Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 65 (всего у книги 98 страниц)
– Ну…? Что еще за шизоидная идея, твое Тупейшество? Говори давай, а то я же вижу, что тебя сейчас от радости, чего доброго, разнесет…
Микель, к его недовольству, хохотнул, опять зализал с лица на макушку волосы и, ласково притиснув воспротивившегося мальчишку к себе под бок, мурчаще да как-то сплошь подозрительно отозвался:
– На этот раз я тебе лучше все покажу, мой милый волоокий Нептунов сын. Для этого, правда, придется несколько растянуть нашу непредвиденную прогулку, но… Уверен, ты не пожалеешь. Да и согреешься заодно, а то что-то ты у меня совсем ледышка… Так что ты скажешь, котеночек? Согласен?
Ничего Юа говорить не хотел.
Да того, отчасти к счастью, и не требовалось – вопрос-то был сугубо риторическим, – когда его, властно схватив за нарывающее запястье, уже жадно волокли за собой следом, едва оставляя время и возможность перебирать по утекающей из-под стоп песчаной гальке ногами.
В ответах никто не нуждался, Рейнхарт уже все для себя придумал и порешил, море продолжало корчиться стонами палых лиственных птиц – даже оно, бывает, встречало осень, – и Юа, обессиленно махнув на все рукой, просто с чувством чертыхнулся, позволяя погружать себя с головой в нелепые безумства суматошного желтоглазого человека.
Пусть себе играется, радуется, покоряет этот гребаный застоявшийся мир…
Пусть, господи.
Пусть.
Комментарий к Часть 32. Сольвейг
**Сольвейг** – героиня драматической поэмы Г. Ибсена «Пер Гюнт» (1866), деревенская девушка, ушедшая из семьи за всеми отвергнутым Пером Гюнтом.
**Имболк, День Бригитты** – один из четырех основных праздников ирландского календаря, отмечаемых среди гэльских народов в начале февраля или при первых признаках весны.
**Томте** – существо из скандинавского фольклора, домашний дух, схожее с английским гоблином, шотландским брауни, немецким кобольдом и голландским каботером.
**Лапидарный** – краткий, но отчетливый и ясный.
**Разиил** – (буквально – «тайны Бога») – ангел, впервые упоминаемый в славянской версии книги Эноха, где его называют также «Рагуэл» или «Разуэл». Встречается это имя затем в Таргуме к Когелет, 10, 20: «Ежедневно ангел Разиил провозглашает с небес над горою Хореб (Хорив) о тайнах всех живущих на земле, и голос его звучит во всей вселенной». По словам «Книги тайн Разиэла», Разиил это – ангел магии, научивший людей астрологии, гаданию, употреблению амулетов.
========== Часть 33. Сказки Матушки Гусыни ==========
Там, где под темной высокой сосной
Сходятся нити дорог,
Медленно вышел из чащи лесной
Белый единорог.
Старый, седой и тоскующий зверь,
Тусклый, затупленный рог.
Где же вся сила былая теперь,
Белый единорог?
Помнишь, когда была юной земля,
В древнем тумане веков
Слышали реки, холмы и поля
Грохот твоих шагов.
Чащи будил твой рокочущий зов,
И, словно пики огней,
Гордо вздымались десятки рогов
Белых, как снег, коней…
Осень. В лесу тишина и покой.
И у скрещенья дорог
Тихо растаял в чащобе лесной
Белый единорог.
Марина Ефремова
– Эй, Рейнхарт…
– Да, моя радость?
– Тут еще одна валяется…
– О… так неси ее скорее сюда, золотце! Только посмотри, какой у нас с тобой удивительный, славный да богатый нынче улов!
– Не буду.
– Что…?
– Не буду я ее трогать, идиот!
– Да ну, дарлинг, брось. Прекращай упрямиться и просто помоги мне ее до…
– Ты что, совсем охренел?! – дрожащим полуслабым голосом взвыл-проскулил Юа, поднимая измученные глаза на сияющего вопиющей мозговой инфекцией недочеловека. – Я ни за что к ней не притронусь, придурок! Сам щупай своих дохлых птиц, некрофил хренов! Еще давай, расстегни ширинку и засунь ей в клюв свой вечно стоячий хуй! Ну, что же ты?! Делай, забавляйся, ори о том, как все это удивительно и безобидно, а я полюбуюсь и выблюю тебе на яйца! Тебе же этого, помнится, так в свое время хотелось, гребаная ты аморальщина?!
Рейнхарт на все его вопли, которые громко свирепо лают, но не кусают, внимания как будто бы даже не обратил – привык, свыкся, да и что поделать, если иначе милый сердцу цветок все равно не умел?
Подошел вот, склонился над засевшим на раскачивающихся корточках мальчиком, задумчиво и страдательно разглядывающим мертвую чайку с переломанными крыльями, косточки в которых прорвали пернатую плоть и теперь льдистыми алыми сосульками торчали наружу. Наклонившись пониже, потыкал птицу указательным пальцем в успевший закоченеть бок и, довольно кивнув, подцепил животину за край облезшего крыла, абсолютно спокойно и без малейшей капли брезгливости сгребая ту к себе в общую братскую охапку, в которой уже насчитывалось чаек так десять, две дохлых рыбины – одна без плавников, другая без левой половины жабр, чтобы уж точно получились эти «одна белая, другая серая, две веселых рыбы». Один черно-яркий тупик со свернутой шеей и вытекшими – наверняка от блядских лисьих игрищ – глазами, одна скрюченная водоросль в форме подсохших человеческих мозгов и один высохший моллюск, лишившийся раковины и оттого, кажется, подохший.
Вся эта кошмарная масса разила ненавязчивым скромным гниением, трупной прелестной тленностью, студнем-холодом и откровенно блевотистой смертью, и Уэльсу меньше всего на свете хотелось, чтобы Микель теперь к нему приближался – хотя бы до тех пор, пока не вышвырнет все это дерьмо и основательно не вымоется, – но…
Его, в который там уже раз за второй прилепленный день, опять не пожелали о мнимых душевных комфортах спрашивать.
– Что же ты, звезда моя, Белла? – на полном серьезе льющегося через край чайного недоумения вопросил господин фокс, наклоняясь и еще ниже, чтобы, едва не свернув себе шею на манер трупной птицы, заглянуть в запальчивые озимые глаза и попытаться развеселить те немного встревоженной, но вроде бы шутовской да безалаберной улыбкой. – Разве не прекрасную затею я для нас с тобой придумал? И меня продолжает поражать твое упрямое нежелание слышать: не устану повторять, что вовсе я никакой не извращенец, котенок! Хотя бы если и извращенец, то не до такой же степени, чтобы запихивать птицам – мертвым или живым, не так и важно – в рот свой… член. Не интересуют меня, свитхарт, ни окоченевшие тела, ни бодрствующие, полнящиеся энергией животные, понимаешь? Меня вообще никто не интересует, кроме непосредственно тебя одного…
– Да, да, слышал я уже все это, придурок… Много хреновых раз слышал! Только ни черта твоя «затея» не прекрасная! В каком, мать твою, месте?! Она уродлива и ненормально больна, она изнутри гниет, если ты не способен понять очевидного! – рыкнул Юа, замученный и доведенный этой сраной игрой в гляделки настолько, что нехотя поднялся на ноги и, отвернув лицо, предался отчаянью нерешимого просто-таки парадокса: каким только хреном гребаный Рейнхарт умудрился уломать его на участие в этом скотском каннибально-ганнибальном непотребстве? Как, как он вообще мог изначально согласиться расхаживать по берегу, выискивать трупную падаль, созывать терьерным кличем накуренную лису и смотреть, как та, радостно падаль подхватывая, относит ее букетами-ромашками к ворованной лодке, набивая дно всем этим кошмаром, капельку подбальзамированным морем?
Микель же ответом обиженно нахмурил брови, притопнул ногой, с растерянностью и непониманием вглядываясь в добытых неподвижных зверушек, которых, при всем при том, оказалось еще и…
Очаровательно-притягательно гладить.
О чем, чуть помешкав и не зная, как заполучить благосклонность избирательной Беллы в полноправное пользование, он и имел глупость заикнуться вслух, никак не в силах в своей дурной голове понять, что совершает большую и страшную ошибку:
– Но, милый мой… Неужели тебе неинтересно? Только посмотри на них! Разве часто живая птичка или рыбка дастся тебе в руки, чтобы ты смог безо всяких нехороших последствий ее погладить? А эти, ты погляди! Их можно щупать как угодно, с ними даже можно устраивать забавные игривые постановки и они никуда от тебя не улетят и не уплывут… Ну разве я не прав, Белла, дорогая?
С этими чокнутыми словами, пока дорогая Белла пыталась все услышанное осмыслить и переварить в считываемый сбоящим разумом комок, пока вспоминала хоть какое-то подходящее определение для всяких иных некрофилов, пристукнутый на голову лис осторожно сгрудил на песок свои сокровища, выудил из тех одну – особенно тучную и упитанную – серебристую чайку и, подхватив ту под туго сгибающиеся крылья да заставив те распахнуться, принялся отплясывать глупой мертвой птицей нездоровый… не то чарльстон, не то и вовсе луговую свадебную польку, пародийным ломаным хрипом чумной собаки каркая да подпевая припомненному мотиву – тоже вот полусдохших да заглянувших на увеселительную трупную вечеринку – Битлз.
– Да ты… ты просто ебнутый, блядский Рейнхарт! – в ужасе выдохнул Юа, понимая, что и несчастнобольных, которые воистину больные, сейчас ни трогать, ни обижать сравнением с этим вот придурем не хочет. – Просто и безнадежно ебнутый, понял ты меня?! Отпусти эту сраную птицу, дай ей нормально сгнить и прекрати немедленно над ней издеваться! Ей и так охуительно паршиво, если ты не способен этого увидеть своей тупоумной башкой!
Микель – капельку, кажется, оскорбившийся – неуверенно поглядел на распахнувшую клюв чайку, на прочие трупики у своих ног, на Уэльса, полыхающего зименем глаз и оскаленного в недружелюбной гримасе рта…
Кажется, так и не постигнув банальнейшего из откровений скудными тривиальными извилинами, расстроенно и растерянно вопросил, сникая духом настолько, чтобы даже окрестные ветра поубавили пыл и клубками лапландской пряжи свернулись возле скальных корней:
– Почему…?
Юа против воли…
Обреченно взвыл.
Шандарахнул по песку ногой в мокром ботинке и, вскинув к небу утомленные глаза с каймой не только извечной угольной подводки, но и самых обыкновенных синяков, практически заорал, перекрикивая застывший от зябкого холодка и чужой злобы шквальной прилив:
– Да потому что она сдохла, идиотина! Ты себе жив и здоров – даже больше здоров, чем тебе нужно! Ты играешь в свои крамольные игры, а она сдохла и жить больше никогда – понимаешь ты это?! – не будет! Ни летать, ни мочиться всяким придуркам на башку, ни гадить гребаной рыбой! Не будет она ничего!
То ли лисий кретин остановился развитием на уровне туполетнего ребенка и просто-напросто теперь не соображал, что такое смерть и что такое банальное «был» и «не стало навсегда», то ли все-таки продвинулся дальше и что-то соображал, но в силу неких неизведанных причин предпочитал не помнить и не думать.
Лицо его, однако, порядком осунулось, побледнело, скатилось уголками убитой улыбки вниз с черной вулканической дюны и, растаяв в несмелом наползающем ветре, стекло к обессиленным ногам, возвращаясь обратно в море – чертов колыбельный гамак всеобщих начал и концов.
– Да я же ничего такого и не думал, мальчик… Всего лишь хотел тебя развлечь, раз уж ты выглядел настолько угрюмым, что и смотреть без боли страшно… – тихо и сумбурно, погружаясь в полнейшее беспросветное отрешение, проговорил мужчина с глазами-золотом. Рассеянно оглядел выброшенный на берег и похоронившийся там же старый-старый ржавый якорь суровой нордовской ковки. Обвел пристыженным и убитым взглядом кипящую амальгаму бушующего прибоя и, наклонившись да подобрав все свои глупые трупы, молча побрел к лодке, не оставляя Уэльсу, впавшему от столь острой перемены настроений в ступор, иного выбора, кроме как хватить ртом ошпарившего воздуха, нервно дернуться, закусить губы, ощутить неоправданный укол вины и, марионеткой тому подчиняясь, поплестись за Его Тупейшеством следом.
Под ногами шуршал песок, из-под подошв разбегались округлые черно-серые и буланые глянцевые камушки, пенистая волна норовила проникнуть в только-только прекратившие хлюпать, пусть и все еще невыносимо сырые, ботинки, и где-то там белыми да серебристыми бугорками продолжали выплывать из берегового тумана мертвые птицы да рыбины, не пережившие прошлой ночью голодного шторма: кому-то сломало крылья, кому-то выломало из суставов шею, а кому-то размозжило ударом о скалы череп или разорвало грудину. Рыбы задохнулись без своего воздуха, водоросли в предсмертном отчаянии впились корнями в изолированный песок, медленно отдаваясь размытой медвежьей желтизне, и если подумать получше, то чертов Рейнхарт ничего страшного, наверное, и не сделал…
Быть может, он и впрямь всего лишь дурачился да играл, не наигравшись в минувшем детстве среди трущоб да мертвых собак. Быть может, старался для него же, для чертового мальчишки, веруя, что где-то внутри того тоже сидит наивный жестокий ребенок, который только и ждет, когда его вытащат за шкирку и предложат отвоевать у паршивых скучных взрослых их лысеющий, попользованный да старый мир, растерявший под неумелой рукой первоначальные бесплатные чудеса.
Быть может, он просто был таким, каким был, и Юа со своими хреновыми расшатанными импульсами, с доставшими его самого же правильностями и истериками, портящими между ними все на порядок умелее самого мужчины, до последнего не желая признавать… очевидной, в общем-то, неправоты, был среди них единственным безнадежным идиотом.
А что же до сраных трупов…
То им, чтоб его все, и без того уже наверняка было наплевать – сгнить-засолиться на берегу, под тугим языком морским, или принести остатками несуществующего больше существования такому вот кудлатому идиоту неприхотливую непосредственную…
Радость.
Если бы Юа умел нормально говорить – он бы обязательно все это сказал вслух и, наступая на хвост никчемной гордости, попросил бы у Его Тупейшества… прощения. Если бы Юа умел говорить – он бы неминуемо сделал это, но боги, черти и дьяволы подобной щедростью мальчика с мрачными глазами не одарили, а потому ему оставалось только кусать от обиды губы, стискивать в карманах кулаки и, украдкой поглядывая в сгорбленную да понурую лисью спину, волочиться за тем по оставленным на песке шагам, в остальное время виновато тупя и голову, и пристыженный взгляд.
Было холодно, было раздражающе мокро и стыло, и до лодки они добрались через минут пятнадцать, в мерзостном расположении духа, с проевшей в сердце дыру тишиной и застывшей в области солнечных сплетений вязкой кровью, требовательно пробуждающей еще и жажду, и чертово чувство ненасыщенного голода.
Предоставленный самому себе, пока Рейнхарт бережно сгружал трупики на днище суденышка, Юа не нашел занятия лучшего, чем тупо усесться задницей на твердый каменистый песок и, подтянув к груди ноги, так и остаться сидеть, слушая краем уха тихий-тихий разговор невидимых северных льдов да таких же северных сосен, которых никогда вот здесь, на берегу, наверное, и не существовало.
Задуваемый ветрами, заледеневший и впавший в рептилий анабиоз, он стекляшками глаз наблюдал, уткнувшись подбородком в сложенные на коленях руки, как мужчина, возясь со своей погребальной лодкой, достал из кармана зажигалку.
Подпалил для себя сигарету, затянулся поглубже, выплеснул в соленый воздух рваный драконий дым. Покосился на белых птиц да русалью рыбу и, неуверенно обернувшись на мальчика-Уэльса, но не дождавшись от того нового недовольного крика, велящего все это остановить, по-своему аккуратно поджег сатиновым огоньком одно птичье крыло, другое, третье.
Воспламенил успевшие подсохнуть мозги-водоросли, забросал подобранными с земли павшими перьями да принесенными откуда-то из других стран ветками, отдавая на рождение настоящего пламени всего себя и все свое умение, пока огонь, поднимая драконью рогатую голову, все-таки не согласился пробудиться, не согласился зевнуть, раскрывая зубастую пасть, и, ударив шипастым хвостом, не заглотил предложенную жертву, тут же, точно одиозный вулканический полымень, раскидывая в стороны света исшитые янтарными жилами крылья.
Дракон затрещал, дракон взревел. Дракон лизнул языком подпаленное мясо и сырую лодочную древесину, в то время как Микель, поспешно сталкивая суденышко к большой воде и осторожно отводя глаза да лицо от едкого черного дыма, разящего гнилью жарящегося мяса, добился от неукротимого зверя послушания: лодка погрузилась в волны, разрезав те притупившимся носом, морской бог запряг в ту своих гривастых гиппокампов, и дракон, служа вечной рифмой к зиме, одиночеству и далекому снегу, отгоняя прочь все грусти суесловья, буйствующим юным парусом понес возгорающийся солнечный драккар, маленький солнечный странник, навстречу занебесному Асгарду, где боги-Асы, попивая забродивший Juleøl, щедро швыряли в ладони алчным земным смертным монеты из сокрытой навек волшебной страны.
– Вот так, милый мой мальчик… – тихо-тихо проговорил Рейнхарт, мягко приближаясь к закрывшемуся от него и всех ветров юноше и еще более мягко и несмело опускаясь рядом с тем на черный россыпной песок. – Как видишь, я не сделал ничего столь страшного, в чем ты меня упрекал: всего лишь небольшой ритуал давно позабытых традиций, и ничего больше. Я надеюсь, что ты уже не сердишься на меня, котенок, потому что ссоры с тобой печальны и тяжелы, и я… успел… соскучиться, хоть и ты как будто бы все это время незримо был со мной рядом…
Юа выслушал его без лишних слов, без пререканий и без рыка, разъедающего и душу, и глотку белопенным океаническим кипением.
Подтянул поближе к себе тощие ноги, подул жарким паром на костенеющие руки и, зажмурив глаза, чтобы только не видеть, что делает, подался чуть в сторону, бессильно утыкаясь замершему от изумления мужчине щекой в плечо, позволяя тому тут же обнять себя, притиснуть близко-близко к громыхающему сердцу и завернуть полой мокрого-мокрого плаща, сохранившего впитанное тепло разведенного погребального кострища.
Где-то там, на серых гребнях, тряслась и ярилась факелом швыряемая из стороны в сторону лодка в морской упряжке, где-то там алые шелковичные ягоды загорались с тихим мшистым хрустом, а здесь, рядом, Микель Рейнхарт, зарывшийся губами да подбородком в мальчишеский затылок, тихо и смущенно, покрепче стискивая руки и словно бы прячась лицом в чужих волосах, сбивчиво шептал:
– Если честно, свет мой… я имел неудачу немножечко заблудиться… Понятия не имею, в какой стороне находится город, а в лодку мне больше ни за что лезть не хотелось. Поэтому я и решил, что попробую нас немного развлечь, пока что-нибудь не случится и мы не поймем, куда нужно идти, чтобы не заплутать еще безнадежнее. Здесь, как ты понимаешь, не обжитый край с указателями да цивилизацией, и здесь лучше не оставаться без крыши над головой ночной осенней порой, и…
Юа вздохнул.
Небрежно, но снисходительно хлопнул идиота ладонью по спине.
Немного погодя, слушая, как тот затыкается и перестает дышать, поднялся пальцами повыше, зарываясь в мокрые щекотные прядки, чтобы несмело и настороженно те растрепать да добраться до чувствительной к прикосновениям кожи…
А потом, позволив себе прикрыть глаза да обессиленно вымученно улыбнуться одними уголками внутренних – все еще не внешних – губ, тихо и беззлобно пробормотал:
– Город прямо на юго-запад, дурак ты хаукарлистый. То есть назад и наискось за нашей спиной. Наверное, к темноте как раз и доберемся.
– Но… как, мальчик мой…? Откуда ты…?!
Юа усилил хватку, нажал на курчавый затылок, чтобы лишний раз не трепыхался и не прожигал блудными своими глазищами. Извернулся сам, прильнул лбом да носом к изгибу лисьей шеи и, растворяясь вот в этом родном сумасшедшем запахе, в горячих требовательных руках вокруг тела и той видимой обманчивой власти, которую ему позволял мужчина, прошептал:
– Потому что я, в отличие от тебя, следил, куда ты гребешь, придурок…
⊹⊹⊹
По бледным-бледным спаржево-зеленым плоскогорным плато, бесконечными насыпями тянущимся то наверх, то вширь, а то вдруг достигающим вершинной гряды и склоняющимся крутыми скатами вниз, в накрытую сырейшим туманом яму-пропасть, раскинувшую утробу ниже самого моря, расхаживали затерявшиеся между всеми реальностями коротконогие одичалые лошадки-кораблики с паклей нечесаной гривы и добрейшей собачьей тоской в умных карих глазах.
Лошаденки перебирали вытянутыми бархатной трубкой губами закоченевший под ветром мшаль, высасывали из того ворсинки-хворостинки и, поддевая подошвой копыта забежавший под ноги лавовый камень, игривым ляганием отправляли тот в сторону двух бесприютных путников-людей, один из которых через шаг громко и с хрипом чихал, всякий раз срываясь на последующие чертыхающиеся проклятья, а другой – похожий на тщедушную астматичную рыбеху, наделенную дикой красотой черного собрата-единорога с далеких Шетландских да британских островов – ершился, куксился, занавешивался не греющей ни разу шубой зализанных солью растрепанных волос и то и дело пытался отвязаться от человека первого, что продолжал и продолжал пытаться укутать его в свое пальто.
Одни лошадиные табунки сменялись табунками другими – еще более коренастыми, грубоватыми, будто скальной породы камни-валуны, коротконогими, большеголовыми и длинноторсными, а сухое одноликое плато смежалось запахами горелых ветров, доносимых с далеких лавовых полей, или ветров ледяных, пролетавших накануне над белыми брызгами разбросанных вдоль побережий глетчеров или морен. Иногда удавалось краем глаза задеть умирающую речную долину, смутно сохранившую следы временного водяного присутствия: долину покинул причитавшийся той ирландский ши, не принятый упертыми в своих расхождениях исландцами, и река, тоскуя по вернувшемуся в Дублин или Пассидж-Уэст хранителю, теперь терялась за гладями льдистых пресноводных озер, оставляя чаек, кружащих под коркой облаков подобно белоперым ангелам, недоуменно щелкать клювами да эхом разносить один и тот же безответный вопрос: куда, куда?
Плато казалось до неприличия однообразным, все холмы, как один, складывались в тень далекого замка Брана, под мрачными гротескными фасадами которого инквизиторскими танцами с ведьмами плясали арктические луговые розы, оставившие от себя одни тросточки да опадающие листья, и лишь через каждую тысячу шагов где-нибудь попадались да пропадали обратно топкие болотистые оазисы, образованные прошлогодними разливами вод, да обступившие те и заживо заморозившиеся бесстебельные цветки-смолевки.
Чем дальше два путника пробирались, подслеповато щуря глаза по течению острого ветра, разящего теперь уже заспиртованным безликим духом, закупоренным в укромный подземный ларь, тем страннее им становилось: Микель вскоре заявил, что перестал ощущать малейший холод, зато налег нытьем на чувство горького полынного голода, пожирающего заживо его желудок, а Юа, все еще страдая от мерзлости и никак не в силах сообразить, куда подевалась способность его собственного тела сгенерировать хотя бы одну-единственную внутреннюю искорку, практически стучал зубами, испытывая ко всему кормовому-пищевому временную непереносимость.
Микель чихал – Юа в ответ сочувственно хлюпал носом, пристыженно скашивая глаза, в которых плескалась сотня пустых, абсолютно одинаковых местных насыпей, становящихся на время его новыми зрачками. Юа чихал – Микель отплясывал ногами чечетку, объясняясь тем, что холода-то он не чувствует, а вот отсутствующее ощущение собственных ног как-то все-таки напрягает, нервирует и явным образом никак не повышает настроения.
– Белла, а, моя милая Белла… Белла! Белла… Беллочка…
– Да хватит уже домогаться! Что, мать твою, за сраная «Белла» еще, Тупейшество?! Где ты вообще ее взял?
– Ну, как это «где»? – Рейнхарт, добившийся-таки причитавшейся дозы внимания, казался удивленным. – Неужто ты и банальных мультиков, душа моя, не смотрел? Дисней там, американские черепашки-мутанты, плешивые коты да сырные мыши, пещерные человечки с ручными розовыми сосисками-динозаврами и все прочие прекрасные каноны? Только не говори мне, что и они обошли тебя стороной, маленький мой дикий Маугли!
– Обошли, Тупейшество. Почти, – помешкав, отрезал Уэльс, скашивая взгляд и всматриваясь в стойбища пестрошерстных фигурок маленьких коренных исландцев, складывающихся потугами переменчивого льдисто-огненного сердца то в огромную выбеленную вестфальскую лошадь, сошедшую со старого германского герба, оседланную проказливыми духами Саксонии и Тюрингии, то в плоскомордого богла, хитро ухмыляющегося каменьями-зубами да зелеными земными трещинами прищуренных глаз. – Не до твоих тупых динозавров мне было, представь себе. И вообще, гребаный хаукарлище… Ты-то когда успел пропустить через себя все это дерьмо, если вроде бы рос не в самых благих для роскоши условиях? Что-то мне с трудом представляются эти твои трущобы и новинки сраного… какого-то там матографа.
– И представляется тебе совершенно правильно, радость моя, – с довольством отозвался мужчина, сотрясая округу и перепуганных лошадей еще одним громовержным чихом. – Их вовсе не было в нем, в моем детстве, этих загадочных благоприятных условий для всестороннего благословенного отупения. Зато они появились позже, когда я обрел долгожданную самостоятельность, а мультфильмами, знаешь ли, я не брезгую и сейчас – тупеть-то теперь, как говорится, уже поздно…
– Ни хрена так не говорится, идиот. И ни черта тупеть не поздно! Тебе-то уж точно! Прогресс, чтоб его, практически налицо, хаукарлище.
– Ну, это не так уж и важно, – вообще целиком и полностью пропуская его слова мимо ушей, отмахнулся наглейший засранец-лис. – Так вот Белла, к твоему прелестному сведению, является выходцем одной из добрых старых рисованных историй по мотивам «увиделись, поцеловались, поженились, и злобный аист-марабу на следующий же день принес капустный младенческий кочан, а принцесса от старости даже не стареет». Никогда не понимал, как так происходит и чем обособлена их тамошняя размножаемость-эволюция, но хотя бы ради одних этих аномалий посмотреть подобное фуфло, на мой взгляд, определенно стоит. Не скажу, свитхарт, что историю про Беллу можно назвать самой лучшей, красочной или шедевральной, да и конец меня немного разочаровал бесполезностью чертовой трансформации – это ж надо было такого обольстительного харизматичного Чудика обернуть в столь зализанного прыщавого недоростка… Но все же. Все же, помнится, красавица Белла – глупая деваха, непригодная даже для того, чтобы лежать у тебя в ногах, mon beau, – забралась однажды ночной порой в старый – и вполне себе хозяйный – домик-замок, где повстречала чересчур подвижный офранцуженный обиход, а в конце всех концов угодила в сети любовных утех с тамошним косматым мистером Чудовищем, которого полюбила вопреки всем его… не самым сильным и лучшим сторонам. Правда, если смотреть с такого ракурса, то выходит, что мистер Чудовище и чудовищем-то быть прекратил, да и новыми подозрительными чертами эта непутевая Белла – ни разу не заслужившая своего имени – его как будто бы «наградила»…
– И что? – Юа, слишком хорошо чуявший, к чему все идет, на всякий случай оголил острые зубки, прожигая мужчину недовольным предупреждающим взглядом, – теперь ты решил играть в эту сраную парочку, засунув меня в бабскую шкуру, а себе отрастив рога да копыта?!
– Бинго! – невозможнейшим из детей обрадовался Его Величество Лис. – Какой ты у меня, золотце, все-таки прозорливый! Теперь, повстречав тебя, я понял, что единственно-правильная Белль – это однозначно ты, а самое правильное Чудовище, не обращающееся в паршивых смазливых принцев с синими синицами в обросших дешевой слащавой романтикой мозгах, это…
– Разумеется, ты, – скептично фыркнул Юа, впрочем, не пытаясь переспорить Его Тупейшество или на словах-воплях-рыках доказать, насколько оно не право и что хватит его уже извращать всякими двинутыми именами; Белла все еще немного – или, возможно, порядком – бесила, но…
Но, чтоб его все, отчасти, наверное, даже подходила.
Вот хотя бы этим чертовым финтом с гребаным Чудовищем.
Что, много их таких на свете, кто отдает придурочное сердце на хранение не куда-то там, а в усыпанные кровавыми когтями жадные лапы?
– Разумеется, – промурлыкало рядом гребаное тупое животное, в довольстве щуря опасные глаза и наклоняясь так низко, чтобы… чихнуть, мать его все, Уэльсу в капюшонную макушку да, извинившись… чихнуть еще раз. И еще в третий поганый раз, после чего животное это вдруг ожило, воспряло духом и, просияв смазливыми мордасами – да куда тебе в принца оборачиваться, когда ты и так по жизни Король…? – восторжествовало: – Кстати, мон амур, однажды мы просто обязаны будем что-нибудь подобное вместе с тобой поглядеть! Вот выберемся уже из этого поднадоевшего Рейкьявика, вкусим пленяющих запахов большого мира, сходим поздним вечером в кино, прошвырнемся глубокой полуночью по шумному огнистому авеню, где я буду проклинать все и каждую машины, затмевающие своим ревом твой нежный голос. Взберемся на самую высокую башню мира, отведаем филе трески в песто и пармской ветчине под сливочным соусом, а затем, прогуляв до рассвета, вернемся в какой угодно дом, где я смогу любить тебя день напролет, пока ты, уставший и божественно-прекрасный, доверчиво не заснешь в моих недостойных руках…
– Ага… – хмуро и насмешливо-едко откликнулся Уэльс, с места натыкаясь на моментально подобравшегося мужчину, что, догнав его – старающегося брести хотя бы на четыре спасительных шага впереди, – резко ухватил за острый локоть и, дернув на себя, вынудил одарить беглым потерянным взглядом, в котором отчетливо читалось, что…
– Ты что же, не веришь мне, котик? – не без обиды и привкуса горького цитрусового разочарования уточнил Рейнхарт, слишком хорошо научившийся узнавать именно этот взгляд.
Добился размытого, контуженного, но стервозного в своем согласии кивка, который, впрочем, тут же сменился легким качанием головы и туманной дымкой растерянности в вытканных из снежного веретена Госпожи Метелицы глазах.
– Не знаю я… – хмуро и честно отозвался мальчик-цветок, не пытаясь теперь уже ни вырваться, ни оттолкнуть, и все позволяя да позволяя мужчине одергивать себя за локоть да заставлять поднимать тот повыше, покуда тело сковывала легкая неуютная боль. – Просто не понимаю вот этого… наверное…
– Чего, милое мое дитя?
Юа немного помолчал. Покусал кусочек обветренной отмершей кожи на нижней губе, голодной собакой пытаясь тот зачем-то отгрызть, будто надеясь, что за сухой костью отыщет сочное мясо. Отгрыз. Добился разве что появления тонкой алой капельки, тут же слизнутой завораживающим мужское внимание розовым языком.
Наконец, помешкав да снова отвернув к вороху блеклого желтогорья малабарский выразительный взгляд, устало и сникше выдохнул:
– Я не понимаю, зачем ты постоянно пытаешься куда-то рваться. Чем плохо здесь, что тебя все не устраивает и нужно обязательно вышвыривать в чертово море таких же чертовых рыб и мечтать куда-то уехать? Ты же уже уехал из своей гребаной Америки, разве этого мало? Мне, конечно, наплевать, что ты там собираешься делать, но… – договорить, вопреки желанию, он не смог: горло сузилось, сорвалась на какую-то совершенно безумную кухонную призрачную латынь, и мальчишка поспешно опустил голову, чтобы не видеть внимательных жгущих глаз, налившихся моментальной настороженной и извиняющейся тоской.
