Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 98 страниц)
Ветер все так же бил в лицо, ветер рвал самую душу, сумев добраться до той заветной норы, в которой она постоянно спала, фонарные букеты устремлялись спутниками и шаттлами вверх, в пустынное северное небо, и казалось, будто сама Хадльгримскиркья – есть ни что иное, как одна огромная межгалактическая ракета, один сплошной инопланетный корабль, готовящийся взмыть в остановившуюся на часах вечность и распороть непробиваемое брюхо заплывшей кометами стратосферы острым горящим крылом…
Юа думал об этом, думал, не мог никуда подеваться от преследующих шальных картинок, и под их спятившим ворохом, забирающимся в разыгравшееся воображение, неожиданно узнавал, что ему нравится здесь. Что ему хочется быть здесь, хочется видеть и впитывать, поглощать и пропускать сквозь пористую остуженную кожу, и Микель, который все это время не трогал его, не прикасался, действительно не мешал и позволял испить личного обескураживающего пространства, жадно и поверженно наблюдая со своей стороны, все безнадежнее и все сильнее…
Задыхался.
Задыхался, безумной круговертью вертя на языке затертое до ран и царапин зимнее имя.
Задыхался, одержимо глядя, как ветровой шторм терзал тонкие худые одежки, надувал парашютом смеющийся летучий капюшон, задирал свитер, и из-под раздувшегося церковным колоколом васильково-малинового шарфа проглядывала, тут же снова накрытая своевольными волосами, оставленная им самим метка.
Задыхался, несдержанно облизывал губы, хватался трясущимися пальцами за стены и до скрипа сжимаемые поручни, все еще стараясь сдержать себя в руках, все еще стараясь позволить юному Юа потеснее привыкнуть к нему, хоть капельку довериться и глотнуть шального градуса новообретенных открытий, которые Рейнхарт сам же рьяно складывал у его ног, подписывая синим чернилом перемерзшей арктической речки.
Он старался, он старался изо всех остающихся в теле сил, но этот проклятущий чертов соблазн…
Чертов соблазн был попросту слишком велик и, к сожалению, неподвластен.
Настолько неподвластен, что Микель, уже не замечая, не соображая, что творит, все-таки потянулся следом за мальчишкой, дождался момента своего личного удушливого триумфа, крепко-крепко перехватил того за пойманную талию и, сцепив на животе резко загрубевшие руки, требовательно вжал добытое сокровище в себя, с поднимающимся неконтролируемым раздражением рыча на паршивый доставший рюкзак, не позволяющий черпнуть желаемой полноценной близости.
– Эй…! Постой…! Погоди…! Что ты… что ты… вытворяешь такое, придурок…?! Ты же обещал, что… ты сказал, что не станешь ко мне здесь лезть! Так какого же хрена ты… ты… – Юа, пойманный в чертов гнусный захват, костерящий себя за то, что оказался настолько туп и поверил этой скотине на слово, запылал, почти в голос завыл, вспыхнул, будто ярчайший декабрый фейерверк…
Правда вот, вспыхнуть – вспыхнул, а биться или сопротивляться почему-то…
Не стал.
Ни разу.
Совсем.
Вопил что-то, скулил, рычал и кричал, да только бестолку, бесполезно, в пустоту: сейчас Рейнхарт, позволяющий шевелящейся внутри бездне черпнуть свежего воздуха и выбраться, наконец, наружу, не хотел отвечать. Рейнхарт не хотел даже подыскивать тот несуществующий ответ, который устроил бы их обоих, и, склонившись, лишь молчаливо прижался подбородком да губами к взъерошенной ветрами макушке, жадно вдыхая сладкого цветочного запаха, переползающего по вздувающимся синим запястьям. Руки его, сцепляясь сильнее и сильнее, сложились в долбящийся болью железный сплав, постепенно пробираясь кончиками заживших своей жизнью пальцев под подолы продуваемого шерстяного свитера.
Хотелось только одного: не говорить, не выслушивать, не разбираться в том, в чем все равно не получилось бы разобраться, а просто стать ближе, обхватить узкие бедра бедрами своими, зажать, переплести ноги и, продолжая до бесконечности вжимать в себя, выпивая притягательный терпкий вкус навязанного и разделенного безумства, прыгать и лететь прямиком вниз, ударяясь о волны обманутого синего океана.
– Ты, Микки Ма… проклятье… Рейнхарт! Чертов ублюдочный Рейнхарт! Прекрати! Прекрати это немедленно, слышишь?! Убить нас хочешь?! Что с тобой опять не так?! Только что всё было… Отпусти меня! Отпусти меня сейчас же, дрянь! – Уэльс кричал, зверел, трясся испуганным истончающимся сердцем, катастрофически и уязвимо не знающим, чего от следующей секунды, могущей случайно стать финальной и роковой, ждать.
Не понимая, как достучаться до этого сумасшедшего кретина, то ли окончательно тронувшегося башкой, то ли поступающего просчитанно и намеренно, ударил кое-как попавшим каблуком по носку чужого ботинка, вынуждая спятившего безумца хоть как-то, но среагировать: тварь эта, задышавшая в затылок охриплее и тяжелее, относительно подчинилась, завозилась, позволила ненадолго выбраться из заползающей сквозь поры источаемой темени и, наконец, худо-бедно, но откликнулась…
Правда, вовсе не так, как представлялось тоскливому в своей наивности цветочному мальчишке.
– Знаешь… я вот думаю, мальчик мой… если сбросить твой гребаный рюкзак прямо отсюда вместе со всем его содержимым… ты будешь сильно на меня злиться?
Губы его – горькие, смольные и насквозь протабаченные, – зарывшись в густые вороные волосы, каким-то немыслимым образом подобрались к коже головы, опробовали на вкус смешной пушистый подшерсток и теперь, заставляя непривычное к ласке тело биться в нервных судорогах со всех сторон странных ощущений, нежно ту зачем-то выцеловывали, щедро делясь влажным дыханием и горячим шепотом срывающихся в еще одну пропасть слов.
– Рейнхарт…! Рейнхарт, сука! Да дьявольщина же тебя забери… хватит уже! Прекращай свой больной цирк! Выпусти меня! Отпусти! Руки убери! Слышишь, что я тебе говорю?!
– Слышу. То, как ты здесь вопишь, услышат даже спящие под камнем покойники… – немножко пугающим и незнакомым голосом просипел поганый кудлатый придурок и рук своих треклятых не разжал: стиснул крепче и почти что-то внутри у Уэльса – хрупкое и, судя по ощущениям, знатно покореженное – сломал. Сам же притиснулся ближе, навалился всем весом, снося с подкосившихся ног и пробуждая в часто-часто колотящемся мальчишеском сердце невольную благодарность к ненавистному до этого неподъемному рюкзаку, помощью которого чужое ненасытное тело хотя бы не могло целиком и полностью поглотить тело его собственное. – Но, представим, что мне резко стало наплевать на то, чего ты от меня хочешь, дорогой мой. Сейчас самое время вспомнить, что я тот еще эгоист, и волнует меня исключительно тот единственный вопрос, который я только что тебе задал, а ты не удосужился мне на него ответить… И как нам в такой ситуации поступить?
Он спятил, он с концами слетел с катушек и проводов и творил полнейшую хероту. Нарочно или нет – понять так и не получилось, в этих его постоянных поганых приступах Юа не разбирался, да и думать об этом стало попросту некогда: моральная эта дрянь, ополоумевшая настолько, чтобы даже не получалось на нее по-настоящему злиться, тактику вдруг поменяла и теперь, решив, очевидно, что так будет действеннее да веселее, наступала на тщетно сопротивляющегося мальчишку, тесня того к запахшей холодным ужасом ограде и всячески – что внутренне, что внешне – под себя подминая, в итоге все-таки вынудив смириться, зажмуриться, подчиниться и вжаться в опасно скрипнувшую решетку, припечатанную сверху их смешавшимся пугающим весом.
Уэльсу было больно – острые железные сечения впивались в незащищенные руки и ноги, в плечо и расходящуюся краснеющими синяками-царапинами обнаженную щеку, оставляя на коже эти злоклятые, собирающиеся теперь постоянно о себе напоминать, выквадраченные отпечатавшиеся росчерки. Уэльсу было страшно – металл визгливо скрипел, чуть пошатывался от ветра и непредусмотренного яростного давления, где-то внизу поскрипывали старые толстые винты, проржавевшие от вечных ливней и зализывающего впитанной влагой воздуха, и Юа, едва дыша и едва сдерживаясь, чтобы в полный голос от всего этого кошмара не заорать, панически думал, что один-единственный каменный заборчик, достающий вершиной всего-то до живота, ни за что не удержит их обоих, если решетка все-таки отвалится и понесется с дребезгом и лязгом в кружащийся многометровый низ.
Они продолжали стоять так слишком невыносимо долго: Рейнхарт, сходящий с ума, совершенно будто не понимающий, что игры ведет отнюдь не забавные и не безобидные, а жестокие, смертельные и больные, притиснувшись крепче, кое-как внедрив между ног сдавшегося еле живого Уэльса собственное колено, прижимался щекой к его макушке, целовал ту, терся и ластился, нашептывая трясущимися от экстаза губами холодящий кровь помешанный бред, а руки его, относительно расцепившись, лениво поглаживали по вжимающемуся животу и часто-часто колотящейся впалой груди, заставляя всякий раз нервно сглатывать слова убито вертящихся на языке бессильных проклятий. Чертова решетка продолжала леденеть и терзаться, прогибаясь в брюхе всякий раз, как только стоило сделать одно неосторожное движение, ветер путался в ресницах, одежде и волосах, швырками отправляя те в открывающийся за глотком воздуха рот, и надо было срочно что-то придумать, надо было сбросить этого идиота с себя, сбежать, свалить отсюда, уйти, замести следы и никогда с ним больше не пересекаться, но…
Повторно зажмурив глаза, чтобы не позволять себе смотреть вниз, где столь предусмотрительно раскинулось могильными каменьями невзрачное церковное кладбище, Юа только и смог, что хрипло, мертво, едва справляясь с подведшим голосом, пробормотать, отрешенно надеясь, что если и звучит побито да жалко, так хотя бы не до самого постыдного конца:
– Эй… да хватит уже… просто хватит, я тебя… прошу… я не хочу… подыхать… здесь…
Это, к некоторому почти рыдающему замешательству – потому что не верилось уже ни во что, – сработало, и сработало практически незамедлительно: Рейнхарт за спиной шевельнулся, встрепенулся, будто выдернутая из лунного похода до балкона сомнамбула, что-то неразборчивое просипел, скребнулся резко скрючившимися пальцами, ткнулся морговыми и сухими губами в ухо, тут же спускаясь на пульсирующий перерезанной жилкой висок. После – изломился во всем прошитом теле разом, прошептал что-то, что смутно напомнило разбитое всмятку «извини», но стоило Уэльсу попытаться стронуться с места, чтобы обернуться и встретиться с ним глазами, как человек этот вновь надавил на него, обездвижил, глухо и раздраженно рыкнул и…
Зачем-то взял и…
Прижался губами-зубами к открытому изгибу зашедшейся мурашками шеи, с грохочущим в голове одержимым остервенением принимаясь водить по той непривычно-шершавым, непривычно-мокрым, непривычно-убивающим… языком, не кусая и даже не целуя, а так просто и так странно вылизывая, терзая, как будто бы лаская, творя то, чего никто и никогда с ним творить не должен был, и Юа…
Юа, и без того скованный по рукам и ногам витающим поблизости предчувствием возможной скорой смерти, почему-то не смог от него отбрыкнуться, не смог возразить, не смог ничего вообще: зачем-то поддался, обреченно простонал сквозь зубы, послушно приподнял вертящуюся кругом голову, ухватился дрогнувшими пальцами не за решетку, а за приносящие ненормальное успокоение ладони чертового Рейнхарта, бесстыже поползшие по его груди наверх. Должно быть, сумасшествие, витающее рядом, было заразным, было поражающим, карантинным и неизлечимым, потому что он, все так же стоя над неотмененной пропастью, думал теперь уже не о том, как все это прекратить, а о том, что эти вот поцелуи-непоцелуи, отравляющие самую кровь, прорастали изнутри причудливыми щекочущими спорами, вырывались побегами красной лесной брусники, оплетали ноги знакомыми снотворными корнями и оставляли в бессилии дожидаться шагов страшной и ляскающей…
Машины-смерти-чумы, чем бы она там в воплотившейся перевернутой реальности ни оказалась.
Юа больше не бился, не сопротивлялся, почти не напрягался, пытаясь вспомнить, где уже встречал это все, где видел и где слышал шепчущие черные шорохи, когда Микель Рейнхарт, зарывающийся все глубже и глубже под его шкуру, почему-то внезапно замер, остановился, даже – во что он до последнего не верил, так и оставаясь сломленно да послушно на своем месте стоять – с ощутимого толчка отстранился, с тревогой и легким оттенком остро прочертившейся паранойи глядя то на собственные дрожащие ладони, то на синюю пустоту вокруг, то на дышащего через раз поверженного мальчика, насильно вжатого в надрывающуюся перезвоном выгнувшуюся решетку.
Он как будто полностью изменился в лице, этот невозможный человек, как будто мертвенно посерел, сделавшись сразу в несколько раз тенистее и старше, как будто черт поймешь чего испугался, впервые осознав, где вообще находится и что творит, как будто еще раз умер и неуверенно воскрес, чтобы, потянувшись навстречу, ухватить вдруг Юа за руку и крепко-крепко втиснуть – теперь уже грудью к груди – в мрачного, взволнованного, изнутри окаменевшего себя, волоком оттаскивая от опасно скалящегося края.
Сжал, скомкал в неразборчивых быстрых объятиях, едва не переломив забившиеся в агонии тесноты кости, а затем, постояв так с длительность крошащейся весенней вечности, пугаясь лишь тем больше, чем дольше обычно взрывной и склочный Юа хранил мирное подчинившееся молчание, приведя в порядок сбившееся пепелистое дыхание, тихо, сумрачно и как никогда разбито проговорил:
– Пойдем, мой светлый мальчик, пойдем скорее отсюда… пойдем, ну же, и не смотри на меня, умоляю, не спрашивай пока ничего, не сопротивляйся, просто иди за мной, иди… Я знаю поблизости одно теплое уютное местечко, которое, надеюсь, порадует тебя намного больше чем… то, что произошло… здесь…
Юа, не находящий сил и желания ни ослушиваться, ни отталкивать, ни выскребать свой вечный мусор из надрывающегося поджатого рта, с тревогой ловящий и впитывающий изменившийся гул чужого надтреснутого голоса, до этого всегда звучащего самоуверенно-надменно, насмешливо, так, точно вечно собирался идти по соленой глади беззаботным бескрылым королем, все-таки отвесил себе заколдованного молчаливого пинка, расстегнул на горле почти уже добровольно принятый ошейник, отпрянул назад и устало уперся в чужую грудь руками.
Отошел, подавился застрявшим под языком воздухом, поправил лямки сползшего с плеч рюкзака…
И, опустив не могущий оставаться непринужденным или спокойным взгляд, стремительной вороновой тенью метнулся к кабинке зависшего в пространстве лифта, очнувшегося лишь после пятого нажатия одной и той же красной заевшей кнопки.
Комментарий к Часть 6. Lament for a frozen flower
**Эвр** – южный, юго-восточный или восточный сухой ветер в Греции.
**Эсья** – гора, расположенная в юго-западной части Исландии, примерно в десяти километрах к северу от столицы.
========== Часть 7. Лисий Хвост ==========
Лис устал ждать чужих никогда не взрослеющих принцев, он открыл магазин,
там торгуют вином и корицей, лис читает стихи, он объездил, наверно,
полмира…
И уже ничего, не зовет, не болит – отпустило.
Да, из всех
горожан Лис, пожалуй, достойнейший житель, с ним любая красотка мечтала
бы жить – или выпить.
Наш Лис знает секрет, и поэтому самый везучий —
его больше ни-кто, ни-ког-да, ни-за-что не приручит.
Юта Кнабенгоф, 2012
После злосчастного происшествия в Хадльгримскиркье, лишь чудом не отгремевшего страшным минором под отпевающей белой колокольней, Рейнхарт впал в то странное состояние, которого Уэльс еще ни разу за тем не наблюдал: мужчина все так же куда-то вел его, все так же выкуривал одну за другой нервозно чадящие сигареты, все так же двусмысленно поглядывал, когда думал, что мальчишка чем-нибудь увлечен и в сторону его не смотрит, но при этом при всем…
Он больше совершенно не пытался с ним заговорить.
Терпеливо сносил всю запальчивую, самобытную, черт поймешь откуда берущуюся колкую брань, если окруженный доставшей тишиной Юа начинал понимать, что в тишине этой ему уже отнюдь не уютно и хочется слушать, слушать и слушать успевший пригреться выхрипленный лисий лай. Отворачивался, как будто добродушно улыбался, сверялся с табличками на сменяющихся пестрых домах, точно внезапно позабыв, где они находились и куда вообще держали путь.
Чертов придурок уперто молчал, плавал в своих треклятых широтах, до которых никак не получалось достать, и Юа, которому не было настолько вязко, раздробленно и паршиво еще ни разу за все семнадцать лет, в конце концов не вытерпел, психанул, плюнул, махнул рукой и решил, что и пошло оно все, что, раз так, то он свалит отсюда прямо сейчас, раз уж Его Величество Мистер Лис так занят своими идиотскими переживаниями, чтобы вот так откровенно на него накласть.
Не замечая даже, что обижается и делает это весьма и весьма беспричинно, если доверять привычной стрелке устоявшейся компасной логики, давшей первый крупный сбой, Уэльс уже почти заявил об этом вслух, почти сбросил руку хренового Микки Мауса с горящего плеча и почти демонстративно остановился, вонзаясь шипастыми копытами в искрящий от трения камень, когда мужчина, опередив его всего-то на одну четвертую подорванной аммиаком секунды, чуть растерянно окинул взглядом выросшую напротив дряхленькую витринку, за которой столпилось сборище бесчинствующих книжных книг и выдранных откуда можно и нельзя страниц, старых-старых постеров да откопированных лазерным принтером прошлолетних портретов, прицепленных бельевыми прищепками за протянутые вдоль стекол веревочные лески, и, впервые обратившись к обескураженному мальчишке, вроде бы с прежней беспечной улыбкой проговорил, сплевывая в примостившуюся рядом урну недокуренный сигаретный огрызок:
– Собственно, мы на месте, мой юный цветок.
Вот теперь, прямо теперь, он и в самом деле вел себя так, будто между ними абсолютно ничего не произошло: будто никто не ломился с требовательными криками в двери к заснувшему Богу, будто никто не напевал печального откровения о том, что у того – расписание и ограниченные часы рабочего приема, а ночью всякий храм закрыт, потому что служат в том такие же обыкновенные, спящие в своих кроватях, уставшие и зашоренные, слишком быстро выходящие из строя люди. Будто мальчика с собирающимся остановиться сердцем не обнимал еще совсем только что рыдающий Христос или смурной Тор, признаваясь в плечо, что и самого его к какому-то там недостижимому Богу не пустили добравшиеся до небес заразные люди, и будто пальцы его не пахли нервной цедрой да по́том полегших за чью-то пустую прихоть вымерщвленно-пепелистых кедров.
Ничего этого не было, нет, никогда, тебе всего-навсего приснилось, показалось, привиделось, милый, глупый, славный, наивный ребенок, – шептали, перемигиваясь змеиными созвездиями, горящие желтые глаза. – Ничего не было, и ты, прошу тебя, тоже поверь в это. Хотя бы на один-единственный вечер, хотя бы на сейчас, невыносимый мой тернастый бутон. Хотя бы еще один раз, чтобы я знал, что следующий день для нас наступит, настанет, придет.
Просто поверь в это.
Просто поверь…
Мне.
Юа, должно быть, и впрямь сходил заодно вместе с ним с ума, если умудрялся слышать то, чего никто не говорил вслух, поэтому, негласно бесформенному голосу в голове подчинившись, дав надломившуюся костную слабину, отвернулся, окинул мрачным расплывающимся взглядом все ту же бумажную витрину, поддержанную слабым светом танцующих в беспорядке подвесных ламп. Невольно принимая правила чужой навязанной игры – выдуманной или все-таки настоящей, – тихо спросил:
– И что…? Хочешь сказать, что ты вел меня в… книжный? Это и есть твое особенное теплое местечко, Рейнхарт…?
Микель на это улыбнулся, покачал так медленно, словно ему вдруг стало смертельно лень, разлохмаченной кучерявой головой. Огладил кончиками аккуратничающих пальцев челку напрягшейся дикой зверушки, что даже не попыталась никуда удрать, оставшись стоять чутким папоротниковым кустарничком, и, по привычке подтолкнув ту к незамысловатой невзрачной дверце, выложенной стеклом и деревянной мозаичатой рамой, прошелестел стертой типографией с желтой форзацной страницы:
– Нет. Не просто в книжный, душа моя. В Боукен. А Боукен – это… Впрочем, еще немного – и ты все обязательно увидишь сам.
Юа с интересом, которого не ждал от себя и сам, разглядывал письма. Удивительно охряные, сморщенные, магнитом притягивающие фотокарточки. Старинные сепии и новые цветные снимки, отображающие словно бы одних и тех же людей в разные эпохальные времена, хоть и в голове не укладывалось, как один и тот же человек мог присутствовать и там, и тут, и сто лет назад, и двести, и как будто бы все еще находиться здесь, среди нынешних зевающих живых.
Юа смотрел на красно-белые пачки из-под выпускаемого в первом Лондоне печенья, или на те пачки, печенье из которых выпекалось еще в той фабрике, где теперь стоял хостел с именем «Кекс». На упаковки из-под впервые опробованных в Исландии сигарет, на банки из-под раритетной одновкусной газировки времен первой мировой войны, на отксерокопированные страницы и рисунки из-под карандаша бродячих художников Австрии или Гренландии, чьи тела давно уже гнили где-нибудь в неизвестном Хайгейтском склепе.
В Боукене, как оказалось, не существовало просто стен. Не существовало просто полов или просто потолков, не существовало даже просто книжных шкафов.
Зато существовали всё это книжное.
Книги царили здесь повсюду, целиком и полностью устанавливая с охотой принимаемую власть. Книги сами втекали в книгу иную, страшную или Красную, жалуясь и плача, что в большом мире их отменили вместе с дикими пандами и хорошими новостями, и теперь они вынуждены гореть, пылиться, теряться под зубами маленьких лимонных гусениц и уходить к отцу-небу, оставляя все октябри, ноябри и сентябри тем, кто пока умел узнавать вкус свободы. Книги делились на книги одинаковые и книги строгой диаметральной противоположности, приправленные толстым слойком густой серой пыли, образовывали затерянные Кносские лабиринты, Критские тоннели, стойбища для окентаврившегося Минотавра и ложе для пропавшей в постельных утехах блудницы Ариадны.
Книги пестрели карнавальными обложками и теми языками, которых не получалось даже прочесть, книги учили искусству маленьких лисьих шагов, нависая громоздкими башнями и рушащимися куполами, самими стенами и самим – неповторимым и торжественно-волнительным – воздухом. Уэльс, осторожно продвигающийся по тонким опасным тропинкам, проложенным чутким бумажным зверем между таким же бумажным лесом, недоверчиво, но зачарованно косился по сторонам, боясь, что если только протянет руку или неосторожно чихнет, наглотавшись скопившегося космического песка – то порушит все Эйфели и все Килиманджаро, все горы Бёйла и вулканические Лаки; за столпотворениями смешавшихся фолиантов таились столы, за которыми прежде можно было посидеть и почитать избранное творение вечности, а теперь туда нельзя было и подступиться – как посетителям и потенциальным покупателям, так и потрепанному панамочному персоналу.
Книги толпились в шкафах, на шкафах, на полах и в полностью занятых креслах, на столах и под столами, на подвесных полках и даже в лениво и натужно покачивающихся гамаках, постепенно перемешиваясь и с совершенно дикими, странными, но тоже магнитно-притягивающими предметами: например, полотнищами с древнеисландскими сагами, предлагающими потренировать свои навыки и прочесть все в точности так, как на тех было записано, расставляя самовлюбленные ударения и выглаживая загривки своенравных и своевольных дифтонгов.
– Поверь, получается очень не у многих. Вернее, почти ни у кого и не получается; на позапрошлой неделе сюда заглядывал один известный в Европе профессор, а не вышло даже у него – кажется, позора он не пережил и с тех пор черт знает куда залег и затесался… – задумчиво пробормотал над чутким мальчишеским ухом Микель, очарованно перебирающий ловкими музыкальными пальцами сами просящиеся в руки томики и брошюрки, обложки мягкие и обложки твердые, обложки разрисованные компьютерной мертвописью или кисточкой живого смеющегося иллюстратора, а то и вовсе, что случалось чаще всего, бескартиночно-пусто-черные. – Но если ты вдруг справишься – тутошние суровые викинги тебя непременно от чистого сердца наградят, тронутые всей глубиной голубой крови и ликующего, пусть и приобретенного, а вовсе не врожденного, патриотизма. Одарят стопкой старинных журналов, скажем – раритет, который не оставляет меня равнодушным, – и не возьмут за свой подарок ни цента. Так что, не желаешь ли испробовать на вкус проказницу-удачу, а, юноша?
Он, как ни крути и как на него ни смотри, снова походил на прежнего знакомого себя, раздражая почему-то каждым вторым произнесенным словом, не несущим вроде бы ничего издевочного или плохого, и Уэльс тоже снова, скрипя зубами и вяло размахивая отбрыкивающейся рукой, пытался заехать дурному лису по макушке, в негодовании и своеобразном раже рыча под отголоски проклятого одуряющего смеха:
– Да что ты привязался-то? Сам, если тебе так надо, и практикуйся, придурок хренов…
– Так я уже, – улыбались, перевешиваясь мальчишке через плечо вместе со всей бестолковой головой, привораживающие желтые глаза. – Моя печатная коллекция время от времени пополняется здешними бесценными реликтами, да вот только я стараюсь не злоупотреблять щедростью пылкого сердца такого же пылкого старины-Олафа – иногда мне кажется, что этот самый Олаф, который работает здесь уже добрых шестьдесят лет, давно мне не рад и вот-вот начнет некрасиво лгать, как увидит меня на пороге, что магазин, к сожалению, закрыт… Так что, как видишь, мне пришлось пойти на хитрость и разбавить нехорошее общество самого себя очаровательной свежей кровью. И вот, вуаля. Мне это – успеха я, надо заметить, ожидал не сильно – удалось, и пока что мы оба тут вполне желанные и ничем не отличающиеся от других гости.
Юа, машинально подхвативший из книжного беспределья обыкновенную синтетическую подушку, с одной стороны которой разевала розовый рот отпечатанная Мэрилин Монро, а с другой – паслись карикатурные зарисовки белых пухлых овец, злобно и даже немножко обиженно цыкнул, на всякий случай замахнувшись подобранной ерундовиной на довольно ухмыляющегося остолопа: в шутку или нет – не понимал пока и сам. Поморщившись, как можно более скованно и недобро рыкнул:
– Так, значит, ты для этого меня сюда притащил? Чтобы тебя не выперли волшебным пенделем под зад, паршивый расхититель?
Паршивый расхититель от подобного заявления вроде бы как возмутился, а вот искренне или нет – понять опять не вышло. Покачнулся, попытался поудобнее развернуться, при этом едва не врезавшись лбом в тяжелый рыболовный крюк, сползающий с потолка вместе с переплетением канатных сетей и ошметками некогда свежей рыбьей чешуи. Машинально поддержал пятерней удумавшего соскользнуть с мимоходного стенда плюшевого черного медведя, при этом так толково и не разместившись во внезапно сузившемся тоннеле, из-за чего, очевидно, плюнул, и стал продвигаться в его глубь спиной вперед – лицом при этом умудрился всецело обернуться к неуютно ерзающему Уэльсу.
– Это что еще за предположения такие, душа моя? Не то чтобы они хоть сколько-то хорошие или приятные. Не скрою, мне хотелось еще разок спокойно тут прогуляться, не ощущая на себе пристального неусыпного надзора, да и сыграть в дивную языковую игру хотелось тоже, но ничуть не меньше хотелось продемонстрировать это местечко тебе. К слову, мне бы желалось сделать тебе кое-какой сюрп…
Наверное, Микель Рейнхарт просто слишком много трепался и так ничему и не учился в этой нетерпимой неприветливой жизни, и та, порой уставая от бесконечно выливаемой порожней болтовни, искала и находила всяческие – иногда чуточку перестаравшиеся – способы неуправляемого балбеса заткнуть.
Все, что успел к тому моменту сделать Юа – это шкурой почуять стремительными скачками приближающееся неладное, и где-то там же позади продолжающего брести спиной вперед лиса вырос очередной самовольный непредвиденный стеллаж – тончайший и робкий, неприкаянно передвинутый в угодья печатной звериной тропы. Юа на этот стеллаж таращился во все глаза, Юа – где-то очень и очень глубоко внутри себя – догадывался, что последует дальше, но вот предупредить или толком сообразить, что предупредить вообще нужно, так и не сумел, когда лицо Рейнхарта, перекосившись поначалу искренним детским недоумением, а после – привкусом отразившегося в глазах разочарованного подвоха, распахнуло взлетевшие ресницы, раскрыло в немой попытке рот и, сделав последний глоток перед сокрушающим акульим дайвингом…
Вместе с остальным телом полетело по прямой вышвырнутым катапультным снарядом, снося к чертовой матери и сам стеллаж, и притаившийся за тем робкий закниженный шкафчик, и удравшие в дебри поднявшегося бурелома столы; к потолку поднялся ворох выпотрошенных страниц, карточек, открыток, журнальных маркерных вырезок и писем, написанных кофейным чернилом по ровной, белой и просто разлинованной вручную альбомной бумаге. Вниз, обрушиваясь громыхающим горным камнепадом, посыпались тома и томики, никому не нужные бестселлеры прошедших лет и патетичные лгущие энциклопедии союзных республиканских племен, пришибающие матерящегося – впервые на памяти Уэльса – Рейнхарта и по макушке, и по груди, и по ногам, и по животу, и по одному крайней интересному, крайне настырному местечку, от столкновения с которым мужчина взвыл, засучил ногами и, стараясь прикрыть хотя бы голову, попытался уползти прочь, на самом деле лишь еще беспросветнее увязая в топком голодном болоте захватывающего мудрого познания.
Следующей, задумчиво покачавшись на задетой полочной грани, опрокинулась картонная коробка с завернутыми в конверты пластинками и твердой обложкой Гарри Поттера, разрисованного неудачными, спущенными с оборота картинками, на которых Мальчик-Который-Выжил больше смахивал на Дядю-Который-Не-Дожил, хлебнув с излишком ядовитой горючей настойки. За коробкой грохнулся бренчащий стимпанковый будильник, неизвестно что и почему вообще забывший именно здесь. За будильником – забавная имитация отрывного календаря, дни в котором отнюдь не заканчивались жалкой приевшейся тридцаткой, а радостно убегали дальше, доходя до семидесятых, а то и вовсе сотых чисел, позволяя на мгновение пожалеть, что из-за чужих застопорившихся правил никогда нельзя будет взять и сказать, что сегодня шестьдесят третье марта или триста шестьдесят четвертое декабря.
– Вот же… неудача какая… получилась, черт… – рычал и фыркал барахтающийся в обвале лис, обложенный причудливо соткавшейся книжной юбкой, точно светская распутная барышня – подпыточным колокольным кринолином.
