Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 60 (всего у книги 98 страниц)
Вообще-то, приложив руку к сердцу, понять ополоумевший лисий порыв Юа даже… вполне себе мог.
Еще как мог, если уж быть до неприличия честным.
Его самого безумно выбесила чертова петушиная парочка, один пентюх из которой был безобразно нестриженно-хайрастым, с серьгой-черепушкой в левом ухе и дешевеньким колечком из коробки с кукурузным завтраком на безымянном пальце, а другой – блинообразным нифером с перекошенный обпитой рожей, вылезшей из какого-нибудь на редкость забористого некро-порнотриллера, снятого, вдобавок, не где-нибудь, а в родных краях Магдалены Кармен Кальдерон, тоже вот считающей себя писаной красоткой и заселяющей все гватемальско-сапотекские просторы собственными автопортретами с многоградусным индийским наклоном.
То бишь в этом, втором, Юа больными глазами и больным воображением узрел его.
Ожившего недомигрировавшего мексиканца.
Ольмека.
Карибца…
Один хрен.
Придурки эти – оба как на подбор, – увидав Уэльса в ночной рубашке, покрытого тонким слоем прошломинутного румянца от лисьих приставаний, все еще слегка плавающего глазами и контуженно сводящего ноги, чтобы нежелательные ни-разу-не-гости не заметили чего-нибудь компрометирующе неладного, пялились себе и пялились, пялились и пялились, пока мальчик бесконечно долго стоял напротив, так же бесконечно долго не в силах взять в толк, чего это они на него так уставились.
Запоздало, с каким-то дьявольщинным хохочущим озарением сообразил, что он бессовестно бос, уязвим в этой чертовой белой тряпке с рюшами, позорнейше унижен, да еще и волосы сраный Рейнхарт опять принудил распустить, разбросав те по спине, пояснице да по плечам.
Нет волос в тугом хвосте – нет и половины привычно непрошибаемой уверенности в себе, а хренов фокс вот постарался, а придурки на пороге так и застыли с ни разу не самособирающимся конструктором из будущей кровати, а Рейнхарт, скаля зубы, уже почуял нехорошее да подозрительное, закатывая рукава и со злобным видом туша ногой о ковер выплюнутую сигарету…
А потом, так и не поняв, во что вляпались своими тупыми коробками из-под мозгов и куда угодили, придурки, переглянувшись, и сказали это свое коронное, поплыв мигом порозовевшими, точно от чудно́го флакона краснухи-наркоты-бухла, харями:
«Какая здесь жгучая цыпочка нас встречает…»
В общем и целом, чтобы не кривя душой да не вспоминая про заповеди божьи, которыми порой можно было и пренебречь, придурков прихлопнуть хотелось и самому Уэльсу, и он бы с отменным удовольствием понаблюдал, как спущенный с цепи лисий доберман с ними разделывается, радостно сплевывая на прощание к полудохлым ногам, но…
Но ведь доберман этот навряд ли бы остановился на половине, да и потом…
– И куда, рассказывай, ты денешь трупы? – уже не соображая, говорит серьезно или вот так вот раскрывает потенциально возможное, но всяко неожиданное чувство черного юмора, все это время дремлющее глубоко внутри, шикнул мальчишка, требовательно вглядываясь в гипнотизирующие питоньи глазищи. – И я, Величество, сейчас не шутки с тобой шучу. Допустим, убить ты их – убьешь, ну а дальше-то что?
Микель, выглядящий так, будто замкнутый неразговорчивый Уэльс ему только что пылко и страстно признался в любви, молвя, что судьба забрала его невозможное сердце да взамен вложила в разверстую птичью грудину самого табачного лиса, даже не успевшего о том догадаться, немножечко смущенно крякнул. Поспешно разжал пальцы на мальчишеском горле, виновато и робко огладил просыпающиеся синяки. Поиграл в пальцах другой руки ножом и, похмуривши лоб, выдал, наконец, не очень уверенное, но, черт, вполне обстоятельное:
– Я мог бы, скажем, закопать их где-нибудь, мой прекрасный жестокий соловей… Хотя в столь неистовую погоду, несмотря на всю мою штормовую любовь, единственным несчастьем, что вытащило бы меня на продолжительную прогулку, стало бы только и непосредственно твое похищение. Так что с закапыванием пришлось бы, вероятно, повременить…
– Ага, – скептично фыркнул Уэльс. – Не говоря уже о том, что собачьи ищейки наверняка всю прекрасно унюхают, и тогда ты, скотина, станешь первым за последние годы, кто засядет здесь в гребаную тюрьму на пожизненное и без очереди.
– И то верно, – с все той же серьезной миной неожиданно легко согласился психопат с кудряшками, как будто бы и впрямь по-настоящему раздумывая, куда бы и как припрятать очередной… – стоп, стоп, почему очередной-то…? – труп. – Но тогда, предположим, я мог бы припрятать их в подвале, а наутро, как закончится буря, отнести их вместе с Котом в море, да там и сбросить… В смысле, Кота сбросить живым, а этих… ты понимаешь.
– Понимаю, – мрачно рыкнул капельку пришибленный Юа, складывая на груди потряхиваемые руки.
– Ну вот. Славно. Думаю, после ныряния да купания наших дорогих гостей не отыщет ни одна ищейка, душа моя. Ни двуногая, ни четвероногая. Ну, что скажешь? Теперь, раз мы так чудно порешили, ты, стало быть, позволишь мне?
Что самое страшное, на смуглом лице недобитого португальца, имеющего с жаркой запальчивой Португалией общего не больше, чем Юа имел его с Японией, не было ни тени, ни намека на розыгрыш, и Уэльсу от этого сделалось настолько не по себе, что по спине пробежали колкие зубастые мурашки.
Покосившись на нож, продолжающий поблескивать в решительных хозяйских пальцах ощеренной пастью, мальчик еще больше помрачнел, поспешно вырвал тот из чужой руки, зажимая в руке собственной и предупреждающе отшвыривая в сторону, чтобы тупая железка, отскочив от стены, рухнула в булькнувшую прудовую лужу, немедленно отойдя к пожирающему ржавчиной дну.
– Не позволю, – сухо бросил он, притоптывая ногой, точно вконец добитый родитель, вынужденный объяснять скудоумному отпрыску, почему сраного котенка, подобранного с улицы и приведенного на время в дом, нельзя лишать хвоста, лапы, головы или чего-нибудь интересного еще. – Если до тебя никак не доходит, Тупейшество, то все как будто бы в курсе, куда два придурка на фирменной машинке отправились и через какое примерно время должны возвратиться назад. Даже несмотря на шторм. И где, как ты думаешь, их станут искать первым делом, уже этой вот хреновой ночью, если они удумают бесследно исчезнуть? И куда, скотина такая, ты всунешь их фургон? Если не лень откатывать трупы к морю да топить те вместе с машиной, то не поленись, как нормальный мужик, вылезти к этим козлам и наглядно продемонстрировать, кому я, мать твою, принадлежу, вместо того, чтобы прятаться от всякой швали да прятать вместе с собой и меня! Не позорь меня, гребаный мистер фокс! – Не веря тому, что только что сподобился наговорить, Юа, оглушенный ударами собственного сердца, на негнущихся ногах отвернулся от застывшего столбом болвана. Прошлепал к плите, ухватился дрожащими пальцами за ее края и, тяжело выдохнув, пробормотал прежде, чем Микель успеет прийти в себя да наболтать чего-нибудь лишнего, что стопроцентно все испортит и оставит последнюю точку за ним, за этим блохастым лисом с вечными каучуковыми гормонами в глазах: – Иди уже, твое Тупейшество, покажи, мать их, кто тут настоящий альфа-вожак! А я пока… тут побуду. Выпью твоей чертовой… ромашки… И тебя напою, скотина пристукнутая. Когда эти… гады паршивые… свалят уже… Давай, не стой тут пнем, паршивый хаукарль! Меня, если что, тоже бесит, когда у нас… у тебя… в доме ползает всякое… дерьмо.
Рейнхарт очумело хлопнул глазами.
Неверяще поглядел на спину ни за что не желающего поворачиваться обратно, залитого стыдом и недоумением из-за этого своего откровения мальчика, завернутого поверх ночной рубашки и в рубашку лисью, толстую, шерстисто шотландскую да квадратисто красно-черную, обнаруженную здесь же, в не успевших промокнуть кухонных завалах.
Покосился туда, где бесславно утопился его геройский ножичек, жаждущий обернуться чертовой мушкетерной шпагой да хлебнуть уже человеческой, а не все животной да животной крови.
Снова потаращился на Уэльса, строптиво завесившегося сосульчатой челкой и старательно гремящего фарфоровыми да жестяными баночками с хитрыми механизмами почившего Леонардо да разнообразными засушенными травками, среди которых вроде бы ничего опасного или непригодного для нежного подросткового тельца не водилось…
Вроде бы.
– Да иди ты уже! – не вытерпев этого дотошного взгляда, буквально сдирающего с него чертовы тряпки и забирающегося под самую шкуру тактильным голодом, взрычал раздраженным нетерпением Юа, в злости шлепая по разбрызгавшейся напольной луже ногой в зеленом резиновом сапоге. Пригрозил ложкой, воинственно разлохматил гриву и, безвозвратно теряя часть своего вечного непрошибаемого упрямства за бесконечными срывами да стрессами, о которых – и вовсе недаром – предупреждал паршивый провидческий лис, упавшим голосом пробормотал совсем уже тихое, совсем уже едва-едва тающее: – И возвращайся скорее, собака такая… обратно ко мне… Меня тоже бесит, что ты там с ними… торчать должен…
Собака с дождливым именем, огромный черный грюнендаль или все тот же натасканный доберман, навострив уши, буквально свесила чертов извращенный язык.
Забилась ожившим и преданным горячим сердцем.
Мысленно плюнула в сторону выброшенного ножа-утопленника и, пообещав, что вернется, как только сумеет, вместе с тем клянясь сторожить башню своей прекрасной чаевничающей принцессы, аморфным драконом унеслась прочь, подпаляя то одной искоркой, то другой некстати подворачивающиеся под чешущуюся пасть призрачные домишки, деревца да где-то между тех затесавшихся человечков.
⊹⊹⊹
– Как же, гори оно все синим пламенем, я все-таки зол! – рыча и шипя сквозь зубы, прохрипел Микель, с бесконтрольной силой ударяя кулаком по взволнованной штормующей глади налитой до краев хвойной ванночки.
Теперь, когда они с какого-то кошмарного перепуга рассиживали в чугунной посудине вдвоем, та обернулась именно ванночкой – слишком крохотной, узенькой и вообще, по мнению Уэльса, которого-просто-никто-не-спросил, ни разу не предназначенной для таких вот чертовых посиделок, пусть и Рейнхарт постарался все сделать с чувством, красиво, эстетично даже, мать его все.
Приволок с улицы палых листьев, пахнущих холодным дождем и застывшим в жилках с лета смолистым медом. Разбросал те по кафелю пола, забросил парочку – сморщившуюся и взорвавшуюся какофонией лесных ароматов – и в саму кипящую воду, чтобы те, обернувшись лодчонками из макбетского постмодернизма, неприкаянно скользили по переливающимся мутью волнам, что зарождались здесь чаще, чем Юа успевал дышать – спасибо, в общем-то, господину лису, который впадал в буйства гораздо быстрее естественного легочного процесса.
Чуть погодя, явно не зная, как бы еще извернуться да потрясти павлиньим хвостом, чертов Микель припер фонари.
Обыкновенные старинные фонари-пережитки, пролизанные пылью да офортом миниатюрных гравюр, стерегли в стеклянном витражном нутре вылущенные восковые свечки, покуда сами нагревающиеся серые каркасы, разбрызгивая по стенам позолоту Толкиеновского Лориэна, неторопливо покачивались наверху, на штанге для водяной шторки-клеенки: Рейнхарт каким-то немыслимым образом доставал даже дотуда, когда…
Когда так просто и так банально решал зачем-то подскочить, проорать, в припадке воинственной эпилепсии замахнуться кулаком или схватить невидимого неприятеля за горло, и Уэльсу раз за разом приходилось дергать того за руку, чтобы вернуть обратно вниз, в отнюдь не успокаивающую водицу.
Это Уэльсу-то.
Приходилось.
Возвращать обратно.
Никого ведь нисколько не заботило, что он вообще никогда и ни за что не соглашался на гадостную стыдливую затею мыться, чтоб его все, вместе.
Он долго носился от мужчины по скрипучему полусонному дому, в целях унести целым и невредимым свой зад от этого нового непотребного кощунства. Долго строил на лестницах и по чуланам дамбы-преграды, долго кричал-вопил-орал и швырялся любыми попадающимися под руку предметами, но, видно, Микель был настолько не в настроении, что отыскал, поймал да перехватил чересчур быстро, пресекая все сопротивление за считанные секунды, когда, наклонившись да грубо поцеловав в растерзанные губы, в приказном порядке сообщил, что сейчас они пойдут принимать успокаивающую ванную, договаривать недоговоренные разговоры, а после – откровенно и банально трахаться, потому что у него давно стоит, но в силу случившихся… обстоятельств, требует для начала хоть какого-нибудь умиротворения, способного быть впитанным только посредством горячей воды, безобидной романтики да тихого покладистого мальчишки.
Юа покладистым быть не собирался, но его снова никто не послушался: просто взяли за шкирку, поспешно раздели, зашвырнули в пучины чугунной емкости, на которую с прошедшим временем вывелась стойкая неудобоваримая аллергия. Немножко притопили – для надежности, стало быть. Исполнили канцонетту о полезности послушания и, схватившись за длинные и острые – явно садовые, блядь! – ножницы-секаторы, полезли стричь его челку дрожащими, что у наркомана, руками, попытавшимися для начала разобраться с окровавленной шторкой, по словам двинувшегося лиса тоже отрастившей чересчур длинные космы.
Юа долго и матерно угрожал, долго бился, с неистовым ужасом глядя на кошмарнейший агрегат, предназначенный не для какой-то там мнимой стрижки, в которой он вообще не нуждался – отросшая челка была вполне удобна и хорошо прятала от тупой лисьей акулы глаза, – а для того, чтобы напрочь его всех излюбленных волос лишить, оставив поблескивать в свете домашних софитов хренов лысый скальп.
Юа долго сопротивлялся, долго посылал лесом, проливал на пол воду, прятал между коленей голову и пытался вмазать тупому Микки Маусу то пяткой, то кулаком, а то и вовсе башкой, но…
Ясное дело, потерпел поражение.
Скрученного, побитого и повязанного его же собственной кобыльей гривой, едва ли способного самостоятельно совершать дыхательные фрикции, его загнали в скользкий угол, прижали к нетвердой стенке и, ухватив за глотку с той силой, чтобы основательно лишить способности видеть, каким-то проклятым чудом…
Ровно и без лишних последствий соскоблили излишнюю – хоть и все еще никакую не излишнюю – шерсть, обозначая, правда, одно маленькое незначительное неудобство: Рейнхарт, не успевший к тому времени толком раздеться, весь промок, и, выходит, лишь еще больше распалился, а чертова короткая челка, достигающая теперь – в самом лучшем случае – только до линии глаз-ресниц, никак не позволяла эти самые глаза спрятать, делая из скрытного мальчика-Юа кого-то очень ошалевшего, оробевшего и настолько обнаженно-открытого, что хотелось лезть на стену, свешиваться сраным Билли в петле и оттуда выть на весь чертов дом, пугая добропорядочных Лисов-в-Котелках да котов Карпов.
Пока Юа стекал по кафелю обратно вниз и отмокал, нервно стискивая колени и не находя сил никуда подеваться от зарвавшегося мужчины, тот, немного успокоившись и похвалив самого себя за проделанную работу – все равно же мальчик-Уэльс никогда не похвалит, а хоть какого-нибудь стимула в качестве награды никто не отменял, – заявил, что просто-таки должен как следует подготовиться к столь важному занятию, как получасовое принятие совместной ванны, после чего…
Собственно, взял да и свалил.
Притихший Уэльс вслушивался, как гремит на кухне переворачиваемая вверх дном посуда, как повышается голос итальянского придурковатого диктора, черт знает каким образом проникшего на исландскую радиоволну. Как трубят упитые голоса пасторальной вилланеллы в лирических песенных воздержаниях, как блеют где-то там на фоне овечки Долли в голубых бантиках-рюшах, и как Микель – о, ужас, – подпевая им – овечкам, в смысле, – бьет кружечно-тарелочное стекло, рычит проклятия и, кажется, стучится о гребаные стены башкой, пытаясь переорать в своем аутичном припадке залепляющий уши да трубы ветер.
Вскоре – минут этак через пятнадцать – мужчина – куда он от обнаженного домученного детеныша в соблазняющих обстоятельствах денется-то? – вернулся: вроде бы чуточку повеселевшим, вроде бы праздно отошедшим, вроде бы…
Вконец сошедшим с ума.
Снова от него пахло перегорелым меконопсисом, жженой сухой травой с жертвенного алтарника, нечистым подобием ладана и откровенным дурманом, и снова глаза его, обернувшись краплеными цветниками, затягивало блаженной пустотой ничего не соображающей нирваны, за которой он умудрился натащить в ванную комнатку всего своего горящего да шелестящего барахла, принести две чашки и маленький аккуратный чайничек заварки, разящей горечью цитрусовой корки, и – несомненной короной – принести заодно и самого себя, скинувшего на пол одежду да, игнорирующего предупреждающие вопли разнервничавшегося Юа, забравшегося за белые чугунные борта, прямиком к горячей тесной беспомощности распаленного мальчишки.
В дикой возне и непримиримой войне между восточным да южным кланами Рейнхарт каким-то немыслимым хреном сподобился уломать Уэльса позволить вымыть тому голову и даже потереть мочалкой да пеной нежную спину, после чего, попытавшись залезть мыльной лапищей куда не надо и получив за это локтем в нос, снова чуточку угомонился, снова чуточку притих. Попытался отхлебнуть бодрящего чайку, запоздало сообразив, что заварку насыпать – щедро насыпал, а вот кипятком – да даже хотя бы просто водицей – толком залить позабыл. Попробовал поныть об упущенной возможности отомстить всяким извращенцам, посягающим на его собственность, попробовал пожаловаться на чем-то не приглянувшуюся кровать да поприставать к юнцу с расспросами на корень ревности и все того же подозрительного Аллена…
Но, так ничего и не добившись, так и оказавшись десятикратно посланным, в конце всех концов скатился в эту свою злобствующую чертову депрессию, из которой вытаскивать его – один хер, а по-хорошему не вытащишь.
– Угомонись ты уже, твое Тупейшество. Они свалили, и всё уже хорошо, слышишь…? – стараясь не смотреть в сторону полностью раздетого Рейнхарта, чье достоинство бесстыже выпирало из-под – да и практически над – воды, пробормотал Уэльс, стесненный катастрофическим отсутствием места настолько, что не мог даже толком пошевелить одной-единственной рукой.
Вернее, пошевелить-то, конечно, чисто гипотетически мог…
Полностью учитывая, правда, тот риск, что сейчас он корпел на самом краешке, прижатый к стенке длинными ногами едва ли умещающегося в крохотной емкости мужчины, а лишнее движение могло привести к тому сумасшедше-неадекватному, что его просто как будто заметят, бесславно схватят, выловят да заставят…
Например, рассесться между раздвинутых лисьих ног, кожей да задницей впитывая пульсацию обтянутого вздутыми жилами горячего члена, который, чего доброго, мог прекратить церемониться и прямо тут, на месте, забраться в ноющую жопную дырку, доводя до того, чтобы и воспротивиться патетически не получилось.
Тупейшество, однако, угоманиваться не спешило: зыркнуло безумным взглядом Баскервильской собаки, облизнуло медленным движением зубы и, словно впервые сообразив, что рядом с ним находится не кто-то, а лишенный одежды соблазнительный бутон, стеснительно ютящийся на своем пятачке, моментально переменило стратегию, выдавая в приказном порядке какое-то со всех сторон распутное, охальное, откровенно… капризное:
– Иди сюда, мой милый Юа. – Потряхиваемая рука с набухшими на запястье венами, пошлепав по колену да по воде, подторможенно, но непримиримо-твердо указала на это самое «сюда», раскинувшееся как раз-таки между мужских полушерстистых бедер. – Развлеки меня.
– Ч-чего…? – Если на первых словах песьего призыва Юа бы еще просто отказался да сделал вид, что не расслышал, упрямо надувая щеки, то на словах бесстыдно-последних, вытаращивших ему глаза, не поддаться дикой вспышке воспаленного бешенства уже никак, абсолютно никак не смог. – Ты что, совсем оборзел, скотина?! – злобно прокричал он, замахиваясь мокрым стиснутым кулаком, опутанным хвостом зеленоватых брызг. – Развлечь тебя, говоришь?! Я, блядь, так развлеку, что мало не покажется, сука! Я тебе не баба и не шлюха на работе, чтобы выполнять все твои больные эгоистичные прихоти! Развлекай себя сам, дегенерат хренов! Больной маразматик! Гребаный хаукарль с опухолью прогнившего мозга!
К легкому удивлению Уэльса, Микель стоически выслушал его до самого конца, прежде чем пошевелить хотя бы языком или пальцем.
Вздохнул – печально и опустошенно, что красноглазый приболевший бассет-хаунд под проливным октябрьским дождем. Укоряюще покосился в сторону неприветливого мальчишки, еще разок тяжело-тяжело вздохнул, а затем, с дверным хлопком сбежав от брошенного ума, вдруг взял да и выдал, не став ни подаваться вперед, ни вязать напружиненного юнца, ни самостоятельно водружать того в предложенное обогретое гнездовище:
– И вот так всегда, маленький ты пакостный привереда. Не любит он ни медведей, ни тигров не хочет, и от жирафа тоже нос воротит… А мне что, черт возьми, прикажешь делать?! Я ради тебя только и стараюсь, а тебе все не так! А потом приволакиваются какие-то… последние недожитые ублюдки и устраивают свою пошлейшую вакханалию с паршивой кроватью, всеми способами пытаясь тебя, стервец, соблазнить! И стервец этот шастает перед ними в тонкой рубашке, босой, полуголый да с непокрытыми волосами! – на этом мужчину резко передернуло; лицо его, вытянувшись карикатурным шаржем, приняло знакомые аллигаторовы черты, зубы как будто мгновенно удлинились и заострились, с гневом кромсая застоявшийся вязкий воздух.
Ошарашенный Юа молча и неуверенно поерзал в своем уголке, жмурясь под полетевшими в лицо забрызгивающими волнами – Рейнхарт снова чересчур бесился, снова совершал излишне много никому не нужных телодвижений, снова говорил опостылевший – немного пугающий вот тоже – бред, и ванное море, пенясь, перелетало ламинарной водорослью через борт, расплескивая по днищу комнаты слякотные горячие лужи.
Вообще то, что творилось с этим человеком, Уэльсу с каждым разом нравилось все меньше и меньше, быстрым градусом доходя до ноля и следующего за тем минуса: безумство настигало кудлатого придурка неожиданно и резво, слова начинали попахивать нелепой фальшей из обитой войлоком палаты, глаза разгорались повидавшими виды мигалками колясочного душевнобольного, запеленатого смирительной белой рубахой в кожаных ремнях, а запах вокруг…
Запах вокруг при этом постоянно ошивался маково-травянистый, сладковатый, едкий, с горчинкой и крупицей глумящегося ведьминского присутствия. Наверное, именно так пахло где-нибудь на чайных или кокаиновых плантациях под жарким цейлонско-парагвайским солнцем, где чернокожие рабы, заливаясь потом, собирали в плетеные баулы насыщенные дождем шартрезовые листья.
Только если прежде Юа подсознательно чудилось, что это именно сам Рейнхарт так странно пахнет, когда сходит с последних орбит цивильного разума, то теперь вдруг, мрачно наблюдая, как потянулись дрожащие руки сначала к полотенцу, а затем и к нескольким самокруткам да выгравированной зажигалке, оставленным на ванном комодце с зубными пастами да щетками, юношу против его собственной воли запоздало осенило, что…
Что, мать его, проблема отнюдь не в Рейнхарте, а в них, в этих его чертовых сигаретах, в которых…
Было что-то сильно…
Очень сильно…
Не так.
Разбешенный и наполовину напуганный пришедшим инсайтом, у которого пока никак не получалось сложиться в заключительную стадию великомасштабного озарения, Уэльс, дернувшись наперехват, лишь одним чудом, не иначе, умудрился протиснуться между немножечко изумленным – а оттого и промедлившим – мужчиной и холодным бортиком, чтобы, отпихнув нагретого нерасторопного болвана обратно, самому схватить сигареты и, недолго думая, взять да и…
Зашвырнуть те с разгона в воду, придавливая к днищу поначалу брезгливой ладонью, а потом и розовой обожженной пяткой, пока в желтых глазах напротив разгоралось смешанное с удивлением недовольство, скоро-скоро-скоро обещающее перетечь в несколько более опасную неконтролируемую конвульсию.
– Это что еще за выходки, юноша? – сиплым угрожающим голосом прорычало Чудовище, и сжавшемуся Уэльсу сделалось как никогда вязко, липко, неуютно…
До дрожи и противной внутренней щекотки нервно.
Ванна все еще отпугивала его, воспоминания об устроенной прошлой пытке били в кровь, и вообще он отдал бы сейчас что угодно, лишь бы вылезти отсюда да напомнить Его Тупейшеству, кто оно такое на самом деле: то есть непредсказуемый, чокнутый, спонтанный и теплый сердцу придурок-хаукарль – это все Микель да Рейнхарт, а вот этот злостный, холодистый, хищный и опасный монстр – никакой не Микель и не Рейнхарт, пусть безликая тварь, залезшая под знакомую смазливую шкуру, и пыталась всеми силами им притворяться.
– То и за выходки, – глухо оскалился мальчишка, – что хватит выкуривать свою дрянь! Уж не знаю, что ты туда понапихал, хиппи несчастный, но у тебя от этих блядских сигарет совсем крыша поехала, хаукарлище! Не будешь ты их больше курить, и точка. Понял, что я тебе говорю?!
По сузившимися лисьим глазам он на долю секунды успел понять, что, наверное, напрасно это всё, что не стоило лишний раз злить гребаного психопата, особенно на носу того чертового сношения, которое тот обещался устроить, но и сил смотреть, как знакомый родной человек становится кем-то незнакомым, пугающим и отчасти отталкивающим, тоже больше не оставалось: деморализовать и сломать этот сраный кретин умел все-таки мастерски, доводя до того исступленного состояния, в котором начинала потихоньку истончаться даже память о том, кто ты таков на самом деле и почему вообще находишься рядом с ним, с этим сумасшедшим на всю голову тираном.
Микель – обычно болтливый и попросту не способный обуздать своего подвешенного языка Микель – на сей раз даже не потрудился дать хоть какого-нибудь ответа.
Поглядел крионическими осколками, разящими холодом достаточно сильным, чтобы играючи заморозить в жилах добрую половину крови. Скрипнул ледышками-зубами, демонстрируя проступившие опасные желваки по скулам да вискам, наглядно говорящие о том, что вот сейчас, с одной минуты на другую, у взбалмошного придурка случится блядский приступ, последствия которого они будут разгребать вплоть до…
Приступа, в принципе, следующего.
Не обращая внимания на предупреждающий Уэльсов оскал, трижды паршивый лисий гад не додумался ни до чего лучшего, чем, продолжая ершиться да оскорбленно рычать, поднырнуть рукой на дно, довольно грубо отбросить ногу опешившего мальчишки и, ухватившись пальцами за свои блядские сигареты, развалившиеся на мерзостную склизкую труху, оставляющую в окрашенной воде темнеющие разводы, вынуть те на кислород, с недовольством перекатывая на ладони то, что осталось от вожделенных потряхиваемым телом самокруток.
– Дьявола ради, Юа… – едва справляясь с голосом и искажающей лицевые нервы алчной животной агрессивностью, запылавшей в суженных обесцвеченных зрачках, прохрипел мужчина, сжимая в кулаке горсть укротителей жизни и демонстрируя больную, пьяную, лишенную всякой осмысленности уродливую усмешку. – Неужели ты думаешь, что этим меня остановишь? Я просто возьму и схожу за новой порцией, ясно тебе? И я, кажется, уже говорил прежде, чтобы ты не смел покушаться на мои предпочтения или привычки, мальчик. Я все равно не собираюсь меняться и…
– А придется, – доведенный до последней стадии морозного каления, с шипением выплюнул Уэльс, стискивая напрягшиеся пальцы.
– Что, прости, ты сказал…? – распаляясь все больше, кудлатый кретин навострил окровавленные рога, несколько приподнялся, удерживаясь одной рукой за борт, а локтем другой вдруг резко ударяя задохнувшемуся мальчишке чуть ниже птичьих ключиц, чтобы выбить с губ сорвавшееся дыхание и, поднявшись выше, грубо и болезненно придушить, вбивая занывшим затылком в покрытую теплой испариной мертвую стену. – Это что еще за неоправданно смелые заявления, краса моя…?
Погружаясь в свой новый ящерный пик, вышептывая что-то о том, что он и без того любит неблагодарного несмышленого мальчишку той любовью, которая много, много несоизмеримее, чем может позволить себе простой смертный, Рейнхарт всем корпусом прильнул навстречу, осторожно приподнимая руку и заставляя Уэльса, лишенного воздуха и раскалывающегося от внутренней боли и учащенного сердцебиения, заползти выше, испуганными обломками ногтей хватаясь за чужую беспощадную руку.
Юа уже не знал, имело ли смысл хоть что-то сейчас говорить, или говорить нужно было сильно загодя, вместо того чтобы все это время выебываться да уверять, что плевать он на этого лорда-баргеста с замазанной чернилами родословной хотел. Юа не знал ничего, предчувствуя кислотный вкус искусственных ванных масел, забивающихся ему в ноздри вместе с нагретой солоноватой водой, но, хватаясь за последнюю хворостинку, не желая опять играть в чертову свинью в апельсинах, познав и опьяняющее постыдное счастье, когда у них с Микелем случались между друг другом удивительные дни «все в порядке», слабым, непослушным и едва срабатывающим голосом-кашлем просипел:
– Н-не… будешь, ту… пица. Если… хочешь… со мной… ебаться, а н-не… тра… черт… трахать… тупо… молчаливый… труп… Не… будешь. Если… бросишь это… дерьмо – я лягу под тебя, как… как ты, скотина, только… захочешь… Если продолжишь – де… лай, что угодно, но… я… твоих потуг не… приму, паршивый… хау… карль.
Говорить было тяжело, говорить было физически больно, физически остро, и никогда и ни за что в иных условиях он бы не сказал ничего подобного, уверенный, что такие слова всегда заставят сносить кошмарное всепоглощающее унижение, которого он отчего-то… не испытывал сейчас.
Вместо унижения в сердце завертелось идиотское волнение, ажиотаж, триумф от осознания того, что он все-таки выболтал их, эти чертовы запретные слова. Еще, наверное, клубились там беспокойство и страх, что тупой Рейнхарт не послушается или так глупо не услышит, как и заточенный страх того, что тогда…
Вот тогда уже и сам Уэльс останется настолько гол и безутешен, насколько вообще голой и безутешной может быть сотканная изначальной Невинностью любая душа, приоткрывшаяся навстречу, но брезгливо выброшенная за ненадобностью на свалку.
Густые ресницы застывшего напротив чернособачьего зверя же между тем удивленно дрогнули, будто тонкий хрусталь под дуновением сгоняющего отжившую январскую красоту ветра. Зрачки непроизвольно округлились, в радужках вспыхнули отраженные светляковые фонари с витражами и пресловутое лисье изумление, которое Юа был счастлив сейчас увидеть так, как не радовался еще никогда и ничему: от сердца тут же отлегло, кровь прилила к лицу и эхо собственного обещания, загремев в ушах, наполнило тело сладостным волнением, по вине которого юноша, быстро отвернув голову, лишь тихо и выдавленно-ворчливо фыркнул, беззвучно браня косматого идиота на чем только продолжал держаться затемненный слабостью земной свет.
