Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 59 (всего у книги 98 страниц)
Договорив, он устало хмыкнул, невесело усмехнулся уголками опущенных губ. Полез в карман, снова выуживая на свет изношенную сигарету – на этот раз пахнущую табаком, а не периодически смущающей сушеной травой, – и Юа вдруг, не подчиняясь законам отказавшей логики, созданной исконно для таких вот невозможных упрямцев с индийским лотосом заместо сердечного механизма, протянул руку, с требовательным напором перехватывая чужое курево.
Выдрал то из разжавшихся пальцев опешившего Рейнхарта, повертел, похмурился, невольно думая, что такими темпами все эти чертовы игрища с сигаретами однажды станут ритуальным правилом, а вовсе не исключением…
И спешно, пока не передумал, велел, настойчиво раскрывая ладонь:
– Давай сюда свою хренову зажигалку, Светлейшество.
Светлейшество застыло. Недоверчиво, любопытно и одновременно заинтригованно поглядело на раскосого сухопарого мальчишку с воинственно всклокоченной иссиней гривой.
– Мне, конечно, ничего для тебя не жалко, но дурное предчувствие, будто ничего хорошего ни мне, ни моему неповинному куреву не светит, если я все-таки подчинюсь, настойчиво не желает меня покидать. Поэтому, быть может, ты хотя бы объяс…
– Да давай ты его уже сюда! – нетерпеливо ярея, что молодой олень с проклюнувшимися позавчера рожками, повелел восточный мальчишка, и Микель, обдав напоследок сигареты печальным прощающимся взглядом, послушно выудил из второго кармана и жестянку серебристой зажигалки с филигранью меццо-тинто по плоскому боковому ободку, извечно складывающейся в тот рисунок, которого Юа никак не мог разобрать в переплетении диких линий, витиеватостей, лепестковых бутонов и шипастого терна.
Хмурый и по обыкновению раздраженный, юноша перенял искрометную шкатулочку с живущим внутри невидимым драконом, сотворяющим огонь, стиснул ту – холодную и пропитанную лисьими запахами – в пальцах. Злобно покосившись на стойко выжидающего мужчину, высек струйку сине-желтого полымени, и, знакомым уже жестом подпалив хвост сигареты, с небрежной осторожностью воткнул ту тому между приоткрывшихся губ, через силу позволив пальцам переместиться на выбритый подбородок и, грубовато дернув, приподнять тот вверх, чтобы повстречаться глаза в глаза, наклониться навстречу да, оскалив зубы, сипло пробормотать:
– Редкостный ублюдок этот твой дядюшка Алонсо, вот и всего. Но ты – не он, поэтому забудь и отпусти это, слышишь…? Хотя, впрочем, не обольщайся и не смотри на меня так! Ты и сам-то не намного лучше, твое Тупейшество: обзавелся кошаком и продолжаешь того жизнерадостно пытать, придурок. Смотри, дождешься, что придет однажды по твою душу какой-нибудь хренов… Бакенеко. Уж хотя бы о нем мне и без тебя кое-что известно… – Микель – бесконечно влюбленный, глядящий расплывающимися в огнистой пляске глазными кристалликами – смущенно крякнул, поерзал на заднице. Вновь ухватился за отпущенную мальчишескую ладонь, потерся о ту щекой, опуская от блаженства ресницы, а Юа… Юа, устало переведя дыхание, чересчур долго пробыв свидетелем чужих секретов, выдал внезапно то, чего мужчина уж точно никак от него не ждал: – У меня тоже со зверьем сложилось… не то чтобы очень.
– Правда? – Рейнхарт мгновенно оживился, чуткими лисьими лапами нащупывая еще одну тоненькую венцовую ниточку, ведущую к трепетному, но обычно замкнутому мальчишескому сердцу. – Быть может, ты поведаешь мне, солнце мое? Думаю, ты и представить себе не можешь, насколько я буду счастлив подобному откровению с твоей стороны…
Юноша на этом скосил взгляд, тихонько выдохнул. Повозил кончиками замерзающих ножных пальцев по полу, поглядел на плещущегося в тазу Кота и, занавесившись челкой да прокашлявшись от забивающегося в ноздри серого дыма, смолящего из зажатой в чужом рту сигареты, признался:
– Да было бы еще что… Те самые, которые меня усыновили, сошлись как никто другой и зверья при себе не держали: у «мамочки» водилась аллергия на шерсть, у «папочки» – на перья. Впрочем, мне всегда было так-то наплевать, да и животных я никогда особенно не хотел – одному спокойнее и, если вдруг что-нибудь случится, не надо ни о ком думать, а заботиться хотя бы о себе самом я более-менее научился. Поэтому ничего живого кроме людей да встречных чужих йорков или тупых голубей в парках я почти не встречал, пока однажды к нам не приехала чокнутая старуха: чьей она была мамашей, я так и не смог понять – вроде бы всех этих своих так называемых бабок я к тому времени повстречал, убедился, что мы друг от друга в ответном не-восторге, и… Эй! Что еще за дела, твою мать?! Рейнхарт, скотина!
Сиюминутно запнувшись собственными же словами, мальчишка предупреждающе вскинулся, с обидой и злостью вытаращившись на свихнувшегося лиса. Воинственно дернул ногой, дернулся следом сам, добиваясь лишь того, что психопат с сигаретой да влюбленными глазами только вскинул брови и, удивленно оглянувшись по сторонам, будто где-то там Гарри Поттер оскорблялся на мир и кричал, что отныне он перестанет существовать и будет играть паршивого Дэниела Рэдклиффа, интимным пульсирующим шепотом уточнил:
– В чем дело, плоть моя? Почему ты остановился? Рассказывай дальше, прошу тебя.
– Тогда убери свою блядскую руку! – в сердцах провыл Уэльс, изворачиваясь и ударяя чертового болвана костлявым коленом в плечо. – Что, дьявол забери, ты вытворяешь?!
– А что я вытворяю? – снова корча из себя последнего идиота, хлопнул завитыми ухоженными ресничками фантастический мистер фокс, отчего Юа, сатанея багровеющим горящим лицом, уже без лишнего стеснения ухватил того за ворот рубашки, встряхнул и, прильнув лбом ко лбу в практически акробатическом наклоне, с пеной у рта прорычал, изо всех сил сводя напряженные ноги:
– Когда я с тобой говорю, сволочь озабоченная, не смей лезть ко мне… в жопу! Понятно тебе?! Понятно, спрашиваю?! Высунь оттуда свои чертовы пальцы! Высунь, быстро!
– И вовсе не собираюсь, – тут же набычив заточенные рога, заупрямился ублюдок, насильно протискивая горячие сухие пальцы дальше, чтобы бесцеремонно начать погружаться – хрен знает когда успевшей пролезть туда фалангой – в узкую тесноту пытающихся воспротивиться мышц. – Не заставляй меня лишний раз повторять, сладкий вишневый мальчик, что ты – мой. Моя вещь, моя собственность – как тебе будет угодно. Мое всё. И я имею полное право делать с тобой что и когда захочу. А разговаривать тебе мои… неприхотливые знаки внимания ни разу не мешают. Или, выходит, мой запальчивый дерзкий ангел настолько стесняется, что даже не может раскрыть своего милого ротика и связать нескольких простеньких слов? Я ведь все равно тебя слушаю, котик, пусть, как ты выразился, при этом и «лезу к тебе в жопу». И, можешь быть уверен, слушаю очень и очень внимательно.
В моменты припадков, буйств, истерий и недовольств – Микель слишком хорошо это знал на собственном бесценном опыте – с упрямыми мальчишками, никогда по-настоящему не бывавшими детьми, но вместе с тем так ни разу и не повзрослевшими, сколько бы лет ни проносилось мимо, возможно общаться только и исключительно так: если не вязать силой, если не сгибать и не принуждать посредством хозяйской руки, то остается лишь брать на слабо, на глупый бездарный розыгрыш и кривые лживые насмешки, разглаживая пушистые наэлектризованные ворсинки строго против шерсти́.
Продолжая вызывающе ухмыляться в звереющие зимние глаза, мужчина протиснул свой средний палец еще глубже, отчего спина юноши против его же собственного хотения изогнулась, руки напряглись в жилах, с ощутимой болью стискиваясь на потрескивающих захваченных волосах.
– Какого… тогда… черта, если слушаешь… ты делаешь… это… тварюга…?! – сквозь шипение выплюнул детеныш, не довольствуясь малым и вонзаясь когтищами Микелю в головную кожу, чтобы как следует обкромсать в мстительном порыве скальп. Задница его горела, член опять потянулся наверх, тело предвкушающе забилось, только вот гордыня, вопреки всему остальному, никак не желала сдаваться, пусть и отчетливо знала, пусть и беспрекословно принимала: принадлежит мальчик-Юа уже отнюдь не самому себе, а этому… сумасшедшему человеку, готовому, кажется, вот-вот на него наброситься да вцепиться не то зубами в кровеносную артерию, не то пальцами – в заходящееся сердце. – Ты… сказал, скоти… на, что не станешь… меня лапать, пока… сюда не притащат твою чертову… кровать! – припоминая вдруг старое, почти выветрившееся из памяти обещание, в тщетной попытке приструнить взвился он, впрочем, не особенно надеясь, что произнесенные когдато опрометчивые слова возымеют над заигравшимся лисом хоть какую-то власть.
Лис же, выслушав все до конца, на миг замер.
Повторно хлопнул веерами глазного пуха, тенями танцующего на этой его извечно смазливой роже. Задумчиво пожевал уголок сигареты, ссыпающейся на пол трухлявым алым пеплом, и, изобразив вполне миролюбивую улыбку, с ослепляющим довольством заверил:
– Если вся проблема в этом, мой строптивый жеребенок, то никакой проблемы нет: кровать нам должны доставить нынче вечером. Собственно, если верить стрелкам, которые я давно наловчился ощущать внутри себя, произойдет это с минуты на минуту. Так что… можно считать, что я просто подготавливаю тебя заранее. Я весьма и весьма предусмотрителен, разве же ты посмеешь оспорить это, моя красота?
Юа в ужасе распахнул глаза, ни разу не в силах принять того, что только что услышал. Шевельнул губами, затравленно покосился на дверь и за стекло, где стерва-осень, хохоча фонарным солнцем, все отплясывала да кричала: смотрите-ка, лето! Лето возвращается в ваш убогий северный край! Ан нет… не возвращается. Показалось. Лето уже прошло, глупые люди, пока вы сидели в своих коробках да жаловались на холод-ветер-лень. Покосился на себя, обтянутого прослойками бабской сорочки. На Рейнхарта, что, плывя мордой, все глубже и глубже пропихивал в него чертов fuck-you-finger, заставляя тело биться дождливой дрожью, дыхание – пропускать аккорды, а сердце – бешено скулить, в то время как разум продолжал в панике метаться да обдумывать, что если ее действительно вот-вот припрут, паршивую эту кровать, то пугающее продолжение хреновых суточных оргий…
Продолжение хреновых суточных игрищ просто-напросто сотрет его в порошочный труп, не способный уже ни встать, ни сказать ни слова – даже не важно, «за» или «против».
– Что же ты у меня замолчал, мой прекрасный аленький цвет? Что за неведомая экспрессия на твоем дивном личике, которое вдруг не дает мне себя прочесть? – вроде бы с насмешкой, а вроде бы и с искренним беспокойством позвал мужчина, когда понял, что добровольной реакции как будто бы – да и не как будто бы тоже – не дождется. Пошевелил пальцем в услужливо сокращающемся анусе, бесстыдно обхватившем предложенную плоть. Заглянул в багровеющее розовой головкой лицо, стремительно занавесившееся дымчатой челкой…
И, вконец сойдя с ума, взял, выплюнул на пол сигарету, пружиной подобрался и, обхватив забившегося мальчишку под колени да за спину, набросился на того прямо так, опрокидывая на пол вместе со стулом, поспешно проникая собственным телом между взметнувшихся ног и заставляя те стиснуться вокруг опоры твердых бедер, оплести, судорожно задохнуться.
Наверное, мальчик ударился затылком – если верить ошалевшим расфокусированным глазам, тщетным попыткам проморгаться, тихому стону долой с губ и полному отсутствию сопротивления, – в то время как Микель, испытав безобидный укол сомнительной совести, все же временно ослабил напор, кое-как успокоился и, наклонившись ниже, прихватил протабаченными губами губы юношеские, нежные, цветочные, обласкав те кротким покусывающим поцелуем.
– Откуда ты… С чего ты взял, про эту чертову кровать? – наконец, уяснив да смирившись, что все равно же все бесполезно, что все равно же его поимеют, когда и как захотят, Юа забросил и жалкие попытки сопротивляться, и жалкие попытки делать что-либо еще, почти покорно, почти послушно оставаясь возлежать на спине да глядеть разбегающимися зрачками то на потолок в потемках, то в пустоту за иллюзорной паутиной, то на что угодно еще, за чем не притаилось никакого ехидного, оголодавшего, сереющего на глазах лица.
– С того, что я им позвонил, – с посмеивающейся зажмуренной улыбкой сраного Чешира промурлыкал невозможный мужчина. Потерся лбом о лоб и, играючи оседлав узкие вожделенные бедра, принялся неторопливо и ритмично на тех двигаться, прижимаясь пахом к паху, чтобы Уэльса вновь согнуло, пронзило, прошило щекочущим кошачьим когтем от горла и до внутреннего сгиба колен. – Пока ты спал, милый. И по поводу кровати, и по поводу почтовой пересылки. Откуда, по-твоему, у меня извечно находятся для тебя сюрпризы, если я не смею покинуть тебя и преданным псом сторожу твой покой, мой принц? Увы, вынужден признать, что мировая Сеть и сотовая связь все-таки творят чудеса, а что насчет доставки – то она работает как часы. Даже шторм не остановит суровых исландских потомков рогатых Олафов, так что у нас с тобой нет ни малейшей причины сомневаться или беспокоиться о целостности чудного комфортного атрибута по доставлению блаженных удовольствий… А пока, свет мой, я бы безумно хотел услышать продолжение твоей истории, если ты, конечно же, не имеешь ничего против такой вот расточительной щедрости в мой адрес.
– Еще как имею! – пытаясь выдавить остатки затушенной злости, проскрипел Юа, обессиленно дыбя запутанную гривастую шерсть. – Нехрен было тогда перебивать и устраивать весь этот карнавал, придурочный хаукарль! Не буду я ничего тебе рассказывать! Прочисть сначала мозги! Они у тебя совсем соображать перестали!
– Опять эта проза, дарлинг? Зачем же влюбленным мозги, когда у них такое большое сердце, скажи мне? Ты удивительно не лаконичен. И, только не обессудь, не логичен. Давай, кончай дуться. Рассказывай мне. Видишь? Я ведь даже выполнил твою просьбу и пока не трогаю тебя.
– Не буду я ничего рассказывать. Идиот. Тупая рыбина.
– Будешь. И я бы снова попросил не бросаться оскорблениями. Пока еще – по-хорошему.
– Не буду! Хаукарль!
– Будешь!
– Не буду, я сказал, придурок тупорылый!
– Будешь, я тоже сказал, неразумный инфантильный ягненок! – коротко и железно рявкнул возвышающимся голосом мужчина, подбираясь ближе и склоняясь так, чтобы собственными глазищами заменить весь оставшийся ненадежный мир. – Ты будешь, радость моя. И, прошу, не заставляй меня чинить тебе вред: я бы этого не хотел, но чем дальше утекает наш ветер, тем труднее мне, знаешь ли, сдерживаться. И все эти предвкушения, все эти разговоры о предстоящем таинстве единения, в котором я снова и снова стану посягать на твою девственность – они попросту сводят меня с ума… Боже правый, мальчик, ты и представить себе не можешь, насколько тяжело желанию любить и возносить тебя уживаться с желанием упиваться твоей болью, которую ты сам же постоянно пытаешься выпросить!
Юа бы с радостью послал его на все вылепленные в мире собачьи хуи. Юа бы даже смачно и презрительно плюнул ему в рожу, обложив всеми зазубренными назубок матами, но, едва разлепив губы, непроизвольно остановился, прикусил зачесавшийся язык: поспособствовала ли этому лисья рука, плавно переместившаяся привычным жестом на горло, обтирания о бедра или злостный отблеск в медовых глазах – он так и не узнал, но…
Но Рейнхарт выглядел действительно разбешенным.
Дышал тяжело, втягивая расширяющимися ноздрями обдуваемый осенний воздух. Щурил сужающиеся зрачки, облизывал кончиком языка губы…
И был, наверное, похож то ли на ягуара с всаженной в лобную долю охотничьей пулей, который медленно готовился истечь забитой пробкой кровью, то ли на огромную хищную рыбину – какого-нибудь там меченосца или касаткового кита, – выброшенную в качестве мертвеца на берег, медленно уползающий от серого прибоя.
Если что из совместной с ним жизни Уэльс и запомнил наверняка, так это то, что перед обещанием сраного секса мужчина начинал буквально сходить с ума, прямо-таки истекая этой своей чертовой эгоистичной агрессией, которая в итоге выливалась либо в чинение ущерба плана физического, либо вот в эти пресловутые психологические игры, сквозь которые таящийся под смуглой шкурой хищник однозначно – и, быть может, отчасти неосознанно – пытался подавить и деморализовать излюбленную жертву, туго прихватывая ту для надежности за глотку.
Юа даже невольно задумался, что не потому ли все прошлые отношения и недоотношения этого хренового ублюдка так бесславно заканчивались: не потому ли сбежал гребаный Цао, что попросту не выдержал унижающего и порабощающего, по сути, давления, с которым желтоглазый психопат пытался контролировать каждый его шаг и каждый вдох? Изменить, предать, перевлюбиться и бросить всегда проще, когда ты чем-то недоволен, когда во втором человеке есть нечто, что не устраивает, никак не может приняться и полюбиться, и…
И, возможно, именно поэтому вшивая китайская задница, измучившись да не смирившись, в конце концов ушла, а Его Тупейшество так и не поняло истинной скрупулезной причины, продолжая верить в какую-то там исконно бабскую вину?
Мысли эти юноше не то чтобы нравились, не то чтобы не наводили на весьма и весьма удручающие подозрения, что худшее в его жизни еще только кроется впереди, но, с другой стороны…
С другой стороны, он, внутренне возликовав, вдруг ощутил как никогда острый превосходящий триумфальный раж: то, что все до него были треклятыми нежничающими слабаками, не способными этого вот человека – опасного, деспотичного, не знающего меры и собственной пугающей силы – полюбить, подбадривало, опаивало, сносило сознание и заставляло…
Заставляло, в общем-то, смириться и беспрекословно повиноваться раздавливающей навязанной воле, чтобы не стать в ряду несчастливых дождливых похождений еще одной сломленной, но изо всех сил отстаивающей свою пустышку-правду куклой с набитой собственным слезливым дерьмом торбой за сутулыми плечами.
– Ну и хер с тобой… – устало и злостно – пусть и для одного уже вида – выплюнул Уэльс, прикрывая пухом ресниц поблескивающие морозом глаза. – Если тебе так интересно, сраное Тупейшество, то хорошо, я договорю. У старухи этой, которая зачем-то приперлась, ни чьей родительницей не являясь, водилось две слабости, одна доставучее другой: парочка рыб-фугу, которых она всегда перевозила вместе с собой в пятилитровых переносных банках-аквариумах, и до мерзости приставучий мальчишка-Аллен, который не давал мне сделать ни шага без его гребаного присутствия…
– Мальчишка…? – тут же насторожился Рейнхарт, вышивая темную угрозу сошедшихся бровей. – Что еще за мальчишка такой? Откуда? Зачем? Ты водил с ним дружбу?
– Оттуда! – недовольно рявкнул Юа, отчасти ревностно-обиженный, что из всего, на что можно было обратить внимание, тупой король без короны клюнул именно на сраного мальчишку, на которого у него самого всю жизнь стояла воспаленная неперевариваемая аллергия – вот как у кого-то бывает на тополиный там пух или на березу да нарциссы по весне. – Тебя, блядь, что, сраные фугу у сраной пенсионной бабки не заботят, а какой-то недорощенный малолетка аж в дрожь бросает?!
– И вовсе никуда он меня не бросает! – пораженный до глубины своей обширной души такими варварскими дикими выводами, на которые был горазд только этот вот сумасшедший цветок, Микель сощурил глаза, несильно тряхнул котеночного юнца за доверчиво-расслабленное – насколько это было возможно в таких-то условиях… – горло. – Я всего лишь хочу понять, что это за тип и что у тебя с ним было! С какого черта он шатался за тобой, скажи мне? Ты что-то для него значил?! Или, не дай чертов Создатель, наоборот?!
– Да откуда я знаю?! – сатанея, взрычал Юа, приподнимаясь на локтях так, чтобы снова удариться лбом о лоб взвинченного психопата, готового, кажется, уже всерьез начать распускать трясущиеся руки. Он все еще злился, и злился даже не на непостижимый ход мыслей Его Тупейшества, а на то, что он впервые – впервые! – захотел о чем-то рассказать сам, чтобы отвлечь этого придурка от прогорклых мерзлых воспоминаний, а тот… Тот ему этого сделать не давал. Как ни бейся, как ни крутись, а просто упрямо не давал, и все тут. Да и одно то, что его так легко поставили в пару с виденным в гробу недоноском-Алленом, тоже вот невероятно… злило. Добивало. Заставляло рвать зубами воздух и метать глазами искры. – Нам было по восемь лет, тупица ты без мозгов! Какие в восемь лет «было» или «значил»?! Я же сказал, что терпеть его не мог, это ты способен понять?! Он постоянно шастал за мной хвостом, лез во все дела, которые его не касались, когда мне-то хотелось побыть одному! Пел о какой-то херовой дружбе, которой я никогда не искал, и, в конце концов, достав из аквариума эту сраную дорогущую рыбину да решив таким образом преподнести жертвенный подарок, покуда его бабка храпела на всю паршивую квартиру, зашвырнул мне этой дрянью, которая впоследствии раздулась и впилась в кожу всеми иглами, по башке. Я никогда не забуду того блядского болезненного ощущения, ненавистной больницы, откачки яда и обиды, которая пришла, когда я вернулся в дом и узнал, что и бабка, и ее проклятый лапочка-Аллен уже свалили, лишив меня возможности хорошенько эту скотину отдубасить!
Если бы Рейнхарт додумался и дальше приставать с этими чертовыми не то допросами, не то откровенными наездами о тех днях, о которых и вспоминать-то было стыдно, он бы все-таки сменил вынужденную кротость на истеричный взрывной срыв, затягивая их обоих в омут очередного скандала, но, к не самому приятному его удивлению, эгоистичному до невозможности лису как будто бы вообще оказалось глубоко накласть и на этих рыб, и на все остальное, что было сказано, кроме…
Высосанной из пальца уникальной хренотени, к которой он умудрился на этих своих крадущихся цыпках двинутого курокрада прийти.
– Я, конечно, задумывался об этом и прежде, мальчик мой, но никак не удавалось отыскать зацепку, с которой можно было бы к тебе подступиться, не нарвавшись на лишние неприятности… Но теперь, когда ты – кажется и смеется надеяться – хоть сколько-то научился принимать меня… – здесь он ненадолго замолк. Поглядел с опасливой тревогой, провел тыльной стороной ладони по прохладной щеке и, склонившись ниже, почти в самые губы прошептал, внимательно наблюдая за сменяющимися на лице да в глазах ураганными эмоциями: – Скажи… кто-нибудь… касался тебя прежде так, как это делаю я? Я вроде бы и сам вижу и понимаю, что нет, но… Одно дело надумывать это самому, а другое – услышать от тебя.
– Что…? – злость, поспешно смешавшись с изумлением, выплеснулась в немного зябкий, немного растерянный вопрос, затрепыхавшийся на кончиках ресниц отблесками янтарного каминного огневища. – О чем ты болтаешь, дурак…?
– О том же, о чем и ты недавно спрашивал меня, котенок, – нетерпеливым хрипом отозвался Рейнхарт, вжимаясь еще теснее, чтобы пройтись ладонью по мальчишескому бедру, задрать на том ночную рубашку. Скользнуть выше, принимаясь оглаживать выступающие соблазнительные косточки, ощутимая хрупкость которых все неистовей и неистовей толкала на путь кромешного развратного помешательства. – Тебе не кажется, что это было бы честно? Я, уж прости меня, настаиваю. Я хочу знать, кто касался тебя прежде. Хочу знать, был ли кто-нибудь, кто пытался тебя завоевать, и был ли хоть кто-нибудь, к кому потянулось твое дикое сердце, моя прекрасная роза… – размеренный безобидный шепот, змеями забирающийся мальчишке в рот, сменился вспышкой холодной ярости уже через три надрезанных секунды, ни разу не оставляя времени, чтобы сообразить, побороть упрямство, вспомнить и облечь непослушные звуки в слова. – Я бы посоветовал тебе ответить мне, мальчик, иначе… Иначе, уверенному, что ты пытаешься скрыть от меня то, что я должен знать, мне придется…
Все бы закончилось плохо.
Все бы закончилось действительно чертовски плохо, и этот кисло-горький вид неудачливого рыцаря-вора, все еще кое-как держащийся на смуглом искаженном лице, вновь надел бы на себя маску деревенского господнего волка, дышащего зловонием да подгорелым ветром минных пустынь.
Все так и так закончилось бы плохо, если бы в миг, когда Микель, свирепея, стиснул пальцы-когти на шее не сопротивляющегося Уэльса, а зубами прихватил его нижнюю губу, принимаясь раздирать ту на болезненные кровоподтечные шрамы, в благословенную входную дверь, осыпанную ветками, листвой да хлесткими северными ветрами, прилетевшими с погоревшего залива Дон Кихота да подорванного мыса Робинзона, громовито не постучали, заунывными голосами взвывая о чертовой кровати, завершившей, наконец, свой кругосветный вояж в эту ночь всех судьбоносных Штормов.
Комментарий к Часть 30. Шторм
**Ганфайтер** – термин, которым на Диком Западе называли человека, хорошо владеющим огнестрельным оружием и побывавшим во многих перестрелках. Ганфайтер мог быть как преступником, так и блюстителем закона.
**Фантастический мистер фокс** – здесь идет прямая отсылка к одноименному мультфильму.
**Меццо-тинто, «черная манера»** – вид гравюры на металле. Основным принципиальным отличием от других манер офорта является не создание системы углублений – штрихов и точек, а выглаживание светлых мест на зерненой доске. Эффекты, достигаемые меццо-тинто, невозможно получить другими «тоновыми» манерами.
**Бакенеко** – кошка в японском фольклоре, обладающая магическими способностями. Демон. Одно из трех наиболее популярных животных-оборотней в Японии. Другими двумя выступают кицунэ и тануки.
========== Часть 31. La Barbe bleue ==========
В каждом моем «уйди» было тысячи «не отдам»,
В каждом моем «прощай» десяток «молю, не слушай».
Если б я был священник, то ты – мой храм,
Мой личный бог, очищающий душу.
Если по правде, я всегда боялся потери,
Я не спал по ночам, когда капал дождь,
Мне казалось – не стану верить —
Ты уйдешь, непременно уйдешь.
Мне казалось, (от встречи к встрече),
Что все нужно мне одному,
Что тебя все на свете калечит,
И я верный путь лишь к тому.
Матвей Снежный
– Я убью их, хорошо, душа моя? – слезными бешеными глазами в кровоподтеках и замученным злобным голосом прорычал Микель, хватаясь за первый попавшийся тесак – заточенный и откровенно техасский – для кухонной мясной резки и стискивая тот в подрагивающих от высоковольтного напряжения пальцах.
Они вдвоем ютились в заваленной битой посудой, разобранными стенами да рухнувшей балкой кухне, утопая по щиколотку в набегающей постепенно дождливой воде, куда Микель, выдыхая свирепый ревностный огонь, силой притащил Уэльса, запирая на все возможные замки, и юноша, окруженный со всех сторон ухмыляющимся полумраком, худо-бедно сглаженным присутствием двух или трех зажженных свечек, поперхнулся горьким возмущением да возвел на лисьего идиота охреневшие очи, не понимая, в шутку тот говорит или же все-таки всерьез.
Впрочем, уже через четыре секунды, когда вихрастый остолоп – решивший, видно, принять потрясенное молчание за дозволение, – размахивая страшенным ножом, потопал к выходу из кухни, Юа запоздало сообразил, что нет, нет, ни черта он болтал не в шутку!
Всерьез всё эта чокнутая скотина, вконец потерявшая последние крохи ума, если только те хоть когда-нибудь водилось у нее прежде!
– Ты что, хаукарль, совсем сдурел?! – взревел Уэльс, двумя прыткими, но шаткими прыжками догоняя душевного психопата, впиваясь тому пальцами в помятую рубашку на пояснице и упираясь ногами в плещущееся под водой разбухающее да разваливающееся барахло – в этом доме извечно что-то где-то кишело, скользило, ползало, холодило и попросту пытало, так что ни на что лишнее он внимания не обращал, да и ноги – хоть за это спасибо! – промокнуть не могли, обутые в специально подготовленные у порога резиновые рыболовные сапоги, заботливо притащенные Микелем еще на прошлой неделе в количестве двух парных экземпляров. – Какое еще к черту «убью»?! Рейнхарт! А ну стой, идиот несчастный! Я тебя сейчас сам убью!
На лице резко обернувшегося мужчины, жадно хватающегося ноздрями за взвинченный промозглый воздух, пахнущий природной моросью да сыростью, яснее ясного читалось, что зря, зря все это дивный, но глупый мальчик, что нельзя, совсем нельзя вот так с ним обращаться. Что если господин фокс решил кого-то порешить – нужно этого самого господина фокса пожалеть, погладить по чокнутой башке и позволить затеянное в обязательном порядке воплотить, если недалекий нерасторопный котенок не желал вкусить еще какой-нибудь болезненной – в первую очередь для него же – ссоры или чего-нибудь покрепче да пострашнее. С господином фоксом вообще обращаться по-плохому нельзя: в обратном случае он может начать нервничать, а нервничающий господин фокс – господин фокс особенно опасный, невменяемый и попросту нежелательный. Даже для самого себя.
Из гостиной между тем доносились грубые прокуренные голоса; по полу, дребезжа, скользила тяжелыми ножками собираемая чужаками кровать, и Рейнхарт, сатанея еще больше да оборачиваясь истинным Отелло – куда уж до него вымученному выседенному мавру… – во плоти, все так же сжимая в пальцах правой руки нож, пальцами руки левой ухватил юнца за длинные пряди, резким толчком притягивая того к себе и наклоняясь глазами к его глазам.
– И с чего бы это, позволь праздно полюбопытствовать, ты удумал их защищать, мой подозрительный цветок, никогда прежде, как мне кажется, не страдавший пагубным грехом человеколюбия, м-м-м? – На перекошенной лисьей морде разгорелось истовое бонапартовое буйство, полетели фитильные искры, ощерились морщинками заострившиеся зверствующие черты, а изо рта, пока еще толком не притронувшегося к тлеющим на столе сигаретам, садануло клубами невидимого дыма, давно обуявшего всю его больную душу. – Я, между прочим, ревную, сердце мое, и в ревности своей могу быть очень, очень жесток. Поэтому заранее советую тебе уяснить, что ради твоего же собственного блага сторону стоит выбирать мою, даже если это требует всяческого нехорошего содействия… Или, по твоему измышлению, какие-то там жалкие мерзкие убийцы не способны на любовь?!
– О боже… ты хоть слышишь самого себя, кретин недобитый? Что, дьявол меня отсюда забери, ты опять несешь, укуренный идиот?! – зарычал ответом доведенный до нового срыва Уэльс, с чувством ударяя ногой в резиновой подошве по задней лапе одуревшего от переизбытка кровяного тестостерона Рейнхарта. – Какое, к черту, «защищаю»?! Какое, к черту, «человеколюбие»?! И какое, мать твою, «содействие»?! Ты что, переубивать их тут всех с тобой на пару предлагаешь?!
– А вот и такое, что они посмели позариться на тебя! – срывая от бешенства голос, взвыл мистер лис, стискивая пальцы сильнее и чувственно растряхивая пока не сопротивляющегося мальчишку так, чтобы у того поплыла бесовским колесом обозрения голова. – На мою неприкосновенную собственность, мальчик! И сделали это при мне, даже ни разу не посчитав нужным таиться! Как мне после это быть, ослепшая ты роза?! Ну, скажи, если знаешь?!
