Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 70 (всего у книги 98 страниц)
После чего, окинув округу диким бешеным взглядом и не сообразив ничего более продуктивного, чем повестись на вскинутую руку какой-то воинственной дамочки, обещавшей, кажется, этим своим жестом все то же феминистское сочлененное укрытие – других мест, кроме пресловутого зала животных, из которого они с Рейнхартом прибыли, позади не оставалось, – бросился к зияющему ожемчужненной белесостью проходу, не смея ни оглянуться назад, ни позволить собственным ногам остановиться, когда там, впереди, выпученными прикрытыми глазами его повстречали, запертые в пробирки да спиртогонные алхимические колбы, пухлые уродливые…
Младенцы.
Комментарий к Часть 34. Курите желтый – он кислее, а осень дивная пора
**Коричневорубашечники** – штурмовые отряды, сокращенно СА, штурмовики; также известны как «коричневорубашечники» – военизированные формирования Национал-социалистической немецкой рабочей партии.
**Орельдурсовый** – цвет медвежьего уха.
========== Часть 35. Sing for Absolution ==========
Губы обращаются в синь,
Поцелуй, неспособный воскресить.
Я лишь мечтаю о тебе,
Красота моя.
На цыпочках в твою комнату —
Сквозь сумрак звездный свет.
Я лишь мечтаю о тебе
И тебе никогда об этом не узнать.
Песнь во испущение грехов —
Я спою тебе!
И упаду от твоего изящества…
Muse – Sing for Absolution
То, что творилось в третьем зале, название для которого то ли попросту забыли придумать, то ли посчитали, что оно здесь немножечко неуместно, было, наверное, в разы хуже, чем то, что творилось в залах предыдущих: Юа, по крайней мере, отчетливо видел, что вот здесь все чертовы стоны и придыхания мгновенно обрывались, и тупоумные люди начинали генерировать выжимаемые со скрипом «ололо» в сторону нечеловеческого обращения к человекам и всхлипы глубокой задумчивой печали – последнее, надо заметить, случалось исключительно у баб, да и то только у тех, что что-то бормотали о собственных изготовленных – прямо как на консервной генетической фабрике, думалось Уэльсу – потомках.
Младенцы – булемично-жирные, дистрофично-тощие, со скрюченными пупырчатыми ножонками или и вообще их спонтанным отсутствием – томились в темницах своих пробирок, покачивались на разноцветных парах-пузырьках и даже, как Уэльсу время от времени мерещилось, роптали руками или головенкой; некто выдающийся, желая собрать в банку собственной славы побольше очищенного фурора, подключил к чертовым крысьим колбам провода с фильтрованным газом, устроив американское передвижное шоу минувших девятисотых, когда на таких вот уродцев съезжались поглазеть половиной жадного до новинок цивилизованного штата.
Не хватало только какой-нибудь старой заправской «Kiss me, I’m American» зелено-печенечным клевером на стене и приютившегося в углу скромного рекламного трувера в серебряных латах, распевающего французские любовные гимны, чтобы зрелище дополнилось и запомнилось на всю оставшуюся трогательную жизнь.
Пусть Уэльсу было и откровенно посрать на то, что все эти карлики как будто бы некогда считались живыми, отбрыкавшись да оторавшись на свету да кислороде месяц, день, час или пять энных секунд – видеть их ему приятно не было.
Хотя бы банально потому, что они были и оставались людьми, людьми весьма и весьма первосортными, пусть и калеченными, а смотреть на людей, которых и без того в его жизни встречалось больше, чем «давно пора кого-нибудь прикончить сохранности собственных нервов ради», Юа наотрез не улыбалось.
Больше всего, больше этих заскобленных кусков мяса в подписанных именных стекляшках и даже больше бесконечных сочувственных выдохов, вопреки которым все и каждый все равно имбецильно лупились на бесформенных уродцев, из чьего подобия сами же когдато и повырастали, как вот чертова моль из паршивой червивой личинки, Уэльса, запертого среди умерщвленных горбунков и поглядывающих в любопытстве оживленных гомункулов – беспризорный красивый мальчик с растрепанными до бедер волосами и полукукольным зимнеглазым лицом просто-таки не мог не привлекать внимания, – добивал тот маленький нервирующий пунктик, что привычный успокоительный Рейнхарт…
Рейнхарт этот все отчего не появлялся да не появлялся, не пожелав продолжить предложенной игры в излюбленные догонялки, которые игрой как будто бы и не были – Юа всегда покидал своего дурного хаукарля с полнящимся решительной серьезностью сердцем.
Уэльс, поначалу уверенный, что вот прямо-прямо-прямо сейчас удерет отсюда прочь, раз уж нормальных совместных прогулок у них не получалось в силу чьей-то настырной распутности, обошел по периметру новоявленный зальчик, обнаружил, что из того уводят еще два тоннельчика, помимо того, через который он сюда и попал: один – узенький и кривовато-зазеркальный, петляющий сбитыми углами и неровными параболами отрезков, за поворотами коих не таилось ничего, кроме стандартной зеленой таблички с бегущим человеком, буквами WC и самих сортиров с деревянными фаллосами вместо обычных ручек, а второй, огибая выставку сферой-пирогом, подводил к обратной стороне примеченной Рейнхартом сувенирной лавочки да непосредственно к выходу, плещущемуся легкими потемками за стеклом то отворяемой, то затворяемой – посетители все продолжали да продолжали прибывать монотонной мокрой волной – двери.
Извечные сумерки откровенно замучили, в крови горел и кололся пущенный на самотек диагноз летальной солнечной недостаточности. Чертов пошляцкий музей замучил тоже, но еще больше задерганного Уэльса замучил он сам – этой своей недееспособностью перешагнуть порог, послать все к чертовой матери и по-достоинству гордо уйти, чтобы Микель Рейнхарт…
Чтобы Микель Рейнхарт, наверное, уже никогда не сумел бы его отыскать: и городок этот был сплошь незнаком, и дороги Юа особенно не запомнил, а даже если все-таки постарался бы припомнить – назад, к дому рыбьего придурка, снова испортившего все, что испортить можно, он бы возвращаться, в силу все той же идиотской козлиной гордости, не стал.
Хотя бы не до тех пор, пока основательно, чтобы до полтергейста и воплощенного призрака, не скопытился бы где-нибудь от чертового голодного холода, соглашаясь навещать одинокого печального лиса фантомным видением в тревожных снах.
Именно такая – суровая, но единственно-реальная – перспектива, пожалуй, и удерживала от вычесывающегося в заднице непредусмотрительного побега, нашептывая на ухо хрипящим хихикающим голосом, что если озимый дурень все-таки удерет, то вот тогда все станет совсем как у умных взрослых, тогда все так просто потеряется и забудется, и откроется тайна за семью печатями, что даже по-настоящему важные вещи безумно легко погубить, открыв рот и сказав всего одно бездумное едкое слово или сделав всего один безбашенный шаг, с которого всегда начинается промозглая и одинокая, но великая в своей абсурдности дорога в Никуда.
Поэтому Юа, не желающий ни в какое Никуда идти…
Ждал.
Ждал, наматывал по залу гарцующие круги, нервничал и все больше сходил с ума, не в силах наступить на глотку собственной гордыне, переломать той хрящи и высунуться в оставленный за спиной шумный коридор, чтобы понять, куда подевался его сраный обязательный мистер фокс.
Время уходило, лампы – здесь уже самые обычные, сплющенно-желтые, не волосатые – методично тускнели, сливаясь со стенами и потолком.
Вокруг, обдавая все намереннее и намереннее разжижающимися взглядами, сновали неугомонные столпотворения: некоторых Юа даже научился узнавать, вспоминая, что вот та чертова баба или тот чертов мужик тут проходили с минут десять назад, а теперь зачем-то вернулись снова, обтираясь как-то чересчур подозрительно близко и бросая на юнца, неприкаянным столбом повисшего среди заполненной пустоты, задумчивым приглашающим взглядом.
После подобного дурдома – повторившегося не раз и не два – Юа, сообразив, что, должно быть, ведет себя как-то не так, внушая каждому второму идиоту ложные позывы, нехотя занялся тем, что отправился разглядывать чертовы банки, притворяясь еще одним буйнопомешанным туристом или моральным инвалидом, у которого в обязательном порядке имелось дело к чужим трупам в спирту да синем феноле.
Стоило так поступить – и его практически мгновенно оставили в изумительном покое, если исключить, конечно, само существование постоянно ошивающейся да ненароком задевающей бесстыжей толчеи, а сам Уэльс, встретивший свое открытие богатым на кирпичную мимику прищуром, стал свидетелем целостной системы тошнильного зарождения с постепенным развитием эмбриона в бабской красной утробе, неизвестно каким жутковатым способом запечатленного да растасканного по всем этим пробирочным мензуркам.
Еще спустя несколько монотонных минут, пронизанных иголками сдающих нервов, Юа воочию познакомился уже и с общепризнанными детьми-уродами, заспиртованными, кажется, как раз-таки из-за того, что де что-то с ними было не так и все равно их никто никуда пристраивать не хотел: в коллекции бултыхался одноглазый циклоп с чересчур огромными хоббичьими шерстистыми пятками, пара соединенных спинами и позвонком сиамских близнецов, мутант с длинными, как у пресловутого эльфа, трубками-пальцами, идеально пригодными, дабы кого-нибудь спящего задушить. Горбатый коротышка с непомерно огромной головешкой, лишенной ушей и застрявшей посреди сужающейся бутылочной колбы, и даже младенец-рыба, обросший гребенчатым склизким плавником да единственной междлупальцевой перепонкой на левой чешуйчатой руке.
Далее начинались дебристые ряды с детской же печенью, проеденной проказой, детскими летальными сердцами, детским неразвитым мозгом с засевшей в том личинкой американского ушного овода. Детскими реберными костьми и много чем детским еще – в том числе и глистами да развившимися в чьих-то кишках слизнями, – пока дело не дошло до пресловутых борд-стендов, на которых, посредством черно-белой фотографии да наклеенных друга на друга медицинских печатных вырезок, рассказывалось-показывалось, как проходит беременность любой будущей матери: от перво-последней менструации и до того дня, когда живот ее приобретает воистину ужасающие формы, а из чертовой рваной дыры с ревом вылезает такое вот…
Лысое и кошмарное…
Нечто, на что у всех музейных – да и не музейных тоже, – более-менее состоявшихся взрослых людей разыгрывалось просто-таки аморально-болезненное охочее помешательство.
Юа, лениво и хмуро – деться-то было некуда – вычитывая что-то про какой-то Бэби-бум, отгремевший в тысяча девятьсот сороковых и тысяча девятьсот пятидесятых годах в США после Второй Мировой Войны, беспощадно выкосившей половинчатую численность населения и засунувшей всех этих невыкормленных уродцев в банки, узнал про поощрительную компенсацию за каждую доказанную беременность или каждого новорожденного штатского ребенка, благодаря чему все последние безмозглые студенты, желающие заполучить себе купюру-другую на косячок или пеструю драную тряпку, трахались чертовыми кроликами и продолжали плодиться-плодиться-плодиться, не особенно парясь выпихиваемым на свет потомством, до тех самых пор, пока людей незаметно не стало больше нужного и государство не прикрыло лавочку, заставив неудачливых мамаш присмертно скрести руками да ломать голову в исступленном непонимании, что же им теперь со всеми новоиспеченными голодающими ватагами делать.
Кое-что Юа, пораздумывав, понял, кое-чего осмыслить не сумел, с запозданием приходя к насмешливому озарению, что если рядом ошивался двинутый на голову господин Микель – неразрешенных вопросов, в принципе, никогда не оставалось: мужчина умел объяснить настолько четко и настолько пространно, никаким не чертовым школьным быдло-способом, что перед глазами мгновенно вставала понятная и ясная картина нового неопознанного мирского уголка, а вот собственными потугами…
Собственными потугами все получалось так же, как всегда выходило и в одной школе, и в другой, вопреки беспочвенным всеобщим уверениям, будто Юа Уэльс занимает одно из лучших на счету мест: чужие законспектированные знания он послушно принимал, бездумно те глотал и, переварив да не заметив, через время выплевывал в том же виде обратно, не в силах взять в толк, чего от него хотели и для чего это, по сути, было нужно.
В конце концов задолбавшие человеческие особи, целенаправленно обтирающиеся об него и здесь, возле безнадежно унылого борда, никак не должного интересовать тех, кто испытывает перед строгими печатными буковками непреодолимый страх – читать-то по пустякам отныне брезговал каждый, пусть Исландия и славилась завышенным уровнем образованной грамотности, – вывели из себя юношу окончательно.
Запоздало понявший, что натуральные – то бишь растительно-экологические там, с листочками на макушке да с земляничкой в заднице – мужики волоком стекаются на фотографии обнаженных бабских промежностей, а всяко-разные бабы умиляются корчащимися отвисшими пузами да кровавыми схватками и младенческими головами, в мальчишеском представлении не способными вызвать ничего, кроме животной паники да отмоченного в молоке отвращения, Юа намылился оттуда подальше, сталкиваясь нос к носу с последней на зал шизоидной экспозицией: в уголке, скромно заштрихованный дощатой перегородкой грубо сколоченного детского – или, может, собачьего – манежа, сидел…
Еще один грудник.
С той только огромной разницей, что этот был отнюдь не заспиртован, не забальзамирован, ничего и никак вообще: трупом, впрочем, тоже не пах, но и жизни в остекленевших глазах никакой не наблюдалось, хоть и выглядел манекен – а Юа искренне понадеялся, что это был именно он – настолько жутко, что по спине пробежали зыбким шествием чертовы мурашки.
Остолбеневший, прогрызенный голодными крокодильими нервами, изуверски терзающими его слабое сердце, юнец, отчаянно старающийся не думать об исчезнувшем Рейнхарте, которого не видел уже с – не добрых, а скотских и болезненных – полчаса, подтек на половинку шажочка ближе, еще ближе, ни разу не понимая, какой Нечистый гонит его Саксонской гончей навстречу…
Как вдруг, болезненно закусив губы и ощутив чью-то неприятную руку, опустившуюся на внутренний статический тумблер, резко остановился, с подозрением и чересчур знакомым ожиданием подвоха глядя на группку присеменивших бабенок, что, взволнованно щебеча, склонились над глазастым уродцем, зачитали вслух прописанную по его эксплуатации инструкцию – говорили они, кажется, на немецком, и Юа не понял ни слова, – а после этого – больные дуры! – совершенно никого не стыдясь, принялись…
Раздеваться.
Раздеваться, ебись оно все конем, оленем или гребаным тормознутым тюленем с обвисшим членом.
Что еще страшнее – никто как будто не обращал на эксгибиционистскую выходку в духе сувенирного алкаша в пальто внимания, никто не мешал и деликатно не скашивал глаз, и только Юа, пригвожденный к месту, оторопело таращился на то, как нездоровые на голову тетки, выудив из обилия шмоток да бренчащих нашейных цацек свои сиськи с красными сосками, хохоча да толкаясь задницами-бедрами, склонились над рассевшимся в клетке Чаки, подхватили того на руки и, принимаясь смущенно «агушничать» да чесать того по лысой головешке, отчего умная игрушечная машина – чертов Рейнхарт, скажи, что это она! – выбралась из спящего режима, зашевелила конечностями и шеей, издала три с половиной непонятных шамкающих всхлипа и, прикрыв глаза, запрограммированным клещом присосалась пастью к соску первой телки, принимаясь ту практически…
Что называется, доить.
Баба, покрываясь оргазменной краской, задвигала пухлой задней частью, едва ли не сопровождая свои действа мычащими стонами; три другие, всячески поддерживая мутировавшего кибернетного младенца, полезли с придыханием хлопать того по жопе, забираясь пальцами за натянутый на алые половинки полный подгузник, и на этом Юа…
На этом Юа, побледневший до мучного мела и против воли ощутивший на языке привкус полозовозрелого жизненного дерьма, окончательно закончился, находя истекающие силы лишь для того, чтобы обернуться, распахнуть ослепшие глаза и, веруя, что лучше бы он где-нибудь сдох, чем лицезрел все это, в раздавившем ознобе побрести напролом сквозь добивающую удушливым бешенством заинтригованную толпу: он остервенело толкался локтями, пинался коленями и рычал сквозь зубы, грубым матом требуя, чтобы все они убирались к чертовой атрофированной бабке, чтобы пошли и поглазели на немецкие молочные сиськи, чтобы обзавелись сраными младенцами и педофилично спаривались с теми по темным углам, только бы съебались куда-нибудь прочь с его глаз.
Кто-то матерился на него в ответ, кто-то пытался разыграть выяснение мифических отношений, во что он предостереженно ввязываться не спешил, и кто-то – кому явно надоело жить – даже попытался перехватить разошедшегося мальца за шкирку, полагаясь на этот свой якобы-высокий-всесильный-массив, отчего Юа, вспыхивая бешеной ярой пеной, практически развернулся, практически вырвался на свободу, практически вцепился острыми когтищами безызвестному уроду в глотку, подготавливая нежное прощальное обращение, когда все вдруг как-то само собой…
Оборвалось.
Нажалась кнопка паузы на электронном пульте управления. Сглохли динамики, заело зажеванную пленку и прожектора разбились под ударом влетевшего в те обернутого поклоннического камня, осыпаясь осколками прямо под ноги Первой Примы, где, хрюкая да посмеиваясь, носилась хвостатая девка-Хюльдра, безобидной каверзой путающая глупым шумным людям шнурки да меняя местами разношенные ботинки из свиной кожи.
Вскинув глаза, уже шкурой ощущая эту чертову убийственную ауру, вливающуюся в него жадными глотками, Уэльс, невольно сотрясаясь всем потрепанным и истосковавшимся телом, увидел перед собой и над собой не двух – вроде бы их все же было двое, но… – людей, а лишь одного вожделенного Короля, внутри которого старый китайский Лис маскировался под смуглого красивого человека, и одну размытую блеклую тень, из чьей общей копны выделялись по отдельности то серые кучевые глаза, то светлый ёж волос, то дутая черная куртка с морозца, то перекинутая через плечо спортивная сумка с привязанными за веревки болтающимися кроссовками.
Императорский Лис, остро уловив цепляющийся мальчишеский взгляд, тоже склонил взлохмаченную голову, тоже обласкал ресницами и ревностной злобой, обещающей неминуемое чертово наказание, за удовольствие которого Юа сейчас был почти-почти готов опуститься этому мужчине в ноги, утыкаясь в колени лбом и завороженно смотря, как…
Как сильнее стискиваются смуглые пальцы на чужой распустившейся руке – чуть-чуть ниже согнутого локтя, царапая ногтями ватную куртку. Как пальцы второго хренового типа невольно разжимаются от не встречаемой прежде угрожающей настойчивости, отпуская капюшон чуточку передушенного Уэльса и позволяя тому отступиться на шаг, брезгливо передернуться и, встав рядом с Микелем, но больше не решаясь заглядывать тому в опасное лицо, пробормотать, что:
– Я и сам прекрасно справлюсь, Тупейшество. Пошел бы ты отсюда прочь…
– О, я и не сомневаюсь, золотце. Но как-то негоже – не находишь…? – что все веселье достается только тебе, – отозвалась чертова акула с хищными глазами, демонстрируя смертельный улыбчивый оскал, от одного ощущения которого Юа, дохнув порами холодка, нехотя – и вместе с тем с безумным желанием – притих, криво покашиваясь на незнакомого мужика, руку которого Рейнхарт, как только освободился сам юноша, тут же отпустил, весьма и весьма показушно отерев ту о джинсовую штанину. – Ну и что здесь такое происходит, неуважаемый неджентльмен? Что за дьяволовы игры вы затеяли с моим, уточню, мальчиком?
Сам неподеленный мальчик, каждой внутренностью принадлежащий явившемуся, наконец, лисьему Величеству, для вида недовольно фыркнул, снова уставился на чертового типа со сникерсами, хмуро сводя брови и искренне желая тому провалиться куда-нибудь поглубже, чтобы не брал тут на себя громкую роль паршивого «третьего лишнего», который то и дело мечтал между ними с Микелем просунуть тухлую блохастую башку. Пожевал растертые в краску губы. Лениво подумал, что Рейнхарту и говорить-то с ним не нужно вовсе, с каким-то левым посторонним идиотом, и можно было бы просто взять да уйти…
Если бы господин лис, конечно, к тому времени не успел ухватиться всеми когтями за новое увлекательное игрище с потенциально кровопролитным исходом.
– Я смотрю, грубость – это у вас семейное? – недовольно и мрачно отозвался оскорбленный русоголовый тип, немножечко похожий, наверное, на итальянца, худо-бедно картавящего грубый английский и даже не понимающего, насколько точно попадает в гребаное алое яблоко отравленной стрелой Железного Дровосека.
То, как он это сказал – про грубое да семейное, – Уэльса отчего-то ударило в самое сердце, заставив заведенные механизмы завертеться чаще, а кровь забурлить сильнее, а вот Микель…
Микель, скотина, как будто бы даже не обратил внимания.
Не заметил.
Счел мелочным, недостойным и всячески маловажным.
Постоял, понаклонял к плечу голову и, ухватив вскинутой рукой гривастого юнца за тонкое запястье, придвинул того поближе себе, тут же приобнимая за напрягшиеся плечи. Усмехнувшись, спросил:
– И что же в этом такого нехорошего?
– А то, что ваш «мальчик» вел себя вызывающе грубо и причинял остальным посетителям неудобства. Следите тогда за ним получше, раз привели в место, где гуляете не только вы и не только он. Или вам не говорили, что детей одних оставлять нельзя? В этой стране даже, кажется, работает какой-то такой закон с несовершеннолетними…
– О, так вот оно что? – губы Микеля растянулись в издевательской ухмылке, глаза игриво перемигнулись, накрывая нахлобучившегося Уэльса ласковым теплыми ладонями безмолвной подначки. – Так ты, стало быть, у меня сегодня в бунтарях, моя недружелюбная красота? Чем это ты здесь таким интересным занимался, пока я… отвлекался на некоторые… дела? Неужели кто-то попытался обидеть тебя, свитхарт? В таком случае тебе следует незамедлительно мне об этом сообщить, чтобы я смог по достоинству расплатиться с кощунственным виновником, – на этом чертовом предположении, унижающем уже достоинство непосредственно Уэльса, который никаких гребаных обидчиков вовек не страшился, лицо Рейнхарта резким всплеском посерело, тут же превращаясь из притворно-положительного в искренне-неположительное, и блондинистый мужик со спортивной сумкой, забытый всеми, очень и очень напрасно попытался вклиниться, выдавая это свое скудное да непонимающее:
– Постойте…! Разве я непонятно выразился, что это именно ваш мальчишка всех обижал? Только он здесь единственный виновник!
Юа чертыхнулся. Поворчав себе под нос, раздраженно отвернулся, не собираясь водить разборок при лишних свидетелях, и Микель, отлично его реакцию уловив и прекрасно ту поняв, повернулся обратно к настойчиво выклянчивающему внимания чужаку, обдавая того уже воистину угрожающим, воистину сдерживающимся через последние крохи взглядом.
– Вот что, мой чудесный незнакомый недруг… – холодно и цинично прорычал он, нетерпеливо поглаживая кончиками судорожных пальцев острое плечо притихшего заинтересованного мальчишки, ощущающего от малейшего осознания принадлежности этому человеку, этому невозможному Королю, срывающий с парусов пьяный восторг. – Вместо того чтобы домогаться тех, кого вам ни при каких условиях не светит заполучить, я бы посоветовал вам отрастить подлиннее волосы да заняться славными добрыми прелюбодеяниями. Вот прямо сейчас, пинком и с порога.
На этих его словах – категорически недопустимых в приличных взрослых обществах – лицо человека с кроссовками – небритое и полусонное лицо, впитавшее в себя отпечатки утренних кофейных пробежек – капельку удлинилось, капельку взорвалось сферами поползших к округлению глаз. Губы эпилептично шевельнулись, лысая бородка встопорщилась жестким волосом. Пальцы конвульсивно схватились за воздух… впрочем, тут же распускаясь вновь – итальянец, вопреки проявленным агрессорским порывам да маниакальным наваждениям нести дисциплину ради всеобщего мнимого удовлетворения, всеми силами старался прикрываться сдохшим на заре рождения марихуановым пацифизмом, запрятанным в квадратные покрои шелестящей пуховой куртки.
Старался-то старался, да – вот беда – никто, кажется, ему не поверил.
– Что вы… с чего вы… вы что, сумасшедший…? Как у вас язык поворачивается говорить такое постороннему человеку? Не удивляюсь теперь, что мальчишка ваш настолько невоспитан! Как вы только можете учить его столь вульгарному поведению?! Мы же не в пещерных кругах, честное слово, живем!
Микель, начиная все больше да больше раздражаться и откровенно уставать от затянувшегося невеселого спектакля, прицокнул языком. Покосился на Уэльса, косящегося на него в ответ. Пригладив холку чернявых прохладных волос с синеющим отливом, с самым серьезным своим выражением пролаял-промурлыкал:
– Что ты на это скажешь, душа моя? Ты чувствуешь флюиды моего скверного на тебя влияния, признавайся?
Юа бы и рад сказать – проорать вот тоже, – что да, да, мать его, наконец-то ты, господин-Твое-Величество-Хаукарль, прозрел да внял страшной развращенной реальности, прекратив обывать в розовых мирах чертовых летающих пони! Что еще как он все названное ощущает и еще как выть готов с того, кем потугами этого сраного разрушающего влияния умудрился стать, но…
Мужик продолжал стоять напротив, мужик продолжал доставать, захватчиком вторгаясь в чужую стаю, и Юа, оскалив зубы да заострившись бледными скулами, ядовитой змеей выдохнул злобствующее, но скупо-скудное:
– Нет, – моментально принятое заулыбавшимся одними губами Рейнхартом за божественный амброзийный дар и добровольно натянутый мальчиком на горло черный латексный ошейник.
– Ну вот, видите? – с неприкрытой насмешливой лаской проворковал он. – Проблема решена, занавес опустился и пора бы вам пойти да испробовать себя в новой стезе: сдается мне, этот славный музейчик весьма и весьма пригоден для многообещающих начинаний да шаловливых затей. Вон, только посмотрите, сколько здесь бродит мужчин нужной всем нам окраски! Уверен, если немного поколдовать над грубой суровой внешностью – вы вполне сумеете им приглянуться. Выше задницу да ниже нос, мой друг!
Он очень, очень старался избавиться от итальянистого песто-придурка с пастой в черепной коробке по-доброму, по-хорошему, а придурок, следуя проторенной человечеством дорожкой, рогами да копытами гремел-вопил-орал, что нет, нет же, поймет он только по-плохому или не поймет вообще, прирастая к косноязычному мужчине и его юнцу этаким латентным грибком, которого придется соскабливать уже посредством весьма и весьма угрожающих…
Режущих инструментов.
– Послушай, да что вы такое нести-то?! Вы издеваться надо мной?! Я всего лишь хотеть вас…
– Зато я вас не хотеть. Никак и ни в коем разе, и не пугайте, пожалуйста, меня так, – лениво отмахнулся акулий лис, прищуривая глаза настолько внезапно и настолько хищно, что чертов мужик, начинающий откровенно Уэльса выбешивать, прикусил губы и, так и не поняв, откуда взялся внутренний холодильный холодок, невольно отступил на четверть разбитого шага, крепче стискивая в пальцах шнурки от прилепившихся к сумке беговых ботинок. – И это вам пришло время послушать: и самого себя – вон, вы, бедняга, от нервов уже растеряли все свои небогатые языковые навыки, начав столь некрасиво забываться, – и меня тоже, хорошо? Вот и славно. Я, да будет вам известно, битую половину часа разбирался с зарвавшимися русско-колхозными баба-Машами, порешившими, будто имеют право указывать, как мне распоряжаться с собственным имуществом, вот этим чертовым проблемным мальчишкой, который и не мальчишка, и не мужчина, и не женщина, а просто-напросто одна сплошная Беда!
– Эй! Это что еще за наезды, тупое хаукарлище?! Сам ты…
– Прошу тебя, котик, помолчи сейчас немножко. Позволь мне попросить тебя о такой малости.
– Да иди ты в жопу, хаукарль! С какого такого хрена ты…
– «Хау… карль»…? Это что – гнилая акула, что ли…? Вас зовут «Гнилой Акулой»…?
– Да заткнитесь же вы оба, дьявол! Никак меня не зовут, никак, и не вашего это ума дела, господин а-ля Пиццерино! Быть может, мне уже дадут договорить?!
– Пож… пожалуйста…
– Спасибо! Если все помнят о начале моих увлекательных приключений, то в продолжении я наконец-то вырвался от них, от этих бойких дерзких женозащитниц. Наконец-то смог продолжить свою чертову прогулку, ринувшись в погоню за нашкодившей Бедой, чтобы побыть с той наедине, но нет.
– Нет…?
– Нет, разумеется! Потому что теперь здесь появляетесь вы, почтенный Пиццерино! Чтобы вконец, я так полагаю, изгадить мне настроение? Извините, конечно, но если вас не устраивает предложенная мною роль во имя избавления от внутреннего самоконфликта, которым вы налицо страдаете, то не пойти бы вам прямой дорожкой в чью-нибудь жопу, а? Быть может, я ошибся, и не вам демонстрировать свою? А также я боюсь, что на этом наша познавательная конверсация подошла к логическому completamento, мой печальный недруг. И крайне не советую вам пытаться вытолкнуть из этого гадостливого, попахивающего дешевой луковой свининой ротика еще хоть слово – мое терпение, к сожалению, на сей безрадостной ноте покинуло нас.
Безымянный итальянский мужик и Юа, оба впервые за жизнь вкусившие подобную тираду, выливающуюся стихами жестокого насмешливого фаблио, и впрямь не обмолвились больше ни словом, позабыв и буквы, и звуки, и мысли, растворившиеся под ногами внутренних бушующих зеленых слоников.
Пиццерино, пошатываясь, моргал; Юа же стоял неподвижно, лишь вытаращив глаза да приоткрыв рот, невольно наполняясь к Рейнхарту, что умел бывать поразительно едок и страшен, когда действительно того хотел, распускающейся покорившей… симпатией.
Пошевелиться не получалось, воспротивиться – тоже, и когда смуглошкурый звероватый мужчина грубо наклонился над ним, когда убрал с глаз налипшую прядку, пряча ту за ухо, когда огладил подушками щеки и взял, наконец, за плечи, уводя следом за собой чеканным сбивчивым шагом, весь прочий зал – только теперь мальчик-Беда это сообразил – замер, застыл морским штилем и вновь разбился, провожая безумную парочку кто напуганными, кто настороженными, а кто и попросту любопытствующе-одобряющими глазами, впервые позволяя Юа Уэльсу испытать эту чертову непривычную гордость под именем:
«Микель Рейнхарт мой. Только и исключительно мой, ублюдки».
⊹⊹⊹
– Где ты шлялся столько времени, Тупейшество…? – по-детски надуто и по-детски же ревниво пробормотал Юа, прожигая спину лисьего короля тусклым угорающим взглядом.
Микель, разумеется, сидеть на заднице не умел и, дорвавшись до комнаты заспиртованных уродцев, теперь жизнерадостно переползал от одной колбы к другой, заставляя передвигаться по следу и Уэльса, за одно лишь начало второго обхода успевшего приметить разномастных «чудесностей» разами больше, нежели за время обхода первого, самостоятельного и полноценного.
