Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 98 страниц)
Юа, страшно и глубинно убедившийся, что этот психопат просто-таки взял и финально расписался в невозврате покинувшего рассудка, растворившегося в поплывшем по залу укачивающем мотиве все того же Ламбертского «Декабря», оставленного утомившимся диджеем в покое, в ужасе покосился на руку собственную, затем – на руку Рейнхарта. Еще раз на руку собственную, еще раз на руку Рейнхарта, абсолютно прекращая понимать, что такое с этим рехнувшимся франтом творится и как он так спокойно…
Так спокойно может…
– Да прекрати же ты паясничать! – в сердцах прошипел он, вкладывая все свои жалкие силенки на то, чтобы сдернуть желтоглазого дуралея обратно на диван, пока горластые тупические бабы да прочие мужики, давно и безнадежно приноровившиеся присасываться к ним паскудистыми ухмыляющимися рожами, не подобрались еще ближе, бурля по кровавым окопам бесконтрольной добивающей ревностью. – Сядь! Сядь на место, я тебя умоляю! Довольно уже выдуриваться и всех их… всех их, черт… привлекать…!
Он старался говорить тихо и ясно, но блядский лис был блядским лисом и по природе своей не понимал ни тихого, ни ясного – нихуя он вообще не понимал.
Нахмурил вот железным навесом брови, побледнел и посерел драконящейся волчьей шкурой, предупреждающе надвигаясь на мальчишку и наклоняясь над ним так, чтобы тот невольно отшатнулся да вжался в чертову диванную спинку, глядя озлобленными глазами даже не в глаза, а в какой-то амальгамный да алхимический…
Беспредел.
– Я вовсе не выдуриваюсь, глупый маленький котенок, – медленно и с расстановкой проговорил он, чокнувшись так, чтобы, согнувшись в поясе, упереться обеими руками по обеим же сторонам от Уэльсовой головы, навалиться на того и, дымя горькой сигаретой, поймать завороженный взгляд, вышептывая тем личным интимным полутоном, который предназначался лишь на однажды и лишь на двоих: – Я привел тебя сюда только для того, чтобы ты подарил мне танец, котик. Вот тебе и весь секрет. Поэтому ты должен понимать, что пока этого не произойдет, мы вынуждены будем провести здесь столько времени, сколько понадобится. И будем, следовательно, приходить ночь за ночью до тех пор, пока ты не сдашься и не прекратишь вручать мне один отказ за другим… Быть может, теперь мой принц пересмотрел свой ответ и сообразил своей очаровательной умненькой головкой, насколько выгодную сделку я пытаюсь ему предложить?
Сказав это, лисья скотина как ни в чем не бывало улыбнулась, пыхнула растворенным в смоге першащим пеплом. Сместила правую руку чуть левее и чуть ближе к чернявой голове, намереваясь терпеливо дожидаться положительного ответа, кажется, хоть всю вечность наперед…
– Ты совсем, твою мать, тронулся…?! Не буду… не буду я с тобой танцевать! Не буду я ни с кем… – начал было Уэльс, придавленный к растекающемуся болотом месту черной тенью такого же черного веса, приятно покалывающего невидимыми иголками кожу да разгоряченную плоть, а потом вдруг…
Потом вдруг разом смолк, оборвавшись на половине фразы.
Резко побледнел, резко заострился каждым оскалившимся уголком и, к вящему недоумению Рейнхарта, отпихнув его ладонью в правое плечо, вынуждая убрать руку, с гневом и волчьей злобой уставился мужчине куда-то за спину, оборачиваясь нахохлившейся уличной дворнягой, не знающей ни единого правила сомнительного приличного тона.
– И?! – тут же, не позволяя пока так сходу переключиться и понять, что происходит, и не удосуживаясь ни в чем просветить, рыкнуло невозможное создание, дергаясь и подрываясь наверх. – Какого хера вам тут нужно? Вон пошли! Что, другого места нет?! Совсем слепые?! Валите прочь!
Рейнхарт удивился ровно на чертову дробленую секунду, пока невидимое да безликое, к которому обратился его ежащийся храбрый котенок, не обрело саданувшую меж ребер ауру, цвет, вкус, запах да способность издавать очень и очень нехорошие звуки.
– Эй-эй, полегче-ка, щеголь! Язык, конечно, у тебя недурен, но по мне – так лучше бы ты его растрачивал на иные, м-м-м, занятия.
– Точняк. Небось, в постели-то пока неопытнее новорожденного котенка, а, малой?
Юа, задохнувшийся от резанувшего по отключающимся мозгам бешенства, впервые в жизни сталкивающийся с тем, чтобы с ним говорили таким тоном – если в школе и пытались издеваться, так только за несколько… женоподобную внешность, за что быстро расплачивались кулаком в зубы и издеваться живенько прекращали, – перекосился, вспыхнул практически за мгновение, с презрением и испепеляющей стыдливой ненавистью глядя на трех недорощенных свинорылых мразей, за чьими харями угадывались незадающиеся прыщавые понты да нездоровая попытка сыграть в раскосплеенных паршивых тройняшек, разделивших одну извилину на три туши.
Все они были достаточно высоки, мясисты, угловаты в кости и белокуры; в последнее, впрочем, Юа не поверил, раскусывая за чересчур снежным отливом дешевую обесцвечивающую краску, проглядывающую на макушке среднего горстью рыжих корешков. Все были потрясающе отвратительны, разодеты в искуственную кожу да такие же искуственные меха, и от всех троих разило пьяной ванилью, сладким косяком, желчью, тупостью, выглушенными в харю протеиновыми коктейлями и какой-то такой… закомплексованной деградацией пробующего последнюю удачу стервячьего недокормыша.
– Чего вякнули?! – озлобленно прохрипел Уэльс, поднимая дыбом наэлектризованный загривок. – Убью, блядь, к чертовой матери!
Юа не был тем, кто стал бы долго трепаться, когда заместо бесполезных слов можно было доказать свое превосходство и право ногой по яйцам или клыками в напрашивающуюся глотку. Юа не был тем, кто стал бы угрожать, предпочитая всякой пустомельной херне – веское насильственное доказательство.
Краем сознания отметив, что Рейнхарт отчего-то просто стоял рядом да задумчиво молчал, не делая ни попытки вмешаться, ни пошевелить языком, мальчишка моментально впал в бешенство еще более беспросветное, отчаянно возжелав взять этот ебучий лисий бокал, шандарахнуть тем о башку заводилы – наверняка вон того, что ютился посередине, – передавить тому стянутым с руки рукавом горло да свернуть нахер шею, попутно избивая ногами остальных двоих.
– Ну же, не горячись! К жизни имеет смысл относиться проще, малой! – хмыкнул как раз-таки серединный хрыщ, помигивающий подранной коричневой древесиной хитрожопых свинячьих гляделок.
– Агась. Мы понаблюдали, что тут у вас веселенького мутится, и пришли заключать сделку! – подхватил тот, что справа – самый вытянутый и нескладный, с красным браслетом на левом резаном запястье да болтающимися на шее на веревке солнечными очками. – И давай-ка ты, малой, помолчи – сейчас мы обращаемся к твоему бойфренду. Он, кажись, помозговитее будет.
Юа, доведенный до белой ручки, собирался нахер, а не слушаться всякую мелкую дрянь, раз уж паршивый Рейнхарт оказался настолько бесполезен, что даже не пытался встать на его сторону.
Распаляясь все бесконтрольнее и истеричнее, проклиная все неистовее, мальчишка подорвался, почти подскочил, намереваясь от всей души впиться чертовым подонкам в морды…
Как вдруг Микель, очнувшись, наконец, от зачастившего придурковатого транса, повелительно вскинул руку. Болезненно ухватился за тощее костлявое плечо, неторопливо то огладил и, вдруг с перестаравшейся силой надавив, заставил растерявшегося, но еще безнадежнее озлобленного Уэльса рухнуть обратно на задницу, тут же опуская тому на макушку ладонь, одновременно поглаживая, успокаивая и пригвождая.
– Тише, свет мой, – холодно, мрачно, с какой-то совершенно новой словарной расстановкой проговорил он. Вынул пальцами свободной руки изо рта сигарету, обвел той всех троих приблудившихся сынков и, выдохнув копну дыма, так и остался стоять, рисуя губами ту опасную ухмылку, к которой человек в здоровом уме – например, прежний Юа, не ввязавшийся еще во весь лисий сумбур – приближаться бы не стал никогда и ни за что. – Давай послушаем, что эти любопытные… джентльмены хотят нам предложить. А после уж воздадим тем по заслугам… Хорошо, котенок?
Ни на какое «хорошо» Юа не соглашался и собирался прямо сейчас это объяснить на пальцах, равно как и то, почему так не доверяет этому паршивому ублюдку-лису и почему тот такая гребаная скотина. Он уже даже раскрыл рот, уже даже тряхнул головой, тщетно пытаясь сбросить с той мешающий чуждый вес, уже злобно зыркнул в сторону предающего с какого-то хуя мужчины…
Когда резко стиснул вместе и губы, и зубы, торопливо проглотив горечь всех невысказанных проклятий: связываться с Рейнхартом сейчас, когда его лицо полыхало отпечатками сатанинских воспоминаний о проведенном в Аду детстве, стал бы только кромешный аутист.
Он аутистом отнюдь не был, а эти… приблудки… кажется, еще как были, даже не догадываясь о таких вот увлекательных таинствах собственного скудного байопика.
– Ай да дело говоришь, бро! – радостно заголосил приблудень серединный. – Слыхал, малой? Вот с кого тебе пример брать нужно, чтоб толковым парнишой расти!
«Ты еще не знаешь, насколько я его и беру, сука…» – хмуро подумал Уэльс, сидя на проклятом диванчике проклятой покорной куклой и не пытаясь ни вставать, ни вмешиваться, ни лишний раз лисьему типу о своем присутствии напоминать.
– И что же вы, любезные наши, предлагаете? – чересчур учтиво уточнил Рейнхарт, улыбаясь все той же исковерканной больной улыбкой мясницкого маньяка из семидесятого по високосному году Техаса.
Медленным, но как будто заметным лишь Уэльсу движением, он наклонился, чтобы приподнять со стола оплеванную запачканную пепельницу. Повертел ту со знакомой аристократичной брезгливостью в пальцах, ткнулся разок в грубое густое стекло тлеющим бычком…
– Больно уж малой рядом с тобой ломается. Может, не хочет, а? Или ты слишком наивный, бро, и не умеешь таких приструнять? Поверь, у нас опыт богатый! Сколько их поиметь успели, этих понтующихся неприкосновенностью малолеток… И не припомнить уже! Это они только с первого взгляда неприкосновенные, а как проталкиваешь им в жопу хуй – так начинают скулить да трясти яйцами, чтобы оттрахали грубо да крепко, отбив попутно всю задницу прошаренной до мозолей ладонью. Уверен, что и твой такой же!
– И…?
Юа…
Практически сдох.
Эти суки говорили о нем… такое, безнаказанно пялясь засаленными рожами и пуская очевидные гребаные слюни, что их уже давно следовало башкой к башке, черепом наизнанку и разлинчевать на стекающие кровавой гнилью куски, выродков поганых! Давно следовало придушить, прирезать да прибить, проткнув поверху молотком да ржавыми гвоздями, а блядский Рейнхарт…
Блядский Рейнхарт просто…
Отмахнулся, да?!
– «И»?! – с яростью проревел мальчишка, с неожиданно пробудившейся в теле силой сбрасывая чужую вероломную руку и взвиваясь на спружинившие ноги. – «И», значит?! Какого хуя, дрянь ты лживая?! Убить их мало, скотов этих! А ты… ты… ты же просто… ты им… ты…
Дальнейшие слова, которые мат-вопли-проклятия, снова подчинились чертовой руке такого же чертового мужчины, что, без предупреждений ударив покачнувшегося юнца локтем под дых, сам же, бережно и сострадальчески прицокнув языком, принялся усаживать еле живого, рычащего и кашляющего от безоружности Уэльса обратно на дрянной диван, заботливо ощупывая тому грудину и живот, целуя в лоб, прожигая убийственными глазами глаза и уже без намека на улыбку выговаривая трем идиотам, которые ни черта своими слепыми стекляшками не видели, тусклое и тухлое обманчивое позволение:
– Вы говорите, уважаемые. Мой котенок, как вы могли заметить, крайне тонкая и чувствительная натура, поэтому нам сейчас немножечко не до того, чтобы любоваться вашими… неподражаемыми, хотел бы я сказать, анфасами, да, к сожалению, сказать так не могу. В общем, время – деньги, господа. Я внимательно вас слушаю.
Юа, который злость-нервы-боль-ненависть-обида, вдруг впервые так ясно осознал одну простую вещь: за тем количеством слов, которые выдавал в ответ на любую ерунду Рейнхарт, было невозможно выцепить что-то цельное, запомнить что-то цельное, и всякий недалекий ум, робко потоптавшись туда-сюда, останавливался, в конце концов, лишь на том, что услышал в последнюю очередь, не замечая, что до псевдолюбезного обращения его трижды обосрали, трижды опустили, трижды подтерли им задницу и трижды засадили той в грязную лужу.
Придурки, уверенные, что их уже приняли за своих и вот-вот воздвигнут в почетное звание «Рыцарей Жопы», наградив соответствующими бляшками, переглянулись, потыкали друг друга заигрывающими локтями. Вдохновленные, наперебой затрепались и загигикали, в упор не замечая всего того холодного бешенства, что, отделяясь от странного притихшего человека, потянулось в воздух отравленными булавками:
– Все здесь уже достаточно взрослые – даже ты, малой, – поэтому чего уж таиться? Как насчет небольшой свингер-парти, бро? Мы с корешем обучим твоего мальца уму-разуму – заценишь, после наших уроков он станет шелковым и сам научится брать у тебя в рот. А ты в это время сможешь поразвлечься с Сигги – он из нас троих самый неопытный и робкий, так что под низ ляжет, никуда не денется. Дело говорю, чувак?
За спиной Рейнхарта завозилось, засмущалось, замялось и выдало неразборчивый, но однозначно согласный смешок…
Юа, ощущающий себя последней шлюхой, которой прилюдно помочились на лицо, даже не смог вдохнуть, чтобы не ободрать себе воздухом все небо да горловину.
Ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни разлепить губ, чтобы произнести хоть одно-единственное блядское слово в свою защиту.
Еще большие трудности начались с тем, чтобы заглянуть хреновому Микелю в глаза, отчаянно и безвозвратно боясь увидеть в тех что-нибудь…
Сильно не то.
Что-нибудь, за чем придется раз и навсегда разочароваться в своей паршивой надуманной иллюзии.
Уэльса скручивало и тошнило, Уэльсу искренне хотелось проблеваться прямо на диван и уползти отсюда куда-нибудь подальше прочь, забившись паршивый собакой в обоссанный плесневелый угол, чтобы никого никогда не видеть и никого никогда не слышать. Все возмущение разом сошло, спало без следа, оставив за собой лишь неудовлетворенную пустоту исковерканного, не привыкшего ко всяким повзрослевшим разрядкам тела.
Еще чуть позже, ударив белой вспышкой по позорно намокшим глазам, Юа накрыла злостная тягучая ревность, за которой круговертью да колесом понеслись сводящие с ума картинки, где Рейнхарт, его проклятый Рейнхарт, раздвигал кому-то другому ноги, трогал чей-то еще член, раздевался сам и вгонял в кольцо мерзостных мышц то, чего столь позорно желала получить задница самого Уэльса, который, черти, был всего лишь слишком горд и слишком напугано-истеричен для того, чтобы спокойно это признать и не отталкивать тянущихся к нему желанных рук.
Мальчика перекосило, переклинило, выбило пробки и залило кипятком с затопленного верхнего этажа кислотно-лимонный прощальный свет. Ударило по воспалившимся нервам оголенной струной порванной гитары, разъело хлоркой кровь и стиснуло виски…
А потом вдруг Рейнхарт, нарушив вакуум этого страшного бесконечного молчания, огладил кончиками пальцев его – такие послушные сейчас – губы. Подхватил позабытую было пепельницу обратно в руки, сплевывая туда новую – когда только успел разжечь…? – сигарету и принимаясь неторопливо, уродливо ее тушить, точно с каждым разом, как он вдавливал свой окурок в мутное загаженное дно – ломал чью-то хрупкую шею, а остатки высушенной травы, вылезающие наружу под актом агрессивного насилия, размазывались по пальцам да по стеклу подожженными внутренностями, перемолотыми мясорубкой кишками.
Юа зачарованно следил за этими пальцами до тех пор, пока те снова не отбросили дурное, перетроганное всеми, кем только можно, пепелистое гнездовище. Пока не поиграли в воздухе костяшками. Пока, стиснувшись в кулак, не хрустнули, заставляя застыть и уставиться против воли расширившимися голодными глазищами, все еще страшащимися поверить в треклятое доблестное рыцарство утерянных лет.
– Вот оно что, человечки… – задумчиво пробормотал Микель, оставаясь пока лицом к лицу с Уэльсом, но все равно не позволяя увидеть своих глаз, прикрытых сползшими с макушки волосьями, и ему, возлюбленному да пригретому ребенку. – Похвальные, конечно, у вас мечты, да вот… Так получилось, что вы, дорогие мои, подошли, что называется, к альфе и попытались предложить трахнуть на его глазах его же омежку. Единственного, надо сказать. Найденного и избранного спустя половину заваленного таким вот дерьмом жизненного пути, пусть, к сожалению, еще пока и не помеченного. И после этого всего вы надеетесь убраться прочь в добром здравии, я полагаю? – Кулаки его стиснулись с яростной силой, за которой вздулись все вены и жилы, а злость саданула скорчившегося Юа скальпелем по кровеносным сосудам, пока идиоты за спиной переглядывались, шептались, пытались что-то сказать…
– Мы не совсем…
– Понимаем, о чем ты толкуешь, бро…
– О, не беспокойтесь. Никто от вас обратного и не ждал, ущербные вы людишки…
Оставив последнее ласковое касание на горящем лбу привороженного бледного Уэльса, Микель выпрямился, поднялся в полный рост, спружинил, повернулся к переменившимся в перетрусившем запахе побелевшим придуркам лицом.
Ступил широким и надломанным шагом навстречу.
Следом – еще одним, встречая отпорное сопротивление и разом притихший заинтересованный зал, с похвальной интуицией падальщиков-завсегдатаев почуявший запашок приближающегося пиршества…
А затем, распяв в стороны руки, раскрыв ладони да согнув острейшими когтями отвердевшие жилистые пальцы, с бешеным рыком проорав сумасшедшее:
– И вечер диво как хорош! Так скажите… Не хотите ли вы все вместе сдохнуть, господа?! – бросился на чертову толпу с одним единственным желанием, вытеснившим и душу, и сердце, и подмявшуюся ухмылку на ожесточившихся посеревших губах.
В эту ночь выполненных и невыполненных обещаний, танцующих босиком по просыпанному небесному стеклу, его Светлейшество лорд Рейнхарт хотел теперь лишь только…
Убивать.
⊹⊹⊹
– Еще раз спрашиваю: что ты там вытворял, придурок? – вопреки злости, которую должен был бы, наверное, испытывать, Юа упивался совершенно безумнейшим, совершенно счастливейшим и несвойственнейшим ему набором сумасшествий под именем взбалмошной пьяной эйфории.
Рассудок, посчитав, что они слишком долго были вместе и больше им, увы, не по пути, гладил своего юного дерзкого носильщика ладонями по щекам в прощальном жесте «аривидерчи» да с солнечными наговорами на губах. Сердце то сжималось, то трепетало синицей-лазоревкой, ладони капельку мокли утренней летней росой, а под ногами шуршал наметанный с побережья песок, пропахший одурелостью первой любви и радостью последней за жизнь одаренности.
– Да что же ты все ругаешься и ругаешься на меня, котенок мой? – угрюмо отозвался Рейнхарт. Он шел рядом с Уэльсом, пылая ненавистью и чуть-чуть – обидой: ненавистью на всех, кто посмел раскрыть в этот испорченный вечер свои поганые рты, из которых сыпались черви, говно да пиявки, а обидой – на самого Юа, что по какой-то непостижимой причине сначала кричал, чтобы он всех там перебил к чертовой матери, а потом вдруг ударился другой стороной очаровательной головки и стал кричать обратное, чтобы он немедленно остановился и не смел никого трогать. Шаг мужчины был скомкан, глаза углисто-темны, губы и лицо разбиты в кровь, зато зубы, оставшиеся победителями, скалились волчьим прищуром, обещая откусить руку всякому, кто посмеет сунуться на самоубийственное рандеву. – Признаюсь, твой переменчивый характер очень сильно удручает меня, золотце… Почему тебе решилось пощадить тех, кто посмел положить на тебя глаз и наговорить столько… омерзительных слов?
– Да никого я не щадил, тупое твое Величество… – огрызнулся Уэльс, все еще видящий, наглядно же видящий – перед открытыми, а вовсе не закрытыми глазами, – как сумасшедший Рейнхарт, свирепея, но сдерживая козырную ярость до самого конца, пережимает горло одному, бьет ногой под печень другого, разбивает об угол стола голову – виском и скулой – третьему…
Все произошло настолько быстро, что ни Юа, ни кто-либо другой даже не успели толком оглянуться, как перед ними повалились ниц три еще живых, но уже потенциально зарываемых в могилку дышащих трупа. Микель Рейнхарт действовал поразительно расчетливо, Микель Рейнхарт действовал с ужасающей выдержкой профессионального убийцы… и, наверное, именно из-за этого всем присутствующим, невольно навлекшим внимание разошедшегося психопата, алчно жаждущего крови да возмездия, стало настолько не по себе, что в Кики-Баре зародилась…
Чертова паника.
Безумная чертова паника, подчиняясь правилам которой, люди принялись носиться из угла в угол, биться, стучаться, кричать, вопить, просить о помощи, орать об озверевшем чудовище, звать охрану, натыкаться друг на друга и в прессующем бойлере отталкиваться отрицательно заряженными частицами, чтобы тут же, выхватив из толчеи фигуру высокого окровавленного человека с непривычными латинскими чертами лица, начать кричать еще громче, прокладывая путь к выходу по чужим головам-плечам-спинам.
Юа, поначалу ощущающий возносящий хмельный восторг от осознания, что Рейнхарт – именно его чудовище, его ужасающе страшное и безумно-красивое ручное чудовище, перегрызающее недругам глотки да истово и ценой собственной жизни защищающее его же честь, вдруг точно так же – только уже отнюдь не восторженно – осознал, что еще чуть-чуть – и это чудовище нашпигуют транквилизаторами, скуют усыпляющим железом, отнимут, сбросят в клетку и запрут там на долгие-долгие годы, если прежде не решат сдернуть заживо шкуру да прошить спущенной обоймой сердце.
Именно поэтому он, запрыгнув на то со спины, хорошенько матернув да боднув по голове каблуком зажатого в руке сапога, приложил все силы, чтобы привести того в разум и вытащить из проклятого клуба вон. Именно поэтому, пусть сейчас они – лишь чудом вырвавшиеся сквозь голосящую толкучку да дружно осыпавшие дурное заведение ворохом вековечного созвучного поноса – уже и отошли на достаточно далеко-безопасное расстояние, Юа все продолжал да продолжал оборачиваться, страшась увидеть следы огненной погони за сбежавшим из лаборатории дедушки-Франкенштейна ожившим монстром.
– Неправда твоя, юноша, – укоризненно и недоверчиво отозвался Рейнхарт, вновь принимая самый что ни на есть домашний собачий облик; волк уснул, сложил лапы да уши, а наружу смущенно выбрался кудлатый лисоватый пес, прыгающий вокруг со свешанным слюнявым языком. Только пес – псом, а униматься дурное Величество так легко и просто наотрез не желало. – Зачем тогда ты потащил меня оттуда прочь, когда я еще даже не успел со всем закончить?
Волк, впрочем, все равно оставался волком, и забывать об этом – во благо собственной шкуре – отнюдь не следовало.
– «Зачем»?! Неужели ты реально настолько идиот, твое Тупейшество…? Затем, ебись оно все конем, что тебя могли… я не знаю… повязать, блядь, могли, упечь за решетку и только один черт знает, что еще учинить! Хоть это ты способен понять?!
– Это я… постой. Подожди… «Ебись оно все… конем»…? – вытряхнув из памяти все менее важное, опять и опять расставляя приоритеты так, как не укладывалось в нормальной голове, подторможенно переспросил Микель, недоверчиво вытаращив на вроде бы прелестного, вроде бы абсолютно одухотворенного божественным касанием с виду юнца. – Что это за… кони еще такие, юноша…? Что за чертовы словечки у тебя постоянно вертятся на языке?!
Юа, чего-то такого подсознательно и ждавший, раздраженно чертыхнулся да топнул сгоряча ногой: он же, блядовитые бляди, старался! Высказать старался, что… волновался, что перепугался до состояния псевдо-мавританского Отелло, что думать же башкой нужно! Хотя бы уж в следующий раз! Что… ему-то что делать, если хреново Тупейшество попадется с потрохами, перекочует за решетку и останется там коротать шахматные дни, вычерчивая на стенах крысиные календари, в то время как сам он загнется от одиночества, от которого напрочь успел отвыкнуть, да вот этой вот разбереженной лисьим болваном неуемной привязанности, впервые подкосившей его дух?
Что тогда делать, если все это случится, ему…?
– Обычные словечки! – рявкнул разозленный столь неприкрытым нежеланием соображать и понимать он. – Ничем не хуже твоих! И хватит стрелки переводить, Тупейшество ты такое!
– Ну, знаешь, юноша… – а чудовище-то, кажется, тоже вот… злилось. По крайней мере, прокуренный голос да руки с кровяным никотином внутри, которые вдруг потянулись и стиснулись пальцами на правом мальчишеском локте – уж точно злились.
Юа вдруг запоздало осознал, что освещенные городские улочки они уже давным-давно покинули, и в темноте, которая теперь танцевала в обиходе заполночного блюра, не было видно фактически ничего, если только небо не решал пронзить временным шкварцанием объеденный половинчатый шлепок сырного теста с большими альпийскими дырками-кратерами.
Было даже не просто темно – было смолисто-мрачно и неприязненно липко, было холодно-холодно, и изо рта вырывались клубки бешеного машинного пара, такого же лохматого, как белая туманная псина рано поутру, примчавшаяся разбудить до пробуждения голодных овец да восхода шетлендского солнца. Не виднелось ни закончившихся домов, ни прекративших гореть огней: одна лишь темень, одни лишь сине-черные тона спящего севера да изредка – нахохлившиеся призраки повыскакивавших на поверхность насупленных елок, недовольно отряхивающихся во сне от лишней хвои, пропахшей янтарем, дегтем да лекарственными смолками.
В такой темноте деваться было некуда: и не убежишь толком, потому что если бежать – так к еще более страшным волкам, да и обманутым глазам все равно ни черта не разобрать. Лучше даже и не пытаться, потому что переломать ноги-руки-шею – как дать напиться сраному господину лису, и вообще они каким-то чудом продолжали топать по проторенным дебрям, а не нестись камнепадом в ближайшую канаву лишь благодаря все тому же лису, передвигающемуся инстинктивно и посредством прикосновенческой памяти постукивающих подошв.
Ругаться здесь не стоило, не следовало от слова совсем…
А поганый Рейнхарт вдруг взял да и удумал остановиться, дергая Уэльса – без того тревожного, без того беззащитного да беспомощного, когда ноги то и дело проваливались в какие-то выщерблины да цеплялись о травянистые камни – за все тот же многострадальный болящий локоть.
– Что еще?! – тут же нервозно взревел мальчишка, зябко вслушиваясь, как голос его – отнюдь не нежный и не певчий – поднимается к небу, шарахается из стороны в сторону и отчего-то тут же постигает режим вселенского «erase», по правилам коего ни один маломальски человеческий человек никогда не сможет доораться до батюшки-небосвода. – Хорош уже пользовать меня, как хренову вещь! И вообще я замерз и смертельно устал! Пошли уже в твой чертовый дом! А там трепись и сходи с ума, сколько тебе влезет…
– В наш чертовый дом, – поправил Рейнхарт, наклоняясь так низко, чтобы Юа смог с лихвой насладиться блеском его влажных металлических глаз – и вот как только у него получалось? Как будто, честное слово, вскрывал каждое утро колдовской футляр-роговицу, вставлял туда крохотную инопланетную батарейку и ходил потом весь такой довольный, весь такой жеманный: мол, а я свечусь, свечусь, свечусь, юноша! И вообще я не человек, а сраный лук. Понимаешь? Потому что от меня всегда хочется плакать. Ты, кстати, любишь лук, мой мальчик?
Никакой гребаный лук Юа не любил, а потому, щеря зубы и подтягиваясь вверх на носках – в потемках же не так заметно, а значит, и не так унизительно – чтобы хоть как-то повыше да позначимее, с диким оскалом прорычал:
– В твой чертовый дом! Поторопись, придурок, и дай мне вернуться! Пока ты не натворил чего-нибудь еще!
– Я-то? – со страшным искреннейшим удивлением отозвался луковый лис, порождая в черепной коробке передач черногривого строптивца резкий и печальный треск непредвиденного сбоя. – Я же ведь совершенно безобиден, душа моя! И сколько можно меня подозревать во всяких гадостях?
Склоняясь ниже, шепча свой ночнистый инсомнический бред, хренов мужчина дышал уже практически нос в нос, губы в губы, и Юа, у которого снова забарахлил еще и сердечный мотор, стремительно отнырнул обратно, возвращаясь подошвой на твердую шелестящую почву.
Вдохнул, выдохнул, приводя зашкалившие перегревшиеся проводки в порядок.
Тряхнул головой и, перехватив другую руку Микеля – тоже за локоть, посмотрим, как тебе понравится, твое Тупейшество! – потащил того тягловым жеребцом дальше, чтобы прекратить торчать под однообразным небом, все сильнее да сильнее затягивающимся тучами с серыми распоротыми брюшинами.
– Это ты-то безобиден? – уже чуть более миролюбиво хмыкнул он, когда понял, что Его Высочество Микель, вопреки всем издевкам, странностям, коварностям да невыносимым причудам, послушно пошел рядом, позволяя юнцу, старательно отводящему взгляд, хвататься тому за руку и чувствовать, как из временного ведущего снова обращается ведомым. Впрочем, именно такой расклад ему нравился, и настроение осталось танцевать свою польку на одной из достигнутых верхних планок. – Ты кого надуть пытаешься, а? Видел я, насколько ты безобиден! Нагляделся! Еще бы чуть-чуть – и ты бы откуда-нибудь достал ножницы да пошел бы их аккуратненько засовывать каждому встречному в глаз…
– Право, я поражаюсь твоим фантазиям, милый мой цветочек! – не без веселья откликнулся заинтригованный мужчина. – Иногда мне кажется, что они работают у тебя даже лучше моих!
– Да правда, что ли? – с явным недоверием усомнился Уэльс, чуть цинично прищуривая глаза. Поняв же, что жеста этого никто сейчас не увидит, паясничать прекратил и все лишние ужимки стер, возвращая лицу стык подобающих тому шестнадцати-семнадцати душистых весен.
– Ладно, ладно, тут я немного солгал, каюсь, дитя мое. Но когда-нибудь – обязательно заработают. А что же до идеи с ножничками… Зачем столько излишеств, душа моя? Рукоприкладство – дело тонкое, хрупкое даже, я бы сказал, поэтому никогда не трать время на то, чтобы схватиться за лишний предмет. Это, к сожалению, не такое же искусство, как, например, то, что улыбается тебе глазами Джоконды или страданиями внутривенно убиваемого Тициана: чем проще и слаженней твои действия, чем меньше мазков – тем большего успеха ты добьешься. Запомни: Бог дал нам все, чтобы создавать и сохранять жизнь, но также дал все, чтобы ее отнимать. В конце концов, почему это обязано называться таким уж грехом, котик? Нас никто не благодарит за то, что мы кого-то в этот мир приводим, и никаких поощрительных небесных пособий несчастные мамаши за свои брюхастые подвиги не получают. Однако же никого из мира уводить мы как будто бы резко не имеем права, что, сдается мне, немного… нечестно.
