Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 78 (всего у книги 98 страниц)
Уэльса такой расклад нисколько, просто-таки нисколько не устраивал.
Недовольный, разозленный даже, измученный извечными лисьими эгоистичными выходками, он оскалил зубы, отбил хлестким ударом протянутую навстречу потряхиваемую ладонь и, плюясь серой, предупреждающе рыкнул:
– Ни черта не понятно и понятно не будет, скотина! Если так хочешь ебаться, что снова мозги отключило – пошли домой, и там делай, что тебе в голову взбредет, черт уж с тобой. Но здесь я тебе не дамся, ясно? Хрен тебе, а не сраная ебля в сраном подвале! За кого, сука такая, ты меня держишь? За тупую игрушку-проститутку для удовлетворения всех твоих аморальных выходок? Хватит с меня. Как хочешь, а дальше этого места я никуда с тобой не пойду, ублюдок. Так что давай, разворачивайся и пошли отсюда, пока все это трухлявое дерьмо и впрямь не обвалилось сверху.
Вообще-то, если быть честным, Юа хорошо помнил, что Микель часто бывал добрым. Добрым, заботливым и безоговорочно влюбленным, готовым сидеть в коленях и потешно выспрашивать, какое еще из чертовых несуществующих желаний он может воплотить в жизнь.
Микель часто бывал добрым… до тех злополучных пор, пока не начинал впадать в преследующие его сумасшествия и беситься – все чаще по поводу очередного полученного отказа.
Отказ этим человеком воспринимался как нечто не подлежащее прощению, заслуживающее черной эпидемии и всяческих жестоких наказаний с переломанными шейными хрящами да стертыми в кровь губами, чтобы на будущее юный бунтарский мальчик не забывал, кто кому хозяин и что хозяину этому дозволение глупого цветка отродясь не было нужно.
Вот и сейчас лицо его в свете приподнятого тыквенного фонаря приобрело глинисто-бурый оттенок, с мазком обожествленного окисления и дуновением растопырившей оставшиеся листья осени. В мгновение он показался утопленником, выскользнувшим на свободу из цепких ревматичных пальцев прожорливого ила, и, крюча пальцы собственные, снова попытался перехватить вертлявого мальчишку, что, задницей чуя неладное, юрким ужом втек в сраный подвал еще глубже и еще дальше, разделяясь со спасительной обнадеживающей лестницей почти что со скулящими стонами у ноющего сердца.
Микель долго не отвечал, проглатывая зарождающиеся в грудине слова, зато с усердием Уэльса теснил; ловко перекрывал путь, если вдруг видел, что лотосов цвет собирался хитро поднырнуть наперехват, обойти да броситься к обратным ступеням. Вскидывал руку и даже обдавал полоской ногтей, опаляя горящую кожу, а после, вконец разбесившись, отвесил в последний раз попытавшему удачу подростку несильную пощечину, отчего тот, распахнув глаза, лишь пошатнулся, поджал с обидой губы и, лелея под нижними веками-ресницами зыбкие гуляющие тени, резко отвернулся, шепча сквозь зубы свои собственные непростительные проклятия.
– Я вынужден расстроить тебя, милое дитя, но ты пойдешь. Со мной. Пойдешь прямиком туда, куда я тебе скажу, и делать это будешь отныне без своей чертовой спеси, иначе… Иначе тебе придется очень сильно пожалеть, – прохрипело ему вослед ожившее в темноте Чудовище, вновь нагоняя и вновь пытаясь притронуться да прихватить, пусть Юа, наперекор всем его словам, и продолжал отбрыкиваться, продолжал щерить зубы и злобно лупить распоясавшегося урода по лапам, растревоженно прикусывая ушибленную губу с нахлестом соленой крови. – Прямо сейчас я тебя не трону, но лучше бы тебе уяснить, что я всё – всё, слышишь, мальчик? – запоминаю, и ныне ночью тебе, мой печальный дерзкий свет, придется расплатиться за свои грехи.
Юа, погружаясь в окружающее его новорожденное психушное сумасшествие, замученно стиснул зубы.
Не выдержав пожирающей давки, наваливающейся и со стороны Рейнхарта, и со стороны молчаливого мертвого подвалья, ударил острым локтем зарвавшегося придурка прямиком под ребра и поспешно отскочил еще на несколько шагов, ошарашенно узнавая, что ноги, сами того не подозревая, уже привели его еще к одной лестнице – на сей раз узкой, низкой, без перил, в обступлении двух рядов плотных каменных стен да с заваленными стружкой и мусором пыльными ступенями, отражающими и умножающими любые неосторожные шаги на громкое число три.
– А как же ты, сраный ублюдок…? – с последней тоской оглянувшись за спину, на пятно иссинего света, быстро растаявшего за нагнавшей и накрывшей мужской фигурой, Юа, раздирая невидимыми когтями такие же невидимые волосы на загривке, с темным чувством на сердце сделал свой первый шаг вниз, в отчаянии проклиная всё, что успел познать в этом своем больном перековерканном мирке. – Не пора ли тебе самому искупить свои блядские неискупаемые грехи, озабоченное эгоистичное чудовище?
Чудовище, вновь поймавшее юную возлюбленную мимозу и вновь пропустившее под слой ее одежды снятые когти, прикусывая сладкое ухо зубами, лишь тихо и хрипло выдохнуло, размазывая подошвами едкую – не над нежным настигнутым мальчиком, а всего лишь над жалким самим собой – издевку:
– Увы, не пора, душа моя. Боюсь, что мои грехи искупить сумеет уже один только ад. А я, как ты можешь помнить, все еще до исступления не хочу в него погружаться…
…впереди, завешанный черным грубым тиком, пахнущим старым проплесневелым яблоком, углился острой насмешливой улыбкой мрачный-мрачный утробный проход.
Комментарий к Часть 37. Хэллоуинская Соната
**Поденко ибиценко** – порода охотничьих собак.
**Шиликун** – дух-хулиган небольшого размера, который имел обыкновение появляться на Святки или Ивана Купала.
**Rotkäppchen** – Красная Шапочка.
**Титулус** – верхняя перекладина православного креста.
**Торель** – устарелое слово для обозначения тарелки.
Относительно упомянутой операции «Форк».
Имеется в виду вторжение в Исландию под кодовым названием Операция «Форк» (англ. Operation Fork – Вилка) – стратегическая операция британских вооруженных сил, проведенная в 1940 году во время Второй мировой войны. Целью операции было предотвращение возможной высадки германских войск в Исландии, а также недопущение использования территории острова экипажами немецких подводных лодок.
========== Часть 38. La lune ne garde aucune rancune ==========
Душа пуста, часы идут назад.
С земли на небо серый снег несется.
Огромные смежаются глаза.
Неведомо откуда смех берется.
Все будет так, как хочется зиме.
Все будет так, как хочется зиме.
Душа пуста, часы идут назад.
Атлас в томленьи нестерпимой лени
склоняется на грязные колени.
Как тяжек мир, как тяжело дышать.
Как долго ждать.
Все будет так, как хочется зиме.
Все будет так, как хочется зиме.
Борис Поплавский
Юа понятия не имел, как и каким чертом это получилось, но, миновав лестничный проем, зарождающий в потемках сердца две паршивых фобии – клаустро и ни́кто, – которыми он уже обучился страдать что в узких церковных переходах Хадльгримскиркьи, что на лисьим чердаке в первые дни своего знакомства с его домом, пересекши бесцветное пространство с розовыми и алыми граффити на стенах да переваленным за точку лимита мусором, они с Микелем вышли в относительно аккуратное – если сравнивать со всем увиденным прежде – помещение, чье нутро делилось тремя одинаково черными проходами и одной-единственной дверью на высоте девяти деревянных ступеней да отвесной расклеенной стены.
Рейнхарт за продолжительное время их блужданий капельку притих, сбавил бурлящий в жилах пыл, отпустил с привязи извечное безумие и, глядя на Уэльса уже с прежней обожествляющей жадной манией, снова сросся с его плотью пуповиной голодающей улыбки, пожирающей изнутри нежные сосуды и трепетные кровеносные жилки.
Юа успел запомнить свисающую откуда-то с невидимого потолка на длинном ворсяном канате люстру, спаянную, кажется, из лопастей вентилятора, а то и вовсе из гибло-военного вертолетного пропеллера. Увидел с три или четыре пары крохотных квадратов-оконец, глухо заколоченных досками и однозначно не могущих вести на свет, находясь глубоко под землей…
Ведь, дьявол, под землей же они находились…?
Пощурившись да походив кругом, впитывая ноздрями запахи последней на земле гнилой сырости, кишащей проеденной склизким червем трефовой древесиной, затопив в растекшихся под ногами лужах ботинки и хлюпая теперь сырыми носками, экономично выжимающими капля за каплей, он сослепу наткнулся на низенький столик в форме рояля, выпотрошенную софу с оставленными на той плюшевыми солдатами и еще один непонятный проход за черной древесиной прикрытой двери, которая так и манила, так и просила просунуть за ту руку да нащупать спящее во мгле сокровище, готовое вот-вот раскрыть юному мальчику свое тайное имя, когда Рейнхарт, разрушив мрачное колдовство, крикнул откуда-то со скрипящих ступеней, чтобы он немедленно прекращал дурачиться и шел уже к нему, на что Юа…
Попросту не смог выдавить из горла свое вечное упрямое «нет» – слишком не по себе ему становилось здесь, и пусть он и не верил ни в каких сверхъестественных тварей, пусть до последнего был убежден, что вороний клекот по углам ему только мерещится, мальчишка с искренней – задавленной перед самим собой – радостью бросился на родной знакомый голос, позволяя не себе, а лисьему лорду избрать дверь к продолжению их спятившего, отнюдь не желанного путешествия…
…когда та, выбранная да обросшая бежеватостью безликих обоев, затворилась за ними, оглушив округу древним стариковским визгом, комната со столом-роялем и молчаливыми тусклыми окнами да карканьем черных птиц по щелям-трещинам тихо-тихо загудела винтами обессвеченных люстр, вялыми призраками раскачивающихся на немых надтреснутых тросах.
⊹⊹⊹
– Ну и безвкусица, скажу тебе по правде… – чуточку расстроенно выдохнул Рейнхарт, брезгливо удерживая двумя пальцами за края проеденную личинкой моли подушку. – Признаться, я ужасно разочарован, мой милый юноша…
– Чем это? – хмуро и мрачно откликнулся на его зов настороженный чуткий Уэльс, искренне уверенный, что единственное, что они могут в столь поганом месте делать правильно – это говорить, говорить и еще раз говорить, не позволяя стенам да попрятанным в тех трупам раскрыть рта первыми. – Ты же так сюда рвался, ублюдок, так какое теперь «разочарован»?
Юа дураком не был.
И понять, когда мужчина с запозданием заявил, что тоннели-подвалы, по которым они все это время бродили, напрямую связывали церквушку и тот поганый полуразрушенный дом – понял с первого раза, не требуя ни разъяснений, ни еще каких-либо ответов-советов-слов.
Он и вовсе не удивился, он превосходно знал, что от гребаного лиса чего-то такого в обязательном порядке стоит ожидать, поэтому только покрысился, посупился, зашвырнул в тупую кудлатую башку первым юркнувшим под руку предметом – сраной развалившейся рамой от картины, долетевшей до цели двумя из четырех досок, – и, послав все к черту в адову задницу, смирился: ну что, в самом деле, он мог сделать еще?
Только ждать, когда Его акулье Величество, наконец, наиграется в жестокие детские игрушки да соизволит потопать обратно домой.
– Неужели же ты сам не догадываешься, сладкий мой? – послышалось натяжным ответом, полнящимся последним на свете талым отчаянием. Запустив подушкой обратно в обжитый попрятавшимися от холода насекомыми угол, из которого та и была выужена, господин фокс, отбивая каблуками звонкий траурный вальс и чадя табачной сигаретой, прошелся через всю комнату, постоял возле одного разбитого зеркала, возле другого, а затем, попрыгав, как аист на болоте, по сугробам белой скрюченной ваты, раскиданной по полу мерзостного вида потрохами, склонился над рядком безымянных, ничем и никак не подписанных картонных коробок, с осторожностью погружая в их нутро пальцы. – Здесь все совсем не такое, каким я его себе представлял… Наверное, лучше мне не объяснить, золотце. Думаю, я просто чересчур расточительно ожидал чего-то более… Более.
Юа молчаливо оглядел заклеенные серыми в черный ромб обоями стены. Покосился на дверной проем и саму выбеленную старую дверь, тускнеющую ободранной желтоватой ручкой. Обвел глазами бесконечные связки проводов, первобытных пылесосных хоботов, запчасти от летных машин, шматки истерзанной парусины и все новые да новые картонки-коробки-крышки-табуретки, наваливающиеся друг на друга безобразными глыбами…
Табуретки – расставленные строго по геометрическим углам и отчего-то выглядевшие намного чище и ухоженнее всего остального имеющегося здесь, – к слову, угнетали его больше прочей нервирующей машинерии – даже больше черного-черного грязнейшего ковра под ногами, обожженных проемов в стенах, отскоблившегося пепелящегося потолка и измазанных красными сполохами тряпок да книг без обложек, расшвырянных по всем существующим горизонтальным поверхностям.
– И что? – насильно заставляя себя отвести взгляд от очередного стула – на этот раз с высокой спинкой и обитого желтовато-лимонным шенилловым чехлом, – хмуро проговорил Уэльс, осторожно подступаясь на шаг ближе к волчьему лису. – Ты думал, тебя тут будет дожидаться склад заводных чучел, что ли? Чего еще можно было хотеть от хреновой заброшки?
– Я не знаю, душа моя… – тоскливо отозвался непутевый хаукарль, не способный и одной единственной минуты усидеть на этой своей заднице ровно: выпрямился, в очередной раз прошелся по относительно изученной уже комнатушке. Завернул за новый таинственный угол, где, оставаясь видимым глазам наблюдающего мальчишки, потормошил тяжелую бурую шторку на проволочной гардине и, оплеванный комками паучьей пыли, вернулся на прежнее место, в конце всех концов заваливаясь прямиком на выпотрошенный прогнувшийся диван, щерящийся пружинами, рваными газетными листами, гнилыми тряпками да наверняка какими-нибудь особенно живучими тараканами-клопами-клещами и несметным крысиным дерьмом. Особенно крысиным дерьмом. – Я ведь вообще не имею даже приблизительного понятия, чего жду от каждого нового дня – разве что только в обязательном порядке того, что ты встретишь его вместе со мной, Белла. Если прежде я еще грезил ежедневным подношением никем не раскрытых любопытных интересностей, то чем дольше живу на этом свете, тем лучше понимаю, что единственное интересное, горячо любимое и попросту не способное утомить или прекратить меня удивлять, существует лишь в исключительном эксклюзивном экземпляре, котенок, – с голодной поплывшей улыбкой сообщил охмелевший без хмеля король, раздвигая ноги шире и приглашающе похлопывая себя звонкой ладонью по обтянутому тканью бедру.
Юа, очень хорошо этот жест заметивший, но испытавший откровенный ужас от косвенно задевшей мысли, чтобы притронуться к мерзейшему дивану безымянного земляного оттенка, протестующе мотнул головой, поспешно отворачиваясь от невозможного придурка, вообще, кажется, не знающего такого чувства, как банальная брезгливость.
– И что же это, дурной ты хаукарль? – заместо идущих навстречу телодвижений хмуро и мрачно спросил он, невольно добавляя в голос капельку ревнивого вызова, стискивая на груди перекрещенные руки и таким вот старым-старым проверенным способом привязывая себя же к себе.
– Как это – «что»…? – Диван скрипнул, натянуто взвизгнул ватным возмущением. Об уши ударился новый призывающий хлопок и застрекотавшее в застоявшемся воздухе нетерпение, всеми силами мальчишкой проигнорированное. – Ты, конечно же, свет моей жизни! Что же это может быть еще? Ты, недогадливая моя радость. Только и всегда ты один. Поэтому прекращай, пожалуйста, упрямиться, и иди уже сюда. Ко мне. Я чертовски соскучился, Белла.
Положа руку на сердце, Юа соскучился тоже, и если бы не хреновы дом-подвал-диван и прочее говно, устраиваемое кудлатым лисопатом в качестве не то радостного сюрприза, не то откровенной издевки да должное перенимать на себя роль уютных свиданческих гнездышек – он бы послушался и пошел к идиоту на колени по собственной воле, позволяя тому делать все, что ударит в бедовую башку.
Однако здесь и сейчас, как бы ни желалось обратного, подчиниться он…
Не мог.
Невозможно подчиниться, когда через ноздри в душу втекает запах старых татуировочных чернил, когда где-то в голове по кругу играет призрачный минорный патефон, когда воздух спазменно тужится умирающим джазом, а каждая стена, каждый чертов клочок обоев тлеет такой тоской и такой безнадежностью, что впору броситься под люстру, обернуть в три ряда вокруг глотки ее канат и остаться болтаться между потолком и полом навсегда, подкармливая находящих приливами крыс да отрастивших хромое крыло летних беременных мух.
Уэльсу хотелось прочь, Уэльсу хотелось наружу, Уэльсу хотелось к Рейнхарту, но…
– Нет, – холодно и разбито промычал он, со злостью качая упрямой головой. – Хорош, тупица чертов. Лучше поднимай свою задницу и пошли уже отсюда. Пошли быстрее, слышишь? Я же сказал, что мне становится дурно от одного вида этого поганого места…
Микель по-хорошему не понимал, Микель вообще никак и никогда не понимал, поэтому Юа, не желая продлевать затянувшихся споров, просто отвернулся от того, разметав в тусклоте черную потрепанную гриву. Подобрал приставленный к стенке стеклянный фонарь, потихоньку начавший истлевать, но обещающий продлить блаженную жизнь посредством пригоршни иных свечек, припасенных в лисьих карманах – скотина наверняка загодя знала, куда и на сколько тащит глупого попавшегося мальчишку, додумавшись хотя бы прихватить с собой этих чертовых носителей животного тепла.
Не обращая внимания на встревоженный именной оклик, юноша, топорно глядя себе строго под ноги и – изредка – вдоль танцующей мандариновой световой полоски, наугад поплелся в ту сторону, в которую они с Рейнхартом пока еще не захаживали: там притулились две деревянные обкромсанные лесенки, там резвились отплясывающие по полу синие пятна, впрыснутые шприцами наружного сумрачного свечения, и Юа, не задумываясь и позволяя своим ногам выбирать, наудачу поплелся по лестнице той, что вела наверх – внизу таились страшные подвалы, и он бы в здравом рассудке, которого все еще старался придерживаться, ни за что бы не поплелся туда.
Микель окликнул его еще раз, смешивая тревогу с поднимающимся раздражением, но, поняв, что мальчишка так и не подумает оборачиваться да возвращаться, припадочно перегрызая тонкую цепь истлевающего послушания, с недовольным стоном скрипнул диванным матрасом и, поспешно отряхнувшись от налипшей на пальто, на брюки да на хвост ваты, бросился за упрямцем вдогонку, перехватывая того за локоть уже на высоте пятой из двенадцати ступенек.
Стиснув пальцы крепче, отхлестнул тут же взвившемуся юнцу несильной пощечины по аппетитной заднице, злостно прошипев тому на ухо:
– Ну ты у меня и получишь нынче ночью, маленькая невыносимая пакость… – и, прижав эту самую пакость к стене да протиснувшись мимо, пошел впереди сам, покачивая из стороны в сторону головой смеющегося Джека да цепко сжимая в пальцах запястье вздыбленного для виду, но довольного-довольного во всем остальном Уэльса, жадно упивающегося вернувшимся к нему садистским вниманием.
⊹⊹⊹
Сколько Юа ни бился, сколько ни пытался вырваться из чертового дома прочь и уговорить паршивого лиса хотя бы сменить место пребывания да отыскать в округе какой-нибудь иной клоповый притон, тот ни в какую не соглашался, упирался и рычал, что нет, что они должны остаться непременно здесь, потому что этот сраный дом подходит, потому что он так решил, потому что он просто господин фокс, а господин фокс всегда делает только то, что ему хочется, и совсем не делает того, чего не хочется, даже если возлюбленный всем пылким сердцем цветочный юноша от его долбоебства и страдает в самую первую приоритетную очередь.
Они посетили в чертогах паршивого похоронного дома откуда-то выскочившую библиотеку с арочными красными шкафами, заваленными старыми книгами с мокрыми листами да стекшимися печатными чернилами.
В библиотеке той отыскались золоченые железным порошком жесткие кресла с орлиными когтями выгнутых ножек, ухватывающимися за позволяющие перемещаться ролики-шары. На стене болталась раскрашенная попахивающим маслом безымянная картина с тощим умирающим ягуаром да пятнистым леопардом, забытыми и ангелом и человеком в Эдемовом саду. Выплыла из пустоты статуэтка одинокой карповидной рыбины с отбитым парусным хвостом, у которой во рту застряла старая окаменевшая сигарета, и покрасовались сами собой стены да мебель, покрытые болезнью размытых человеческих оспин, покуда под ногами заблудившихся мужчины и мальчишки продолжала и продолжала хлюпать набегающая сверху влага, а крыша где-то там, над потолком и еще одним потолком, то поскрипывала, то постанывала, то гудела подкашивающимся слабым деревом, спадая на камень прослойкой очередной бурой разящей гнили.
Поиграв в игру чертовых пантомим и порывшись в брошенных на смерть книгах, Рейнхарт, утомившись и этим однообразием, потащил замученного юношу дальше, попутно сооружая из горсти выдранных страниц то бумажные кораблики, то новые самолетики: правда, самолетики в честь набухшей тяжести лететь отказывались, тут же крушась о стены или утопая в водной пучине, а корабли так и вовсе сразу переворачивались на задний бизань-гик и шли с печальным гудением ко дну, сотрясая тишину ревом воображаемой военной сирены.
Продолжая развлекаться своими больными игрищами, Микель оттащил сопротивляющегося Уэльса и на самый чердак, позволив полюбоваться пятнами синего неба, проглядывающего сквозь редкие прожеванные провалы. Поиграл с коробкой сраного деревенского гроба, сколоченного из дешевейших досок, черт знает что вообще позабывшего здесь. Пособирал с того горсти сухих, что пепел, но еще пока целостных лепестков, и, осторожно сгрудив те в карман да обмотав платком, простучав костяшками пальцев по всем видимым стенам, вдруг заявил остолбенелому Уэльсу, что им отныне судьба оставаться здесь хотя бы до одного часа до полуночи, потому что именно в это самое время начнется самый увлекательный на свете карнавал выбравшейся на свободу нечисти…
При упоминании которой Юа, честно выслушавший все до конца, энтузиазмом чертового идиота не то чтобы не проникся, а так и вовсе всеми остатками понадкусанных надежд на освобождение окончательно сникся.
От слова вообще.
Доведенный еще и тем, что скотинистый хаукарль опять попытался распустить руки да забраться ему в штаны прямо на крышке мертвецкого гроба, он, пустив в ход лягающиеся обутые ноги, с рыком и проклятиями сделал то единственное, что сделать еще мог – то есть весьма банально и весьма безвыигрышно попытался удрать…
Чтобы через две минуты с концами и погромом убедиться, что попытка на корню провалилась, а больной лисий человек, догнавший его и в злобствующем припадке растерзавший зубами губы, вырвавший клок волос и осыпавший синяками-подтеками прогрызенную-зацелованную шею, пуская наружу капли крови, за волосы да за шкирку оттащил орущего призраком мальчишку в последнюю из неизученных комнаток, где, протащив по пыльному полу и собрав его же телом всю грязь, отвесив несколько грубых пощечин и добившись временного кровавого затишья да шаткого кружения в гудящей голове, швырнул на один из стульев с высокой спинкой и, воспользовавшись черт знает когда найденной в ведьмовских завалах веревкой, принялся жестоко привязывать той к куску деревяшки, лишая банальной возможности и попытаться еще раз сбежать, и уже даже попросту пошевелиться.
Юа орал, Юа проклинал проклятого ублюдка всеми знакомыми матами, угрожая, как только освободится, обязательно оторвать к чертовой матери тупую непутевую башку, но нарывался лишь на поддразнивающие прикосновения к волосам, на поцелуи в макушку и на алчные руки, через ткань ощупывающие его пах, сжимающийся живот и извечно худющие бедра.
Рейнхарт притирался сзади, лип к спинке стула. Насиловал тот недвусмысленными движениями распаленных бедер – с какими собаки насилуют хозяйскую ногу, – жалея, кажется, о том, что столь непредусмотрительно повязал юнца в столь неудобной со всех сторон позе, но после, замучив хрипами на ухо и голодной слюной по коже да по волосам, отыскав для себя хоть какую-то отдушину, резко развернул стул к себе лицом, оседлал стянутые путами ноги, зажимая те между колен да бедер, и, возвышаясь над Юа чертовым тираном с больным блеском в глазах – тем чертовым тираном, которого против собственной воли опять и опять хотелось бояться, – расстегнул трясущимися от жажды пальцами железную ширинку, высвобождая на свет налитый венами, терпким запахом да откровенным бесстыдным желанием хуй.
Юа брыкался, Юа тошнился и все вопил и вопил, что не будет, что черт бы ему, этому уроду, а не блядские украденные удовольствия, что один гребаный раз в таком же гребаном музее фаллосов еще не значит, что теперь этот сраный изврат ртом можно принимать за правило, но…
Мужчина его не слушал.
Мужчина бил по губам, распуская те все новыми да новыми пятнами-струйками нарывающей крови. Грубо хватал за волосы, жестоко ударялся головкой полового члена в стиснутые зубы, бесясь на то, что юнец все еще умудрялся уворачиваться, в конце концов добившись лишь того, что связанными у него оказались не только руки и ноги, но еще и шея, тесно и болезненно вжатая в стульчатую спинку.
Дышать стало в разы труднее, рыпаться – и вовсе решительно невозможно, и пока тело стонало да умирало от ломающей боли, мучаясь всеми суставами и растянутыми жилками, пока Юа хрипел и пытался хватануть ртом воздуха, сраный ублюдок-Рейнхарт, получая от аморального любования таким вот погибающим мальчишкой ничем не прикрытое наслаждение, подло и мерзко, прихватив того за челку, воткнул ему в рот свой блядский пенис, проталкивая сразу так глубоко, чтобы совсем задохнуться и издохнуть прямо у него на руках выпотрошенной приручившейся кошкой.
Юа пытался стонать, но получалось только заглушенное мычание.
Юа пытался пустить в ход зубы, но раз за разом получал кулаком по лицу, а потом, устав терпеть унижение и боль, устав от бессмысленности собственных нелепых стараний, рваться прекратил, позволяя чертовому выродку, одинаково ненавистному и все еще любимому сейчас, проталкивать свое ублюдство на всю желаемую им длину, смутно ощущая, как по языку раскатывается привкус неприятной спермы, смешиваясь с кровью и слюной и каплями стекая в бурчащий негодованием желудок.
Уэльсу мешали зубы, Уэльсу мешал язык. Уэльсу было катастрофически мало места во рту, и дыхание скрадывалось, и голова нещадно кружилась, и все, что он видел, пока свет отключался – это желтые глаза Чудовища, с яростью и голодом глядящие на него сверху вниз, покуда рука мужчины грубо и по-волчьи держала его челку, фиксируя и без того обездвиженную голову на месте.
Уэльсу было больно, Уэльсу было мокро и до невозможности стыдно, и от всего этого говна, на самом краю близящегося обморока, он чувствовал, как его собственный член поднимается, как, одурев, трется о штаны, как тело охватывает жар горячего желания, а по гнилым стенам стекает вода да дышит тухлость, сплавляя по лужам зеленого залива молчаливые утопленные тела невидимых, но однозначно присутствующих здесь трупов…
Отпустив смятую челку и обхватив его голову пятерней за макушку, Рейнхарт, удерживая собственный член за основание, грубыми рывками качал бедрами, ебал бедрами, трахал и унижал его этими своими чертовыми бедрами, втекая до конца и выползая на всю ошпаряющую длину, напоминая, что ласка и нежность напрямую зависят от того, будет ли глупый маленький котенок помнить, кто и почему здесь хозяин, и Юа, потерявший самого себя за этим похабным сатанинским актом, за вечным возлиянием, кровоиспусканием и развратом, послушно и заторможенно сдыхал от отупляющего отсутствия кислорода, от трения чужого члена о его внутренние ротовые стенки, от долбления соленой головки в глотку, от озверелой жадности и перехваченной веревками истерзанной шеи…
В последние мгновение, когда Рейнхарт, совсем рехнувшись, зарычал, когда участил движения и вдалбливался уже со всей чокнутой дури, ни разу не заботясь, что разрывает своим поганым хуем ему окровавленный рот, Юа вдруг увидел странный смутный свет, что тек и притормаживал, тек и притормаживал откуда-то сверху, точно сплошной поток шумных дневных машин, а затем, заканчивая этот гребаный поцелуй мазохиста, принимая нутром впрыснутую ему в пищевод горькую табачную сперму, освободившись онемевшим ртом от выскользнувшего из того удовлетворенного хуя, с клокочущей усмешкой и булькающим – кровавые пузырьки, смешанные со слюной и спермой, действительно булькали – смехом, вскинув на своего личного пожизненного садиста изможденные глаза с синим подтеком теней, с чувством и все той же кровью выблевался на свои же колени и застывшие мужские ноги…
Все-таки – пусть и хватался крошащимися подрезанными когтями за рушащиеся стены – проваливаясь в поганое подкосившее беспамятство украденного на корню воздуха.
В чарах лунного синтеза, пробивающегося сквозь узкие настенные проплешины, Юа – измотанный, болящий каждой клеточкой тела и даже во сне испытывающий опьяняющую боль всякий раз, как пытался пошевелить ртом – вернулся обратно в свое тело на чертовой неизвестной кровати, распластанный по синему-синему покрывалу, утопающий в пропахшей трупной вонью подушке и накрытый сверху знакомым бежевым пальто…
Именно на пальто реакция подключилась прежде разума, действие пришло прежде воспоминания, и Юа, резко подскочив и в ужасе заозиравшись по сторонам, вдруг снова ощутил, как вспыхивает болью и кружением его голова, требуя незамедлительного возвращения в спасительную горизонтальную позицию.
Сморщенный на лицо, что сборки старой шторы, усталый и с глазами, заживо хоронящими рокочущие миры, он покорно опустился на спину, с отвращением скривился от ударившего в ноздри мертвого клопиного душка и, крепче стиснув пальцами ворот согревающего пальто, с непониманием ощупал пальцами руки другой ноющее запястье, раскрашенное кроваво-червовыми следами стягивающих передавливающих веревок.
Следом в игру подключилась и ноющая нестерпимой болью шея, за той – не ощущающие пульсации крови лодыжки…
Последними пробудились сердце и губы: сердце просто ныло, истерзанное невидимыми когтистыми шрамами, а губы стекали на язык мокрой солью, едва те стоило неудачно раскрыть, заставляя вновь и вновь морщиться и вновь и вновь глухо стонать, запрещая себе пропускать перед глазами настойчиво стучащиеся убивающие воспоминания.
Еще через пару минут, когда обида все-таки покружилась да отступила, слетая лепестками с головок пурпурных астр, Юа, ощущая непривычную тревогу, будто кто-то пытался заглянуть в комнату из-за той стороны завешанных пыльной занавеской заколоченных окон, с трудом приподнялся на локтях, через пелену мути и тошноты всматриваясь в плавучие стены, подкрашенные огневатым светом, в широкую кровать, на которой сам он и лежал. В округлый тусклый столик на четырех тяжелых ножках, заваленный пылью и ворохами бумаг, в два здоровенных темно-винных гардероба с распахнутыми настежь дверцами и лишь одним-единственным белым простеньким платьем на одной из пустующих вешалок.
