Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 98 страниц)
В них было душно. В них было ярко. В них было всегда так по-разному, как никому и не снилось. И пока все вокруг умирали на преданной и преданной Земле, пока протягивали ноги и выблевывали с кровью старые сказочные несварения, он в них – собранных по крупичкам безумных вселенных – дох, он в них восставал, снова убивался, снова возрождался…
И так миллионы – чертовы миллионы! – раз подряд, потому что такие, как Юа, не могли просто жить, не могли ежедневно встречать одно и то же бестревожное утро, не могли рьяно выбирать что-то одно и совсем не трогать чего-то второго.
Не могли они, эти летучие маленькие принцы с осенней меланхолией в глазах да отпечатанным утопическим желанием боли на бледных, как кукольный фосфор, щеках.
Поэтому Рейнхарт не должен был, ни за что не должен был услышать чертового предательского писка, сорванного с перекушенного сочащегося рта, но тот…
Тот, будь оно всё вовеки распято…
Услышал.
Услышал и моментально озверел, жадно вобрав ноздрями да порами переписанный, потянувший речной слюдяной сладостью запах.
Обдал жженым кострящимся взглядом и вдохнул настолько судорожно и нервно, что грудь его взметнулась, напряглась, слилась с обхватившей кожу смявшейся белой рубахой…
А затем, не то тоже простонав, не то прорычав умирающим заколдованным страдальцем в серой косматой шкуре, потерявшим одаренность к рваной людской речи, волк в груди Рейнхарта – тот самый лесной одинокий вожак из раскинувшегося вне времени путешествия – набросился на мальчишку неожиданным выпадом, утыкаясь носом и губами в изгиб испаринно-взмокшей шеи.
Он прихватил и потянул зубами волосы, он стиснул одной лишь правой рукой поперек спины с такой силой, что Уэльсу стало резко нечем дышать.
В ушах затрещали позвоночные да реберные кости, что-то напряглось, отозвалось гулким жестяным эхом, натянулось тугой лопающейся перепонкой, словно даже хрустнуло и продырявилось, пустив по каналам шумящую, стирающую все воспоминания кровь…
Потом же Юа, глядящий в никуда распахнутыми олавевшими глазами, вдруг четко и убийственно-близко почувствовал, как бьется огромное драконье сердце в надрывной мужской грудине – быстро-быстро и жарко-жарко, перегоняя по сосудам целительный киноварный сок. Как пахнут его мягкие волосы – на этот раз мед, крепкий настоявшийся чай и шампунь с одеколоном да ноткой толченой перечной мяты, перемешанной с вездесущей вишневой кислинкой. Как его дыхание обжигает кожу, как его тело пронзает крупная дрожь, концентрируясь не где-то, а красной стрелкой вниз и на юг, где пульсировало нетерпением хреново причинное место, скупо прикрытое сползающим от всех их телодвижений пальто.
Как рот Микеля, раскрывшись, обласкал и вобрал в себя на его шее кожу, попробовал на вкус упругим языком. Скользнул выше, прихватывая губами молочную мочку, втягивая ту так глубоко, насколько это только было возможно, и как сам Юа, оборачиваясь чем-то до невозможности слабым и покорным, повязанным желанием своего абсолютного вожака, тонет и разминается в его руках горячим живым пластилином, готовый, кажется, прямо здесь и прямо сейчас разлечься на этом чертовом диване, чтобы…
Чтобы…
– Да черта… черта, блядь, с два! – в диком припадке, ударившем костяной мотыгой по затылку, проорал, отшатываясь, Уэльс. Ошарашенно дернулся, тщетно пытаясь вытрясти из головы совсем не свои мысли. Вдохнул через силу ни разу не отрезвляющего воздуха. Взвыл из-за отсутствия в мозгу банального питательного кислорода, взвыл из-за тумана да шатания планеты перед глазами, из-за чертовой скрутившей слабости и желания сомкнуть веки да провалиться в утешительный грех – потому что не в одиночестве же, потому что с притягивающим волколисом на пару, потому что, значит, можно. Взвыл и, все-таки наподдав себе бичом, подгрызши распоясавшиеся вены да сухожилия, пронизанные обиженной болью ощущенческой потери, уперся кулаками в чужие плечи, со странным и удивительным фартом отпихивая чересчур расслабившегося ублюдка назад, на отнюдь не безопасное, но единственное возможное расстояние. – Черта с два, понял?! Нехрен меня так… лапать, идиотище! Если тебя один раз не послали, это еще не означает, что теперь можно… просто валить и трахать, дрянь ты такая! Меру знай! Что, блядь, ты сейчас устроил?! Давай, поимей меня прямо тут! Что же ты, ну?! Придурок чертов! Вот придурок же чертов, а…
Он ругался, он матерился и бесился, прожигая мужчину полным отчаянья, бессилия и ненависти – черт знает на кого из них двоих – взглядом, а Рейнхарт вот…
Слушал.
Смотрел.
Как будто бы даже негласно соглашался.
Соглашался же, скотина ты растакая?
Как будто чему-то поражался, но делал это столь слабо и столь в методе спящего режима подвисающих первобытных Windows 97, поставленных заместо новенькой антиглючной десятки, что, так и не сумев собрать ускользающие слова, так и не вспомнив, как людям – пусть и совсем чокнутым и дурным, да только не волчьим – положено между собой сосуществовать, вдруг, покорно убрав руки, просто и резко…
Поднялся на ноги, врезаясь голенью в низкий многострадальный столик и небрежно отпихивая тот к чертовой матери вон, чтобы не мешал нормально стоять – так, как привыкло стоять его гребаное Светлейшество-Тупейшество. Передернул озябшими внезапно плечами, провел ладонью по глазам и лицу, вдыхая полной грудью душного, не способствующего пробуждению воздуха…
– Рейнхарт…? – неуверенно позвал охрипший – мгновенно почувствоваший себя брошенным, отчасти преданным и катастрофически этих чувств испугавшимся – Уэльс, не соображая, что происходит, но зато искренне истеря и начиная поливать себя пропащим дерьмом за то, что вообще взбрыкнул, что оттолкнул, что не смирился и не позволил этому психопату делать то, что ему делать хотелось. Еще как хотелось – вон как чертов стояк выпирал. Так выпирал, что до сих пор смотреть было стыдно, но Юа… смотрел, к слову. Между строчек. Смотрел и сглатывал. Ерзал и мучился, душа в зародыше все стоны, все бессилие и всю скуляющую да молча рыдающую ругань. – Ты куда… намылился?
Микель, кажется, даже попытался ему улыбнуться, но…
Не преуспел.
Выдал вялый, косой и кривой оскал, измученные глаза бессонника с трехлетним пропойным стажем и посиневшей накануне кожей – кто-нибудь видел паршивую черничную жвачку такого же паршивого мистера Вилли Вонки? Говорят, пропала прямо с утра и прямо – не вы ли снова балуетесь, мисс Виолетта Борегард? – с только-только налаженного конвейерного производства.
В единственном похабном образце.
– Я сейчас вернусь к тебе, котенок мой, – сипло прорычал мужчина. Тот самый мужчина, который молитвой клялся и обещался, что никуда никогда не отойдет и не оставит одного ни на минуту. А теперь вот…
Теперь вот.
Уходил.
И оставлял.
– И куда ты собрался, тупица? – с обидой и всем тем недружелюбием, на которое оказался способен и которое еще не пересекло грани всеподавляющей ненависти, ощеренно буркнул Уэльс, поджимая горящие от укусов губы.
– Прикуплю чего-нибудь… выпить, – последовал все такой же тусклый, все такой же прозрачный ответ. – Я буду рядом и буду в пределах твоей видимости. Вернее, это ты будешь в пределах видимости моей, поэтому ни о чем не беспокойся. Я вернусь к тебе через пару минут, мой цветок.
Все это выглядело настолько… натянуто, настолько страдальчески и настолько лживо-неправильно, что Юа, подкошенный рухнувшим на плечи разочарованием, но понимающий, что удержать его не сможет – а если и сможет, то из-за идиотской прикормленной гордости не станет, – тихо, но с чувством выругался. Покосился на оставленное на диване осиротевшее пальто, вобравшее в себя запретные мускусные запахи осеннего головокружения, бесконечной погони под тремя дюжинами дождей и переплетшихся замком сердец. С проклятием чертыхнулся и, замахнувшись тряпкой, швырнулся той в лисьего мужчину, избегая, впрочем, заглядывать в перекошенное желтозверое лицо.
– Прикройся хотя бы, сколько раз тебе повторять… Не хватало еще, чтобы хуем своим тут начал перед всеми щеголять… дебильный ты Микки Маус.
Тот прежний и привычный Рейнхарт, по которому Юа тщетно тосковал, слагая на задворках души стихи без малейшей рифмы, наверняка бы хмыкнул, наверняка бы поддел да сказал что-нибудь на редкость раздражающее, за что огреб бы тарелкой по башке или горячим кружечным содержимым в наглую рожу. Тот Рейнхарт бы развил целую хренову мораль, растолкал бы этичную тираду, высмеял бы половину планеты и протрепался еще с лишний час сверху, прежде чем дойти до одного-единственного слова, которое от него изначально и требовалось.
Тот Рейнхарт бы обязательно сделал так.
А этот вот…
Не сделал.
Этот, позорно поджав хвост да отведя забросанный снегом взгляд, вырисовывая все ту же больную, уродливую да несчастную улыбку покинувшего цирк Пьеро, просто удрал прочь, пошатывающейся тенью пробиваясь сквозь двигающуюся вечным прибоем орущую толпу, бросающую на высокого ладного португальца – перебить, перебить же вас всех, чертовы твари! – направляющегося к барной стойке с ожившим трупом Бёртоновской невесты, заискивающие любопытные взгляды.
Комментарий к Часть 20. Волчьи пляски
**Маха-мауна** – ментальное молчание, полный контроль мыслей и речи.
**Томас Торквемада** – основатель испанской инквизиции, первый великий инквизитор Испании. Был инициатором преследования мавров и евреев в той же Испании.
**Виолетта Борегард** – персонаж из истории о Вилли Вонке («Чарли и Шоколадная фабрика»). В одном из эпизодов Виолетта опробовала новую (еще не до конца готовую) жвачку Вилли Вонки, впоследствии чего разнеслась в размерах и приобрела тот самый индигово-синий цвет.
========== Часть 21. Hysteria ==========
It’s bugging me, grating me
And twisting me around.
Yeah I’m endlessly caving in
And turning inside out.
‘cause I want it now
I want it now
Give me your heart and your soul!
And I’m breaking out
I’m breaking out
Last chance to lose control.
Muse – Hysteria
Спустя час и пятнадцать промозглых минут, за время отплытия которых все комнатки чертового клуба наполнились кишащим человеческим косяком так невыносимо сильно, что пространство попросту иссякло наравне с нервами угрюмого Уэльса, озлобившегося до своего рекордного личностного предела, Рейнхарт успел надраться настолько, что унесся за края земной биосферы и гулял теперь в высоких рыбацких сапогах где-то по орбитам иных неизученных галактик.
Перемахивал через засушенные планетки державцев да королей, баюкал на руках иных рыжих лисиц в колосистых пшеничных полях, бывал в змеиных пустынях да трепался с тоскливыми ангелами, что осыпали земли-океаны то снегом из собственных облинявших крыльев, то дождем из собственных же посиневших глаз. Люди эти слезы тут же подхватывали, помечали черным маркером да зебровым штрихкодом с рядком пингвиньих кальковых циферок. Собирали в поднебесные тучи, заряжали те дозой кислоты да радиации подорвавшейся фабрики, и лишь тогда раскрывали ржавые жирафьи краны, с улыбками больных садистов наблюдая, как к поверхности вспененных взбитых волн поднимается измученная полумертвая рыба, а африканские дети теряют пушные загривки от прожигающих кожу капель.
То был Рейнхарт ментальный, астральный, который слишком большой да невозможный, чтобы вместиться разом в одном существе, не разнеся его оболочки на клочья. А Рейнхарт физический да телесный пошатывался рядом, водил в пальцах бокалом с очередной дозой кокосового рома или «текилы-санрайз», разящей чем угодно, но только не обещанным восходом.
Рейнхарт слепнул, страдая известным ему одному недугом. Раскуривал выбеленные сединой сигареты, запоздало объяснив оскалившемуся мальчишке, что волноваться не о чем – да как будто Юа об этом додумался бы волноваться! – и что он загодя выбрал местечко для курящих, и кроме этого короткого, не слишком содержательного монолога…
Не проронил ни слова, с головой отдаваясь своей чертовой беспробудной выпивке, льющейся в его глотку да долой из случайно опрокинутых стаканов зловонной рекой.
Юа, оставленный на попечение самого себя, хоть рядом и продолжал раскачиваться туда и сюда арабским маятником-верблюдом незнакомо флегматичный лисий пасынок, беспокойно и злобно оглядывался вокруг.
Смотрел на чужие ржущие рожи, смотрел на безымянную сиськастую дуру, что, набравшись похлеще Рейнхарта и подчинив вершины заледеневшего полуметрового стола, принялась размашисто вилять пухлыми формами, вызывая стойкое желание перегнуться и хорошенько блевануть, когда короткая – даже жопу же себе не додумалась прикрыть, идиотка! – юбка задралась окончательно, вываливая наружу мясистые холеные булки с ничего не скрывающими ниточными трусами.
Впрочем, с уклоном этого сраного… сообщества извращенцев, присутствующие обладатели яиц внимания на ее выкрутасы обратили мало, зато, к полнейшей неожиданности тугодумного Уэльса, обратили другие бабы, принимаясь как-то так слишком… бесстыдно, слишком… пакостно пощупывать корчащуюся горе-танцовщицу ладонями по ногам, бедрам да той самой заднице, окончательно знакомя мальчишку с единой для всех времен истиной: от чертовой ориентации не зависит ровным счетом ничего, и люди, какими похабными блядями уродились – такими и останутся в любых однополых, двуполых, трехполых или вообще бесполых мирах.
Господь когдато совершил огромную ошибку, навесив на человека пару-другую шаров, проделав дыры, где не надо, да наделив повечно чешущейся колбасиной между ног – не ждал же, наверное, бедняга, что идиоты эти, проходя долгими тысячелетними дорогами, так и не наиграются, окончательно рехнутся и возведут куски своих тушек в чокнутый со всех сторон поклоннический культ, чтобы начать мерить пустоту вот этим вот «too much sex on every millimeter».
Потом кто-то объявил, что обещанного радиотрансляцией солиста Skálmöld сегодня, к сожалению, не будет, зато будет – возрадуйтесь! – сраный бездарный диджей, который, не будучи способным тихо постоять в сторонке, тут же полез кривыми руками портить то последнее, что испортить в этом дебильнейшем вечере еще было можно.
В итоге вполне приемлемое на вкус Уэльса «Can’t let you go» того же многострадального Ламберта обернулось в нечто крайне слухоубивающее, белошумное, ни разу не настраивающее ни на какой лад, о коем трепалась каждая вторая дура – или дурак, – и даже гребаный Рейнхарт, устав топиться в своем стакане философствующим Платоном, вдруг как будто очнулся, сморщил лицо и, нерасторопно оглянувшись кругом, с сомнением да растерянностью уставился на пышущего огнищем мальчишку, вынужденного маяться добивающей тоской с всю последнюю вечность.
– Душа моя…? – тихо позвал он. Без чертового неврастеничного рыка, без вневременного заплыва и без ампутирующих голову похотливых ноток, которые как раз-таки и довели до того, что Уэльса просто-напросто забросили, проигнорировали и променяли на хренов болеутоляющий ром. – Что ты…? Что здесь происходит…?
Юа, на первую половину до чертиков обиженный, а на вторую – осчастливленный тем, что его Тупейшество, наконец, соизволило проснуться, возвращаясь во всей известной пошлой красе, пусть и хотел на того заслуженно подуться, пусть и хотел устроить скандал за все замечательно-хорошее, что тот удумал сотворить, но…
Не стал.
Не смог.
Испугался потерять этого гада снова.
А в ответ лишь недовольно буркнул, стараясь сделать голос как можно грубее да беспристрастнее, чтобы хоть додумался, балбес с кудряшками, сообразить, куда вообще его затащил и чем, вопреки даденным обещаниям, занимался:
– Ничего, как видишь. Ты нажираешься своей паршивой текилой… или ромом… или что ты там еще глушишь… а я сижу и пялюсь на этих идиотов. И идиоток. И всех… остальных. Программу отменили и теперь здесь торчит такой же тупой диджей, у которого руки растут, кажется, из самой что ни на есть жопы. Охренительно приятная ночь, ваше Тупейшество! А мне, между прочим, завтра в гребаную школу тащиться. Так что, может, мы уже уберемся отсюда? Ты, кажется, и без того достаточно на…
– Значит, не пойдешь ни в какую школу, – сказал как отрезал распроклятый придурок, не потрудившись услышать больше – сука! – ничего. – Думаю, даже ты, мазохистская моя радость, не захочешь вскакивать в часиков этак шесть поутру, если ляжешь в часика этак четыре… а то и позже. Разве же не восхитительное решение нашей нерешимой спорной дилеммы?
– Сволочь… – раскаленно скрипнул зубами Уэльс, начиная отчего-то жалеть, что сглупил и все-таки не закатил этого хренового скандала. – Ты поганая сволочь, тварь! Ты же обещал, шел, пиздел, распинался и обещал, в глаза мне глядя, что не потащишь, мол, меня в дерьмовые места!
– А я и не тащил, – целиком и полностью уверенный в своей эгоистичной ебучей правоте, отозвался ублюдок, чуточку подторможенно поглядывая то на бушующего мальчишку, то на флотилию опустошенных самим же собой бокалов, то на погасший в помещении свет и отблески умножившихся резных шаров под потолком, в витражных зеркалах которых отражалось разнопестрое море запрудившей все пространство толчеи. – Здесь не так плохо, как тебе кажется. Если не считать музыки, конечно… Музыка да, плоха. Хотя прошлый трек, покуда его не перешили под иную пластинку, даже пришелся мне по вкусу. Насколько я… припоминаю. Не знаешь, кстати, его названия, котик?
Юа настолько возмутился и настолько опешил от этого вот явного пренебрежения, с которым его снова и снова отказывались слушать и слышать, что, по-нехорошему присмирев, облачившись в сброшенную было ежовую шубку да обратно надувшись, только обиженно бормотнул под нос:
– Какой-то блядский «Fever», подавись им на здоровье… И не плохо здесь только тебе одному. Понял? Тупая старая козлина… Сдохни вместе со своим распрекрасным клубом.
Вконец раздавленный и разочарованный, пережевывающий и болезненно сглатывающий ртутный привкус несбывшихся надежд, Юа, давно уже скинувший с запотевших пяток ботинки, а с плеч – жарящее полупальто, забрался на оприходованный диван с ногами. Чуточку отвернулся, демонстрируя примолкшему Рейнхарту изгиб спины да боковины, завешанной длинной гривой, поблескивающей в изломаном недосвете то статичными искрами, то разрядами намагниченной цветомузыки. Обнял руками прижатые к грудине колени и, уткнувшись в те подбородком, растерянно забегал по пустоте глазами, не понимая, что делать и как теперь быть…
Когда вдруг Рейнхарт, потихоньку возвращающий обгоревший космический корабль на кольца привычного Сатурна, обхватил его рукой и за колени, и за все остальное тоже, привлекая к себе рывком настолько резким, что Уэльс, не сохранивший равновесия да бестолково свернутый клубком, повалился спиной пьяному придурку на бедра, бессильно взбрыкнув всеми ногами и руками.
Задохнулся от внезапной ошалелости, вскрикнул, боднулся в воздухе крепким словцом…
А потом ощутил, как ему на грудь опустилась в пригвождающем повелительном жесте горячая ладонь, прижимая с такой силой, что мальчишка как-то сразу обомлел, распахнул глаза и, отключив да оборвав проводки для дыхания, только и смог, что уставиться в подернутые чуточку веселящимся безумием зрачки-вулканы, обещающие вот-вот выстрелить сгустком снимающей шкуру лавы.
Впрочем, готовились взорваться да растечься не только они одни; Юа, трепеща всем ополоумевшим от неизвестного предвкушения телом, чувствовал, как ему в спину упирается чужое поднимающееся возбуждение, прожигающее через два слоя тряпок да два слоя вспаренной влажной кожи.
– Ну, ну, детка. Я вовсе не такой старик, как тебе думается, – хмыкнул забавляющийся лис, подныривая под мальчишку таким образом, чтобы возбуждение оказалось зажатым точно между его бескрылых лопаток. Подхватил ладонью под затылок, принимаясь выглаживать тот настойчивыми, путающимися в волосах пальцами. Без стыда и совести потерся набухшими чреслами, чуть приопуская веки под пронесшимся по жилам мучительным блаженством. – Из нас двоих на старичка больше тянешь именно ты: хмуришься, негодуешь, кричишь да брюзжишь, а ведь тебе это так не к лицу, котенок. Но… мы действительно скоро уйдем отсюда: признаюсь, мне самому неимоверно скучно и хочется очутиться с тобой где-нибудь… вне, где я смогу развлечь тебя чем-нибудь гораздо более… увлекательным.
– Тогда пошли сейчас! – хотел рыкнуть, а в реальности разве что не взмолился Юа; он прекрасно расслышал все то оскорбительное, обидное и нарывающееся, что наговорил ему лисий тип, но среагировать здесь, среди подвижности чужих живых тел, оглушающей музыки, которую приходилось перекрикивать, раздражающего разрозненного стеклосвета и сладковатых приторных запахов, толком не мог, слишком стесненный и подавленный вливающейся через поры насильной анестезией.
– Нет, мальчик мой. Пока еще рано, – снова таинственно, снова что-то припрятав на донышке козырных глаз, отозвался Рейнхарт, чуть заметно качнув головой. – Мне хотелось бы кое-чего дождаться, а после – даю слово, мы обязательно с тобой покинем это убогое заведение, вернемся к нам домой и там…
Слова его – оборванные грохотом взорвавшейся музыки – слились с подернутой улыбкой, сплелись со свободно разгуливающими по телу пальцами, и вместо звуков да обещаний устных, вылились в обещания кинестетические, поймавшие юное пленительное лицо в силки настойчивой нежной ласки: Рейнхарт, дурея, гладил его, Рейнхарт трогал его, Рейнхарт запоминал, впервые пользуясь сводящей с ума вседозволенностью, а Юа…
Юа просто не мог.
Ни вырваться, ни оттолкнуть, ни наорать с три мешка любимого – хотя на самом деле не – мата.
Юа, опустив подрагивающие ресницы, ежился, когда подушки чужих пальцев скользили по его щекам. Когда обводили крылья чуткого носа, позволяя с лихвой глотнуть терпкого запаха с привкусом пьяного кокосового молока. Когда останавливались на уголках нервничающих губ, чуть разминая те медленными и вдумчивыми круговыми движениями. Проводили по узкой влажной полосочке, забираясь самыми краешками глубже, а потом тут же выскальзывая обратно, чтобы молоденькое тело забилось лихорадкой, чтобы распалилось пластилиновой негой, чтобы покрылось веснушками жидкого розового стыда и, не замечая, что делает, пока ничто больше его не удерживало, по доброй воле прильнуло теснее, срываясь на частое поверхностное дыхание.
– Знал бы ты, какое это бесподобное зрелище, душа моя… – склоняясь ниже и покрывая доверчивого жмущегося мальчика своей тенью, дабы никто больше не увидел, никто не разглядел его лица, прорычал волчьим хрипом Микель, вглядываясь в чуть приоткрывшиеся, полностью осоловевшие и выпавшие из мира, подтаявшие весенними льдинками глаза. – Когда ты не держишься за свой дивный синдром ни разу не дивного Рембо. Когда ты так покорен и так сладок, мой хорошенький котенок, и когда позволяешь мне поверить, что я могу принести тебе еще что-нибудь, помимо чая, боли да бесконечных опустошающих страданий…
Все еще запальчивый и дикий, не успокоившийся и не привыкший столь глубоко вслушиваться и принимать, Юа опять закусил колючие губы, едва мужчина, извечно пытающийся перегнуть протянутый прутик, прошептал последние слова.
Отвел, пусто и слепо таращась на кожаную диванную спинку, взгляд.
Невольно выгнулся под приказующей ладонью, что, продолжая трогать, играть да поглаживать, вдруг дождем из кипяченого горячего шоколада потекла вниз и вкось. Опустилась до линии машинально вжавшегося худого живота, принимаясь вычерчивать на том пиктограмму опаляющего египетского солнца, падающего ниц ровно один раз в три тысячи шестьсот шестьдесят пять лет.
Задрала самым краешком рубашку, обдала шершавой шероховатостью заболевшую кожу и, поиграв с пряжкой туго затянутого черного ремня, отчего Юа заерзал уже не так уверенно и куда более нервно, переместилась сперва на гибкую талию, а затем – на твердый ребристый бок, начав вылеплять и обрисовывать каждую косточку, просвечивающую из-под бледной шкурки трепетной позвякивающей ледышкой.
Уэльса трясло.
Уэльс верил, что каждый последующий вдох наверняка раскромсает ему легкие, разорвет горло, хлынет из носа зараженной лейкемической кровью и остановит жалобно тикающее сердце. Он был уверен, что руки Рейнхарта вот-вот прожгут ему кислотой ткани, что они уже что-то сделали с его мозгом, раз он так послушно оставался лежать на своем страшном одре: распятый на чертовом заношенном диване, на чужих неестественно опаленных коленях, ловящий с происходящего со всех сторон безумный трепет и жадно следящий – и когда только успел настолько поддаться…? – за перемещениями ненасытных лисьих ладоней, настойчиво задирающих мешающую рубашку все дальше и выше.
Отчасти было холодно.
Отчасти – невыносимо жарко.
Мимо продолжали сновать раздражающие, но попеременно выпадающие из вселенной сквозь черные дыры люди, время от времени кидающие на них заинтересованные – отнюдь не смущенные – взгляды. Кто-то из этой толчеи, посмеиваясь в кулак да чужое плечо, что-то неприличное и непотребное о них прошептал, кто-то другой – подавился проклятой попыткой просвистеть, кто-то третий – встал тупорылой погоревшей осиной напротив и продолжил стоять, тараща хамоватые влажные глазенки…
Юа – быстро от подобного пришедший в себя – в какой-то момент не выдержал и дернулся было следом за потенциальным обидчиком, оголяя сразу все три десятка скрытных акульих зубов, но был мгновенно остановлен и возвращен заигравшимся Рейнхартом обратно.
Правда, рука его теперь, вновь попытавшаяся заползти под одежду и добраться до затвердевшего соска, торчащего из-под чересчур просвечивающей ткани, обтягивающей каждый несчастный бугорок, была немилосердно отшвырнута, а сам Уэльс, рыча сквозь лязгающие клыки, неохотно, шатко и провально-неуклюже принял покачивающееся вертикальное положение, отшатываясь от мужчины на расстояние одной ладони со всеми вытянутыми пальцами.
– Хватит! – хрипло выкрикнул под сгусток ударившего разочарованного стона да попытку вновь наплевать и повязать номер… черт знает какой. – Прекращай устраивать здесь хренову показуху, идиот!
– Но тебе же самому только что нравилось, мальчик мой, и ты…
– Замолкни! – пуще прежнего вспыхнул Уэльс, демонстрируя имбецильному, абсолютно ничего не соображающему придурку подрагивающий от бешенства и стыда средний вскинутый палец. – Заткнись, скотина безголовая! Если тебе непременно нужно распускать свои блядские руки, то хуй с тобой, распускай, но хотя бы делай это потом и там, где никто из этих не будет на нас таращиться!
Рейнхарт, послушно выслушавший все до повенчанной с тишиной точки, недоверчиво и оторопело сморгнул.
С удивлением поглядел на свою розу, самостоятельно взросшую на обыкновенных второсортных пивных дрожжах среди остального сорнякового бедлама, вскормленного самыми лучшими удобрениями из крови тропических ящеров да сока хрустальной горной айвы. Осторожно, боясь спугнуть импульсивную, но трепетную птаху неоправданной надеждой, поинтересовался:
– И что, mon cher… Неужели же ты позволишь мне…? Так, как ты сказал. Когда мы останемся без этих и где-нибудь… там?
– Нет, конечно! – в бешенстве вскричала цветочная птаха, одной только силой неуемной злости да невозможного двоякого упрямства поднимая свою прелестную единорожью челку практически дыбом. – Ты совсем рехнулся?! Черта с два! Держи свои грязные шелудивые руки при себе!
Микель с несколько секунд помолчал. Внимательно поглядел на подтянутый комок сцепившихся нервов, что, полыхая мордахой да помокревшими глазами, очаровательно путаясь в разъярившейся растрепанной гриве, прижимая к груди коленки и предостерегающе показывая зубы, воинственно и тревожно дышал, не имея уже понятия и самостоятельно, чего надеется добиться и чего ради продолжает заведомо проигрышную борьбу…
И, заместо ожидаемой мальчишкой удрученности очередным отказом – который отказом частично и не был, – беззлобно хмыкнул, фыркнул да, к вящему недоумению побелевшего Уэльса, рассмеялся.
Рассмеялся так заливисто и так искренне, запрокинув голову и повалившись на переборку из скрипучей мебельной обивки, что Уэльс, вконец сбитый с толку, но на всякий случай нацепивший оскорбившийся лик, не выдержал, взрычал:
– Да что ты ржешь-то, идиотище? С какого хрена…
– Тише, тише, – лучисто улыбаясь, промурлыкал лисий Рейнхарт. – Не нервничай ты так, мой отважный маленький чихуахуа. Зубки острые, а ротик-то крохотный, вот же бедолажка… – Пока он непрекрыто издевался, пока веселился, дразнил и глумился, а Юа сидел напротив и только полыхал от возмущения глазами, потрясенный настолько, что никак не мог вспомнить самоудалившихся из памяти слов, Микель потянулся за новой сигаретой. Зажег, с полупротяжным стоном затянулся. Выпустил в едкое пространство над головой стяг такого же едкого дыма и лишь после этого, обхватив слабо вякнувшего мальчишку за руку и подтащив поближе к себе, на самое ухо тому договорил: – Но твой большой сильный волк позаботится о тебе, милый отважный щеночек. Перевернет на спинку, вылижет пузико, почистит шерстку… А потом посадит к себе на спину и понесет куда-нибудь далеко-далеко, за черные леса да за красные горы… Не-ет, юноша, что ни говори, но эта твоя омегаверсовая ерунда настолько пришлась мне по душе, что я просто не могу отказать себе в удовольствии фантазировать!
Уэльсу его признания пришлись по душе ровно настолько, чтобы, клокоча собачьей пеной, потянуться навстречу, схватить распоясавшегося оборотничающего шута за воротник и, хорошенько встряхнув, рявкнуть в паскудную обпитую морду, предупреждающе щуря зимень-глаза:
– Да заткнешься ты или нет?! И сам ты чихуахуа, лисья ты срань! Зачем… блядь, зачем я вообще тебе рассказал про эту гребаную херотень?! Придурок ты, понял?! Придурок! Большой тупой…
– Придурок, – с примирительным смешком согласно закончил за него придурок, улыбаясь так задушевно да влюбленно, точно свалившийся на шею щенок не пытался отожрать ему лапу, прогрызая до кровавых костей, а нахваливал его, наглаживал по шерсти да наговаривал, какой он хороший, лощеный, дельный и сильный волчок, какой любимый, нужный и восхитительный. – Я понял, радость моего сердца. Но… быть может, этот большой тупой придурок осмелится пригласить тебя на танец? Что ты на это скажешь, малыш?
Юа, зависнувший в пространстве и вместо дозы просветления получивший дозу затемнения, непонимающе шевельнул губами да как пропащая прованская дура хлопнул ресницами, тщетно пытаясь осознать, что только что этот человек вообще такое ляпнул.
– Че… го? – разуверившийся, все-таки наконец-то тотально разуверившийся в своих многострадальных слуховых перепонках, настороженно переспросил он. – Какой еще… к хрену… «танец»?
– И вовсе не к хрену, а без хрена, дружок. Самый что ни на есть обыкновенный. Танец, я имею в виду, – со все той же гадостливой улыбочкой пояснил Рейнхарт, выглядя при этом очень и очень… недвусмысленно серьезно. – Ножками, ручками, задницей да прочим косматым тельцем, щеночек мой. Хотя… к хрену, пожалуй, все же тоже кое-что будет… Но чуточку позже, ладно? – К замыкающему изумлению Уэльса, который как застыл, так и сидел, не решаясь ни выдохнуть, ни вдохнуть, мужчина прикусил уголком рта сигарету, поднялся с дивана-батута, подбросившего мальчишку ощутимым толчком вверх. Ухватил оторопелого его за руку, спустившись пальцами на запястье да ладонь, и, склонившись в низком прилюдном поклоне, с темными омутцами в поблескивающих глазах уточнил: – Так что, прекрасный мой принц, позволите ли вы мне пригласить вас на танец? Поверьте, тревожиться совершенно не о чем: ваш верный влюбленный слуга поведет вас за собой в круговороте упоительных движений, покуда вы – истощенный и уставший – не упадете ему прямиком в дожидающиеся руки…
