Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 98 страниц)
– Да ничего же такого! Даю тебе свое честное слово! – со всей той отчаянной искренностью, на какую был способен, какую знал и какую умел вынашивать, заверил его Рейнхарт, пытаясь перехватить юркую вертлявую лапку за ладонь и переплести с той пальцы. – Всего лишь одну маленькую рыбку, слышишь? Безобидную невзрачную рыбку-акулку! Нет в ней ни прыгучих личинок, ни живого яда, ни чужой мочи, ни вообще ничего такого, из-за чего стоило бы нервничать!
– Тогда что с ней не так, а?! – напыжившись, рыкнул Юа, уже откровенно вжимаясь лбом в лоб дурного остолопа и принимаясь играть с тем в пламенные гляделки между жгучим летом да не менее жгучей зимой. – Что, черт возьми, с твоей рыбой не так, если ты прочитал мне перед ее пожиранием всю эту мерзкую лекцию и если ее даже вычеркнули из чертового меню?! Говори уже мне правду, наконец, скотина ты лисья!
Скотина лисья открыла в бессилии рот, ткнулась в мальчишеские колени несчастной собакой, одним печальным взглядом умоляя, чтобы ей разрешили оставить в доме эту замечательную мертвую утку, которую она накануне вырыла из подгнившего пруда.
– Ничего, ничего же страшного, клянусь тебе… Она… эта моя рыбка… всего лишь акула, которая немножечко…
– Немножечко – что?
– Немножечко… сгнила…
Левый глаз мальчика-Юа, достигнув апогея, дернулся, принимаясь отплясывать скромный робкий танец-румбу с приглашенной, но не ведающей о том бровью. Тонкие губы раскрылись, намереваясь, кажется, сказать что угодно, но только не лестное, не доброе и не хорошее в принципе. Пропустили три выдоха, сплелись с разбегающимися во все стороны мыслями, а затем, когда почти вытолкнулись изо рта словами, когда вынесли свой казнящий негодующий приговор, который Рейнхарт уже почти готов был принять, официант в белой рубашке, сияющий лысиной и сияющей же улыбкой, так не вовремя – как это всегда бывает – вплыл в зал со статностью бургонского монарха, прочитавшего все собрание сочинений Камю и теперь чуточку перекошенного на лицо, нос и…
Запах.
Тот летальный, блевотный, покойницки-трупный запах, что исторгался пахучими чумными волнами то ли от него, то ли от того истинного кошмара, что он – высоко подняв руку с тарелкой над головой и всеми силами стараясь не подносить ту к лицу – нес, лучезарно, но как-то совсем не правдоподобно кланяясь застывшему в мальчишеском изножии лису.
Комментарий к Часть 26. Odd Fellows или Сказка о простой рыбе. О простой причудливой рыбе
**Бедлам** – синонимом психиатрической клиники.
**Шико́** – шут при дворе французского короля Генриха III.
========== Часть 27. Принцы-лебеди ==========
Одиннадцать братьев корзину сплели,
Сестру свою Эльзу над морем несли.
Одиннадцать светлых душой лебедей
Хотели вернуться в обличье людей.
Им мачеха выбрала тяжкий удел.
Перечить король, их отец, не посмел.
… Летели они, выбиваясь из сил,
Однако пощады никто не просил.
Их верность и преданность крепче скалы,
Той самой, где жили соседи – орлы.
Но вот на край света они добрались
И сделали то, в чём сестре поклялись.
Принцы-лебеди. Баллада по сказке Г. Х. Андерсена.
Все чертовы собравшиеся в этом чертовом зале – в том числе и сама тухлая и опороченная человеческим родом сдохшая рыбина – прекрасно знали, кому восхитительный пищевой изыск предназначался, кто столь алчно желал его испробовать и кто неумолимо чесал языком, предвкушая долгожданное появление Ее Плавничества: официант знал, Рейнхарт тоже знал, каждое кресло и каждый стол знали, с любопытством вытягивая лапы да горбатые шеи. Даже Юа – и тот отлично знал, чуял, гневливо бледнел в лице и выглядел так, будто вот-вот протошнится застывшему лису на выхоленную макушку.
Все обо всем здесь прекрасно знали!
Только сраный бесхвостый плут, чем ближе официант подходил, тем явственнее и скоропостижнее двигался рассудком: поначалу, покосившись себе за спину, оскалил зубы, заставляя относительного бедного – попробуйте сами со столь невозмутимой улыбчатой миной протащить кишащую чумой трупятину – мужика запнуться о резко переменившееся, ни разу не радостное выражение сереющего лица. Потом – по-собачьи дернул головой, тихонько и подпольно показывая затвердевшей рукой, чтобы чертов разносчик немедленно убирался обратно и забирал с собой туда же хренову рыбу: рыбу-то все еще хотелось, но терять шаткое расположение мальчика-Юа, который, кажется, оказался не готовым принять за своим мужчиной столь незначительную слабость – нет.
Абсолютно и категорически нет.
Микель почти в голос шикал, почти грозил выброшенной наперехват ногой и почти растерзывал злобными глазами несчастного бритоголового, который поглядывал уже с откровенным недоверием и сердитым опасливым подозрением, раздумывая, наверное, что не разыгрывают ли его вообще, пока многоуважаемый клиент не дошел до финального апогея невоспитанных издевающихся выкрутасов: все так же коленопреклоненно развернулся вполоборота и, щуря глаза, попытался этим своим цинично-пафосным голосом на полном серьезе заявить:
– Что за дела творятся в вашем заведении, позвольте спросить? Я не помню, чтобы заказывал подобную… пакость. Вы, должно быть, перепутали, и я не имею ничего общего с…
Котеночный мальчик-Юа, усердно практикуясь изо дня в день, бить научился больно.
Научился он бить настолько с искрометным чувством, пылко вложенной душой и приобретенным посредством опыта мастерством, что новый удар – подошвой снятого-таки сапога по макушке – на мгновение выгравировал перед глазами Рейнхарта открытку с вымышленным номером с видом на залив Сан-Мишель да плавучим островком Повелья, по берегам которого расселись обглоданные бродячими бомжами-призраками – но еще вполне живые и вполне летные – чайки.
Мужчина, обернувшись растревоженной оголенной статикой, предупреждающе прошипел. Взвыл брошенной на убой собакой, ухватился ладонями за трескающуюся голову, практически за секунду доходя до кульминации черного кострящегося бешенства, когда вдруг услышал над собой насмешливый, ядовито выплевывающий слова – тоже отнюдь не без злобствующего бешенства, – возлюбленный голосок:
– Имеет эта скотина все, имеет. У него этот, понимаете ли… Альцгеймер чертов и еще всякое дерьмо до кучи сверху… Потому что сколько нужно говорить, что надо меньше лакать свое блядское пойло, придурок ты такой? – вступать в раздражающий неуютный контакт ни с этим человеком, ни с каким-либо другим – за исключением привычного притершегося Рейнхарта – Уэльсу не улыбалось, но…
Ради того, чтобы расплатиться с хреновым лисьим гадом, старательно пытающимся довести его до качественной опухольной шизофрении, а потом еще и отнекаться да замести за собой следы…
На что только ради этого, черти его все забери, не пойдешь?
Официант неуверенно улыбнулся – криво, непутево и нелепо, с перекошенными уголками губ и натяжным рывком лицевых мышц, рвущихся по вполне видимым глазу швам. Чуточку одеревенело поклонился. Покосившись на стол и на свою сведенную руку, которую так и продолжал держать на весу, отнюдь не горя желанием заглядывать в содержимое убийственного блюда, уточнил:
– В таком случае я могу оставить вам ваш заказ и возвратиться к остальным посетителям? У меня, как бы это сказать, достаточно работы и каждую минуту прибывает новая, а персонала у нас здесь в это время суток не так уж и много…
Ни разу не альтруистичный Юа, отчетливо видя то отчаянье, с которым этот человек рвался от них – двух ярко выраженных извращенных идиотов – прочь, и лениво подумывая, что и сам чересчур утомился чужим обществом, уже почти кивнул, пытаясь как-нибудь так помягче отвадить того вон, когда паскудистый Рейнхарт, просто-таки обожающий все в их жизни – с талантом, вкусом и смаком – портить, не вовремя очнулся, вскидывая сузившиеся медовые глаза.
– А как насчет второго заказа? – спросил он, задумчиво пробуя зубами нижнюю губу и так и оставаясь притираться к ногам застывшего и забальзамированного, что статуя в шарлатанском тибетском храме, мальчишки. – «Вкус Мира», кажется? Мы заказывали его для моего юного… спутника. Какое прикажите мне испытывать от обеда удовольствие, если я вынужден есть в одиночестве, в то время как этот бедный тощий ребенок остается томиться голодом?
Юа уже снова почти встрял и почти взревел рассерженным горным сервалом, но гребаный официант – да что же вы все, козлы акульи, не знаете его, этого подходящего «довольно»?! – с бравым видом перебил: откашлялся, кивнул.
Вроде бы спокойно, а вроде бы и немного нервнозно отозвался:
– Будет подан в течение следующих пятнадцати минут. Надеюсь, это не принесет вам неудобств: пока «Вкус Мира» собирает себя по составным, вы можете в полной мере насладиться выбранным деликатесом вместе с вашим юношей. А сейчас пришло время мне вас покинуть, господа. Желаю самого приятного аппетита и прошу в обязательном порядке звать, если что-нибудь вдруг понадобится.
Микель – как показалось Уэльсу, – вопреки бушующему обычно пренебрежительному социахейтерству, отчаянно не хотел, чтобы спасительный человек в белой рубашке уходил и оставлял его наедине с жертвенной гнилой рыбиной да готовым рвать и метать мстительным детенышем-ноябрем, ощутимо нехорошо подрагивающим под проводкой раскалившегося негодования.
Микель-то не хотел…
Но человек этот, наклонившись и поспешно сгрудив на стол разящую помоями тарелку, так же поспешно выпрямился, невзначай одернул ладонь, нарисовал белыми зубами как будто бы искреннюю улыбку и, стараясь не глядеть на преподнесенное блюдо, вспышкой скальдовской ворожеи ретировался, меньше чем через четыре секунды не оставляя от себя ни запаха, ни оттенка, ни воспоминания…
Как только это случилось, как только глаза Рейнхарта – отчасти раздавленного и разозленного тем, что его прекрасный черный цветок осмелился заговаривать с каким-то незнакомым мужланом – попытались подняться наверх, желая как следует прожечь непокорного мальчишку, ослушивающегося его воли и ведущего себя слишком, слишком дерзким образом, тот, резко дернувшись, вдруг совершенно неожиданным маневром взвился на зеленый диванчик со всеми ногами разом – и обутой в сапог, и не обутой в сапог.
Рыкнул, оскалился в злобном прищуре, скосил полный неприязни взгляд на матовую столешницу, разящую от души отмоченным в забродившем формалине трупом, и, в сердцах заехав мужчине пяткой в плечо, растревоженной дикой парией метнулся через весь зал, поспешно запрыгивая в самое отдаленное, самое приближенное к искосу северо-восточного угла кресло о бордово-черной жесткой обивке.
– Мальчик…? – Рейнхарт выглядел донельзя… потерянным. Мрачным и недовольным – тоже, и недовольным – в особенности. – Мальчик! Да что с тобой такое творится?! Что ты осмеливаешься себе позволять?! Если ты немедленно не вернешься ко мне, я… Клянусь, я отыщу способ как следует наказать тебя!
Поднявшись на ноги, он попытался было сделать по направлению к непредсказуемому зверенышу твердый шаг, но тут же непроизвольно остановился да замер на месте со знакомым уже ощущением внизу сведенного петлей желудка, когда Юа, в очередной раз поддавшись покусывающей за лопатки собачьей проказе, потянулся, сорвал со стены одну из высеченных из дерева фляг, весьма и весьма неоднозначно прицелился той получше да поточнее.
Оскалив в яростливом отражении лицо, предупреждающе рыкнул:
– Еще шаг – и я зашвырну этим в твою тупую башку, идиот!
– Юа…! – Потерянность стремительно сменялась холодным угрожающим негодованием, и Рейнхарт начинал злиться той нагнетающей паленой злостью, против которой лучше бы никому и никогда не идти. В частности – беззащитным по сути своей цветам. – Что за чертовщину ты опять творишь?! Прекращай уже страдать ерундой, брось это дерьмо и быстро иди сюда! С какого черта ты удумал рассесться от меня отдельно?!
Он вновь попытался подступиться, но вновь добился лишь того, что чокнутый мальчишка сорвал вдобавок еще и вторую флягу и, сжимая по одной – увесистой и наверняка болезненно бьющей – в каждой руке, стервозно замахнулся, всем видом показывая, что еще чуть-чуть – и он обязательно отпустит да запульнет добытые снаряды в их первый и последний полет.
– Не приближайся, скотина! – тут же послышалось подтверждающее всякую скользкую догадку. – Не смей ко мне приближаться, больной извращуга! Я не хочу сидеть рядом с этой твоей вонью! Она разит хуже, чем трупятина на жаре!
– Юа…!
– И даже не думай, будто я позволю тебе прикасаться ко мне после того, как ты попробуешь ее сожрать! Никаких тебе сраных поцелуйчиков и лобзаний, придурок, пока не отмылишь свою пасть!
Вот эта угроза Микелю не понравилась уже… пугающе откровенно.
Ярясь и бесясь, ни разу не понимая, что с этим невыносимым мальчишкой извечно происходит, мужчина, стиснув пальцы, твердым неуклонным шагом пошел было к тому навстречу, чтобы схватить за шкирку, как следует встряхнуть и насильно утащить за их столик, вбивая эту сраную рыбу практически из глотки в глотку…
Когда вдруг юная бестия исполнила свое – на миг полностью вытеснившееся из орбит памяти – обещание.
Замахнулась фляжками, покружила за расписные кожаные ремешки и, с рыком разжав тонкие пальцы, швырнулась выстрелами настолько быстрыми, что Микель даже не успел ни заметить, ни увернуться: две хреновы баобабовые склянки в зебровой обертке – одна за другой – ударили ему в голову и в грудь, выбивая проклинающие стоны, рассадники шишек-синяков, лезущие в последнее время грибами после дождя, и безупречный взрывающийся приступ монохромной злобы.
– Вот так, значит? – останавливаясь в невменяемости, прохрипел мужчина, озверело пиная упавшую под ноги флягу и с грохотом заезжая той в соседствующую неподалеку стену. – Это так ты меня уважаешь и так ко мне относишься, неблагодарный малолетний гаденыш? Когда я ничего, повторяю, ничего тебе не сделал и ничем тебя не обидел?!
Шишка на лбу пульсировала все сильнее и сильнее, настроение скатывалось в бездну все веселее и веселее, и если бы только Юа попытался пойти на попятную, если бы хотя бы не извинился, так просто прекратил ругаться и рычать – все еще могло как-нибудь наладиться да вернуться в нужное мирное русло, но Юа оставался Юа, а следовательно, ни образумиться, ни замолкнуть то ли не додумался, то ли не захотел, снова что-то и где-то принижающее в свой параноидальный адрес углядев.
Изогнулся в оккупированном кресле в спине, почти-почти принял четвереньковую позу, почти-почти обернулся бешеным багульниковым котом и, цапнув когтями противящийся воздух, предостерегающе заорал:
– Заткнись, ты, сраная лисица-трупоедка! Заткнись, нажрись своей тухлятины, подрочи на нее и лакни из загаженного китайского толчка! Чертового приятного аппетита, твое недобитое Величество! Не смей ко мне приближаться, пока не вышвырнешь эту сраную рыбу в помойку, где ей единственное место! Понял меня?!
Микель озлобленно облизнул губы: привыкший, что мальчишка постоянно издевался, обзывался, язвил, отвечал бичом на ласку или просто впадал день за днем в свои дерзновенно-шизофреничные состояния, простительные только женщинам с кровью между ног или беременным будущим мамашам с перековерканной системой чокнувшихся нервов, он тем не менее еще ни разу не слышал настолько уничижающих, настолько неоправданных и настолько оскорбительных о себе слов.
За подобное обращение, лишенное банального примитивного уважения, маленькую пакость хотелось схватить за волосы, содрать прямо здесь всю одежду. Отхлестать ладонью по голой розовой заднице и, заткнув очаровательный горячий ротик собственным членом, чтобы больше не смел выжимать одну грязь за другой, жестоко оттрахать юное создание вот хотя бы одним из паршивых резных канделябров, разрывая все, что разорвать можно, и уча покорно и без зубов принимать волю хозяйской руки.
Если бы перебранка продолжилась, если бы мальчишка попытался вякнуть хоть еще одно лишнее слово – Рейнхарт и послушался бы своего нового наваждения, наплевав, что кругом парили вездесущие уши да рты, глаза да цельные символические королевские близнецы с писаных портретов, лишившиеся кто головы, кто рук, а кто и чего поинтересней, чего не надо было пихать, куда ни попадя. Он бы стянул с тощего тела тряпье и хорошенько бы разошедшегося стервеца проучил, не заботясь, что и кто там решит да попытается предпринять: Юа оставался его собственностью, Юа принадлежал ему, а всякое правило гласило, что со своим личным имуществом человек имеет полное право распоряжаться так, как считает нужным сам.
Обратного Рейнхарт не допускал, обратное даже не приходило ему на ум, и, все больше зверея, все больше распаляясь да меняясь в лице, он уже почти бросился наперерез, почти скомкал в пальцах погорячевший пересушенный воздух, представляя на месте порожнего кислорода – нежную мальчишескую шейку о гриве ночнистых рвущихся волос, когда вдруг…
Когда вдруг, пересекшись с черными пылающими глазами по ту сторону зала, испытал укол острой неожиданной обиды, смешанной с еще более острой тоской.
Руки, дрогнув, тут же поползли повисшими крючьями вниз, пальцы обескураженно разжались. Губы, шевельнувшись, потянулись перевернутыми уголками к полу, а под ресницами залегла болезненная потерянная тень, при виде которой Уэльс недоверчиво прищурился, напрягся, но позу свою воинственную через силу подмял: неуклюже уселся, прижал к груди одну коленку, вцепился ногтистыми пальцами в деревянные подлокотники и принялся тихонько шипеть да ворчать, точно и впрямь заделался бесовским недокормленным котом о двенадцати проступающих сквозь шкуру реберных костях.
– Быть может, ты все-таки передумаешь и вернешься ко мне по собственной доброй воле, мой мальчик?
Подавить блуждающую от клетки к клетке злость и попытаться пойти по тропке перемирия было ох как непросто, особенно, когда нервы завязывались в натяжные нарывающие узлы, и все же Рейнхарт, не желающий скандалить да занимать казармы двух чужеродно разных фортов, старался. Старался искренне, как мог, с тоской глядя во вражеский угол и по одним только глазам читая, что ни компромисса, ни мира во всем мире не случится, покуда дурной лорд табачных лемуровых плантаций не откажется от всего, что у него есть, в угоду непримиримому выдвинутому желанию.
Юа, конечно же, не ответил ни словом, ни делом, и Микель, еще с немного потоптавшись в пустоте и покривившись от действительно мерзковатого запашка, неторопливо, но настойчиво заполоняющего помещение, так ни с чем и отошел к одинокому столу.
Поняв, что мальчишка не станет возвращаться, сколько его ни зови, уселся на диван сам – так хотя бы было видно это чертово черное кресло с застывшим в том бледным детенышем-катастрофой.
Отхлебнул из бокала с красным полусладким вином, принесенным на одном блюде вместе с рыбой, промочил подсохшее горло. Взялся за вилку, еле-еле подавил острое желание зажать себе пальцами нос, чтобы только не вдыхать отнюдь не аппетитного трупного яда, и, уже практически склонившись над избранным национальным «лакомством», яснее ясного осознал, что вовсе не так уж того и хочет.
Нет, правда.
Пахло оно даже отвратительнее, чем он изначально предполагал; хотя, признаться, в мыслях как-то само собой не появлялось ничего близкого к очевидному разочаровывающему откровению, что перегнившая мертвая акулятина может зачем-то… пахнуть.
Разить.
Вонять настолько сильно, что в самую пору и впрямь хлебнуть из облизанного желтокожими детишками унитаза, лишь бы перестать дышать гнилым разложившимся аммиаком.
Да и выглядело, если на то пошло, чудесатое блюдо тоже не то чтобы соблазнительно или хоть сколько-то аппетитно: склизкое мясо, нарезанное неровными кубиками и одиноко покоящееся в центре вычурно-белой тарелки, имело морковно-грибной отлив, целые флотилии белой слюноподобной массы, оплетшие все и каждый кусочки, и такой предостерегающий недружелюбный вид, будто наружу из метаморфирующей плоти вот-вот собирались полезть пеленчатые деликатесы-опарыши, эмигрировавшие из радужной Страны Всерасовой Дружбы.
Микель потыкал в свой хаукарль резко притупившейся вилкой. Отпил еще немного разжижающего кровь вина. Ощущая под ложечкой шебуршание задумчивой тягучей тошноты, брезгливо подался назад, прикладывая все силы к тому, чтобы не потянуться в карман за платком и не зажать тем нос: действие это означало бы оглушительную победу упрямого Уэльса, а он – все лелеющий нанесенную обиду – пока никак, вот просто никак не мог той допустить.
Правда, сил на противоборствующее трепыхание тоже никак не находилось, и Рейнхарт, не зная, куда себя деть и как оттянуть время до вынужденного начала трапезы, чуточку нервно, чуточку чересчур неправдоподобно бодро проговорил:
– А ведь я совсем даже не объяснил тебе, чем таким хаукарль является на самом деле, душа моя! Какое вопиющее упущение с моей стороны!
Юа, который отчасти считал, что торчать одному, когда можно было бы торчать под боком у психопатского Величества – очень и очень тоскливо, неуверенно поднял голову, так же неуверенно прищурил набычившиеся, негодующие из-за всего на свете глаза.
Поразмышляв да все-таки поддавшись на очевидную провокацию, отозвался:
– Ты говорил, что это – тухлая акула. Я понял. А больше ничего знать не хочу.
– Но как же так? А как же просвещение, просветление, великие умы и необъятные пучины знаний, глупая ты моя душа? – Рейнхарт униматься явно не спешил. Как будто бы невзначай отодвинул от себя тарелку подальше, театрально хлопнул темными – иногда вроде как завивающимися кончиками кверху – ресницами. Поерзал немного и, сложив замком руки-пальцы, проникновенно замурлыкал, вовсе не интересуясь скупым мальчишеским мнением в этом – да и не только в этом, чего уж там – деле: – Да будет тебе известно, золотце, что хаукарль – это филе суровой полярной акулы с одним маленьким интересным «но», благодаря которому, собственно, блюда из нее ныне готовятся все теми же способами, что некогда изобрелись тутошними предковатыми викингами. То есть с гнильцой, навязчивыми трупными нотками и этим вот… соблазнительным… наверное… и весьма интересным… окрасом.
Юа искренне не хотел у него больше ничего спрашивать, чтобы вновь не оказаться затянутым в круговорот безумных историй да еще более безумных поступков, но потугами какого-то черта – вполне известного, именного, желтоглазого да зализанно-лисоватого, – не справившись с предавшим языком, взял да и обреченно спросил:
– И что же это за паршивое «но», господин Микки Маус?
Господин Микки Маус этого и ждал.
Расцвел в елисейской содомистской улыбке, обнажая добрую половину сверкающих белых зубов. Аккуратно поправил волосы – точно красующийся перед курицей петух, – подергал за тугой накрахмаленный воротник. Оставил в пальцах полированную до блеска серебристую вилку и, принявшись той старательно размахивать да жестикулировать, с блаженно-чокнутым выражением проговорил:
– О, котенок мой, я знал, что ты не сможешь обуздать любопытства и удержаться от этого вопроса!
– Конечно, знал, придурок холерный… – с возмущенным шипением отозвался Юа. – Что еще с тобой, манипулятором гребаным, делать, если не тащиться на поводу, пока ты не натворил иначе какого-нибудь очередного дерьма…? И прекращай кидаться в меня своими паршивыми «котятами», котофил хренов! Я же говорил уже, что мне это не нравится!
– И вовсе я никакой не котофил, любовь моя, – тут же повеселев, как только аромат любимых игривых перебранок перебил запах трупной акулы, с прыткой ретивостью отозвался Рейнхарт, продолжая лосниться да лыбиться-лыбиться-лыбиться. – Но отказаться от удовольствия называть тебя так никак не могу. А сейчас позволь поведать тебе о чудесной северной акуле, которая имела невезение попасть ныне к моему – тоже не слишком везучему, как погляжу… – столу…
Юа неопределенно фыркнул; Микель уже хорошо знал, хорошо заучил: раз истошно не заорала и не принялась поливать на север да на юг эпатажным матом, значит – все юная фурия позволяла и все слушала, а что кололась да кусалась – так это потому что Роза, потому что куда ей Маленькие Принцы, когда нужны большие правящие Короли?
Или, если еще точнее, всего-навсего один всезаменяющий деспотичный Король-диктатор.
– Так вот, дарлинг, это маленькое незначительное «но» заключается в том, что у нашей чудной акулки напрочь отсутствует такая деталька, как смущающая всяческих барышень система мочеиспускания.
– Этот как…? – забыв, что собирался кукситься да бунтовать до последнего, с некоторой долей наивности обомлело спросил Уэльс, невинно уверенный, что если существо живое-кормовое-двигающееся и вообще – то по туалетным делам оно ходить посмертно обязано: связано там контрактом, проклято, приговоренно… Короче, обязано, и все тут. Ну вот просто потому что. Всеобщая разовая кара или что-то вроде тех загадочных штук, почему женщины истекают течкой да терпеливо вынашивают детей, а мужчины извечно мучаются бестолковой проблемой, куда и зачем засунуть свой хер. – И как ее тогда не разносит, эту твою тупую акулу, если она… ну… не ссыт?
– А вот так. – Рейнхарт с достоинством поводил в воздухе вилкой, покрасовался кошачьей – чертово же семейство расплодившихся мутировавшим почкованием феликсов – ухмылкой. – Она не писает привычным нам способом, но это не значит, что мочевина так и остается в ней навсегда: полярные акулы умеют выводить ту прямиком через кожу. Удивительное изобретение природы, недоступное ни одному человеку, но, как ты понимаешь, если для акулы оно безвредное, то для того, кто жаждет ею полакомиться – смертельно-ядовитое. За время своей жизни всякая полярная акула умудряется скопить в мясе столько аммиака, что становится полностью непригодной в пищу и обещает привести каждого, кто рискнет впиться зубами в такой вот свежачок, к скорому летальному исходу под аккомпанемент Гаврииловой мирской трубы.
Юа в своем кресле недовольно поерзал, похмурился – то ли возмущенный на все, что лисий тип ему пытался втирать, то ли окольцованный тревожащим сомнением по поводу того, что с какого хера тогда тот держал у себя в миске паршивую отраву, если…
Если…
Если она, черти, могла ему чем-то навредить.
– Однако же волноваться не стоит, mon cher! Тутошние рогатые да бородатые мореплаватели, мучаясь длительными голодовками в вынужденных вояжах, изобрели чудодейственный способ наслаждаться неаппетитным да вонючим, но все-таки мясом: уж неизвестно, как так открылось, что протухшая рыба становится безвредной… я надеюсь… и продукты разложения нейтрализуют весь яд, после чего плоть ее можно употреблять в пищу без всякого риска для здоровья. Поэтому то, что ты видишь сейчас, полностью безопасно, пусть и выглядит несколько, согласен… неаппетитно.
Выслушать Юа – по старой уже привычке выслушал: до конца, до последнего слова и растянутой паузной точки. Но вот понять чертового смысла…
Так и не понял.
– И зачем? – спросил угрюмо. – Зачем теперь-то нужна вся эта поебень, если жратвы достаточно и рыбы твоей обожаемой – тоже? Нахера тебе далась тухлая акула, если ты можешь жрать свежую и не ядовитую, тупое Величество?
Микель открыл было рот. Невольно задумался. Философски пошевелил в воздухе вилкой, что дирижер терпящего крушение дирижабля дураков, да закрылся обратно, не в силах отыскать ни одного хоть сколько-то подходящего, хоть сколько-то годного и честного ответа, чтобы не набивать юному цветку головку полнейшей лживой чепухой, столь фанатично почитаемой в любых народных массах.
Глядя на дожидающееся яство, он и сам не мог взять в толк – на кой оно ему далось, но…
Но нельзя же было взять, признать перед мальчиком его наивную девственную правоту – уважать же вконец, если вообще уважает, перестанет… – отбросить вилку и с благословения ветра пойти отсюда прочь, пусть того и хотелось сделать все больше и больше?
Нет, так поступать было строжайше негоже, особенно когда Юа, возлюбленная мстительная зазноба, поняв вдруг, какими сомнениями терзается мужчина, намеренно попытался того добить, растягивая тонкие губы в бледной насмешливой ухмылке:
– Ну что же ты, Тупейшество? – елейным голоском страшного ягненка на водопое, что припрятал под белоснежным руном гарпун для волков, заблеял он. – Ты же так хотел попробовать своей чертовой трупятины! Так ешьте, Ваше Высочество, неужто же вы струсили или слажали?
Рейнхарт, исконно верующий, что если кто и имел право время от времени заниматься некоторым членовредительством неприкосновенного юного дхармы, посланного ему распутным Буддой, то только и непосредственно он сам, резко захотел воспользоваться сим обожествленным дозволением прямо сейчас: скрутить, ударить об стенку, что-нибудь прикусить и даже прокусить, чтобы помнил, глупый котеночный шиповник, кому он подчиняется и против кого никогда не должен плести никаких злодеяний.
Рейнхарт бы с радостью покорился этому желанию-соблазнителю – второму по счету за последние пять минут, – если бы не осознание, что тогда мальчишка окончательно отобьется от рук и, чего доброго, подумает что-нибудь сильно не то: он так долго расхваливал маленькому гаденышу эту несчастную присмертную рыбешку, что отказаться от своих слов да так и не притронуться к той все еще не мог.
Пришлось озвереть и одновременно с тем сползти в глубочайшую из известных ему темных зловонных клоак. Проклясть и хаукарля, и самого себя, и этого вот невозможного ребенка, с язвительной усмешкой пихающего ему шипастые палки в колеса.
Взяться за вилку уже по делу, чтобы, прицелившись к одному из различающихся лишь резкостью окраса кусочков, наколоть на зубцы тот, что казался менее склизким и менее… оранжево-морковным.
Где-то на периферии промелькнула довольная физиономия ехидничающего юнца, празднующего наивную победу по апогею триумфального издевательства над латинокожим неудачником, попавшимся в плен своего собственного неуемного распутства. Где-то как будто послышался напряженный смешок официантов, треснули в печке провалившиеся, раскушенные огнем поленья; голоса иных – отрезанных стенами – посетителей прибавили себе дистанционным пультом управления громкости…
Микель, мысленно матерясь по подзабытому грязно-американскому, пронзил зубцами навылет чертово мясо, скребнул железом по тарелке и, стараясь не вдыхать, взял проклятый кусок в рот, крепко стискивая просто-таки отказывающиеся шевелиться зубы, оплетенные канатами тугих напряженных нервов.
Перекатил омерзительное – горькое, кислое, похожее на пиво с плесенью – угощение по языку, убрал – в надежде на спасение – за щеку. Ощутил, как по вкусовым рецепторам стремительно расползается прибавивший в красках привкус отмоченной в помойной топи чайки, пролежавшей на солнцепеке добрую семерку джек-потовых дней…
А потом вдруг, невольно скользнув взглядом вниз, едва душа рвоту, жизнерадостно булькнувшую у самой горловины, увидел, как из второго кусочка, скрывающегося под кусочком первым, выползла на свет белая с черной головкой потерянная личинка, извивающаяся беспомощной тварью под уставившимися на нее округлившимися глазами.
