Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 53 (всего у книги 98 страниц)
– С-сука…! – в лютой панике взревел Юа, понимая, что даже сраная темнота не спасет его от очевидного, чтоб его все, унижения.
Противясь и брыкаясь, путаясь в собственных же штанах, он попытался сесть, вместе с тем занимаясь не нащупыванием джинсов, которые все равно не имело смысла тянуть на себя обратно, а тщетно и безрезультатно пробуя накрыть дрожащими ладонями свой член…
С запозданием и паникой ощущая, что член этот самый накрытым быть никак и никуда не хочет, старательно обжигая нетерпением руку да упрямо отказываясь в той помещаться, а Рейнхарт…
Рейнхарт, невозмутимо выдыхая клубы постыдного пахучего желания, как при свете дня выгнул перед глазами зардевшегося Уэльса эту свою чертову бровь, нарисовал губами понимающую ухмылку и, облизнувшись, плавным толчком включился в увлекательную игру, притрагиваясь и к руке мальчишке, и к его члену рукой своей, проводя по нервным жилкам кончиками смолистых пальцев.
Стало…
Жарко.
Душно, упоительно, сумасбродно и вообще так, что член запульсировал, отзывчиво извергая из головки обильную каплю смазки, прокатившейся по пальцам захрипевшего от возбуждения Рейнхарта, а сам Юа, сгорая и душась от стыда, нащупав звериное запястье да подергав то в шаткой попытке сраной изнеженной принцессы свить из волос никому не нужный гобелен, просто-таки забил, забыл и, откинувшись на чертову постель, лишь поспешным жестом натянул на лицо шуршащую подушку, подыхая за той от этого своего невозможного стыда, приправленного таким же невозможным, но очевидным для них обоих…
Желанием.
Микель, довольный, что никто ему больше не пытался мешать и никто больше не горел хотением бессмысленно сопротивляться, провел ладонью по мальчишескому члену снова, добравшись до самых яиц и осторожно – одними подушечками – те пощекотав.
Помассировав, постимулировав на обескураживающее жжение, доведшее до первого откровенного полустона, переместился обратно к блестящей налившейся головке, игриво поддевая натянутую узду кончиком аккуратного ногтя.
Юа отозвался повторным немедленным стоном.
Беспомощным кошачьим шипением.
Выгнутой в хребтовине спиной и невольно подскочившими кверху поджарыми бедрами да согнутыми в треугольники коленями, вновь путающимися в хреновых узких джинсах, которые начинали все больше и больше…
Бесить.
То ли не рассчитывая, то ли всерьез не задумываясь, что Микель может помочь с такой вот маленькой несущественной проблемкой, когда сам же и затеял все это безумствующее игрище, юноша брыкнул ногами, поелозил, приподнял те – все еще согнутые в коленках, – недовольно завозившись да заскребшись по постели пальцами, когда ощутил, как его промежность временно оставляют в покое, а крепкие сигаретные руки перемещаются на ноги, ловко стаскивая с тех приевшуюся стесняющую тряпку.
Правда, одним стаскиванием, конечно же, дело ни разу не обошлось: мужчине понадобилось ободрать заострившимися ногтями нежную голень, прикусить косточку на коленке, обгрызть выступающий холмик лодыжки, вылизать искушенным мокрым языком между грязных пальцев, из-за чего Юа, дурея от стыда и творящегося вокруг разврата, вновь прогнулся, вновь зашипел…
А затем, фатально прекратив соображать, что такое творит, но лучше лучшего понимая, что боль в паху становится попросту невыносимой, пополз подрагивающей рукой на живот и ниже, неуверенно притрагиваясь к покрытому мягким черным волосом лобку, продвигаясь дальше, касаясь самого основания, немножко при этом недоумевая, почему руки-то вроде бы одинаковые, а ощущения – если сравнивать касания его собственные и касания Рейнхарта – настолько схожие, насколько таковыми могут быть жгучее африканское утро с проплешиной облизанных солнцем барханов и покрытый конспировочными зебровыми пингвинами гренландский ледник.
Впрочем, член все равно благодарно забился, тут же попросился в руку, с которой до сих самых пор не то чтобы особенно хотел дружить; правда, оплести его пальцами Юа, сгорающий от позора и грязного сумасшествия, пока Микель все продолжал и продолжал развлекаться с его ногами, скользя языком по пяткам, стопам да под ногтями, не успел – в ту же секунду ладонь мужчины вернулась на положенное место и, обдав раскаленный орган еще более раскаленной лаской, поспешно и болезненно стиснулась на хрустнувшем запястье дрогнувшего всем телом оторопевшего Уэльса.
– Не спеши, плоть моя, – рыкнули откуда-то снизу, медленными ползковыми движениями возвращаясь обратно, наверх, к самым интересным и трепещущим местечкам. Наклонились над вжавшимся животом, отпустили ноющее запястье. Огладили кожу ладонями, тут же сменяя те языком и принимаясь неторопливо вылизывать околопупковые бережки и сам пупок, забираясь до того неприлично глубоко этой вот возмутительной влажной жаровней, что Юа снова и снова стонал, скулил, бился, тщетно и умоляюще толкаясь жаждущим внимания членом навстречу… А Рейнхарт вот, сука последняя, вместо этого выдал: – Вопреки, должно быть, твоим ожиданиям, котенок, я немного – то есть совсем настоятельно и основательно – против того, чтобы ты касался себя сам.
Пусть в обычных условиях Юа и никогда бы на такое не ответил, пусть бы до победного орал, что класть ему на хотения или нехотения этого человека, всеми силами делая вид, что плевать, его не касается и ничего извращенного он ни в жизнь творить не станет, сейчас…
Сейчас он, отчего-то взвившись да подняв разом всю шерсть, с клыкастым рыком не спросил, но почти провыл раненной собакой с призрачных пустошей:
– Это еще с какого хера… сраный ты хаукарль…?!
– А с такого… – первым предупреждением обещанного наказания последовал болезненный шлепок мозолистой ладонью по внешней стороне бедра, проглоченный заживо стыд и возмущенный кровавый писк на губах пружиной подобравшегося Юа, – что меня это несколько… смущает, говоря мягко и между нами. И заставляет, понимаешь ли, ревновать.
Юа, опешив от подобного непостижимого откровения, черт знает, как и откуда пробравшегося наружу, мигом позабыл все то, что только-только собирался проорать, с пеной у рта доказывая, что уж на что-что, но на собственное тело прав имеет явно побольше того же Тупейшества.
Поразмышляв, но так и не придя ни к одному удовлетворительному выводу, юноша вновь приподнялся на локтях и, поелозив на ноющей обнаженной заднице, неуверенно нахмурившись, уточнил:
– К чему ревновать-то, дурака кусок…? Ко мне – меня же…?
Зверь отозвался надтреснутым натяжным смешком.
Помешкав, согласно и с чувством кивнул – Юа кожей ощутил эти его кудряшки, скользнувшие птичьими перьями по воспаленным нервным клеткам да раскупоренным порам.
– Примерно так, девственная моя овечка. Боюсь, лучше я и сам не смогу тебе объяснить, но просто запомни, что тебе не стоит касаться себя, если не хочешь, чтобы я разозлился, малыш. Достаточно показать – или попросту намекнуть – мне, чего тебе сейчас хочется, и я обещаюсь немедленно это исполнить.
Юа пошевелил губами, пожевал те, почти прогрыз. Прогнулся под еще одним касанием пальцев к напряженному стволу и, отвернувшись запылавшим лицом к стенке, только тихо, мрачно и деланно недовольно буркнул, пропуская мимо ушей все те будоражащие блудные словечки, что наговорил ему Рейнхарт:
– Да хватит уже…
– Чего именно, незапятнанная моя красота?
– Как будто сам не понимаешь…! Вот этого вот лживого трепа… хватит. Прекращай называть меня этим идиотским… девственником… если прекрасно знаешь, что я уже ни разу – твоими потугами, благодарю! – не он. И вообще заткнись ты с этим словом – оно… гадкое оно… и я им скоро тошниться начну…
– Постой-постой. Как это – не он? – Чудовище – послушно избегающее всех неугодных придирчивому детенышу слов – отозвалось настолько искреннее и вроде бы даже изумленно, что настал и черед Уэльса окончательно усомниться в непоколебимом анатомическом устройстве чертового двинутого мира.
– Как…? – ошалело – потихоньку наполняясь новой саламандровой злобой, – с тенью циничного издевающегося вопроса прошипел он. – А так, придурок, что ты меня прошлой ночью отменно поимел! И теперь спрашиваешь, что с какого же хера я тебе уже не девст…
Рот мальчишки, плотно стиснув гарпуньими жилистыми пальцами, закрыла – измазанная в его же жидком семени и его же щекочущем запахе – грубая мужская рука.
– Ну, ну, тише, радость моя. Не кипятись ты так. Мне прекрасно известно, что я сделал с тобой прошлой ночью, и прекрасно известно, что намереваюсь сделать сейчас. Но, понимаешь ли, вся загвоздка в том, что если судить по общепринятым моральным нормам, то девственности, краса моя, ты как будто бы не терял, – не без откровенной насмешки промурлыкал лисий шут. – Во-первых, в общественной безмозглой массе полагается считать, что девственность мужчина потеряет лишь тогда, когда просунет свой пенис в чью-либо задницу… или – что весьма заезженно и не романтично, но… – вагину. А с учетом того, что тебе я ничего подобного никогда не позволю, котенок, то быть тебе навсегда моим милым сочным девственником. И потом… непорочность – она в первую очередь вот здесь. – Потряхиваемые нетерпением пальцы притронулись сначала ко лбу Юа, затем – к его сердцу, выстукивающему бешеный пошлый вальс болезненного соития. – А уже потом и во всех остальных частях… Однако же, хоть тема эта и весьма увлекательная, хоть ты и бесконечно радуешь меня своими вопросами, милый омежий детеныш, но сейчас я буду вынужден самым жестоким образом тебя прервать и заняться вещами куда более… для нас обоих приятными. Ну и, конечно же, полезными.
Юа, в самой своей природе всегда готовый на что-нибудь хорошенько поорать да чем-нибудь возмутиться, уже почти открыл рот, намереваясь высказать этому дурному типу все, что только думает – и не думает тоже, – но, едва шевельнув солоноватыми губами, отпущенными непостоянством блуждающей руки на волю, тут же бесславно заткнулся, когда Микель, дурея от этой своей – вот уж у кого точно… – сорванной давным-давно девственности, провел горячим языком по его…
Стволу, слизывая с того капельки щедро вытекающего белого сока.
Не раз и не два читающий о чем-то таком во всех этих чертовых омегаверсах, прекрасно ознакомленный с технической стороной процесса, Уэльс, однако, испытывал нечто подобное на собственной шкуре в абсолютно первый раз, и, резко зажмурив поплывшие глаза да непроизвольно сведя подкошенные ноги, тут же позабыл вообще все, о чем еще мог помышлять, как только мужчина, довольно улыбаясь – эту его улыбку он кожей научился чувствовать – повторил свое действо вновь, касаясь вместе с тем щекочущими и растрепанными волосами и лобка, и внутренней сторонки распахнувшихся самих по себе бедер.
Язык, неторопливо собирая продолжающие выступать и выступать капельки, трепетно прошелся по всем жилкам, подобрался к головке. Обвел ее по всем выступающим рельефам, настырно и без малейшего стеснения забрался за каемку тончайшей внешней плоти, соскользнул обратно вниз, принявшись массировать ложбинку под напряженными отвердевшими яичками. Прогулялся еще ниже, приласкав сокращающееся колечко ануса, и, облизнув нетерпеливые губы, сплетшись с ними воедино, выдохнул со всех сторон постыдный, убивающий и воскрешающий наново…
Полустон.
Уэльсу моментально сделалось так вязко, жарко, липко, нетерпеливо и до того болезненно-пусто, что, наплевав на всё и вся, окончательно становясь лишь одним сплошным продолжением этого человека, не могущим существовать без его касаний и опьяняющего внимания, он отозвался ответным полустоном, откровенной дрожью, приглашающе раскрывшимися ногами и безумным желанием испытать еще, еще, непомерно еще, невольно забравшись руками вниз, ухватив – удивленного как будто бы – Рейнхарта за плечи, привлекши того недопустимо ближе, отдавшись ему всем своим существом – от постыдного тела до такой же постыдной души, – когда вдруг…
Когда вдруг этот вот придурок, нисколько не ценя предложенного подарка, взял, с выстраданным стоном отлип, отстранился, поднялся с кровати и без единого предупреждающего слова куда-то…
Подевался.
Подевался, черти его все возьми!
Юа – опешивший и испуганный, что брошенный на дождливой свалке промокший кот, – распахнул глаза, но, не смея даже пошевелиться и нарушить той – почти священной – позы, в которой его оставил мужчина, с тяжелым придыханием поднял непослушную голову, тщетно пытаясь шарить в темноте подслеповатым взглядом. Услышал шорох, тихий-тихий шлепок босых ног о пол, шебуршание каких-то – твердых, звонких и весьма нервирующих – предметов…
Не выдержав, все-таки сорвался в голос, все-таки позвал – обиженно, озлобленно и надуто:
– Чертов Рейнхарт…?
– Лежи, – тут же отозвалось из чернеющей шелестящей тишины. – Лежи и не двигайся, мальчик, пока я к тебе не вернусь.
Голос его сразил хриплой вороньей глухотой, голос его дохнул прокуренными посаженными нотками и родной да спокойной нежной властностью, за которой Уэльс, хоть и стиснул в обиде зубы, хоть и взвился от упрямства и столь нахального приказа, когда сам же чертов лис и оставил его валяться здесь одного, попросту не осмелился ослушаться.
Пригвожденный и пришпиленный, что мотылек на коллекционную иголку, чувствующий себя какой-нибудь редкостной дурой из французского куртизанского клуба, куда иногда полуночью заглядывает рогатый да мохнатый козел без бороды, Юа остался лежать на спине, чуть сгибая ноги и томясь сладостной болью, волнами раскатывающейся по телу, но чуточку – самую чуточку – приглушаемой разыгрываемой в сердце пластилиновой тревогой.
Он успел разглядеть черную дыру потолка, успел вспомнить, как ютился на этом самом месте в первую свою ночь. Успел угадать за щелью задвинутых ставень полет призрачной ведьмы и вновь невольно вспомнить старое колдовское кладбище, перетекающее во все и каждую ночи, проведенные вместе с Рейнхартом, да ночи старые – когда никакого Рейнхарта еще не существовало для него и в помине…
Он думал, думал, думал, покрываясь едкой испариной да ежась от продувающего влажную кожу холода, и так увлекся, так погрузился в выстроенные теменью ловушки-миры, что чужое возвращение заметил лишь тогда, когда губы Микеля вдруг накрыли губы его собственные, проникая за те требовательным языком, а пальцы – лишившиеся режущих когтей, – расстегнув кофту с рубашкой, скользнув по набухшей крупинке соска, вдруг сменились чем-то…
До неприличия болезненно мучительным, тут же стиснувшим чувствительную бусинку и принесшим такой адов дискомфорт, что Юа, разлепивший ресницы, со всей дури взвыл в чужой рот, тут же забившись зверем с проколотой железной проволокой лапой.
– Рейн… Рейнхарт…! Рейнхарт, ах ты… сво… лочь… Сво…
Рейнхарт к такому предсказуемому повороту, конечно же, оказался готов заранее: хватило всего лишь одного противящегося движения, чтобы крепкие руки быстро стиснули мальчишеские запястья, а тяжелое тело навалилось сверху, полностью лишая – обычно только мешающей Уэльсу – способности пошевелиться.
Мальчишка бился диким мустангом, ругался, пытался кричать, но губы его подминались губами другими, губы терзались и ласкались, выпиваемые до последней капли, и чем дальше – тем меньше внезапный зажим на соске приносил видимого неудобства, оборачиваясь скорее…
Дополнительным пикантным сумасшествием, из-за которого удовольствие, скользящее по крови, возросло, ударив белым шквальным валом в голову да пах, тут же отозвавшийся столь вымаливающе-невыносимой болью и так тесно прижавшийся к мужчине, что Юа, опять прогибаясь позвонком, бессильно заскребся ногтями по ладоням, просяще обтираясь ноющим членом о чужое бедро.
Микель немного приостановился, заглянул в расплывающиеся кристальные радужки, хватающиеся за него ослабевшими путаными укорами. Облизнул нежные лепестки распустившихся испитых губ и, прижавшись лбом ко лбу да соблазняюще поерзав, отчего мальчик вновь сорвался на глухой протяжный стон и покрывающееся пролитым вином лицо, предостерегающе прошептал:
– Я отпущу тебя и доставлю незабываемое удовольствие, сладость моя, если ты пообещаешь, что не станешь сопротивляться ничему из того, что я решу с тобой сделать. Могу ли я надеяться, что ты станешь вести так хорошо, как никогда не осмеливался прежде?
Юа, сжигаемый насмешливым стыдом, продемонстрировал стиснутые оголенные зубы. Непроизвольно ощутил, как все трется и трется об его член чертов Рейнхарт, вынуждая тут же снова и снова задыхаться, бессильно извиваясь в расставленных тем силках. Облизнул губы, прильнул теснее к чужому лбу, абсолютно не соображающим взглядом заглядывая в налитые ответной жаждой глаза.
Ощутил лишь усилившееся давление на стиснутый сосок и, тихонько взвыв, через силу уговорил себя кивнуть, на последнем дыхании предупреждая:
– Но потом… обязательно прибью тебя… скотина…
Микель отозвался довольным хохотом, настойчивым языком между губ. Обласканными деснами, жарким дыханием в прикушенную шею и медленными неторопливыми поцелуями ниже, пока пальцы его, пошарив где-то рядом в пустоте, не сцепились зажимкой и на втором соске, опять и опять путая наслаждение с режущей болью, от которой в паху уже откровенно все сдохло и взорвалось, заставляя биться, скулить, просить и драть ногтями на ногах постель.
– Вот так… Ты у меня сладкий, хороший, послушный мальчик, котенок… – вышептывал треклятый Рейнхарт, погружаясь пальцами в тихое нерасторопное шуршание, выуживая оттуда все новые и новые миниатюрные приспособления для издевательств, приковывая их к набухающим соскам мальчишки и продолжая, бесконечно продолжая эту невыносимую пытку, пока его колено жадно обтиралось о яйца, а ноги Уэльса, содрогаясь и сотрясаясь, изо всех сил это чертово колено стискивали, стараясь привлечь к себе ближе, ближе, еще невыносимее и ближе…!
Когда экзекуция закончилась, когда кожа на груди полыхнула пожаром, а боль опаляла приятным пьянством по оголенным проводам, едва стоило как-нибудь не так дернуться или слишком резко вдохнуть, Юа, с трудом подчиняя себе собственное тело, приподнял и наклонил голову, поплывшими глазами вглядываясь в…
Чертовы прищепки.
Чертовы паршивые прищепки, чертовы зажимы, сковывавшие кусачими наконечниками его – распухшие почти как у бабы – соски по пять сцепившихся штук.
Соски потряхивало, соски ныли и отмирали, в то время как тело интерпретировало причиняющуюся боль в мягкий флиртующий обман, сплошную жестокую иллюзию, и заставляло испытывать возбуждение той аморальной степени, за которой уже даже не совестно добровольно встать на четвереньки, приподнять задницу, развести ноги и приказать – именно что приказать – паршивому Рейнхарту трахнуть его наконец, вогнать член как можно глубже и иметь, пока из глаз не польются кровавые слезы раскаявшегося Каина, до самого последнего часа утопающего в своем бредящем блаженстве.
Юа не знал, сумел бы он сотворить что-либо подобное, осмелился бы показать Микелю, что чувствует и чего жаждет на самом деле, но необходимости проверять лишился почти сразу, на корню; мужчина, закончив с этим своим издевательством и отодвинувшись на несколько десятков сантиметров, выпростал руку, поиграл кончиками пальцев с навершиями сраных прищепок, пронзая тело той перековерканной болезненной дрожью, в объятиях которой юнец, теряя себя со всей головой разом, в пронзившей агонии…
Закричал.
Забился, заорал, завыл и застонал одновременно, уже не удерживая ни слез, ни отчаянных хватаний ртом ускользающего воздуха, ни испарины вниз по спине, ни зазывающих, инстинктивно пробуждающихся движений бедрами навстречу.
В этой вот ослепляющей темноте, что окутала его существо, он больше совершенно ничего не мог различить: ни лица Микеля, ни очертаний комнатушки, ни убивающих игрушек на себе, ни даже своей собственной руки, с несколько раз попытавшейся промелькнуть перед отказывающимися смотреть глазами.
– Рейнхарт… черт… Рейн… Рейн… харт… – заплетающимися губами зашептал он, когда апогей раздирающего млечного полета ворвался в рассудок, перевернул тот, разбил на крохотные осколки и стал просто-таки безбожно его насиловать, вторгаясь острым фаллосом хренового Зевса в узкие кровоточащие стенки, разрождающиеся подыхающим витражным просветлением. – Рейн… Ми… кель…
Вместо ответа его укусили за ухо – болезненно, но бесконечно сладостно. Вылизали ушную раковину, с жадностью проталкивая внутрь оглушающий язык. Оцеловали шею, прикусили – и прокусили тоже – ключицу, разгрызая на той нежнейшую кожицу. Дорожкой из языка да поцелуев спустились ниже, обрисовав ухватки прищепок и вконец доведя до истерики, за которой Уэльс, сотрясаясь дрожью, сочился семенем, сводил вместе ноги, хрипел и рычал, впервые ухватившись пальцами за спину чертового мужчины в попытке хоть как-нибудь удержаться на гребне ускользающего мира.
Нащупал на той шерсть, впоследствии оказавшуюся, кажется, всего лишь меховой жилеткой. Нащупал воротник, забрался под него и под саму рубашку, принимаясь неистово рвать когтями чужое мясо, лопатки, кожу, покуда тело его таяло и пылало под острейшими укусами, под языком сквозь прищепочные щели, под коленом на яйцах, под криками, стонами и бесконтрольно мечущейся по подушке разлохматившейся головой.
Наверное, он постарался до крови – потому что Микель зашипел, а по пальцам заструилось мокрое и невыносимо-теплое, но в следующее мгновение все это разом перестало иметь хоть какое-то значение, потому что Рейнхарт…
Рейнхарт, он…
Он, рывком добравшись до изнывающего низа живота, вдруг грубым ломающим движением распахнул Уэльсу послушные тонкие ноги. Собственнически огладил те, стиснул болезненной передавливающей хваткой и, склонившись, зашвырнул их к себе на плечи да на спину, неожиданно простонав под тем неосторожным, откровенным, алчущим и просящим жестом, за которым Юа, желая ощущать больше и втискиваться как можно ближе, скрестил ноги вокруг его головы, зажимая достаточно сильно, чтобы не позволить никуда больше деться, но недостаточно эгоистично, чтобы принести хоть какой-то взаправдашний дискомфорт.
– Мальчик мой… мой божественный ненасытный мальчик… – хрипло выдохнул одобряющий, сочащийся аутичной любовью голос, и Юа, прикусив губы, на ощупь отыскав темные кудлатые пряди, с силой ухватился за те, дергая и сжимая, впиваясь ногтями в голову, скребясь по лбу и за ушами, наглаживая то подушками, то и вовсе всей пятерней, пока Рейнхарт рычал, кусал его лобок, вылизывал спутавшиеся волоски и выступающие твердые костяшки узкого таза…
А потом, поддавшись, наконец, снедающему обоих безумию, резким движением опаляющего рта сомкнул свои губы поверх истекающей смазкой пульсирующей головки, стискивая ту так крепко, что юноша, подвывая уже в полный голос, снова закричал, отчаянно стискивая и руки, и ноги.
Микель надавил кончиком языка на точку мочеиспускания, без малейшего стыда попытался забраться глубже. Одернул пальцами крайнюю плоть, облизал открывшийся красный ствол, из-за чего мальчик, дернувшись, будто от электрической разрядки в объятиях старой доброй Замыкалки, резанул ему когтями по щеке, притягивая в повелительном порыве еще теснее.
Рейнхарт беспрекословно подчинился.
Соскользнул губами по всей кипящей вулканом длине, взяв так глубоко, чтобы твердая головка уперлась ему в гортань, скребясь и ластясь о нежные рифленые стенки. Всосал поглубже, стиснул кольцом губы, вжал щеки, подразнил лапотачкой высунутого языка основание яичек и, проведя вот так ртом пару раз вверх-вниз, вновь вернулся непосредственно к изнывающей головке, вместе с тем обхватывая ладонью основание члена и принимаясь вести той наверх, надавливая так, будто пытался выжать всю сперму, и накаляя выпивающий натиск с каждым последующим пропущенным миллиметром.
Через три сносящих рассудок повтора горячий рот вновь заглотил изнывающий мокрый пенис, бьющийся в агонизирующей эйфории, вновь облизал и объял его полностью, вновь, поддразнивая, обласкал напряженную мошонку, и Уэльсу…
Уэльсу, ни разу пока не искушенному в любовных утехах, ни разу не готовому к долгой прелюдии, не хватило больше ни капли сил, чтобы пытаться себя удержать, чтобы не впиться пальцами в тугие космы и, задыхаясь криками, ободравшими ему всю глотку, не кончить с исковерканным рыком, выливаясь упругой настойчивой струей в мужское горло, податливо и рефлекторно проглатывающее все, что мальчик с льдистыми глазами соглашался тому подарить.
Юа бился, дрожал, стонал, затихая опустошенной выпитой куклой со стеклом прекрасного лица и налипшими на то взмокшими волосами. Разжимал обратно ноги, позволяя мужчине отстраниться в любой момент, покуда тот все продолжал и продолжал облизывать его – медленно опадающую – плоть, высасывая все до последней капли, счищая крупинки пота, целуя бедра и мягкие складки обвисших яичек.
Рейнхарт гладил его, ласкал, целовал, доводя обессиленное тело до трепетной кроткой дрожи, под шепотом которой Уэльсу впервые в жизни вдруг захотелось оказаться обнятым, стиснутым, приюченным и навсегда прирученным этим человеком. Вдохнуть полной грудью его запаха, уткнуться лицом куда-нибудь в грудь или плечи и так…
Наверное, засыпать, но…
Но чертов Микель, всегда-то остающийся паршивым пройдохой-Лисом, имел на его счет совершенно иные планы.
Того, что мужчина в конце всех концов его отпустит да отстранится, Юа по-своему ждал, хоть и не хотел, отчаянно не хотел ощущать этой треклятой замораживающей пустоты, тут же саданувшей и по нервам, и по воспалившейся коже, и по склубившейся было на животе сонной кошке, ласковым мурчанием вливающей в его веки острое желание сомкнуться да провалиться в снежное иномирье, пропахшее брызгами кельнской туалетной воды, выторговываемой королям Бенедиктам да Людовикам Третьим по восемь ливров за единую жалкую унцию. Но того, что тот вдруг с какого-то черта выпрямится, сдерет с себя и жилетку, и рубашку, а после беспрецедентным образом перевернет замешкавшегося Уэльса на грудь, оседлывая его спину, мальчик…
Не ожидал совсем.
– Что ты… делаешь…?! – дурея от новой волны поступающего любопытствующего ужаса и выпятившей когти злости, прорычал он, бессильно дергая чертовыми непослушными ногами. Попытался выползти из-под этого идиота, попытался того с себя самым наглым образом сбросить, но добился лишь того, что его, грубо ухватив за локти и сковав руки вместе, едва не вывернув те из суставов, перехватили за запястья и, удерживая руки на весу, принялись те чем-то – кажется, той самой снятой рубашкой – перевязывать, затягивая узел за узлом с такой нещадной силой, что Юа не выдержал: взвыл, забившись уже всем телом и стуча головой о намокшую постель, щедро пропахшую запахами их извращений. – Рейнхарт, твою мать! Да хватит уже! Отпусти меня немедленно! Ублюдок! Хватит, я тебе сказал!
Рейнхарт все никак не отзывался, а тело, ерзающее по постели, опять сковывала эта паршивая боль: пусть часть прищепок и отвалилась от их маневров, но часть – Величество расстаралось на славу, пока их клепало – все еще оставалась болтаться на сосках, продолжая те нещадно рвать, и Юа, потерявший даже намек на всякое возбуждение, уже ни разу не понимал, что сладкого или приятного мог испытывать несколькими минутами ранее, когда эти чертовы орудия для больной садомазохистской пытки пожирали да кусали его истерзанную плоть.
– Микель! Скотина! Тварь ты гребаная! Достаточно! Развяжи!
На тварь гребаную не действовало ровным счетом ничего – она, хрипя над ухом и исторгая запахи поднимающейся злобы, стягивала, вязала, проверяла и перепроверяла все узлы настолько тщательно, настолько крепко, что надежда вырваться отмирала за ненадобностью и невозможностью существовать в принципе; вдобавок, явно выбешиваясь на поведение строптивого мальчишки, сучий мужчина с чувством сплюнул на свою ладонь, завел ту за спину и, скребнув зубами, со всей дури ударил Юа по обнаженной ягодице, отчего юнец, взвившись до визга, обязательно подскочил бы да взлетел над кроватью, если бы не чужой вес, намертво пригвождающий его к – быстро ставшей омерзительной – постели.
Когда с руками было закончено, когда Рейнхарт, наклонившись, пронзил до невозможности болезненным укусом мальчишеское плечо, содрав с того одежду, а затем, переменив позиции, уселся лицом в иную сторону, стиснув вместе узкие костистые щиколотки, Уэльс, уже прекрасно понимающий, что вот-вот последует за всеми этими махинациями, снова заорал:
– Сука! Иди на хуй! Убери свои ублюдочные лапы, ты, сраный козел! Выпусти! Выпусти меня, тварюга! Выпусти! – орал он громко, орал с чувством, извиваясь скованной, но уже отрастившей прекрасные крылья – пусть и не способные поднять в воздух – гусеницей, изо всех сил стараясь заехать чертовому психопату в морду пяткой, но тот, навалившись на непокорные ноги всей махиной, с рыком выдирал из постели простынь, рвал ту, упеленывал лодыжки да щиколотки, не гнушаясь повязать узлами вплоть до самых коленок невыносимого маленького упрямца. – Что, твою мать, ты делаешь?! Зачерта?! Развяжи меня немедленно, иначе я потом тебя убью своими же руками, зверюга! С лестницы скину, понял?! Развяжи!
Униматься он не хотел, орать не переставал, угрожать и браниться – тем более, и Микель, окончательно свирепея, повязал последние узлы с той силой, которой, наверное, действительно мог чем-то повредить резко напрягшимся и намертво скованным ногам.
Юа тихонько взвыл, вцепился зубами в подушку, продирая ту до перьев, а потом…
Потом вдруг, ощутив, как его хватают за бедра, оказался перевернутым на спину, с зажатыми под той руками да спеленатыми мумией ногами, чтобы встретиться глаза в глаза с безумным извращенным маньяком, нависшим над ним черной и мрачной звериной тенью.
– Я же предупреждал, что принес тебя в свое логово, мальчик, – хрипло прошептал мужчина. Протянул руку, поддернул лицо Юа за подбородок, по достоинству оценивая редкую восточную красоту да заплывшие черной дымкой индийские глаза с этой вечной реснитчатой завораживающей подводкой, делающей их настолько глубокими и невыносимыми, что раз за разом начинала кружиться голова – определенно юноше кто-то чего-то не договорил, и в жилах его текла еще и кровь божеств Брахмы да многорукого Вишну, танцующего с зажатым в дланях розовым бутоном речного лотоса. – Поэтому ты изначально должен был понимать, что будет тебя ждать – ни один дикий зверь никогда не бывает нежен там, где дело касается удовлетворения его собственного желания. А ты же, мой прекрасный зачарованный цветок, чудом пробившийся сквозь грязный серый асфальт, виновен в том, что я делаю с тобой, целиком и полностью сам.
Юа от подобного заявления не то чтобы удивился, нет: всего лишь изрядно возмутился, задохнулся и, сощурив глаза, в диком рыке воинственно проревел:
