Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 79 (всего у книги 98 страниц)
За стеклом посудного шкафчика серели налетом грязи стеклянные и глиняные тарелки да чайники, под потолком болтался пустующий люстровый абажур, полы кряхтели плесенью прибитых наскоро досок…
На видении знакомого перевернутого стула с высокой спинкой и окутавшими его ножки толстыми веревками, Уэльса снова затошнило, и он, поспешно отводя взгляд, уставился в угол другой, где, в пересечении лимонно-торжественных цветов, кадились огнем оба фонаря, призванные, наверное, оберегать непредвиденный сон котеночного мальчишки, извечно мучимого чужой бесконтрольной жадностью.
Фонари тем не менее немного успокоили, вторглись в волнующуюся кровь чем-то важно-родным, приглаживающим вставшую дыбом шерсть, и когда пол несмело прогнулся под поступью вернувшегося откуда-то Микеля, настороженно застывшего на пороге и повстречавшегося с напрягшимся юношей глаза в глаза, Юа, привычно послав все к чертовой рогатой матери и давно смирившись, что иной жизни ему и все равно не узнать, и не потянуть вот тоже – потому что кому он еще такой нужен? – только чуточку отвел взгляд и, прочистив саднящее горло сорванным кашлем, устало пробормотал, не зная, куда девать шевелящуюся в груди смятенную робость:
– Сколько нам еще здесь торчать, Рейн…?
Рейнхарт, кажется, от звуков его голоса – хриплого и просоленного алым соком – вздрогнул, ощутимо напрягся.
Черной виноватой псиной, диким шакалом с шелковым лохматым хвостом и безобразной хохочущей гиеной с зелеными травянистыми челюстями, но продырявленным боком взамен, подполз к постели изнасилованного подростка и, осторожно опустившись рядом с тем на колени, еще более осторожно ухватил за дрогнувшую ладонь, крепко-крепко сжимая ту в замке собственных сотрясаемых пальцев.
– Совсем немножко, душа моя. Ты… долго проспал, и…
– Сколько? – без особого интереса бормотнул Уэльс, невольно раздражаясь на это вот чертово фарфоровое обращение теперь, когда еще с недавно больной психопат столь безропотно чинил боль да ломал его тело и душу уже в самом буквальном смысле старого затертого слова.
– Почти четыре часа, радость моя. Время же отныне близится к полуночи, и мне осталось лишь дождаться, когда ты до конца пробудишься, чтобы начать…
Не договорив, он вдруг смолк на середине фразы, и Юа, честно выждав с сорок внутривенных секунд, все-таки не сдержался, все-таки поддался негодующему в кровавых внутренностях демону, со слабой, но яростью выкрикивая свое последнее проклятие прямо в почерневшие волчьи глаза:
– Да хватит уже, придурок! Если осмелился сделать то, что сделал – так хотя бы после не жалей об этом, понял меня?! От сожалеющего тебя меня тошнит еще больше, чем от тебя с новым припадком и прокуренными к чертовой заднице мозгами. Поэтому прекращай смотреть на меня так, будто я сейчас развалюсь от такой вот… сотворенной тобой… херни…
Ни черта он произошедшее за херню не считал, переживание последствий и самих воспоминаний еще обещалось отыграться тошнотной болью, на подорванном минном сердце было едко-вязко, и Рейнхарт наверняка это прекрасно знал, наверняка прекрасно видел отражением гагачьих кружев в подрагивающих диких зрачках, однако, грызясь виной и подчиняясь червивым словам, проедающим старый матрац, послушно смолк, послушно натянул на лицо чуть более живое – хоть и до рвоты лживое – выражение и, несмело протянув ладонь, потрепал цветочного мальчишку по взлохмаченной челке, выпрашивая медленными беглыми касаниями хотя бы частичку прощения – не в силах лисьего Чудовища было справиться с поселившимися внутри дьяволами, не в его силах было сладить с собственной деспотичной натурой, упивающейся доставленной в порыве ликования болью, а после умирающей от осознания того, что и кому она посмела причинить.
– Ты сможешь встать, любимый мой мальчик? – тихо и как-то… по-своему убито, наверное… спросил мужчина, продолжая наглаживать буйную жеребячью гриву, вселяя в душу Уэльса краткую вспышку подозрения, что касаться иных мест – разодранных синяками и запекшейся кровью – он сейчас попросту…
Боялся.
Дождался скомканного быстрого кивка.
Пренебрегая собственным же вопросом, плюя на исхудалые вопли обомлевшего, вконец изломанного Юа, резко выпрямился, наклонился и, подхватив мальчишку под спину да под колени, поднял – так и укутанного в едва ли согревающее пальто – того к себе на руки, встречаясь глаза в глаза и осторожно, сгибаясь ниже, касаясь кончиком влажного дымного языка измазанных кровью губ, слизывая загрубевший пунш и капли разбрызганного белого семени, обернувшегося слюдяным инеем поверх багряной запекшейся корки.
Касания его были нежны и утопически, и хоть Юа все еще бился напуганной обидой, хоть все еще с дурнотой вспоминал недавнюю экзекуцию, оставшуюся клубиться испитым вкусом в низине рта, запретить собственным рукам ухватиться за рубашечный воротник и смять тот в напряженных костяшках не смог, точно так же как и не смог не раскрыть под натиском губ, просяще подаваясь навстречу и прикрывая от успокаивающего блаженства глаза, когда умелый мужской язык, снова и снова подчиняя своей власти, забрался внутрь, принимаясь зализывать-исцелять то, что недавно изранил иной несдержанный орган.
Поцелуй приносил щадящий свет, поцелуй возвращал украденную было жизнь, и к моменту, когда Рейнхарт, выпивая его на ходу, принес мальчика к круглому обшарпанному столу, небрежно скинув на пол пальто и бережно на то усадив, Юа стало легче настолько, чтобы, покосившись на гребаный извращенный стул, только недовольно передернуться и, проведя подушками пальцев по зацелованным губам, грубо вздыбить шерсть, демонстрируя чертовому мужчине, наконец-то вновь позволившему себе прежнюю рисковую полуулыбку, смазанные ядом клыки.
Оставленный на своем островке мнимой безмятежности, более-менее привыкший к перешептывающейся вокруг мрази и искренне не понимающий, почему вот так запросто простил желтоглазого идиота, перегнувшего подкову уже откровенно слишком и слишком – он же теперь, блядь, с несколько дней не сможет нормально жрать! – Уэльс, все проворнее и проворнее возвращаясь в себя, мрачнел, супился и покрывался свеженькими ежиными иголками, пока Микель, ничего этого не замечающий и тоже по-своему возвращающийся в привычную наглую ипостась, то уходил, то возвращался обратно, принося с каждым новым разом вещи все более и более…
Подозрительные.
Странные.
Покалывающие ощущением близящегося худа и желанием зашвырнуть те в срочном порядке в хренову гогочущую темноту.
Если на то, что Рейнхарт откуда-то притащил запылившееся овальное зеркало в резной раме, протерев то почерневшим карманным платком, Юа еще не обратил особенного внимания, если даже на спиральную мутную свечу, зажженную зажигалкой, не сказал ни слова возражения, то когда двинутый придурок поднял с кровати покрывало и набросил то на горящие в углу фонари да поверг пространство в блядскую непроглядность, разбавленную только одной, с трудом разгорающейся, свечой – вот тогда Уэльс не вытерпел, угрожающе зарычал.
Предупреждающе вскинул руку, хватаясь двумя пальцами за штанину лисьего кретина и хмарыми глазами требуя у того немедленных объяснений, но дождался лишь того, что кретин этот, тоже вот усевшись рядом с мальчишкой, молчаливо пролез в карман распятого пальто, так же молчаливо вынул оттуда небольшой целлофановый пакетик и, разодрав зубами тугой узелок, принялся рассыпать вокруг них с Уэльсом хренову поваренную…
Соль.
Даже это, черти и кабаны его все дери, Юа понять бы еще мог, если бы драный хаукарль потрудился открыть рот да объясниться хотя бы парой жалких смятых слов!
Но когда балбесище с дырой в башке вынуло из того же кармана и тюбик чертовой… бабской помады, отвинчивая колпачок и прицеливаясь к паршивому куску зеркала, мальчик, взорвавшись вместе со своим терпением льдистым юным вулканом, злобно взрыкнул и, стиснув в кулаке быстро побелевшие пальцы, так же злобно двинул рукой по руке мужчины, заставляя ту разжаться и выронить блядское дерьмо к паршивой плешивой мамаше, попутно с этим сотрясая старый молчаливый дом грохочущим рыком полуночных мельничьих жерновов:
– Что, дрянь такая, ты пытаешься натворить, а, Твое Козлейшество?! Предупреждаю сразу – я не знаю, что это, и знать не хочу, но у меня от твоего говна волосы становятся дыбом! Поэтому даже не вздумай продолжать, блядь, понял?! Не вздумай, сраная помешанная тварюга!
Как объяснить то, что вокруг все неуловимой вспышкой начало стремительно накаляться, воздух обернулся отравленной настойкой, а в голове затуманилось смазанное стрихнином паренье, он не знал, но зато знал, что продолжения ни в коем случае допускать не станет.
Не должен, дьявол, допускать.
Ни за что не должен.
Взгляд Рейнхарта между тем метнулся в сторону помады, прекратившей вращение всего в каких-то опасных двух метрах от них. Вернулся к кругу из набросанной соли, к помутневшему черному зеркалу…
И лишь после всего этого, заплыв желтым свечным салом, обратился к напуганному мальчишке, стекающему затравленной зверьей яростью, как искривленная бумажная роза, пахнущая пылью, кровью и одеколоном, стекала пролитой на нее глицериновой водой.
Помешкав, покружившись в декадентстве между помешательством, одержимостью и прежним узнаванием, все-таки – одним неведомым Уэльсу чудом – проложил хиленькую тропку навстречу, ожившую да заставившую и самого мужчину перемениться в лице, удивленно сморгнуть наваждение длинными ресницами да на время отпустить чванные тени приютившихся по углам уродливых горбуний, сжимающих в когтистых лапах колбочки с парными микстурами из змеиного молока.
– Ты когда-нибудь слышал о Пиковой Даме, душа моя? – хриплым севшим голосом вопросил волчий Рейнхарт, под пристальным свирепеющим взглядом поднимаясь на четвереньки, вытягиваясь и возвращаясь уже снова с чертовой помадой в руках, которой, впрочем, пока ничего и нигде рисовать вроде бы не собирался, а если бы только попробовал собраться – Юа бы ему живо разрисовал морду и сам, пинком под жопу выгоняя вот прямо так на улицу да навешивая на спину листовку сраного озабоченного трансвестита.
Не сейчас и не сегодня, конечно, но когда-нибудь в недалекой перспективе – обязательно бы что-нибудь такое сделал.
Чтобы в отместку.
За все хорошее.
– Нет, – резко и грубо отрезал мальчишка. – И слышать не хочу.
– Почему? – отыскивая чертовым лисьим носом лазейку в смазанную медом подземную нору, завещал паршивый же лис, щуря эти свои хитрейшие глазищи пройдохи-неудачника, хотя…
Если подумать, самым большим неудачником из них двоих был далеко не он, а именно Уэльс, вынужденный пожизненно этого мохнатого ублюдка и все его выходки терпеть.
– Потому что оно пахнет морговой блевотиной, названное тобой имя. Разит просто. А с меня хватит, слышишь? Хватит с меня всякой хуеты! Я твой сраный Хэллоуин теперь по жизни буду ненавидеть, твоими же гребаными потугами, рыба ты безмозглая… Не понимаю, ты именно этого хочешь добиться? Чтобы я возненавидел все, что любишь ты, Тупейшество?
Блядский Рейнхарт…
Блядский Рейнхарт неожиданно и резко показался настолько сбитым с толку и настолько огорошенным на всю бедовую голову, что Юа, прикусив истерзанный язык, почти уже в голос застонал, сталкиваясь с еще одной пугающей вечной истиной: этот идиот опять – опять, чтоб его! – совершенно не соображал, что творил и что во всех его выходках было в корне не так, в корне ненормально!
– Нет, душа моя… Вовсе нет! Я просто хотел устроить нам незабываемый в пышности своей праздник, раз уж иных развлечений в этом городишке все равно особенно нет, и… – Подрагивающие холодные пальцы ухватились за ладонь Уэльса, трепетно поднесли ту к губам, позволили тем накрыть кожу чередой бережных танцующих поцелуев, в то время как в лисьих глазах засветилась искренняя ведь чокнутая любовь и искреннее, очень искреннее же беспокойство по поводу услышанных только что слов. – Если бы ты позволил мне продемонстрировать или хотя бы попытаться рассказать, я…
Юа уже больше не знал.
Не знал он, как этот гад умудрялся добиваться снедающего ощущения собственной вины, в то время как разум уперто уверял в выбеленной непричастности, но каким-то невозможным боком он этого добивался и добился снова, заставляя юнца, скрежещущего от бессилия и обреченности зубами, просто мотнуть головой, слепо уставиться себе в ноги и, растерев гудящий лоб кончиками грязных пальцев, тихо и вяло пробормотать:
– Да черт с тобой, все равно это все бесполезно, будь ты неладен… Валяй, трепись, разнесчастное ты Тупейшество…
О, Господин Микель Хаукарль по жизни был неладен, и, нисколько того не гнушаясь, нисколько не заботясь вымученными выдохами пользуемого мальчишки, почти что жизнерадостно, придвинув на колени запотевающее от дыхания зеркало да сжав в пальцах помаду, принявшись с точечной сигаретной скорострельностью той примериваться, воодушевленно заговорил:
– Пиковая Дама, свет моего карточного сердца, родом из совершенно другой страны – той, в которой правят бал все те милые дружелюбные Тузы, Короли да Джокеры, которыми обитатели нашего с тобой мира играют в покер, в Старую Вдову, раскладывают пасьянс и делают множество иных развлекательных фокусов, вплоть до потешного жонглирования на рыночных площадях – могу только представить, как у шулерских бедолаг кружится в головах. Страна ее называется Карточной Империей, и правят там четыре – известные даже тебе – державы: трефы, червы, бубны и пики, ведущие между собой торговлю, относительно лояльные отношения и прочую очаровательную ерунду, которой страдают и жители стран наших, время от времени замышляя между собой кровопролитную междоусобицу.
Юа, внимательно вслушивающийся в каждое слово – обязательный припасенный подвох мог таиться в любом из них, это он уже выучил даже лучше, чем постельные пристрастия озабоченного Рейнхарта, – против воли потихоньку успокаивался: история показалась ему скучноватой, а сама Карточная Страна – слащавой третьесортной выдумкой вроде той же Алисы в Зазеркалье, в которую по-настоящему поверить не получилось бы и с заряженным дулом у виска.
Наверное, именно поэтому, косвенно порешив, будто Микель – просто идиот, которому заняться нечем от слова совсем, Уэльс, предостерегающе щуря глаза, все-таки позволил тому начать чертить темно-темно красной помадой кривоватую лестницу посреди паршивого зеркала, все еще совершенно не понимая, к чему одно и второе и что между всеми этими сумасшествиями хоть сколько-то общего.
– Но в сущности нужной нам с тобой Королевы водилось кое-что дьяволоватое, кое-что черное, как и, собственно, в сущности ее масти. Кое-что отделяющее ее от прочих картишек и кое-что… я бы сказал… немножко напоминающее мне тебя в самом священном гневе, моя прекрасная пиковая роза.
– Это еще что за наезды?! С какого вдруг хера?!
– Нет-нет, дарлинг, что ты! Совсем никаких наездов! Я вообще не ценитель этого… сугубо фамильярного некрасивого словца, да будет в дальнейшем тебе известно, – покладисто отмахнулся Рейнхарт, навлекая смутное сомнение, что он, ублюдок такой, даже толком не слушал, что там оскорбленный посердечно детеныш, брызжущий сдобренным ядом, пытался до него донести и по поводу чего возмущался. – Однако Пиковая Дама – все больше женщина, прелестное мое сокровище, и ты немедля поймешь это, как только дослушаешь ее историю до конца.
Юа от возмущения поперхнулся застрявшей в не отошедшем еще горле слюной.
Взъерошился, отвесил лисьему идиоту кулаком по спине, злобно щеря зубы и с некоторой тревогой наблюдая, как тот, точно новоиспеченный одержимый, все чертит да чертит ступеньки вниз, старательно штрихуя каждую да размазывая по тем рисованные пятна мертвой пролившейся крови.
– И с какого черта это имеет отношение ко мне? Я же говорил тебе с тысячу раз, блядский ты кретин, что я – не баба! Неужели это так трудно разглядеть хотя бы в те моменты, когда ты срываешь с меня трусы?! Или твоя память работает с три хреновых секунды?! Ты золотая рыба, что ли, сраный хаукарль?! Не смей сравнивать меня с бабами, это ты можешь запомнить?!
Этот новый, странный, болезненный Рейнхарт, все больше предпочитающий сраные карты, а не живого фырчащего Уэльса, заместо ответа миролюбиво мурлыкнул, передернул плечами и, погружаясь в этот свой трижды чертов рисунок, попахивающий погостным холодком, преспокойно продолжил трепаться дальше, нисколько не обращая на выбешенного потерянного юнца требуемого тем внеурочного внимания:
– На самом деле всё в этой истории предсказуемо и прозаично, и я бы никогда к ней не обратился, если бы не бесконечно всплывающие то тут, то там шепотки, будто Черную Королеву встречает на ночном рандеву то один сапиенс, то другой, то даже третий… Мне, стало быть, тоже захотелось на нее поглазеть, на эту мрачную Даму незнакомой страны. Особенно с учетом, что в картишки-то поиграть я любил всегда. Что же до самой нашей Леди, котенок… То ей, понимаешь ли, не улыбнулась судьба нарушить субординацию да прикипеть сердцем к червонному Валету, в то время как в Карточной Империи Королевы своей масти имеют право заключать союзы да заводить любовные интрижки только в пределах своей однообразной скучной масти. Во разрешение этой нерешаемой задачи, в глубочайшем из известных ей отчаяний, наша леди однажды сговорилась со своим возлюбленным и пообещалась тому убить Красную соперницу, безызвестную червонную Даму, дабы освободить престол и попытаться, переплевав чужие уставы, занять ее место. Под покровом темной одинокой ночи пробралась она в их совместный замок, когда судьба снова повернулась к ней нещадной спиной: червонный Валет, перепугавшись обещающего свалиться на его плечи скорого греха, предал пиковую Королеву, разболтав страже о ее замыслах, и, насмеявшись над той вдоволь вместе с Королевой иной, повелел запрятать отступницу в беспросветную темницу. На весь пиковый род с тех пор легла тень несмываемого позора, а сама Королева, терзаясь местью да разбитым сердцем, скончалась спустя несколько томительных дней в своем подземелье…
Закончив, наконец, с чертовой лестницей, Микель осторожно, отогнув медную подножку, поставил черное зеркало на стол и, поднявшись на колени, умостил перед матовой гладью волнующуюся свечу, задумчиво отсвечивающую пустынные алые ступени. Придирчиво прищурился под растерянным взглядом Уэльса, все еще не понимающего, чего же тогда в этой Пиковой Даме такого страшного, если он бы и сам бы – пусть никогда и не признавая вслух, – мог попытаться покуситься на любого, кто протянул бы к его Королю свои сраные руки. И даже не мог, не смешите, а просто… Просто взял и покусился бы. Убил бы к чертовой матери, заживо сдирая скальп и перегрызая проклятое предательское горло.
Рейнхарт тем временем добился отзывчивой гиблой тишины, будто бы вытекающей из пластинки старого царапанного граммофона, и, вынув из кармана запечатанную в платок умерщвленную плоть старых цветов, добытых с покрышки чердачного гроба, разбросал ту вокруг зеркала, пояснив насупившемуся Юа, что это – своего рода дань.
Точно так же предупредил, что круг из соли, в котором они оба сидят – нерушимый оберег, и что выбираться из того ни в коем случае не следует, если только мальчик-Уэльс не желает повстречаться с пришедшей по их душу ведьмой один на один.
Правда вот под нос кудлатая скотина оговорилась, что оберег этот обычно ни у кого, кроме истинно верующих фанатиков, не работает, и с учетом, что ни он, ни Юа вообще ни во что особенно не верили…
Впрочем, так и не завершив своих последних строк, лисий плут, виновато отсмеявшись, вновь взялся за жирную помаду и принялся, покусывая губы, с дрожащей сосредоточенностью вырисовывать над восьмиступенной лестницей…
Растекающуюся, оставляющую по стеклу грязные разводы, дверь.
Воздух все еще пах горем, выливающимся вместе с соком кровоточащих пальцев безымянного пьяного художника. Воздух все еще обжигал гортань и становился едко-черным, смолистым, порождая в сердце Уэльса все большую да большую смятенную неприкаянность, раз за разом собирающуюся да концентрирующуюся у подножия рождающейся на свет страшной двери…
– Что с ней не так, Рейн…? Что с ней не так, с этой поганой Дамой, если даже нужно чертить чертовы… обереги? Чего ты мне не договариваешь и… для чего – слышишь? – ее вообще призывают? Ответь ты мне уже нормально, если додумался сюда притащить и устроить всё это!
Вырисовав дверь, растерзав размытым кончиком надломившийся замок, мужчина отложил помаду, обдал медленным, задумчивым и как будто… немного извиняющимся – но и только – взглядом побледневшего тоскливого мальчишку, и лишь после, сложив перед алтарем замком руки да прикрыв ресницы, шепотом искупился:
– После смерти Королевы Пик загадочным образом погибли и червонная Королева и ее суженный Валет, и нерушимое проклятье пало на всю Карточную Империю разом. Уж не знаю, котик, как слухи об этом просочились в наш с тобой скрупулезный мир, не сама ли Мертвая Дама нашептала нам об этом темными бессонными ночами, но спустя годы и вечности каждый второй безбашенный сапиенс пытается отныне призвать к себе Королеву Пик, которая, говорят, весьма и весьма охотно является в том случае, если у вызывающего имеется к ней непосредственной важности дело. Ко всем остальным… Всем остальным остается лишь играть в игрушки да запугивать черными ритуалами собственный адреналин, мой золотой.
– И какое дело кто-то может к ней иметь? – непроизвольно коченея костьми, выдавил из горла Юа, с недоверием и легкой паранойей оглядываясь по темнеющим и темнеющим – будто снаружи отключили небесный свет и звезды ушли танцевать сине-красный вальс – задворкам сужающейся комнаты.
– Чаще всего месть, сладкий мой мальчишка. Месть за измену или предательство в сердечных делах. Или, быть может, ответ на не дающий покоя любовный вопрос, когда не хватает кишок подойти и спросить у объекта воздыханий напрямую. Пиковая Дама – леди крайне нестабильная; она, говорят, обожает душить людей и пытаться выкрасть у тех душу, дабы затащить в свой собственный мир, и пусть она охотно помогает, пусть выслушивает и позволяет вдоволь налюбоваться неприкрытой сатанинской злобой – имеется у нее и маленькая безобидная шиза: в конце своих дней дамочка каждого, кто осмеливался ее вызывать, принимает либо за червонную Королеву, либо же за червонного Валета, а это, как ты понимаешь, весьма и весьма… Чревато нехорошими последствиями, дарлинг. Впрочем, для всего этого есть ряд рун, солей, обратных заклинаний и даже банальное разбивание зеркала, если успеешь ее опередить, но работают, как принято считать, все эти вещицы только в том случае, если у госпожи Королевы не водится на тебя никаких особенных планов…
Юа, охренивший от подобного откровения, ошалело сморгнул с ресниц поналипшую дурь.
С ужасом покосился на чокнутого психопата, на его самовозведенный алтарь, снова на чокнутого психопата, вообще ни разу не понимая, зачем…
– Тогда нахрена ее звать?! Ты что, все-таки совсем больной, кретин?! Ты самоубийца хуев, я не понимаю?! Тебе-то за что и кому мстить, идиотина, когда я весь с тобой и все у нас нормально?! Прекращай сейчас же свои буйнопомешанные представления, шизофреник чертов, и давай валить отсюда, пока ты и впрямь кого-нибудь не дозвался!
– Затем, что в нашем случае – это всего лишь праздничный розыгрыш, душа моя. Я ведь тебе уже объяснил. Она почти никогда не приходит к тем, кто зовет ее просто ради баловства, милый мой неврастеник, а мне слишком хочется сделать этот Хэллоуин настолько запоминающимся, насколько я только могу. Поэтому никуда, сладкий мой котенок, я не пойду. По крайней мере, не до тех пор, пока не посмотрю, что у меня получится.
Однако Юа, худо-бедно разобравшись и твердо-натвердо уяснив, что никакой убийственной Дамы им здесь нахуй не нужно, придерживался совершенно иного мнения, проклиная все и каждый последующие Хэллоуины наперед, загодя, искренне желая, чтобы их никогда больше не было, чтобы сраный хаукарль их немедленно разлюбил, чтобы позабыл, чтобы что угодно вообще, лишь бы никогда и никак не!
Зверея и сжимая кулаки, мальчишка, напрягшись каждой внутренней жилкой, подобравшись прыгучим горным кугуаром, набросился было со спины на мужчину, намереваясь оттащить того прочь и разнести весь его сраный ведьмачий инвентарь в хлам, когда…
Когда с какого-то черта, даже не закончив нацеленного прыжка, удивленно распахнув глаза, полетел вдруг наземь сам, задыхаясь ударившим под дых острым и болезненным…
Локтем.
В следующую же секунду, пока в голове сумасбродно вертелось, а рот пытался вспомнить знакомые когдато слова, поверх него навалилась неподъемная и нетерпеливая мужская туша; Рейнхарт, оседлав его поясницу и бедра, крепко стиснул вместе колени, крепко ухватился за сурьмяные волосы на тугом затылке и, приподняв голову Уэльса кверху, ласково мазнув по аппетитному ушку голодным извечно языком, приложил того лбом о раскинутый по полу плащ, присыпая сверху заколдованным черным порошком змеиного шепота:
– Мальчик, милый мой пугливый мальчик… Я слишком давно ожидал этого вечера и слишком давно мечтал сыграть в эту игру, чтобы позволь твоей прелестной истерии все сейчас испортить. Поэтому, свет мой, тебе придется немножко подождать, пока я завершу наш небольшой ритуал, дабы мы оба смогли насладиться впечатляющим зрелищем древнего колдовства, возможного лишь сегодня, в ночь, когда мертвецы воскрешаются в забытых своих могилах…
Юа попытался вырваться, попытался прошипеть сквозь снова прокушенные губы, чтобы не смел, придурок. Что все эти блядские игры с призраками плохо на него – с какого-то хрена оказавшегося чересчур впечатлительным или восприимчивым – влияют, и что нужно как можно скорее из этого одержимого сумасшедшего дома выбираться, пока еще не стало слишком поздно и проклятый хаукарль не натворил чего-нибудь непоправимого своими же собственными руками, но…
Но в итоге все, чего мальчишка добился, это повторного удара лбом о пол, смягченный разбросанной тряпкой, и пока он купался в убивающем наркоманском безумстве, пока гонялся за кровавыми бабочками по стенам и драл когтями дерево, рыча желчные проклятия, все глубже и глубже ныряя в трубу старинного алого граммофона, запустившего по кругу заунывную меланхолию слышанных когдато Coil с их «Tattooed Man’ом», откуда-то оттуда, из чертового далека, перезвоном ритуальных колоколов ударился о виски возросший шепот сбрендившего Рейнхарта, вышептывающего страшным триптихом насмешливое и сказочное – пожалуйста, пусть оно окажется сказочным…!:
– Пиковая Дама, моя госпожа, приди, когда я тебя зову…
Голос повторился с десятки помноженных троек, голос свернулся в трех желудках скулящего от ужаса Уэльса в такие же три рвотных позыва, и…
Целую секунду ничего не происходило.
Целых три секунды в старом брошенном одержимом доме стояла плесневелая тишина.
Целых десять секунд скрывающиеся в тенях Кричащий и Булькающий хлюпали перепончатыми утопленническими лапами в топи разлившегося под прогнившей крышей, вытошненного кем-то болота…
А затем пол и воздух сотрясли тоненькие-тоненькие перезвоны раздвоенных копытец да луговых колокольчиков черных рогатых коз, проскакавших по палой древесине в призрачной упряжке.
Где-то захрюкали и зарыдали волосатые пегие свиньи с человеческими лицами и длинными червивыми хвостами.
Надорвалось стонами крикливое искривленное горло, запахло винной пробкой, жженым сеном, взмыленным рябиновым потом с боков запряженных в Карету Смерти кобылиц.
Потолок закружился, голова Юа вместе с ним, и перед началом Большой Темноты, перед умопомрачительным погружением в безмятежно-белый кошмар с черными провалами смеющихся глазниц, мальчик вдруг услышал, как, трескаясь, бьется мутное зеркало, и чертов доигравшийся Микель, повязший в опасной черноморной ворожбе, с проклятиями на дрожащих, наверное, губах, кричит поднимающимся голосом его стирающееся из мира имя…
В секунду следующую Пиковая Королева, клацая стальными пряжками с отполированных до бесцветья подъемов ступней, тряхнула длинными тугими манжетами черно-костяного платья, истекаясь пронзающим остывающую плоть грубым хохочущим визгом.
⊹⊹⊹
– Что, господи, ты натворил…?! – взрываясь взрезанными срывающимися криками, угасающими поначалу в топоте оглушенного дерева, а потом и в накаленных железных гулах, в отчаянии выл Юа, едва поспевающий за проклятым, проклятым, трижды проклятым Рейнхартом, что, намертво впившись в его запястье, заставлял мальчишку выбиваться из последних сил и подыхать, но нестись за ним следом, время от времени ударяясь раскалывающейся головой о свисающие над той трубы, балки, перегородки, решетки или попросту чересчур низкие обглоданные потолки. – Зачем… зачем ты ее… идиот… Какой же ты идиот!
Уэльсу было муторно, Уэльсу было кружительно, больно и до трупного страшно, и хреновы лабиринты новых подвалов, исполосовавших собой и старый одержимый дом, и переходы между ним да церковью, и целые почти-бомбоубежища, построенные кем-то неизвестным еще в старые довоенные времена, воспринимались злой насмешкой судьбы, когда, проползая сквозь заселенный металлом лаз, они с Микелем выпрыгнули в еще одну низину, больше всего напоминающую утихомирившую неспокойный свой бег бойлерную.
– Я не хотел! Не хотел я так, юноша, клянусь тебе! – заходясь пеной возле ухоженных смуглых губ, ноткой истеричной паники и в голосе, и на дне глаз, и в морщинках перекошенного лица, вскричал ответом мужчина, лишь еще крепче перехватывая руку своего мальчишки и прибавляя да прибавляя скорости, тугими мышцами гарцующей в длинных жилистых ногах. – Я был уверен, что она не появится! Не должна была она появиться, когда мы… когда я… я же просто дурачился! Да я даже ритуал этот чертов до конца не соблюдал и слова назвал те, которые на месте и придумал!
– Тогда почему?! – задыхаясь шумящей возле основания горла кровью, вымученно прохрипел Уэльс.
Им бы сейчас помолчать, им бы забиться куда-нибудь и, возможно, переждать, но оба, глотнув адреналина и попросту не привыкнув прятаться, не могли пробыть в угасающем состоянии ни секунды, продолжая и продолжая нестись дальше, поднимая в воздух всклоченные брызги разлившейся по всему полу и потихоньку тот затопляющей ледяной дождливо-сточной воды.
Над головой тянулись рыжие балки, заставляющие высокого Рейнхарта склоняться в горбе, пошатывались обесточенные проводки сорванными перекушенными проводами. Стены щерились серой краской, отпечатками неизвестных рук и лап, и старые-старые железные котлы, помеченные марками немецких канцлеров, натяжно шипели беззубыми ртами, мечтая вновь закипеть и рвануть, сжигая по камню да сосульке ненавистный вражеский остров.
