Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 98 страниц)
Он ненадолго замолк, затянувшись паршивой сигаретой, разбавляющей сырость запахом внезапного сухого костра, и Юа, ощущающий стекающую по спине каплями дрожь, неуютно да настороженно поторопил, отчего-то уверенный, будто только что ухватился за одну из важнейших в своей жизни зацепок:
– Ты это о чем…?
– О чем…? Сам посуди, юноша. Я вот не верю, например, будто Создателю есть до нас такое уж великое большое дело. Может, у него нас таких вообще миллиарды миллиардов планет – это только удивительно тугоумные двуногие с синдромом уникальности бытия в атрофированном мозге верят, что планетка наша – единственная на всю громоздкую вселенную систему. Смех сквозь слезы, право слово… А если это так, то кому, скажи на милость, понадобится в таком-то количестве бесконечных миров пытаться наказывать каждого провинившегося? Думается мне, что Господь оставил позабытое право нам самим утрясать все эти междоусобные мелкие конфликты – от убийства и до рождения, а значит, волноваться по-настоящему следует лишь о том, чтобы собственные собратья по роду не отрезали тебе голову да не воткнули в сердце золотую булавку, воссоздавая перевернутую свою справедливость. В любом случае, душа моя, – обратно приободрившись да зашвырнув окурком в сторону негодующе всполошившейся, но спасшейся от пожарища ели, закончил Рейнхарт, – не нужно пользоваться ножничками, чтобы выколоть кому-либо глаз. Достаточно одних пальцев, дарованных тебе самим Богом. Поверь.
А было, подумал Юа, с ним все-таки что-то сильно и сильно… не так, с этим двинутым человеком-чудовищем.
Что-то настолько сильно не так, что он вновь непроизвольно задумался о том маленьком незначительном пунктике, из-за которого мужчина вообще заводил подобные разговоры, размышлял о религиях, беспокоился посмертным бытием и наставлял опытным учителем в нелегком пути причинения увечий. Замашки его уже не вызывали сомнений, замашки его светились на довольной оцарапанной морде, и Юа, стараясь вышвырнуть все лишнее из головы – и так уже спать получалось через раз, через час да с нарывающими нервами до рассвета, – вроде бы беззлобно цыкнул, отворачивая чуть поплывший, чуть настороженный, как бы ни хотелось обратного, взгляд:
– Ага. Понял я, как ты любишь обходиться без посторонних предметов… А кто недавно орал, что весь этот чертов клуб возьмет и сожжет? Кто, дьявол забери, размахивал своей сигаретой, зажигалкой да позорился последним тупицей? Впрочем, ты-то не позорился: ты же та еще скотина, ты попросту не умеешь… Это у меня за тебя… гребаный испанский… или какой он там… стыд…
– Тоже мне, юноша! – фыркнули рядом. – Что еще за стыд? Я, между прочим, серьезно говорил. Не уведи ты меня оттуда – я бы и спалил все дотла. Неужто сомневаешься?
Юа, не тратя бесценных сейчас сил на размышления, отрицательно качнул головой.
– Да не сомневаюсь я ни в чем, дурак ты кудрявый…
– Вот и правильно! – обрадовался непредсказуемый придурок с тремя запасными галактиками переносного, быстро заряжающегося настроения. – Я, конечно, все еще недоволен, что ты не позволил мне довести дело до конца… Но так уж и быть, на этот раз прощаю, роза моей души. Однако запомни, пожалуйста, на будущее, что мешать мне, когда я охвачен игрой, не стоит хотя бы по причине твоей собственной безопасности – а я очень не хочу в пылу ненароком обидеть тебя. Думается, после – мне никогда не удастся себе этого простить…
«Да нихрена подобного. Простишь ты себе все», – хотел бы сказать Уэльс, да, отфыркнувшись и отмахнувшись, не стал.
Вместо слов помолчал с немного, поразглядывал проявляющийся вдалеке в редком лунном свечении серпантин ухабистой вулканической дороги, по которой по обычным утрам время от времени проезжало одинокое такси – тот чертов дед, над которым Рейнхарт столь безбожно глумился, срывая незадавшийся ублюдский настрой, так больше и не приехал, бросая трубку всякий раз, как узнавал протяжный насмешливый голос…
И вдруг услышал то, что за ломаную секунду повергло просто-таки за все возможные и невозможные пределы удушливого возмущения:
– Но, славный мой котенок, учти кое-что: больше не будет никаких чертовых клубов! Ты меня хорошо понял?
– Чего…?
– Отныне нас с тобой ждут только самые безобидные семейные развлечения, в которых никто не посмеет даже словом с тобой обмолвиться. Давай вот прямо сейчас придем, я заварю травяного чайку, достану старые добрые шахматы – где-то у меня завалялся забавный наборчик…
– Эй! Кретин недолисий! – в сердцах воскликнул Уэльс, таращащийся на мужчину со вспененным в глазах непониманием и смутным подозрением, что его безбожно разыгрывали, но… Но-но-но, блядь. – Ты совсем из ума выжил?!
– А что? Почему ты спрашиваешь, золотце? Ты против шахмат? Или чая? Но это ведь еще не означает, что…
– Да причем тут это?! Хоть и срать я хотел на твои шахматы… Это ты меня в клуб свой паршивый потащил, не я сам поперся! Забыл, блядь?! С какого же хрена ты… Да ебись оно все конем, честное слово!
– Опять ты за свое?! Я же сказал уже, что мне не нравится это слышать! Особенно это, с конями! Даже знать не хочу, что творится в твоей опасной головке, когда ты это говоришь… Учти: не прекратишь хотя бы при мне ругаться – я начну бить тебя по губам, и приятно не будет ни разу. Поэтому стань хорошим мальчиком по благоразумной и доброй воле и просто иди со мной послушно рядом. Без ругательств. И думать забудь о всяких мерзких взрослых развлечениях – ноги нашей не будет во всех этих низкосортных грязных заведениях… Научить тебя брать мне в рот – что за неслыханная дерзость?! Что за чертовщина?! Пакостные же… выродки! Самих их мало в рот брать научить – чтобы со сломанным позвоночником да между собственных ляжек…
С этим Юа, к своему удовлетворению, истово согласился, хоть и не подал абсолютно никакого вида.
Только вот…
– Я и сам прекрасно с тобой справлюсь. Сам тебя научу. Что, выходит, поделаешь, если эти идиоты никогда не слышали о таком чуде, как «терпение»…
– Рейн… Рейнхарт…!
– Что, котенок мой? А, черт, не могу. Подумать только, покуситься на мою беспрекословную собственность… Да отчего же ты не позволил мне с ними как следует расквитаться, паршивый мальчишка?!
– О боже… Заткнись ты… заткнись ты, чертов тупой маньяк! Свали куда-нибудь в хренову бойлерную печь! И пасть свою зашей, придурок озабоченный!
– Почему мне кажется, будто эта гаденькая печка зачастила так же, как и твои гаденькие ругательства? Завязывай-ка с этим, юноша. И куда прикажешь мне от тебя валить, глупый? Совершеннейше исключено. Кстати. Что касается твоих прелестных мохнатых забав! Я тут подумал, что мы могли бы попробовать с тобой кое во что интригующее сыграть, свет моего хвоста, и тогда…
– Рейнхарт…
– И тогда, радость моя, если я пойму, что игра пришлась тебе по вкусу, даже вопреки всем твоим прелестным лживым словечкам… Где-то я, кстати, видел их, одиноко висящие на витрине уши да хвосты… Но о чем это я? Ах да…
– Господи, просто… дел… ай…
– Что ты сказал, котик?
– Я сказал: просто делай, блядь! Просто… делай. Засунь все свои похабные слова себе же в жопу, засунь туда свой мерзкий больной язык – и делай, что тебе… нужно, чокнутый ты… кретин! Просто, ебись оно все конем… делай! Хоть что-нибудь уже, наконец…
Комментарий к Часть 21. Hysteria
**Байопик** – то же, что и фильм-биография.
**Испанский стыд** – чувство неловкости или стыда за других, например, когда герой фильма делает что-то глупое, а стыдно тебе.
========== Часть 22. Сокровище Маргариты ==========
…это время перекрестков и дорог.
Кошка прячет нос в ладони, жмется к боку.
Дым густеет, где-то есть тот Бог,
Но не в эту ночь молиться Богу.
В эту ночь играет перезвон
Колокольцев фейри и Морена
Выпускает ввысь своих ворон,
И кружится стая в вихре тлена.
Воют псы, и ветер рвет листву.
Время встреч с ушедшими навеки.
До утра в ночи гореть костру,
До утра тебе не смежить веки.
Райхэн Киннери
– Как ты вообще умудрился меня туда провести? – чуть мрачно, чуть задумчиво и чуть так, как если бы его здесь и не было, спросил Уэльс, привороженными глазами глядя на разложенные по поверхности столешницы предупреждающие предметы: острый кухонный нож, связку ватных тампонов и флакон пероксида водорода, пузырящийся белой порошковой пеной всякий раз, как Микель, чертыхаясь сквозь зубы, прикладывал тампон с антисептической настойкой к очередной своей ране.
Лицо его, только-только начавшее зарывать под кожу нанесенные Карпом царапины-шрамы, еще белело длинными уродливыми полосками, поверху которых за один этот день легли мириады полосок – а еще завитков, кругляшков и синяковых созвездий – новых: лоб пробивал удар от Уэльсового чайника, макушка – если раздвинуть пальцами чуточку слипшиеся от ветров да потасовок волосы – синела шишковатым кружечным побоищем. Ближе к ночи на щеке появилась царапина от острых коготков нервного мальчишки, а потом на бедовую голову просыпались еще и усмиряющие кулачные удары, покуда Рейнхарт озверело сражался с охраной разнесчастного клуба.
Теперь же, подслеповато щурясь в содранное со стены зеркало, мужчина щерился, шипел, проклинал все направо и налево, как-то слишком криво да косо попадая ватой в раны – хотя с тем количеством пробоин, сколько их было у него, не попасть казалось весьма и весьма позорным и затруднительным.
Вопреки вялому течению разума да выношенной тем мысли, Юа вдруг впервые задумался, что, возможно – только возможно, – не просто так этот петушащийся мартовский лис таскал – строго внутри дома и всячески пряча те от Уэльса, как будто бы должного засмеять – очки с дурашливыми стекляшками.
– Куда, душа моя? – отозвался Микель, рисуя губами мученическую улыбку и снова ту стирая, когда со щекой соприкоснулся новый тампон.
Им ни хрена не спалось, тела чувствовали себя бодро и ажиотажно, а снаружи за окном рассыпа́лся золочено-медовый полусвет – солнечный месяц господина Чудофреника, как ни странно, качественно выполнял завещанную работу, обращая ночь – мнимым колдующим днем.
– В этот паршивый клуб, – коротко буркнул Уэльс.
Попытался понаблюдать за танцующем в камине огнем, что, поднимаясь сполохами опавших шафрановых листьев, перешептывался со стариком-октябрем, невидимкой рассевшимся в кресле и шепотливо обещающим принести хороший конец всем сказкам этого стылого послеполуночного часа.
Голос его запахами несся по миру, голос его убаюкивал и наталкивал на самые непривычные слова и песни, и Юа, поспешно отвернувшись от пламени, вновь вернулся к созерцанию убивающегося Рейнхарта, способного ловко перемазать всю морду тональным кремом, но не умеющего справиться с обгрызенной аптекарной ватой да химическим раствором, разящим так, будто накануне в том вымочили дохлую кошку. Или кошку живую, но которая впоследствии сдохла, заразив одержимым духом несчастную пластиковую бутыль.
– Клуб…?
– Клуб! Ты вообще в своем сознании, твою мать?
– Я вполне расслышал тебя, просто мне сложно говорить, когда приходится терзать себя этой чертовой дрянью… – вроде бы искренне недоумевая, чем таким прогневал мальчишку, с запозданием откликнулся мужчина, не выдерживая, прерываясь и временно откладывая раздражающую экзекуцию. – И потом, всякое сознание настолько скучно, что я не вижу такого уж большого смысла в нем непременно находиться… Впрочем, ты, должно быть, хочешь понять, как мне удалось обойти возрастное ограничение, когда на самостоятельного восемнадцатилетнего юношу ты у меня пока не похож?
Юа, ответом не то чтобы недовольный, но все-таки, сморщился, цыкнул.
Подумав так и этак, непроизвольно потаращившись на притихшего поганого миньона в красном клетчатом свитере да с распахнутыми в любопытстве уродливыми глазищами, нехотя согласился, кивнул.
– Примерно.
Рейнхарт обрадованно осклабился – его милый, наивный, невнимательный мальчик и сам не замечал, что за последнюю неделю научился говорить не в пример больше, даже если по-прежнему продолжал отвечать одним-двумя словами на любой получасовой монолог, наградой за который хотелось получить не только стакан воды, но и поблескивающий любопытством льдистый взгляд. Его мальчик научился проявлять интерес – пускай и трижды скупой да старательно запрятываемый, – и Микель, утопая в источаемой тем ландышевой прохладе, довольно улыбался, любуясь точеными диковатыми чертами своего бесценного сорванного трофея.
– Очень просто, котенок. С Ладвиком, тем самым охранником, что нас пропустил, мы знакомы уже достаточно долгое время, – начал объяснять он, вместе с этим принимаясь подхватывать дурацкие разбросанные тампоны и, перекошенно на те дуя, заталкивать обратно в шуршащую пачку, хотя морда его ни разу не смазалась и ни разу не испытывала щадящего облечения. – Помнится, когдато я немного ему подсобил с мелочной, по сути, суммой, и с тех пор мы, наверное… Не сделались друзьями, конечно… но изредка пропускаем… пропускали по стаканчику-другому, делясь в запале жизненными историями. Пожалуй, у женской половины населения это называлось бы «приятелем на поплакать».
Заимев какую-то со всех сторон дурную привычку обрываться на половине такого же дурного рассказа, он вдруг опять замолчал, непроницаемо поглядывая то в возлюбленные глаза пыльной синевы, то на добивающий пероксидный флакон, и Юа, идя на привычном уже поводу, постучал пальцами по подлокотнику кресла, требовательно изгибая бровь.
– И? – спросил. – Дальше-то что?
– А то, радость моей души, что в последний раз мы виделись с ним… кажется, как раз тогда, когда ты пытался оставить меня в одиночестве и вернуться в чужой тебе Ливерпуль, – с долькой мрачной ироничной морщинки проговорил лисий мужчина, бросая на завозившегося Уэльса неуютный укоризненный взгляд. – Помнишь, когда я заявился к тебе, как ты выразился, в доску надравшимся? Вот тогда, накануне, я и поплелся изливать к нему в бар свои сердечные проблемы. Ну, ну, дорогой мой! Это ведь было так давно… Или неужели тебе совестно за то, что ты тогда натворил? Я, не стану скрывать, очень это ценю и очень же надеюсь, что…
– Не смей продолжать! – мгновенно распалившись, рявкнул Уэльс, давший себе неведомый зарок никогда не заговаривать и не думать о тех чертовых днях. Дни были болезненными, дни чуть не сломали его и не довели до потери того единственного, что играло отныне в жизни значение, поэтому их отчаянно хотелось скомкать, выбросить в помойку да забыть. Забвение, точка, пропасть – вот и все его проклятое прошлое. – Просто ответь мне на мой вопрос и заткни рот, придурок! Занимайся лучше своей мордой, пока еще чем-нибудь не заразился!
– Изволь, – озадачился Рейнхарт, с непониманием поглядывая то на юношу, то на осколок потрескавшегося от чересчур настойчивого стенного выковыривания зеркала. – Но что значит – «чем-нибудь еще»? Я ничем, клянусь тебе, не болею, ослепшая ты моя роза. А даже если бы и…
– Да тупостью, тупостью ты болеешь и подвешенным языком! Кретин.
Господин Его Величество Лис, быстро сменив припасенное в рукаве заводное настроение, рассмеялся.
– А вот это ты чертовски верно подметил, прозорливый мой. Но ты ведь простишь мне этот маленький недуг, как и я прощаю тебе твои причуды? Жаль, конечно, что он не настолько заразный, чтобы прижиться и в твоих хорошеньких жилках, но… хватит с нас, пожалуй, такого вот больного и меня. Иначе бы нам пришлось дьявольски трудно еще и с этого конца… Возвращаясь же к твоему вопросу, дитя мое… В ту ночь я имел вольность немного рассказать Ладвику о тебе и о том, что между нами происходит.
Юа, заслышав это и сопоставив с прогремевшим признанием ту усмехающуюся понятливую улыбку, которой одарил его сегодня этот хренов Ладвик, побагровел, стыдливо стиснул зубы. Хотел уже было наорать на безмозглого кудлатого балбеса, чтобы не смел трепаться о нем, как, кому и когда ему вздумается, но, заглянув в виновато-изможденное лицо со всеми этими распроклятыми ушибами да запекшейся алой кровью, отчего-то… передумал. Скис. Сник. Выдал бесцветное:
– И дальше что? Он просто сказал тебе, какой ты идиот?
– Вовсе нет. Что ты! У Ладвика есть сын примерно твоего возраста, поэтому он сумел меня понять и даже постарался дать несколько дельных советов по поводу того, как стоит с тобой обращаться – у меня ведь отродясь не имелось опыта общения ни с подростками, ни с детьми. А то, что мы переживаем в юношестве собственном, стирается из памяти куда быстрее, чем тебе может представиться, дарлинг. Старина Ладвик весьма внимательно меня выслушал, и сегодня мне хватило сообщить, что ты, наконец, принял мои ухаживания, чтобы он тут же пропустил нас с тобой внутрь, закрыв глаза на некоторые, м-м-м… незначительные обстоятельства. В любом случае я обещал ему, что ни к какой выпивке тебя не подпущу, мальчик, а значит, проблем ты ему не доставишь по определению.
– Угу… – то ли весело, то ли невесело – не сумел понять и сам – фыркнул Уэльс. – Я-то не доставил, а вот ты постарался на славу, мистер Я-Всех-Убью. На что хочешь поставлю, что этот твой приятель тебя больше в жизнь к себе не подпустит…
– А мне и не надо, – улыбаясь уже чуточку более серьезно, чуточку более хищно, заверил его непрошибаемый лисий король. – Как только в моей жизни появился ты, кто-либо другой тут же перестал быть хоть сколь-то интересен мне, душа моя. У меня никогда не находилось сил на двоих людей одновременно, и мне уютнее выложиться до последней капли в кого-то одного, кто мне по-особенному дорог, чем размениваться на мелочевку да прочую дождливую морось под эпитафией так называемой дружбы. Качество, как бы банально это ни звучало в нашем осовремененном мире, всегда ценнее, всегда предпочтительнее количества, если, разумеется, мы говорим не о банальной воинственной толпе и не о банальной бойне.
Закончив свою тираду, Рейнхарт изможденно вдохнул, выдохнул. Откинулся ненадолго на спинке кресла, задумчивым взглядом поглядел в потолок, выхватывая в том желтые да коричневато-серые трещины-тени, прикидывающиеся под шепотом англо-саксонской друидической магии не то кошками, не то взъерошенными рыжими сипухами…
Снова выпрямился, снова улыбнулся – ласково и непринужденно, возвращая со вздохом в пальцы терзающий одним своим существованием флакончик.
– Знаешь… а я ведь действительно, должно быть, не верил, будто все получится и ты в конце всех концов останешься со мной, – сказал вдруг он.
Сказал так неожиданно и так просто, опустив вниз потрепанные уголки рта и наклонив голову, чтобы на глаза упала тень выбивающихся по-домашнему волос, что Юа, до этого более-менее спокойно ютящийся в кресле, вздрогнул от щемящей растерянности, вскинул лицо и прекратил дышать, непонимающе приоткрывая переставшие подчиняться губы.
– Рейнхарт…?
– Теперь мне особенно страшно представить, мой мальчик, что… тебя могло бы не оказаться рядом. Что ты бы выгнал меня или уехал прочь сам, так и ускользнув из моих рук. Сейчас… сейчас я бы никогда уже тебя не отпустил, сейчас я бы погнался за тобой по всему свету, преследуя, как преследовал безумец Орфей свою неразумную Эвридику. Но как бы в точности поступил тогда, все-таки найди ты способ меня оставить… Я затрудняюсь сказать тебе наверняка, mon angle. И от осознания этого мне становится больно дышать. Покинул бы ты меня или слег от моей же ревности – практически одно и то же. Представлять, что тебя попросту больше нет для меня на этом свете, что я не могу потянуться и дотронуться до твоей щеки, ладони или волос… Представлять, что этот дом снова нем, глух и холоден, мне настолько страшно, что… Мой котенок, я…
– Прекрати… – тихо-тихо, шелестом забившейся в сено мыши пробормотал Юа, от каждого пророненного и подхваченного признания точно так же теряющий способность дышать. Помешкав да поглядев в обиженные, повлажневшие от дурмана – не слёз же, правда, Рейнхарт…? – глаза, отражающие секреты всех сновидцев да загадочных улицетворцев в белых цилиндрах, раздраженно ругнулся на самого себя, тяжело поднимаясь на нетвердые ноги. – Ты просто пьян, глупый… Вот и треплешься… думаешь… теперь о всякой… ерунде.
Его пошатывало, его трясло от того безумного неслыханного шага, на который он добровольно, не веря собственному сердцу, сладко трепыхающемуся в груди сорванным нарциссом, решился порывисто пойти.
Подтек, отказываясь пересекаться взглядами, к мужчине, отодвинул от того заваленный распотрошенными тампонами да залитый едким антисептиком столик. Продолжая страшиться – хотя ведь надо, надо было… – заглядывать в пристально наблюдающие глаза, потянулся за многострадальным флаконом и за чистым куском ваты, изо всех сил делая вид, будто это не он и будто это всего лишь призраки, переняв неперенимаемую внешность, балуются, дуря доверчиво раскрывшемуся человеку нетрезвую отбитую голову.
– Юа…? Мальчик мой…?
– Я… сам… – неуверенно пробормотал Уэльс, прикусывая от непривычного смятения губы. – Сам смажу твои дурацкие раны. Все равно у тебя… руки из задницы растут, твое Туп… тупое Светлейшество.
Кажется, слова его произвели фурор, потому как Рейнхарт, едва те осознав, резко замолк, резко захлопнул рот, резко остекленел расширившимися глазами, оборачиваясь в каменную неподвижность и чуткий животный слух. Послушно остался сидеть на заднице, когда Уэльс, внимательно оглядев его с головы и до ног, цыкнул, пытаясь понять, как получше и поудобнее подступиться. Призадумавшись да смочив раствором тампон, уселся не на корточки в изножии на полу, как собирался изначально, а на подлокотник чужого кресла, ухватываясь двумя подрагивающими пальцами за скулу Микеля и поворачивая его голову – вот-вот готовую взорваться от поднимающегося по стоку огненного жара – к себе.
– Будет больно, Светлейшество, – тихонько, смущенно, но и по-своему пакостно-игриво предупредил мальчишка. – Я, по крайней мере, на это надеюсь. Чтобы башкой, а не жопой в следующий раз думал.
Рейнхарт хмыкнул уголком побледневших губ, в то время как глаза его оставались желтеть, чернеть да клубиться просыпающейся алчной жаждой, алчной надеждой впервые забравшегося на руки беспризорного ребенка…
А потом вот и хмыкать, и распускать этот свой ментальный удушливый жар моментально прекратил, когда Юа, тоже ответив хитрющей хорьковой ухмылкой, от души приложился мокрым – до стекающих по пальцам капелек – тампоном к самой большой, самой зверской пробоине на высоком лбу, с удовольствием щуря каверзные кошачьи глазищи.
Вы же, помнится, хотели незабываемой ночи, ваше дорогое Светлейшество?
Так, стало быть, наслаждайтесь!
⊹⊹⊹
Наверное, Юа слишком долго да слишком много паясничал и выделывался, потому что в итоге от страшного симбиоза Рейнхарта с перекисью и йодом досталось и ему: Микель, вспомнив, что заигравшийся юноша тоже получил сегодня по буйной головушке, полез разводить тому волосы, ощупывать макушку да проверять повреждения, а чтобы лучше проверялось да лучше понималось, в каком малец состоянии – сначала еще и сковырнул запекшуюся кровь, чтобы тут же, томительно улыбаясь, залить кровь свежую перекисью да йодом, удерживая за горло так крепко, чтобы Уэльс от постигшей кары никуда подеваться не смог.
Мальчишка зверски шипел, мальчишка рычал, бил ногами и руками, вгрызался в воздух зубами и орал, что прибьет эту сучью лисью скотину, что еще раз обдерет той когтями всю морду и замазывать больше ни за что не станет, а та, собака последняя, только смеялась да смеялась, успокаивающе оглаживая юное пылкое тело.
В конце концов, приевшись обоим, надругательство, пропахшее йодом да накрахмаленной марлей, сменилось припомненной Рейнхартом затеей непременно сыграть в шахматы, в результате чего, не слушая ворчания Уэльса, который хотя бы честно признался, что играть ни во что не умеет, мужчина пошел готовить им закуски, сопровождаемый все тем же приблудившимся мальчишкой – делать было все равно нечего, стрелки остановились между четырьмя и пятью по черному утреннему времени, и Юа лениво думал, что такими темпами посещение пресловутой школы – изначально-то и не нужной – ему уже не светит.
Отчасти хотелось спать, отчасти хотелось побыть с этим человеком чуточку подольше, и Уэльс, терзаясь вечными «между» и «между», в итоге все-таки махнул рукой, отбрыкнулся от самого себя и принялся дурашливому лису помогать.
Тот, напевая, готовил еду – Юа ее послушно относил в гостиную, раскидывая не на столешнице, а на полу перед камином: и Рейнхарт приучил, и самому Уэльсу так нравилось больше, когда вокруг оставалось много места и не нужно было тесниться на крохотном участочке кресла или твердого стула, чувствуя себя настолько скованно, что в самую пору вспылить да посходить с ума.
Кухня в ночной час представляла собой зрелище еще более сокрушительное, израненное и помирающее; чтобы подобраться к столу да к посуде, приходилось наперегонки перепрыгивать через обвалившуюся балку и стараться нигде не поскользнуться в мокром липком болоте, называющемся у нормальных людей полом. Чтобы подобраться к холодильнику – пришлось совместными усилиями расшатывать хренову деревяшку из стороны в сторону, а после – точно такими же совместными усилиями ее оттаскивать, перемещая все ближе к плите, подойти к которой теперь было не сильно возможно, и Рейнхарт, ругаясь да притоптывая ногой, осторожно протягивал руки, пытаясь укрощать одомашненную газовую камеру в миниатюре настороженными командами дальнего боя.
Вскоре – потугами на совесть старающегося Светлейшества – у них появилось две чашки фраппучино – на самом деле самого обыкновенного капучино, обильно снабженного воздушными сливками-мороженым да заморозкой услужливого, но дающего протекающую трещинку холодильника. Еще чуть погодя – имбирный кофе да имбирный с лимоном чай, разогретое на сковородке с рыбьей икрой соленое крекерное печенье, топленый в кастрюльке шоколад вперемешку с ягодами, ванильным мороженым да большой ложкой ромашкового варенья. Нарезанные ломтями-треугольниками фрукты, распиленное на аккуратные – на этот раз Рейнхарт демонстрировал себя во всей красе – шматки филе зубастой касатки и вяленая оленья шейка под острым соусом тобаско, к которому Юа тоже пристрастился испытывать кое-какой интерес.
Уэльс, проявляя в эту ночь несвойственную ему благосклонность, вымыл за двоих чертову посуду, не высказав ни слова против. Расставил на полу миски, оживил дисководную магнитолу, всобачив той в пасть привычного уже Sigur Rós’а, чьи песни успел заучить настолько, что вскоре мог начинать распевать их сам.
Если бы, конечно, позволил себе когда-нибудь запеть вообще.
Они с Микелем оба оставались замыленными консерваторами, которых вполне устраивали одни и те же затертые пальцами вещи обихода: новое требовало нежелательного близкого знакомства, особенного подхода, настроения, желания, времени и сил, а ни у Рейнхарта, ни у Юа их попросту не находилось на что-то столь несущественное, когда старые привычки вполне устраивали, приносили уют и своеобразное успокоение.
Когда с приготовлениями к невинному голодному ночевничеству было закончено, мужчина, оставив мальчишку сторожить припасы от не вовремя проснувшегося проклятого Карпа, отправился наверх, обещая вскорости вернуться и принести с собой кое-что интересное, что скрасит часы их безлунных бесцельных посиделок.
Юа, невольно приучившийся к желанию принимать в их безумствах непосредственное собственное участие, лишь надуто фыркнул и, с неприязнью покосившись на паскудистого кота, что, сопровождая запах съестного назойливой толстой мухой, потоптался вокруг да перебрался к мальчишке под бок – не рискуя забираться на колени, когда поблизости ошивался неуравновешенный двуногий психопат с похожими на кошачьи гляделками, – остался все-таки ждать, тоскливо перекатывая в пальцах чертову ягоду несъедобной крушины, непонятно как и почему очутившейся на отмытой добела трапезной скатерке.
– И что ты такое припер? – хмуро уточнил Уэльс, глядя на громаду сгруженных друг на друга коробочек да сундучков. Из одной картонки проглядывали стопочки игральных карт, аккуратно перевязанных крест-накрест впитавшими цвет времени ленточками. Из другой – деревянные и железные футляры в бархатной обивке с золочеными рисунками-филигранями. Из третьей – и вовсе холщовые мешочки, глухо побрякивающие перекатываемыми во внутренностях не то кубиками, не то костяшками, не то брусьями, не то чем-то непривычным еще. Все это пестрило, пахло ржавым металлом, пылью, цирком и мшистой сыростью не то чердака, не то подвала, в котором Юа так еще ни разу и не побывал, и попросту заставляло глаза кружиться да разбегаться, не зная, за какую яркую веревку, заплатку или геометрику ухватиться в первую очередь. – Ты же обещался найти шахматы. А сам что притащил?
– Их и притащил, радость моих очей! – с довольной улыбкой заверил Рейнхарт, чуточку запыхавшийся непредвиденными лестничными пробежками. – Я не был уверен, что они так уж сильно придутся тебе по вкусу, поэтому принес заодно все, что только сумел отыскать: думаю, хоть одна из этих игр подойдет и заинтригует тебя. Скажи-ка мне, дарлинг… – практически сияя и мурлыча, мужчина опустился на задницу, подгреб под себя длинные ноги, полюбовался насторожившимся мальчишкой… нехотя помрачнев в глазах, когда заметил у тонкой красивой ножки приблудившуюся толстую тушу. – Ты уже имел удовольствие когда-нибудь во что-нибудь играть?
– Нет, – недолго думая, отозвался Уэльс, с подозрением наблюдая, как хренов Рейнхарт, вновь затягиваясь сигаретой – сколько раз он ему говорил не курить прямо в доме?! – подползает все ближе и ближе, ближе и ближе, не сводя глаз даже не с него, а с того, что дремало, вибрируя жирным боком, внизу.
– Вот как? Тогда поставим вопрос по-другому: тебе хотелось когда-нибудь во что-нибудь сыграть?
Юа снова на него покосился, снова заподозрил в его поступках неладное и, поняв, что до столкновения-соприкосновения осталось не больше пяти секунд да двадцати шести миллиметров, осторожно отодвинулся в сторонку, вырыкивая предупреждающее:
– Нет.
– Ты удивительно разнообразен, дарлинг! – издевался же, скотина! – А мне вот всегда хотелось. Я вообще-то люблю хорошую игру, хоть и никогда не мог отыскать для себя подходящего партнера… Что скажешь, мой сладкий трофей? Сыграем во что-нибудь? Быть может, у тебя отыщутся особенные предпочтения или неприязни?
Юа, не очень-то хорошо догадывающийся, какие в природе в целом существовали игры, немного растерянно пожал плечами.
– Да мне все равно так-то… – буркнул. А потом, закашлявшись добравшимся-таки до ноздрей дымом, злобно добавил: – Да убери ты свою чертову сигарету! Сил моих нет постоянно дышать этой вонью! Сколько мне еще тебе говорить, что если хочешь закурить – выходи, блядь, на улицу?! И вообще… Давай сюда, дурья твоя башка! Я сам сейчас ее вышвырну!
