихо проскулил, перешивая между собой боль, злость и подаренную уже – а подарки не забирают обратно, идиот… – покорность.
Прикрыл глаза, пытаясь вдохнуть спертого застрявшего воздуха и снова и снова ощущая, как бьется от сокрушающих толчков железное дуло о нежную ротовую перепонку.
Говорить в таком состоянии не получилось бы при всем желании, которого особенно и не было, говорить не получилось бы никак и ни за что, и Юа, опасаясь совершить лишнее движение, не имея понятия, заряжен пистолет или хотя бы стоит на предохранителе, сбито и осторожно кивнул, несмело касаясь холодной стали, тоже отчасти служащей теперь продолжением покорившего себе сердце Чудовища, обжегшимся языком.
Его ошпарило, его прошибло, и рука Рейнхарта впервые за все это время дрогнула…
За чем пришло накрывающее с головой ощущение больного, изуверского, ничем не обоснованного извращенного возбуждения, и член Уэльса, обделенный лаской, получающий лишь хрупкие грубые крохи обтираемой о него ткани, наполнился такой болью, таким сгустком готовой вот-вот разлиться истомы, что юношу скрутило в позвонке, выгнуло дугой, затрясло электрическим разрядом, вынуждая скулить, стонать, хрипеть, биться, теряться под натиском и давлением в заднице, сладостью во всем теле и страхом в подкашивающемся сердце.
Микель рычал, Микель кусал его плечи и шею, покрытые созвездиями гончих синяков. Микель вылизывал лицо, продолжая жадно трахать, продолжая рвать, продолжая неустанно двигаться молодым мощным хищником, и через полторы раздрабливающих минуты, доведенный до изнеможения, сломленный до самого конца и сведенный с ума своей аморальной кричащей любовью, Юа, дошедший до откровения, что раскаленное его ртом железо пахнет до невозможности восхитительно, обволакивая то языком и продолжая томно вылизывать, охотно подставляя мужчине горло и пытаясь с жадностью вбирать его член, теряя свой последний воздух – горький, как хина, и душный, как опиат – застонал, завыл, умер во внутренней кровяной судороге и, резко вскидывая наверх бедра, резко перекраиваясь во всем своем добитом существе, с гортанным хрипом кончил, извергся, залил фонтаном белых брызг одежду Микеля, свой живот, его грудь, его проступившее сердце.
Пока член продолжал сочиться медленными тугими каплями, пока где-то там, поднимаясь на дыбы, грохотали копытами железные беглые кони, пока Рейнхарт, зверея и рыча, продолжал его насиловать, скользя в разработанном нутре пульсирующим членом, пока в нёбо по-прежнему упирался угрожающий пистолет, Юа терпел, Юа всхлипывал, Юа прикрывал ресницами глаза и потихоньку расслаблялся, отдавался, томился в своей неге, меняясь лицом, стирая звериную запуганную острость, возвращая щекам румянец возлюбленного Лисом цветка и целиком, всем своим целиком спадая к его неуемным подставленным рукам…
И лишь когда Рейнхарт приблизился к разрядке, когда кровать заныла разбереженными жилами, когда в нос ударили запахи спермы, разогревшегося железа и крови, и Рейн, кончая и обжигая внутренности жаркой молочной струей, чуть ослабил хватку, позволяя мальчишке высвободить зажатые обескровленные руки – лишь тогда Юа, осторожно ухватившись за чужое напряженное запястье и вынув из своего рта покрытый слюной ствол, тихо, вымученно, но искренне прошептал, обессиленно повисая в обхвативших его тело собственнических руках:
– Идиот… Идиот ты, Микель Рейнхарт. Угрожай сколько влезет, но я и так… люблю тебя. Люблю тебя шизофренически и ненормально – как только и можно любить такого психопата, как ты. Я скорее сдохну, чем куда-либо от тебя денусь, если ты еще не понял, тупица… Поэтому не смеши меня больше, придурочный хаукарль. Не смеши…
Пальцы мужчины разжались, выронив чертов пистолет на вздрогнувшую мальчишескую грудь.
Кровать отозвалась последним протяжным скрипом…
И под обезумевшим расплывшимся золоченым взглядом, обещающим вечное покровительство и вечную, добровольно отданную жизнь, Юа, приподняв непослушную трясущуюся руку и огладив покрытую легкой щетиной горячую щеку, впервые позволил себе продемонстрировать возлюбленному кретину легкую насмешливую улыбку.
Такую простую и такую по-дурацки скомканную…
Бесценную улыбку.
⊹⊹⊹
Иногда кажется, будто после краха сумасшедшей планеты, после затушения всех огней и трех дней темноты, никогда уже не сможешь стать прежним, никогда не продолжишь с оставленного места и в лучшем случае вернешься только к началу, подтершему все воспоминания и обретенные в проигранной битве способности.
Юа знал, что так работали правила видеоигр, Юа знал, что так работали правила жизни и так работали – по крайней мере, до сих пор – правила его собственные, но отчего-то сейчас, отжив свои темные дни, повстречавшись глаза в глаза с вылезшим из-под кровати ужасом и перебив свалившихся с потолка монстров, он ощущал, что все еще можно…
Не вернуть, нет.
И даже не исправить.
И не подлатать, не перекроить, не исцелить.
Просто принять.
Принять, объять, махнуть рукой и молча идти себе дальше с того неназванного места, с которого повелела судьба – в конце концов, ей лучше знать. Ей всегда обо всем знать лучше, и порой банальное послушание, и всегда-то присутствующее в мальчишке, а теперь еще и старательно вышкаливаемое ревностным собственником Микелем, приводило к тому, о чем раньше не получалось и помыслить: Рейн был и оставался чертовым убийцей, Рейн был, наверное, клинически опасен и психически нездоров, а он, Юа, умудрился отыскать рядом с тем не только свое место, но еще и свой – не существующий никогда прежде – дом.
Вымотанный, зацелованный, обласканный, растерзанный чужой похотью и бесконечной жаждой, которая все продолжала и продолжала поблескивать в желтых звериных глазах даже сейчас, юноша, подтянув под себя ноги, сидел на краю постели, уже нисколько не заботясь, что на той еще недавно валялся убитый им труп – теперь сгруженный на пол и в аккуратную безучастную сторонку, – а залитые кровью одеяло-простыня и вовсе покоились рядом, грубо свернутые в тугой запутанный узел.
Он сидел, он смотрел – очень и очень внимательно, – стараясь сохранять на лице мрачное негодование, но получалась одна лишь отпечатавшаяся усталость: ушел прилипчивый страх, ушло вообще все, и даже когда входная дверь где-то там скрипела, даже когда Рейнхарт резко вскидывал голову, прислушиваясь к каждому постороннему звуку и напрягаясь малейшей просвечивающей жилой, тут же тянясь пальцами за лежащими рядом австрийскими пистолетами – по одному на каждую руку, и оба чертовых оружия он зарядил уже на глазах у Уэльса, не видя больше ни малейшей причины таиться, – даже тогда Юа оставался безучастен, молчалив, заинтересован лишь одним вопросом – который и не вопрос вовсе, – но не знающий как заговорить, с чего заговорить и не нужно ли дождаться, когда мужчина растолкает свою поганую совесть и хоть что-нибудь скажет в гребаное оправдание сам.
Однако тот как будто бы не спешил, как будто бы тоже ни на что не решался: нервный и напряженный, он сидел на полу, поигрывая пальцами на рукоятках оружия, и, стянув с плеч рубашку, обнажая прорезанную до мяса грудь, но не торопясь ту ничем обрабатывать – потому что: – «Прежде я бы хотел сходить в душ» – и: – «И так заживет, не беспокойся», – продолжал глядеть в ответ на юнца, положив тому к ногам пару авиабилетов и еще одну – знакомую уже хотя бы общим содержимым – фотокарточку, тоже перечеркнутую сигаретной выжженной галкой.
Тишина затягивалась, Юа потихоньку становилось все нервознее и нервознее, а лицо мужчины выглядело так, будто его либо вот-вот хватит удар, либо с секунды на секунду, замучившись терзаться этой вот паршивой игрой в молчанку, он поднимется, отковыляет на нетвердых ногах к дверям и пойдет застреливать воздушную породу, выбивая из той по десятке кварцевых душ за унцию.
Спустя еще три четверти одной-единственной застоявшейся вечности, Уэльс, так и не дождавшись от того ни объяснений, ни слов, ни иных реакций, кроме виноватого, взвинченного, переполошенного и мрачного взгляда, откуда-то хорошо понимающий, что рассиживать у них здесь времени попросту нет и нужно как можно скорее куда-нибудь валить, пока еще не поздно, наклонился.
Краем глаза уловил, как мгновенно напрягся Микель, как прищурил забегавшие собачьи глаза и нервозно облизнул нижнюю губу, сглатывая застрявший в глотке перчащий комок. Нахмурился и, стиснув в пальцах и билеты, и снимок, морщась от разрывающей боли в попользованной отвыкшей заднице, внизу живота и в растянутой пояснице, косо оглядев не говорящую ни о чем картонку, подписанную именем «Alexander Gustafsson» и датой «06.11.2014», ядовито и раздраженно спросил:
– И что? Ты грохнул его до или после того, как пропал со связи, поганый хаукарль?
Рейнхарт как будто бы вконец перекосился, как будто бы обессиленно шевельнул онемевшими губами – Юа так и не понял, успело ли дойти до придурка в полной мере то, что он уже обо всем был в курсе, или… или не успело. Скребнул пальцами по стальным затворам и, чуть потупив взгляд, оставаясь сидеть виноватой цепной псиной, пробормотал:
– После, душа моя… В последний раз я звонил тебе как раз в тот момент, когда выходил на свое чертово… дело.
На этом он замолчал, теряя обескураживающую способность постоянно пиздеть и пиздеть, и Юа, похмурившись, совершенно недовольствуясь тем, что тупой рыб просто не мог взять и рассказать всего разом, не мучая его необходимостью проговаривать каждый тошнотворный вопрос вслух, устало поторопил:
– И за что? Ладно, я даже все понял с трупом… в подвале. Не то чтобы особенно принял, не радуйся раньше времени, но понял. А с этим-то что не так, скажи мне, пожалуйста?
Микель, кажется, снова удивился, и Уэльс невольно ощутил себя последним на свете идиотом, тут же тупя вспыхнувший пристыженный взгляд, поджимая губы и принимаясь яростно терзать в пальцах отданный на свершение суда снимок.
– Ни за что, – мягко и неуверенно откликнулся непривычно-робкий-сука-лис. Приподнялся на четвереньках, оставляя в ладонях сжатое оружие, осторожно подполз поближе к мальчику, сохраняя дистанцию в десять безопасных сантиметров от колена до стопы, но ненавязчиво дыша на – тут же послушно спущенные – худые ноги и пытаясь потихоньку прирасти к тем щекой. – Он был просто частью моей работы, милый. Ничего более, уверяю тебя. Очередной неугодный кому-то человек и очередной обыкновенный рабочий заказ.
Юа нахмурился лишь еще сильнее, невольно прикусывая кончик занывшего покрасневшего языка.
Помешкав и понаблюдав, как все-таки притискивается к его ногам виноватый опечаленный Зверь, обхватывая те рукой и вжимаясь носом, выпрашивая немного недостающей ласки, хриплым голосом пробормотал:
– Значит, в этом и заключается твоя гребаная работа? Ты просто разъезжаешь по хреновым городам и радостно мочишь тех, на кого тебе указали пальцем? Выходит, тебе за это платят и ты вовсе никакой не маньяк, а… сраный киллер? Так, получается?
Теперь настал и черед Рейнхарта задумчиво, виновато немного, мешкать: поводив плечом и моляще потершись лбом об острые коленки, он с несколько минут помолчал, как будто бы собираясь с мыслями, а после, усмирив поднимающийся невольный гнев – пришедший маневром одной лишь чертовой защитной реакции, уверенной, что она попросту необходима сейчас, чтобы мальчик-Юа не удумал куда-нибудь убежать, – сбивчиво проговорил, чувственно ощупывая дно и подбирая нужные – хоть и все равно паршивые – слова:
– Так, хороший мой. Хотя вместе с тем все и намного сложнее, чем тебе видится.
– Сложнее? Это еще как понимать?
– Я… – Пальцы мужчины поползли было к карману, желая выхватить сигаретку-другую, но, передумав и не отыскав подходящего момента для мнимых расслаблений, лишь стиснулись на мальчишеской штанине, принимаясь ту легонько и навязчиво теребить. – Когдато я и впрямь начинал как любитель, мальчик мой: подыскивал себе заинтересованных заказчиков и деньги брал лишь после того, как выполнял порученную работу – как ты понимаешь, мало кто не захочет выплачивать положенный гонорар убийце без принципов, поэтому с денежными проблемами я практически не сталкивался. Потом… Вот потом, как это всегда отчего-то бывает, никого особенно не спросив, обо мне распространились слухи в нежелательных «элитных» кругах, меня заметили и, посчитав, будто я обладаю неким талантом в нелегком деле человекогубства, практически насильно приняли в ранг профи, переманив на свою сторону бесполезными игрушками, бонусами и постоянным вращением вокруг не устающей переводиться работы: в мире, знаешь ли, хороший мой, неусыпное множество тех, кто просто-таки спит и мечтает кого-нибудь прикончить, и ради этого тупоумные человечишки готовы бросаться всеми скопленными за жизнь сбережениями, ни разу не находя им применения… более, стало быть, полезного. Я был относительно юн и неопытен, я не слишком раздумывал, во что удосужился ввязаться, и меня, в принципе, все устраивало: какой-то процент с выручки постоянно перекачивается к чертовой организации, на которую я как будто бы работаю, но он настолько незаметный и мизерный, что я даже никогда об этом не вспоминаю. К тому же, пока я работал на самого себя, мне было довольно затруднительно отыскать желающего и убедить его, что он все делает правильно, что в убийстве ближнего своего ничего предосудительного нет, и что я вполне сумею справиться с возложенной на мои бренные плечи ответственностью. Чуть позже, когда я стал достаточно известен в нужных слоях населения благодаря… не всегда свойственному людям моей профессии прилежному старанию и некоторому… удовольствию, получаемому от процесса, поиск работы перестал видеться проблемой, желающих стало хоть отбавляй, и все они отныне обращались непосредственно ко мне самому, а не к моему так называемому начальству. И вот здесь, славный мой, и начались некоторые… проблемы.
