Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 98 страниц)
Юа, слишком поздно сообразивший, что происходит и что еще только обещало произойти, в ужасе священного ручья, все еще помнящего пляски рогатых галлов, отпрянул было назад. Прогнулся под натиском наваливающегося мужчины, что, встав на четвереньки, одним тигриным прыжком навис над ним сверху, возвысился, подмял сердце, волю и тело и, скаля опасные облизанные зубы, полыхая ничуть не менее опасными глазами, с жаром и рыком произнес, завораживая перекачиваемым жилами да человеческим кровяным ядром ядом:
– Ты еще смеешь в этом сомневаться, моя безжалостная шиповничья красота? Иногда я вполне способен оценить умения ловкого пройдохи, сумевшего меня обставить, но если только мне не придутся по вкусу его мотивы…
Он был…
Близко.
Выдыхая вроде бы простые, а вроде бы сокрушительно порочные слова, дыша табаком и незнакомой Уэльсу мужской зрелостью, взбудораженностью, облепляющим животным голодом, незримо отличающимся от голода того, другого, понятного теперь, что просыпался, когда этот же самый человек терял голову и пытался повязать его силой, Рейнхарт подполз настолько тесно, настолько вплотную, что Юа, считающий слишком глупой, слишком неуместной, слишком унизительной попытку бегства, лишь откинулся на спину, вжимаясь плечами и головой в услужливо выплывшее на помощь кресло.
Юношу непроизвольно трясло, в груди царапалось взбесившимися орущими кошками, по шее и вниз стекало лихорадочное тепло.
В какой миг ему почудилось, будто у него закружилась, унося из-под тела всякую опору, голова. В другой – будто лающие собаки черной Гекаты, окружившие непролазной стеной этот дом и притворившиеся молчаливыми угольными елками, завыли на разные голоса, клыками да когтями стаскивая с небес лунный лютефиск; Юа слишком отчетливо разбирал его, это промозглое завывание, и слишком отчетливо бился в своей собственной агонии, пригвожденно глядя в то сужающиеся, то вновь распахивающиеся заслонкой адовой печи глаза.
Когда Рейнхарт сделал свой последний бросок и прижался настолько безнадежно, что еще чуть-чуть – и их губы бы неминуемо соприкоснулись и переплелись, Уэльс попытался упереться тому как специально ослабевшими руками в плечи, оттолкнуть, сбросить с себя прочь, одновременно с тем понимая, что сил его на это никогда не хватит, что желание его предательски поверхностно, что тело уже загорается непознанным ответным любопытством, покорно тянясь навстречу чужой пожирающей власти.
– Уйди… с меня… – вяло, глухо, хрипло, раздавленно прошептал он, заранее зная, что Микель не обратит внимания, не услышит, не поведется…
Не поверит.
– Я так восхищен тобой… и меня так невыносимо жжет эта нежная мания, что намертво приковывает к тебе, мальчик, славный, хороший, желанный мой мальчик… – странным, таким странным, что Юа едва не задохнулся, голосом прорычал спятивший черный зверь, тугим напором пробиваясь сквозь стену чужих ломких рук.
Подался, обдавая истомой и повязывающейся вокруг глотки цепью, еще ближе. Медленно, соблазняя наивного простачка-Авеля на распутное грехопадение, облизнул приоткрывшиеся смуглые губы, заглянул в разорвавшиеся орбиты горящих изнутри иссиних глаз с расползшейся по всей радужке вердрагоновой поволокой, и Юа, ощутив на плоти собственных губ чужой обескураживающий привкус, чужую щекотку и чужой почти-поцелуй, все-таки задохнулся, все-таки жалобно и испуганно что-то пропищал, все-таки резко и одурело подался назад…
Чувствуя, как меланхольное тщедушное кресло, тоже поворачивающееся спиной, выбивается из-под него и, растлавшись под недовольным скрипом, откидывается на пухлую пружинящую спинку, а затылок, потеряв опору, кометой несется вниз, обещая вот-вот расшибиться еще и об пол.
Правда, вместо удара Уэльс, удивленный, ни за чем больше не поспевающий, не живой, не мертвый и такой по-детски потерянный, ощутил, как голову его подхватывает надежная ладонь вовремя успевшего Микеля, крепко удерживая ту на весу. Как сам мужчина, еще сильнее распаленный, прогибается леопардом в выемке между лопаток, нависая над распластанным на полу юнцом уже всем телом, внезапно показавшимся таким завораживающе-невозможным, таким огромным, потрясающим и привлекающим, что во рту разлилась жаровня ворующей слюну и вдохи засухи. Как его пальцы, принятые и без возражений допущенные, накрывают трепещущую в кадыке и артериях шею, накрывают, изучая, губы и подбородок, а у Юа…
У Юа не отыскалось воли пошевелиться, сбросить, согнать, сделать хоть что-либо вообще.
Распятый в своем новоявленном колотящемся безумстве, он лежал под этим человеком с разметанными ковром волосами, с часто-часто бьющимся сердцем, с покорностью жреческого танца перед грядущим принесением кровавой жатвы…
И даже когда Рейнхарт потянулся ниже, даже когда оказался совсем-совсем рядом и здесь, гипнотизируя взглядом старого бразильского удава, собирающегося его вместе со всей душой пожрать, Юа не посмел воспротивиться.
Не посмел бы до целующего предреченного конца, не посмел бы ни за что…
Если бы не трижды чертовый, трижды паршивый, трижды проклятый позабытый кошак, что, выбрав самый дурной, самый неподходящий момент для своей чокнутой кошачьей мести, попутно решая в законсервированном мяукающем мозгу, что прекрасный принц попал в беду и нуждается в истинном храбром воителе, не выпрыгнул белым тучным мячом из-за поверженного кресла…
Всеми своими оплывшими когтистыми лапами впиваясь взвывшему матерным воплем Рейнхарту в перекошенное от боли лицо.
Комментарий к Часть 13. Бидермейер
**Бидермейер** – художественный стиль, направление в немецком и австрийском искусстве, архитектуре и дизайне, распространённый в 1815—1848 годах. Стиль получил свое название по псевдониму «Готлиб Бидермейер», который взял себе немецкий поэт Людвиг Эйхродт, и под которым печатал в журналах эпиграммы. Слово Bieder переводится как «простодушный, обывательский». В целом псевдоним означает «простодушный господин Мейер».
**Агарбатти** – те самые ароматические палочки для зажигания.
**En Tremblant** – означает что-то вроде: «трепетное существо, на которое кто-либо смотрит очарованными глазами».
**Лютефиск** – (дословно: «рыба в щёлочи»); традиционное скандинавское рыбное блюдо, популярное в Норвегии, Швеции и некоторых районах Финляндии.
Относительно горячей воды из-под крана: работает это так, что некоторые дома Исландии подключены к протекающим под землей горячим источникам, отсюда и вода из-под крана течет только крутым кипятком.
========== Часть 14. Библионочь ==========
Я забыл мой сон прекрасный.
Навсегда забыл.
Сон прекрасный, сон неясный
Мне когдато был.
И душа полна обиды.
– Где забыл мою?.. —
Отвечаю: – Панихиды
По сей день пою. —
А душа: – Хочу веселья.
Вспомни вещий сон.
В дочь мою на новоселье
Будешь ты влюблен.
– Помоги мне, – говорю я.
– Помогу потом. —
И живу-пою, горюя.
Плачу об одном.
Иван Рукавишников. «Сон забытый»
– Юа! Юа, открой! Открой сейчас же, слышишь?! Юа, черти тебя подери!
Уэльс, не заботясь тем, что проклятый Рейнхарт не мог увидеть его сквозь заслонку баррикадой удерживаемой двери, с выразительным гневом, прищуренными до иголок глазами и плюющимся шипением прокричал, в сердцах ударяя коленом по не внушающей никакого доверия деревяшке:
– Вон отсюда пошел, скотина! Держи свои гребаные маньячные руки при себе! Не знаю, что ты сделал, чтобы запудрить мне мозги и устроить все… то, что ты там устроил, но больше у тебя так не выйдет! Не надейся даже, сволочь! Козел сраный! Надо было только с тобой связаться… Ублюдок озабоченный!
– Сдается мне, ты и сам неплохо подо мной разложился, скромник ты наш! Так разложился, что едва ноги не раздвинул! Давай смотреть правде в глаза, мальчик: ты такой же гребаный извращенец, как и я!
Чудовище по ту сторону бушевало, ломилось ногами и кулаками – иногда даже, судя по странной ритмике смешивающегося звука, головой, – и тощему Уэльсу, старающемуся не думать о том кошмарном, что он только что от этой твари услышал, приходилось прикладывать все свои силы, чтобы налегать на проклятую дверь сверху – благо, что хренова замычка в той все-таки нашлась и, благо, что даже в кои-то веки рабочая, пусть и пожранная столетней ржавчиной, зато заседающая так крепко, что хотя бы на ее счет можно было обойтись без волнения.
Едва очутившись наверху, куда он сиганул подстреленным перекошенным зайцем по орущим старушечьим ступеням, едва почуяв запах паршивого паленого мяса, исходящего от разбесившегося Рейнхарта, мальчишка быстро – в несколько летучих прыжков – добежал до отведенной ему чердачной комнатушки. Захлопнулся на все, на что захлопнуться мог, заперся, в панике огляделся кругом, пытаясь сообразить, чем можно подпереть хренову дверь, но придумать ничего не успел – лестница уже оргазмировала под воплем несущегося по следу Микеля, что, клокоча самым страшным и до сих пор не виденным из своих припадков, явно и истово горел желанием душить, рвать, пускать кишки и просто всячески убивать.
Юа не верил до самого конца, будто какая-то хлипкая древесная перегородка спасет его зыбкую скудную жизнь, но та тем не менее на удивление справлялась, а тело, налившись упрямой резиной, прикладывало все усилия, чтобы пружинить вместе с ней да отталкивать чумную зверюгу обратно ее же психопатничающей швыряющейся инерцией.
– Пошел отсюда, козлина, сказал же тебе только что! – тоже долбясь со своей стороны кулаками, прокричал, холодея нутром, но скрипя зубами, мальчишка. – Иди поспи, например! Или прогуляйся, чтобы освежить свою тупую башку и понять, что за блядушник ты тут пытаешься устроить!
– Юа! Я тебе так жопу надеру, как только ты высунешься наружу, что с месяц сидеть не сможешь! Клянусь тебе! И потом не плачь, что больно! Отхлестаю ремнем и сраной еловой веткой, маленькая ты дрянь! До крови и мяса отхлестаю!
– А кто сказал, что я вообще к тебе выйду, идиотище больное?! – рявкнул Юа, пунцовея от гнева, страха и стыда лицом да вспотевшими трясущимися руками. – Черта с два, не надейся даже! Хлестай и дери самого себя, сука садистская!
– И куда же ты денешься?! Будешь медленно сдыхать в этой убогой комнате и обращаться высохшей трупной мумией?! Не будь настолько наивным, я тебя умоляю! Я запер в доме все окна и все двери, так что выхода у тебя нет! Захочешь есть и пить – выйдешь как миленький! И тогда, юноша, пеняй на себя! Я не прощаю предательств, понял меня?!
– Да ты просто больной! – в давящей на голову истерике проорал Уэльс, понимая, однако, что правду этот хренов придурок озвучил дельную – вот почему в его новоиспеченной гребаной клетке оказалось настолько темно! Вот почему вообще во всем доме было настолько непроглядно темно, если выключить глазами сонные свечи и заметить, что света извне внутрь давно уже принципиально – за исключением гостиной, в которой этот монстр обосновался – не попадало. – Я лучше сдохну здесь от голода и той же жажды, чем пойду к такому тебе! Нихера я не пойду, пока ты не придешь в себя, идиот! Понятно?! Никто тебя не предавал, ты, кретинище ебнутое! Вылечи уже или хотя бы вправь на место свои кривые мозги!
Он орал и вопил недозволительно многое и недозволительно откровенное – можно же было хотя бы заметить, что выходить в целом никто не отказывался, блядь… – но больной психопат, конечно же, не слышал ничего напрочь. Он-то и в более-менее здоровом состоянии не слишком понимал, что скрытный да грубый на язык Уэльс пытался до его тупых извилин донести, а сейчас, когда глаза и уши окончательно отказали, все это, зля Юа лишь сильнее, становилось как никогда пустым, бестолковым и тщетным.
Продолжая тупически биться, отламывать кулаками и ногтями от дерева щепки и рычать глухие животные угрозы, разобрать которых отсюда не получалось, Рейнхарт вдруг на секунду вроде бы остановился и затих…
Правда, спустя ровно одно мгновение тут же впечатался в перегородку не то обутой в тяжелый сапог ногой – хотя это вряд ли, потому что где бы он умудрился так быстро тот достать да нацепить, – не то покорно разбивающейся башкой, не щадя ни должного вытечь с такого удара – очень и очень спорного – серого вещества, ни мяса, ни костей. Пускай они и ругались, пускай скандалили почти насмерть, не собираясь сходить со своих долбаных позиций, пускай зверский Рейнхарт не на шутку нервировал и пугал его, Юа все же стало как-то по-особенному сильно и сильно…
Боязно.
Не за себя даже, а …
За него.
До дрожи переживательно, что этот агонизирующий бестолковый кретин действительно что-нибудь сотворит с собой в нездоровом запале такой же нездоровой ревности, которую, в принципе, понять получалось, хоть и при этом – нихера.
– Прекрати! – осознавая, что достучаться, как ни пытайся, не выйдет, все равно взревел он. – Прекрати уже себя калечить! И прекрати меня собой таким пугать! Успокойся, я тебе сказал! Успокойся и вали в постель! Иди отоспись! Утром поговорим, тупица несчастный!
Тупица этот ни понимать, ни слушать, конечно же, не захотел.
Разбежавшись на несколько шагов, снова врезался в херову дверь, что, поскрипывая, уже как-то так подозрительно туда и сюда пошатывалась, точно поврежденный и наполовину выбитый зуб в раздувшейся кровоточащей десне.
– Блядский же ты придурок… Вали хотя бы рожу свою чем-нибудь смажь! Что делать будешь, если она еще и загноится?! И оставь меня, наконец, в покое!
– Я бы… – послышалось из-за той стороны, перемеженное с возней, колотьбой, сиплым хрипом да настигающим скрежещущим рычанием, – с удовольствием… – Еще один удар. – Послушался… и послушаюсь… – Удар. – Если ты… – Удар. – Откроешь ненадолго дверь и… и хотя бы отдашь мне этого сраного… кота.
Уэльс, беспомощно простонав, поджал обескровленные губы.
Быстрым движением обернулся за спину, высматривая паршивое повинное животное, что, кажется, до полусмерти напугавшись, забралось на разбросанные по разобранному диванчику подушки и, склубившись, притворившись одной из них да поджав недобитый хвост и приплюснутые уши, грозно шипело-вибрировало-подвывало, глядя ни разу не виноватыми, но зато печальными и умоляющими – глюк, наверняка очередной глюк – глазами-фарами.
– Надо было тебе выебнуться, да, дебил ты волосатый…? – в отчаянии прорычал Юа, понимая, впрочем, что падлу эту ни за что, увы, не выдаст, потому что долбящийся сюда идиот ее, чего доброго, и пришибет в своем раже. – Каков хозяин, таков и его блядский котик… Кто просил тебя впиваться ему в морду, говнокомок ты блевательный?!
Если бы паскуда-Карп всего этого не устроил – Микель бы, черти, наверное, просто поцеловал его, что представлялось сейчас самым меньшим из возможных зол, и у них мог бы получиться совершенно безумный тихий вечер с этим вот пролившимся свежезаваренным чаем, чайным кексом да беспечной болтовней пребывающего в добрейшем настроении лиса…
Впрочем, никакого «если» – стоило смотреть трезво – не существовало, и теперь они все тут имели то, что имели: кошак исполосовал Рейнхарту рожу, Рейнхарт пришел в неистовство и жажду переломать мохнатую мяукающую глотку. Юа не вовремя попался под лапу и сраный кот запрыгнул к нему на руки, вопя утопающим Сатаной и моля о великодушном спасении, а Рейнхарт…
Рейнхарт все понял как-то… по-идиотски превратно и решил в своей бедовой перверсивной башке, что ему, видите ли, прямо на глазах изменяют: в непутевой кудлатой черепушке, страдающей болью разодранного в кровь лица, никак не укладывалось, что, как орал и голосил, тщетно пытаясь донести свою правду, Юа, с котом нихрена невозможно изменить. Особенно тому, кому этот кот по праву принадлежал, и тому, с кем вроде бы и изменять-то… нечему.
Микель с очень жутким и серьезным видом пообещал, что вот прямо сейчас, в эту печальную реквиемную ночь, убьет их обоих – милого мальчика и немилого кота, – после чего покончит и с собой – сперва только кошачий труп вышвырнет куда подальше, чтобы не портил общую идеалистическую картину и не увязался следом в неизведанный погребальный мир, – и Уэльс, вспоминая качельного мертвеца в ванной, дедушку Ли, с которым хер ведь знает, что случилось, и прочие вкусовые изыски сумасшедшего одержимого типа, как-то так сам по себе взял и…
Решил от него сбежать.
Успел добраться до входной уличной двери, с несколько раз оголтело подергать за ручку, хорошенько уяснить, что та безбожно и безвылазно заперта. Нарваться на еще большее бешенство Рейнхарта, вконец решившего, будто его предали и на этой почве собираются бросить и куда-то там послать. Поменять, то увязая в песке, то скользя на пятках, траекторию и, за секунду до взрыва вспомнив про визжащую лестницу хромоногой ведьмачки, в охапку с паршивым котом, орущим и орущим сиреновым мявом, но, спасибо, не пытающимся вырваться и помешать, броситься наверх, не обращая внимания ни на боль в ногах, ни на догоняющие угрожающие маты за ходящей мурашками спиной.
Юа понятия не имел, что теперь может случиться и как ему вообще быть, как и не знал, успокоится ли этот Микель и когда соизволит это сделать, но пока слишком хорошо осознавал, что угодил не куда-то там, а в самый что ни на есть – и в одном смысле, и в другом – тупик.
Или, если выражаться чуть более жизненно и чуть менее пафосно, угодил он просто-напросто в жопу: вонючую, старую, волосатую и замазанную со всех щелей подсохшим неаппетитным дерьмом.
– Юа! Предупреждаю тебя в последний раз! Моему терпению подходит конец!
– Да что ты говоришь?! У тебя и так его нет, этого хуевого терпения, шизофреник проклятый! Так что не пизди!
– Мальчик… не заставляй меня повторять трижды… – он все еще бился, но теперь как будто слабо, как будто лениво, как будто… вымученно-растерянно, выполняя одни и те же механически заученные движения и не совсем понимая, зачем они вообще ему дались. – Отдай мне этого кота!
– Нет!
– Почему?! Потому что он стал тебе настолько важен, что ты готов за него умереть?!
– Блядь! – Юа казалось, что еще чуть-чуть – и он тоже основательно рехнется. Только уже не так, как случалось во все предыдущие разы, а как-то… страшно. Ново. По-незнакомому и настоящему. Когда уже и не весело, и не грустно, а опять вот… ужасно и кошмарно страшно, но страха ты этого сам даже не осознаешь. – Ничего он мне не важен! И умирать я не хочу! Ни за него, ни за тебя, ни за кого! Но если я его выпущу – ты же его к чертовой матери убьешь!
– Убью! – согласились из-за той стороны двери с бешеным клокочущим ревом. – И сделаю это с огромным наслаждением, вот увидишь! Наутро, красота моя, тебя будет встречать новенькая выпотрошенная шкурка да букет дивных гниющих роз из его паскудных кишок!
– Вот поэтому, идиотище! Поэтому я его тебе и не отдам! И сам не выйду тоже! И я сказал, тысячу раз тебе говорил, чтобы ты не тыкался мне под нос своими тухлыми аморальными замашками и всеми этими несчастными грязными трупами! Возьми себя в руки и иди спать! Если…
Он ненадолго замолк, пытаясь обдумать, придумать и сообразить, как бы это все провернуть, и Рейнхарт, накрытый непролазной темнотой, ощутимо где-то там зашевелился, напрягся. Не вытерпев и не дождавшись продолжения, переспросил хриплым сорванным голосом:
– Если…?
– Если наутро ты не успокоишься, я… отдам его тебе, этого кота, так уж и быть. Скотина.
Кажется, сраный Карп что-то из услышанного понял, опроверг теорию недооцененных мозгов и обвиняюще уставился горящими плошками уже непосредственно на Уэльса, который, разрываясь между и между, только шикнул и, прищурив глаза, проклял себя за вынужденное, но вранье: никакого кота он никуда отдавать не собирался, и оставалось только надеяться, что, хорошенько выспавшись, паршивый маньяк хоть немного успокоится и вернется в свое более-менее обычное состояние, избавив от малоприятного созерцания косматого, жадного и уродливого чудовища, выползающего наружу из разделанной напополам табачной груди.
– Ты сейчас говоришь мне правду, роза моя? – сраный лисий сукин сын, конечно же, мысли читал даже через дверь.
– А что, у меня шибко огромный выбор? – хмуро бросил Уэльс. – К тому же, если не отдам, то, уверен, ты и сам найдешь способ его забрать… да и меня отсюда вытащить заодно тоже…
– Это верно, мальчик… – вроде бы идиот этот постепенно угасал. Сипел в сквозную щелку, скребся по той ногтями-пальцами, не то виновато, но не то просяще – чтобы впустили, как блудливую волчару или какую-нибудь нечисть, которая без приглашения войти не может – прижимался лбом; Юа чувствовал и видел все это даже так, отсюда. Однако биться и напирать поганый придурок прекратил, и паршивый Карп, немного расслабившись, уполз под свернутое одеяло, выглядывая оттуда ушастой плоской мордой, больше похожей на скомканную в кулаке хлебную плюшку. – В таком случае ты, полагаю, хочешь, чтобы я оставил тебя до этого самого грядущего утра?
Микель, по мнению начавшего потихоньку познавать искушение Уэльса, согласился как-то очень уж…
Так-не-бывает быстро, чтобы не заподозрить вшитого в подшкурок подвоха, но все же у Юа не было столько полномочий, чтобы спрашивать что-то лишнее, особенно настаивать и по-собственным условиям диктовать: главным сейчас было избавиться от караулящего присутствия этого человека, а там…
Попытаться что-нибудь дельное в качестве запасного варианта, если психоз того все-таки не отпустит, придумать.
– Да, – рыкнул он. – Я хочу, чтобы ты убрался и оставил меня до утра.
– Чтобы ты…? – голос, вот же блядство, опять наполнялся недоверчивой злобой.
– Чтобы я смог лечь и поспать, придурок! Я смертельно устал, не понимаешь, нет? Как прикажешь мне идти в эту сраную постель, когда ты тут поблизости якшаешься и скулишь, хренов оборотень?!
– Да неужели же…?
– Неужели!
Хренов оборотень вдобавок еще и не желал, видите ли, верить. Не то чтобы безосновательно, с учетом, что сна у Уэльса, связанного нервами и мурашками по каждой маломальской жиле, не было ни в одном глазу, но…
Все равно Юа, пусть и чувствующий себя этакой мазохистской жертвой злополучного стокгольмского синдрома, только отнюдь не прекрасного и не романтичного, как бывает в чьих-то слащавых напомаженных книжонках, а обозначенного и помеченного присутствием истинного маньяка с окропленным кровью ножом, умудрился на это злоебучее недоверие выкрыситься.
– Да класть я хотел, веришь ты мне или не веришь… – буркнул он в сердцах. – Спокойной ночи, гребаная скотина! Желаю тебе долгих и мучительных кошмаров, сука ты драная…
Скотина по ту сторону не отозвалась, зато по шуму да вновь прогнувшейся древесине дала сполна понять, что – хотя бы пока что – никуда так легко и просто уходить не собиралась.
Потому что не верила.
Потому что боялась.
Потому что стены – это всего лишь стены, и кто их вообще знает, с кем они там в сговоре?
Судя по всему, тип этот там, под дверью, и уселся, играя во вшивую сторожевую собаку о пресловутых трех головах. Вычесал надоедливых блох, разлил вокруг себя лужу потрескивающей огненной лавы и, охраняя украденное и пойманное под железным замком, потянулся за сигаретами, хрен знает когда успевшими к нему перекочевать – Юа отчетливо уловил мерзостный запашок затепленного табака, неприятно саданувший по вспоротым, но постепенно привыкающим к канцерогенному дыму легким.
– Ну и торчи там, сколько тебе влезет, дрянь ты безмозглая… На здоровье!
Он все еще злился.
Злился настолько, чтобы, отчаянно желая чем-нибудь опять и опять разбесить да растормошить сучьего Микки Мауса, отчаянно горя страстью сделать что-нибудь тому назло и наперекор, чтобы пробудилась соображалка да в башке тренькнуло хоть что-то путное, а не бесконтрольная и бесконечная примитивная агрессия, вдруг, шаря взглядом по скромной поломанной комнатушке, остановиться на…
Окне.
Самом обыкновенном, самом простеньком квадратике едва приметного окошка в белых деревянных рамах, за стеклом которого тем не менее не плескалось ни синевы, ни света – хренов лис, с чувством долга исполнив не слова, а констатации свершенного факта, действительно успел то не то запереть, не то и вовсе тем или иным образом…
Заколотить.
– Сейчас посмотрим, как тебе это придется по душе, гребучий ты гад… – злорадно рыкнул Уэльс.
Руки его нервно и неприкаянно тряслись, дыхание едва-едва восстанавливалось, и страх, сковавший тело, все еще бурлил по растревоженным венам, разбрызгиваясь теперь еще и больным адреналином такого же больного шизофреника, подхватившего опасную болезнь тем самым примитивным воздушно-капельным путем.
Подлетев к окну, мальчишка раздвинул стеклянные рамы, заметив, что шорох под дверью резко прекратился, до последней просмоленной шерстинки обратившись во слух. Это его подбодрило, подзадорило, и, огладив подушками пальцев наложенные древесные стенки, ворующие необходимый внешний свет, Юа додумался просто-таки до бесподобной – а, главное, действенной, – по своему мнению, идеи.
Забрался с ногами на шатенький подоконничек, встав почти в полный рост – насколько позволяла высота не такой уж и высокой сгорбленной комнатушки. Цепко и крепко ухватился над головой руками за одну из досок-балок, опоясавших кромешное отсутствие потолка, и, как следует замахнувшись, со всей дури ударил по створкам все той же многострадальной босой пяткой…
С удовольствием расплываясь в кривой пульсирующей улыбке, когда те, покачнувшись да проскрипев, сначала просто распахнулись, забившись на ветру неуклюжими тяжелыми крыльями, а потом, потеряв друг друга, и вовсе разлучились, отправляя самое слабое звено вниз: с грохотом удариться о стену дома, оттолкнуться и бесславно потопиться в хлюпающей дождливой жиже каменисто-мшистой почвы.
Комнату тут же заполнил скромный иссиня-сизый просветок, вскользнувший в объятия зевающих оконных проемов. Зашелестел с интересом заглянувший ветер, где-то вдалеке заигрались мигающие редкими звездами наяды в мертвенно-бледных волнующихся морях.
Одинокая башка черной ведьмы, выжженной на дереве, сонно да удивленно стучалась и колыхалась на своей половине, в то время как задница ее – еще более одинокая, отшибленная и потерянная – оставалась рыдать где-то недалеко внизу, под прискорбным взором замогильного кельтского креста да охапки ощипанных метел, до которых отсюда можно было бы вполне, отыщи желание, дотянуться…
– Юа?! Мальчик…? Что там такое у тебя происходит?! – тут же – прождав на удивление долго, аж с целую четверть недобитой минуты – послышалось из-за двери, сопровождаемое новым грохотом требовательного нервного удара. – Юа?! Послушай, если ты сейчас же не ответишь, я…
Уэльсу как-то чересчур сильно захотелось над тем поиздеваться, чтобы вкусил всего, что заслужил. Чтобы не сходил так внезапно – хоть бы предупреждал заранее, что ли, знак какой-нибудь давал и возможность подготовиться или что – с ума и не носился бы за ним по всему своему монстроидному дому с обещаниями убить, как только догонит, и успокаивая тем, что следом покончит с собой и сам.
Что самое страшное, Юа даже не тешился сомнением, что в приступе очередного ража, когда однажды этому дурню безвозвратно снесет паруса, он же вполне…
Сможет.
Он взаправду, наверное, сможет провернуть что-нибудь настолько непоправимое, и внутри от этого застилалось морозом, а к горлу подкатывал отравленный комок горького кураре.
– А разве ты не должен был отсюда свалить, а? – вопреки всем желаниям, хмуро буркнул Уэльс, опасаясь, как бы ненароком не перегнуть чересчур тонкую да сухую ветку и не наворошить еще больших бед: Рейнхарт ведь, скорее всего, дверь эту выбить мог запросто, но думать об этом не хотелось, потому что в лоб тут же стучался вполне очевидный и безответный вопрос и болезненно бьющее осознание того, что ему тут просто-напросто спускали все эти выходки с рук и давали временную поблажку. – Какого хрена ты продолжаешь тут торчать, если обещал убраться?
Микель его не слушал.
Вернее, слушал, конечно, но, едва поняв, что ничего насущного и полезного упрямый стервец не ответит, немедля поставил прежнюю заезженную пластинку, сатанея от настойчивости и напора, пока хренов граммофон надрывался покореженной колотящейся иглой:
– Я спросил, что там происходит, дрянной ты малец! Пытаешься удрать от меня через окно? Или что?!
– Или что, – хмуро отозвался Юа. – Можно подумать, мне есть, куда драть… Но меня бесит сидеть в гребаном спертом воздухе и в темноте, так что уж извини, дебильный ты кретинобраз, но каргу твою бесценную пришлось маленько поломать. Ибо нехрен было меня вообще сюда заселять…
– Да плевать мне на каргу! Меня волнует, что происходит с тобой, а не с ней!
Кажется, дальше последовало что-то приглушенное и чуть более спокойное о том, что, главное, лишь бы сам Юа был в порядке и оставался здесь, но с уверенностью Уэльс сказать все же не мог – слишком непривычно тихо заговорил вдруг чокнутый на всю голову мужчина. Заговорил да, вновь затянувшись своим табаком, лезущим и лезущим сквозь широкие утлые щели, так и замолк, не то опускаясь обратно на задницу, не то оставаясь стоять на ногах, не то хрен его знает, что еще.
Юа постоял еще с немного тоже, покачался туда и сюда, поприслушивался.
Поглядел на чертового кота, устроившего весь этот двинутый и ни разу не смешной бедлам, а теперь вроде как непричастно под одеялом мурлыкающего да дрыхнущего без задних подушечных лап. Устало ругнувшись под нос, мысленно поблагодарил хреново потустороннее чудовище хотя бы за то, что то успело расставить здесь повсюду простенькие парафиновые свечки, которые можно было бы зажечь запримеченными на подоконнике спичками, закрыть стекла и попытаться худо-бедно осветить разнесенное практически до щепок помещеньице – маленькое, узенькое, с темно-синими, что небо по весеннему утру, стенами да снятым скальпом пыльного потолка.
По обеим стенам висели какие-то неразборчивые, черные от грязи, мятые полотна – просаленные, промасленные, гниловатые да разящие бензином, лаком, ветхостью и воском. Под потолком, которого не было, тоже болталось что-то подобное, завернутое на мотив знамени по облизанному флагштоку, лениво покачиваясь дырчатым гамаком на успокаивающем ветру, что продолжал задувать да задувать, пробирая до трясущихся под шкурой ноющих костяшек…
Утло ругнувшись, Уэльс вернулся к злополучной оконной дверце, помешкал, прикрыл рамы. Поежился. С недоверчивым прищуром поглядел на невысокий плоский шкафец – до отвала набитый книгами, – прикорнувший у левой стены, вдоль которой ютился и заваленный десятком подушек разложенный диван. Распотрошил взглядом кресло, по самую корону заваленное чем-то безликим и неизвестным, сверху накрытым белой грубой простыней, и, поразмыслив и с одной стороны, и с другой, под быстро проснувшимся да заново высунувшимся кошачьим взором откатил его – чертовски тяжелое и пыльное – под дверь, прижимая плотно-плотно, чтобы в прореху не проскользнула ни единая сраная мышь, страдающая голодухой да анорексией.
