Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 98 страниц)
– Я виноват, придурок?! Ты совсем одурел?! Что за чертовщину ты несешь, мерзкий похабный выродок?!
Микель, сука такая…
Улыбался.
Но только не совсем беззаботно весело, не снисходительно и даже не грустно да устало, а как-то так, что…
Что лучше бы корчил на лице бешенство, чем вот эту вот страшную дикую улыбку, при виде которой кровь отливала и от паха, и от лица, а сердце начинало греметь о ломкие кости, предчувствуя нечто…
Сильно и сильно неладное.
– Именно так, сладость моя, – порычали темнеющие мужские губы. – Признаться, изначально я планировал ограничиться одним лишь доставлением удовольствия тебе, но если бы ты только увидел себя со стороны, то, возможно, и сумел бы понять, что натворил со мной… В любом случае, милый мой молочный мальчик, сейчас тебе придется искупить свою собственную повинность и поработать сводящим меня с ума очаровательным ротиком – я ведь уже говорил, что его давно следовало занять кое-чем другим, чтобы он не разбрасывался бесспорно горячими и пылкими, но оскорбляющими мой чуткий слух грубостями.
Юа значение услышанного даже почти понял, но…
Но искренне понадеялся, что это его «почти» – так на уровне почти и останется, потому что…
Потому что ни черта настолько извращенного он делать не собирался.
Не собирался, и точка, и пусть этот ебаный Рейнхарт ему хоть все зубы выбьет да разорвет любой кусок изнывающего тела в жидкую горячую кровь.
Медленно зверея, предупреждающе скаля клыки и щеря загривок, он смотрел, как мужчина, невозмутимо прожигающий ему глазами глаза, расстегнул звякнувшую пряжку ремня, припустил штаны. Заметив на юном красивом личике неприкрытый ужас, смешанный с зародышами брезгливого отвращения и достойного понимания, озлобленно и холодно хмыкнул, нетерпеливым жестом стягивая с себя и брюки, и чертово нижнее белье, обнажая длинные жилистые ноги, поросшие до колена коротким темным волосом.
Брюки полетели на пол, белье – туда же, а сам Рейнхарт, переступив через грудину переставшего дышать мальчишки и бесстыже ту оседлав, опуская руку, чтобы ухватить Уэльса за голову и немного приподнять навстречу, облизнул языком пересыхающие губы, утыкаясь в лицо Юа…
Здоровенным, пульсирующим, напряженным до невозможности и рядков синих жил членом, истекающим белой липкой жидкостью, пахнущей характерным – и даже здесь немного протабаченным – терпким грубым запахом…
Заведенного до своего предела мужчины.
– Сейчас, похотливая моя краса, ты доставишь удовольствие и мне, – прохрипел голос, как будто бы напрочь отделившийся от тела и болтающийся где-то там, за гранью, потому что здесь и сейчас Юа видел только эту чертову пенисную головку, медленно выпускающую наружу еще одну течную каплю.
Вздутые вены, темный лобок под курчавой жесткой шерстью, налитые желанием яйца и крепкие широкие бедра, способные с безумной яростью и безумным блаженством вталкивать в чужое естество вот этот вот взвинченный до мучительной дрожи член.
И лучше бы они делали это, лучше бы долбились в бедра да тугую задницу, трахая мальчишку в тех позах и в том количестве, сколько извращенному человеку-хозяину захочется, но только бы не пытались сделать то, что делать собрались теперь.
Потому что…
– Нет, – склочным злобным рыком брезгливо выплюнул Уэльс, дергаясь под взвинченным порывом назад и каким-то чудом даже почти высвобождаясь из удерживающей затылок руки.
– Что значит… «нет»? – как будто бы потрясенно, как будто бы от удара уничижающей пощечины переспросил Рейнхарт, усиливая жесткий контроль и впиваясь еще и в мальчишечьи волосы. – Что еще за «нет» такое, маленькая ты дрянь? Ты будешь делать то, что я тебе прикажу, и не посмеешь сопротивляться, как бы тебе ни не нравилось! Я, конечно, осознавал, что ты обязательно выкинешь нечто подобное, и для того и связал тебя загодя, чтобы избавиться от чертовых сюрпризов, но… твое желание здесь и сейчас никого не волнует, понял меня, Юа?! Я приказываю тебе, и ты обязан мне подчиниться. Ясно?
Юа от подобных заявлений окрысился лишь еще больше, дыбя не только шерсть, но и прилившую к внешней стороне ощерившейся кожи кровь.
Озлобленно сверкнул опасными лезвиями глаз, стиснул пальцы, вгрызаясь ногтями в ноющую переслонку свербящих ладоней.
Клацнув в воздухе волчьим прикусом, медленно и гулко прорычал, предупреждающе демонстрируя готовые для укуса зубы:
– Я не буду этого делать, придурок. Это отвратительно! И если только попробуешь просунуть мне его в рот – клянусь, я тебе что-нибудь отгрызу, озабоченная ты блядь!
Микель взбешенно перекосился, с проглоченным плевком цыкнул. Со всепоглощающей болью ухватился за растерзанные волосы на затылке и макушке Юа и, резко вздернув за них да так и оставшись удерживать левой рукой, приподнял юнца выше, уже на уровень своего члена и на уровень подламывающей все кости да связки боли, заставляющей ныть, скулить и жмуриться, но не произносить ни единого сломленного слова вслух.
– Вот оно, значит, как получается… Но я, мой невыносимый сучоныш, все равно добьюсь от тебя того, чего мне хочется, будь в этом уверен.
– Да пошел ты на… – договорить он не успел: Рейнхарт, окончательно рехнувшись и немедленно приводя свою угрозу в исполнение, обхватив вздутый член за ствол, с силой толкнулся навстречу, проталкивая мокрую соленую головку мальчишке между неосторожно раскрывшихся губ.
Тут же надавил еще сильнее, вторгся еще глубже, разом обжигая и язык, и щеки, и десны, и воруя все то невинное, что еще оставалось теплиться в Уэльсе, поспешным курсом вынужденного проходить весь этот блядский урок навязанного, пусть и желанного, взросления.
Член во рту обжигал, унижал и мучил, внутреннюю полость саднило, губы рвало в уголках из-за чертового размера, явно не предназначенного для подобных игрищ и мальчишеского рта в целом. Где-то наверху простонал напряженный, как струна, Рейнхарт; надавил на затылок сильнее, вынуждая податься вперед и заглотить глубже, а сам Юа, разорванный пополам вливающимся в глотку удушьем да откровенно раздражающим привкусом, тщетно попытавшись вытолкать мешающий отросток языком и ощутив, как на глазах появляется новая порция слез, задницей чуя, какие испытает последствия за содеянное, все же несильно, но предостерегающе стиснул зубы, ликуя, что хотя бы этого вот надежного животного оружия даже никакой тиранический лисий ублюдок не мог от него отобрать.
Микель наверху мгновенно зашипел, матернулся, но, сука такая, дряни своей не вытащил, а толкнулся лишь глубже, ударив хлесткими бедрами так, чтобы сраный пенис двинулся почти о заднюю стенку глотки, вызывая поспешный рвотный рефлекс и мерзкую, со всех сторон добивающую тошноту, перемешанную с полившимися вниз по языку кровавыми каплями из разорвавшихся трещин на пересушенных обветренных губах.
Так противно, как сейчас, Юа не было еще никогда и, дыша пока полной грудью, но понимая, что паршивый член пытается перекрыть доступ к кислороду, мальчишка, остервенело взвившись, наплевав на возможную боль и опасную руку, способную выдрать ему волосы, со злобой стиснул зубы, вгрызаясь в проклятый орган достаточно нежно, чтобы не нанести серьезных увечий, но вместе с тем и достаточно сильно, чтобы причинить ощутимую боль, с которой паршивый больной деспот…
Наконец-то не сумел свыкнуться.
Стремительным рывком выдрав из его рта – принявшегося жадно глотать ничем не запятнанный воздух – свой хуй, мужчина взбешенно взвыл, провел по измученному органу пальцами, ощупывая повреждения на предмет мясистых ранок или пущенной крови. Покосился с нечитаемым выражением на кровь из мальчишеских губ, размазанную по стволу да головке. С шумом вобрал ноздрями воздух, а затем, гортанно прокляв все, что между ними извечно происходило, с одной злостной пощечины отшвырнул мальчишку головой на подушку, нависая над тем разбешенным звериным исполином.
Пальцы тут же потянулись к острому худому лицу, огладили то и обрисовали, размазывая по щекам теплую юношескую кровь. Надавили на лоб, отыскали челку и, зажав ту в кулаке да вдавив голову Юа в подушку, так и остались быть, остались удерживать, обездвижив настолько, что у Уэльса не осталось ни малейшего шанса на спасение посредством уползания или полноценного сопротивления без риска на откровенно страшные потери.
– Что, душа моя, выходит, тебе и впрямь предпочтительнее методы грубые, я бы даже сказал, средневеково-тривиальные? – в злобствующем порыве прошипел Рейнхарт, наклоняясь настолько низко, чтобы головка его плотно прижалась к губам юнца, который, с первого раза наученный полученным опытом, ни отвечать, ни открывать более рта не собирался, тесно стискивая зубы и только прожигая мужчину раскосыми льдистыми глазищами, смешанными с блеклой пышущей ненавистью. – Ты мне даже не ответишь? Какой же у тебя дурной нрав и какие стервозные манеры, распутная моя прелесть… Значит, получив свое удовольствие, мое тебя ни уже разу не волнует. Так, получается?
Юа старательно стискивал зубы, прекрасно понимая, чего чертов ублюдок пытается от него добиться.
Вроде бы – хотя бы на первый взгляд – проблема решалась просто: если он не разомкнет рта – никакой член в тот не просунется, а если все-таки попробует – то тут же получит зубами, только на этот раз уже серьезнее и существеннее, без лишних предупреждений. А что до всяких там получений удовольствий этого треклятого человека…
Пусть бы себе имел его в задницу – Юа бы ни слова против не сказал, но терпеть что-то столь аморальное, как вылизывание полового члена заведенного до курка мужика…
Не хотел и не собирался.
Проблема была решена, Уэльс был почти мстительно-доволен, позволяя себе сухую насмешливую ухмылку, вот только степени лисьей развращенности он, к сожалению, не учел; мужчина, легко поняв и приняв, что так у него ничего не получится, вдруг лишь сильнее вдолбился ему в голову пальцами, выдрал несколько волосков и, наклонившись да так и оставив подрагивающую левую пятерню на собственном члене, принялся тот…
Мать его…
Надрачивать.
Первые движения оказались медленными и поверхностными, последовавшие – грубыми и быстрыми; ладонь скользила по всей длине, останавливалась у головки, сжималась пальцами, обводила каемку и снова спускалась к основанию, перемешивая член с яйцами, вновь и вновь танцуя по длине, оттягивая крайнюю плоть и тычась чертовой мокрой головкой по мальчишеским губам, подбородку, щекам.
Юа уворачивался, как мог. Юа скулил и рычал сквозь плотно стиснутые зубы, старался не слышать этого постыдного и влажного чавкающего звука, когда по стволу чужого хера потекли белые капли, концентрирующиеся в конце всех концов на его и только его лице.
Смазка обмазывала губы, пыталась за те протечь. Растекалась молочными стоками-ручейками по щекам и шее, забиралась каплями за уголки рта, вызывая стойкое желание тут же ее выплюнуть обратно: даже не столько из-за вкуса, сколько из бешенства и упрямой вредности, хоть и вкус тоже приятным называться определенно не мог, и Уэльс ошалело терялся, не понимая, как Рейнхарт был способен брать в рот у него, если испытывал при этом действе то же самое.
Мужчина над ним стонал, рычал, часто и тяжело дышал, вжимаясь все теснее и теснее, впиваясь в кожу да волосы все грубее да грубее, пока обескураженный, сломленный, униженный и немного напуганный Юа не сдался, не зажмурил глаза, открыто демонстрируя эту свою чертову уязвимую неуверенность, за которой тело поддалось паршивой дрожи да тряске накалившихся нервов.
Чавкающий влажный звук в то же самое время стал громче, стал чаще; пальцы, сжимающие челку, отпустили ее и, скользнув по лицу вниз, принялись оглаживать скулы да крепления нижней челюсти, одновременно с охватившей перверсивной паникой-паранойей-догадкой и впрямь…
О господи…
Исполняя в реальность колышущийся в сердце просмоленный страх и куда-то вновь умело надавливая, и Юа…
Юа, оборачиваясь дурацкой бездушной куклой на веревочках, отчаянно противясь, но не находя способности ничего сделать, распахнул послушный рот, в который мгновением позже ударила чертова горячая струя горьковато-просоленной спермы, за которой мальчишка закашлялся, завыл, забился, почти-почти зарыдал.
Отвернул кое-как лицо, но липкая жидкость покрыла его щеки и лоб, зажмуренные глаза со спутавшимися ресницами и скатавшуюся сосульками челку, шею и нос, разбрызгивая чертов запах, подчиняя себе полностью и делая до невозможности…
Своим.
Юа отплевывался, рычал и проклинал, но пальцы Рейнхарта снова легли ему на рот, пальцы Рейнхарта перетекли к кадыку, куда-то там нажимая, в результате чего мальчик, не подчиняясь больше оставившим желаниям, непроизвольно сглотнул, с кошмарным ужасом ощущая, как семенная мерзость скатывается по его пищеводу да попадает прямиком в желудок, чтобы раствориться и какой-то своей частью остаться внутри уже, наверное, навсегда…
Юа скулил, из последних сил сдерживая лезущие и лезущие через край постыдные слезы, и, обескураженный и побитый, не имеющий ни крупицы некогда принадлежавшей, а теперь с потрохами отнятой воли, чувствовал, как сраный Рейнхарт, ублюдский Рейнхарт, Рейнхарт, которого никогда-никогда не хотелось прощать, наклонившись да подхватив его к себе на колени, медленными тягучими движениями языка вылизывал его ухо, вышептывая туда ничего не значащие, никого не способные провести слова обманчивого успокоения да больного своего признания, на всю грядущую жизнь повязавшего мальчишку с ноябрьскими глазами болезненной путой захороненного в подножной могилице серафима.
========== Часть 29. Goodbye God, I’m going to Bodie ==========
Возьми меня за руку, мой нерешительный друг.
Не слушай, что тени по пыльным углам нам пророчат.
Сойдем же с орбиты, покинем
Наш замкнутый круг,
Достаточно веры, огромной,
Как звездная ночь,
И наше бессмертие за горизонтом забрезжит…
За горизонтом событий
Ты слышишь?
Кольца металлический скрежет?
Услышь, что
Я тот электрон, что не хочет мотаться по кругу!
Возьми меня за руку, друг!
Но ты не берешь…
Ведь нет ни бессмертья,
Ни веры,
Ни друга.
Полина Колпакова
Ожидаемый Уэльсом вечер открытий да разговоров, способных поведать ему некоторые из тайн лисьего пройдохи, рухнул в бездну в тот же момент, когда чокнутый на всю голову мужчина, взявший на себя слишком многое, додумался изнасиловать его не куда-нибудь, а прямиком в рот, доведя юношу до того исступленного недоумения, в котором тот пребывал до сих пор, не в силах сообразить, что, почему и зачем нужно делать.
По языку раскатывался вкус чужого семени, губы всякий раз подрагивали, как только вспоминали, что между ними с Рейнхартом произошло. Соски мучительно болели, ощипанные сраными прищепками, и кое-где темнели набухающими пятнами расползшихся под кожей лилово-черных кровоподтеков. Запястья и лодыжки тоже ныли, украшенные коралловыми синяками, но самым худшим было даже не это.
Самым худшим стало то, что чокнутый эгоцентричный ублюдок, как будто бы в упор не понимающий, в чем корень обиды отстранившегося заугрюмившегося мальчишки, все продолжал и продолжал творить последнюю на свете ересь, двинувшись да слетев с мозгов гребаной часовой… кукушечкой.
Если для него произошедшее было в полном и естественном порядке вещей – то для импульсивного Уэльса все рушилось и из рук, и из-под шатающихся ног, и мальчик, не желая видеть паскудную довольную рожу, вновь устроил показательный бойкот, убравшись прочь из гостиной да склубившись в одеяле между началом и концом паршивой лестницы: снизу хотя бы долетали отголоски оранжевого пламенного света, а наверх тащиться не хотелось, потому что темно, уныло, холодно и вообще…
Дерьмовых воспоминаний, связавшихся с этим сраным верхом, отныне стало самым непритязательным образом в два раза больше.
Да и подняться туда было тоже по-своему проблематично – Микель, что-то там как будто уловив в озимых ноябрьских глазах, бодро заделал второй разнесчастный вход, и попытайся Юа туда просунуться – неминуемо примчался бы проверять, скандалить да беситься, потому что…
Потому что прямо перед побегом мальчишки умудрился запретить.
Подниматься то есть.
Уходить куда бы то ни было вообще.
Дышать-спать-жить-есть-пить, если рядом не присутствовало само неподражаемое Величество, запретил тоже, истово разбесившись, когда мальчишка – уязвленный и использованный, как последняя баба-потаскуха – послал придурка к чертовой матери и убрел отсиживаться бомжом на лестнице, демонстрируя смертоубийственные гримасы хреновым теням, расползающимся по стенам да пробегающимся высокими каблуками чуть ниже по ступеням.
Уэльс сам не знал, хотел ли он, чтобы Микель все-таки приперся к нему для перемирия или и впрямь желал посидеть в одиночестве, о котором в пределах этого дома – да и вообще всей новой жизни – можно было особенно не мечтать, но то, что тупой лисий ублюдок никак не спешил появляться, порядком его раздражало; в конце концов, матерясь неприкрыто вслух на это вот пагубное мерзопакостное отмалчивание, пробуждающееся в мужчине исключительно тогда, когда того ни разу не требовалось, мальчишка, нарочито громко топоча ногами, поплелся наверх.
Подергал за доски, прогрохотал теми получше, искоса поглядывая себе за спину во мстительном триумфальном ожидании.
Ударился головой, ругнувшись на удивительную непрошибаемость чертовой преграды, и, приняв вызов почти по-настоящему, вдруг услышал, как по ступеням поспешно поднимаются чужие шаги, а голос, отражаясь от глухого окружившего дерева, выкрикивает предостерегающе-взволнованное:
– Юа? Кажется, я говорил тебе, мальчик мой, чтобы ты не смел туда лезть?!
Вроде бы ни по годам, ни по образу жизни или мышления ребенком Юа давно не был, но сейчас, заслышав встревоженный лай вшивого английского баргеста, с пакостным детским остервенением забился в выстроенную перегородку, искренне уповая, что та поддаться не решит, а если даже и решит – то упования автоматически переключались на то, что Микель поспеет раньше, чем он вломится наверх и где-нибудь там забаррикадируется, обкладывая мужчину ворохами ругани только потому, что тот чем-то когдато заслужил, а у самого него сил остановить да распустить их вековечный балаган из принципа и упрямства не находилось.
Так как врать Юа не хотел, не любил и не очень-то подобным псевдоискусством владел, а переслонка, закрывающая путь к ложной свободе, поддалась с третьего удара, покорно отъезжая в сторонку, мальчишка, разочарованно цыкнув, уже поплелся втекать в открывшуюся глазам темноту, когда Рейнхарт, наконец, выплыл из-за лестничного угла, обжигая раскаленными, что уголья, глазами.
– И что, позволь спросить, ты такое делаешь, маленький прелестный засранец? – прошипели его губы, в то время как ноги, в два прыжка донеся мужчину до ускользающего детеныша, передали эстафету нетерпеливым рукам, жадно ухватившимся пальцами за воротник потрепанной помятой кофты – все такой же розовой и все такой же лосиной. – Разве я не сказал тебе, чтобы ты не смел вольничать, Юа?
Юа на это его заявление с достоинством окрысил зубы. Потаращился глаза в глаза, демонстративно – но не очень-то охотно – попытался вырваться, с презрением отбрасывая удерживающую лапу и наступая ногой в тапке на ногу чужую, злобно шипя едва разжимающимися губами:
– Пошел бы ты на хер! Куда хочу, туда и иду, придурок кудлатый. Отвали уже!
Наверное – если верить размеренным глубоким выдохам, – Микель еще пытался успокоиться и взять себя в руки, чтобы не оборачивать очередной вечер чередой бешеных кровопролитных и душепролитных скандалов, но…
Всяко этому недосягаемому успокоению проиграл.
Да и трудно, в общем-то, не проиграть, когда мальчишка с невинной цветочной внешностью всячески морщится, хмурится, показушно утирает ладонью губы и сплевывает к твоим же ногам, всем своим видом давая понять, насколько теперь хорошего мнения и послевкусия о том, кто заставил его проделать все то дерьмо, которого он проделывать заведомо не хотел.
– Ну и стерва же ты… – устало поговорил мужчина, покрепче стискивая подрагивающие пальцы. – Скажи, мальчик, неужели тебе это и вправду так нравится? Бесконечно ругаться, драться и надрывать друг на друга глотки? Или, может, ты просто вконец развращенный мазохист и тебе не хватает? Утопленничества там, побоев, удушья или чего-нибудь покрепче, м-м-м? Или, быть может, я тебя недостаточно ебу, и тебе хочется заниматься этим каждый час? Каждую минуту? Каждую секунду своей жизни? Как маленькой потаскушке-нимфоманке? Ты же знаешь, я полагаю, это причудливое мирское правило, что женщины обычно всегда злобны и остры на язык, если недостаточно удовлетворены своим мужчиной…? – бесстыже нашептывая все это, доводя до исступления и невозможного пунцового окраса на щеках, Рейнхарт, рванув на себя мальчишку и порывисто над тем склонившись, вновь прижался лбом ко лбу, касаясь дыханием дыхания и заглядывая бесчинствующим опасным пьянством в расширившиеся вытаращенные глазищи. – Если ты спросишь меня, то сам я хочу тебя как раз-таки каждую минуту, душа моя – и иметь, и ебать, и любить, и удовлетворять. Но загвоздка заключается в том, что едва мне стоит к тебе притронуться – как ты тут же начинаешь устраивать откровенно задолбавшие меня сцены. Поэтому скажи уже, пожалуйста, чего ты на самом деле хочешь, сладкий? Иначе, клянусь, однажды я попросту перестану этим интересоваться и в любой спорной ситуации начну без лишних слов трахать тебя до тех пор, пока ты не потеряешь способность выдавливать из своего красивого ротика любые осмысленные звуки, мой милый, но не слишком умный котенок.
Юа осоловело приоткрыл рот, но сказать – ничего не сказал, понятия не имея, что может ответить на все эти…
Все эти…
Чертовы больные извращения, непрошибаемой вопиющей честностью ударившие по голове настолько, что любые огрызания и скомканные бумажными клочками мысли мгновенно позастревали в глотке, ни в какую не желая не то что выговариваться, так и вовсе доходить до замкнувшегося мозга.
Покусывая изгрызенные губы и старательно супясь, Уэльс, проявив непривычную для себя кротость, поднял голову, поглядел в полыхающие напротив золистые глаза. Запунцовел еще больше и, невольно задумавшись, что этот блядский Рейнхарт все-таки кошмарно и кощунственно ему нравится – причем по степени ежедневного прогрессирующего возрастания, – опустил взгляд обратно, продолжая с чувством терзать да травмировать припухшие от долгих постельных мучений губы.
За то, что дурной лис осмелился ему наговорить, с ним бы вообще больше не обмолвливаться ни словом, вообще бы не сближаться ни на шаг, пока не додумается – что, конечно же, вряд ли… – нормально извиниться, но…
Но чем дальше, тем меньше у Юа получалось на него – кретина растакого… – злиться, а потому он лишь обреченно вздохнул и, сдавшись да прокляв себя за эту вот новоявленную слабость, убито буркнул, стараясь глядеть куда угодно, только не в проеденное хмарью да серью лицо скинувшего оборотническую шкуру, главенствующего в их крохотной стае хмуроволка:
– Ты обещал мне всякое про себя рассказать… придурок… – После этого он помолчал немного, покрутился на месте и, выскользнув из не слишком противящихся сейчас волчье-лисьих рук, сгорбленным одеяльным Квазимодо поплелся вниз, на теплый отогревающий свет, уже оттуда прикрикнув капельку обиженное, капельку не примирившееся: – Так и рассказывай теперь, раз имел тупость наобещать, идиот! Рассказывай, а не ломай мне руки и не пихай в глотку свой хуй, даже не потрудившись спросить, не возьму ли я его и так, без всей этой лишней паршивой байды, сраное ты Тупейшество…
– Но неужели ты… – оторопело пролепетал запнувшимся языком Рейнхарт, спешным шагом в две через две ступеньки нагоняя непостижимого мальчишку, завесившегося отросшей челкой, что зимние окна – туманом, инеем да красной уютной шторкой из полушубка задремавшего в кресле Санта Клауса, которому после совершенного злодеяния никуда толком не улететь: пухлых Клаусов, прикрытых жирком, а не меховыми шубейками, никто не ждал к себе в гости.
– Нет! – резко отрезал Уэльс, практически взвиваясь над положенным под ноги деревом и, багровея неожиданно чувствительными ушами, стремительной прыткой рысью уносясь нервным шагом в беззащитную в сокрушающей распахнутости гостиную. – Никогда, тварюга! Даже не мечтай, понял?! Никогда я не буду сосать эту твою чертову штуку, и хоть ты башкой о стенку разбейся! Сволочь самонадеянная…
– Но почему ты тогда так ска…
– Не твое дело! В жопу иди!
– О… Хорошо. Так ты, выходит, все-таки хочешь продолжения, мальчик мой? И поэтому продолжаешь злиться? Мне, как ты понимаешь, совсем не сложно его тебе предоставить, и если ты не…
– Нет! Заткнись уже, закрой свой дрянной блохастый рот, животное!
– Но…
– Заткнись, я сказал! Заткнись и делай, что обещал. Про свое это чертово… прошлое… говори…
– Заткнуться и вместе с тем говорить, позволь тебя огорчить, весьма и весьма затруднительно, котенок. Но, что более любопытно, неужели оно тебе настолько интересно? Это прозаичное прошлое? Стало быть… я могу надеяться, что вовсе не настолько тебе безразличен? Вот бы никогда не подумал, что…
– Да заткнешься ты уже, дрянь такая?! Иди в…
– Жопу? И сколько же можно меня приглашать и так бессовестно дразнить ложными предложениями, цвет мой? Смотри повнимательней – а то ведь воспользуюсь, и что ты станешь делать тогда?
– Заткнись… блядь… Просто закройся ты! Что у тебя с этим словом за проблемы, идиотище, что ты его ни в какую не понимаешь?!
– Мальчик…? Куда это ты от меня снова убегаешь, маленький засранец? А ну-ка, стоять! Быстро, я сказал! Мальчик! Вернись сейчас же или я… Не вернешься, значит? Хорошо. Тогда советую тебе спрятаться получше, душа моя! Как только я тебя отыщу – тебе сильно, сильно не поздоровится, предупреждаю. Пора уже научить тебя, кого и как следует уважать, неразумный ты дикаренок…
– Да оставь ты меня в покое, психопат несчастный! Я в твоем собственном доме, так куда, черт возьми, мне здесь деваться?! Прекрати бродить за мной по следам, никто меня никуда не унесет, тупица!
– Увы, я снова буду вынужден тебе отказать, золотце. Знаешь, что говорили некоторые начитанные французские пасторы, не продавшие еще на тот момент своей задницы за рюмку-другую крепкого касторового шерри да пригоршню надраенных золотых монет? Что когда вожделенное кем-либо дитя спит или бодрствует в печальном одиночестве, то Дьявол всегда неотступно следит за ним, раздумывая, не явить ли ради утешающего знакомства свою рогатую тушу. Посему, душа моя, я никак не могу не…
– О боже… да прикуси ты уже свой похабный язык… Какой нахер дьявол, когда ты сам – сущий он?! Так что просто замолчи. Замолкни. Кретин недобитый, я… Черт… Рейнхарт!
– А вот, кстати, и ты. Ну что, соцветие моего изуродованного сердца… Попался?
– Рейнхарт, мать твою…! Отпусти! Убери от меня свои лапы! Отпусти!
– Ну, полно, полно, трепетная моя Дездемона… Куда же я тебя отпущу, когда должен денно и нощно оберегать?
– Рейнхарт! Куда… сука… опять руками… полез…
– Тш-ш-ш… тихо, тихо, краса моя…
– Рейнхарт… Рейн… харт… м-м-мф…
⊹⊹⊹
– Эй, Рейнхарт…
У Микеля, наверное, была какая-то сугубо личная – еще одна на очереди фрагментарного атмосферного чудачества – непереносимость всех этих посиделок с каминами, горячим глинтвейном, котом в ногах да с объятиями в руках, которые так любили раскручивать дамские книженции и киноленты времен ушедшего на дно Титаника.
Хотя, если поглядеть с другой стороны, то не переносил он, наверное, одни только камины, потому как глинтвейн у них все-таки имелся – для мужчины алкогольный, для мальчишки – с невинным ягодным морсом. Имелся и кот, приютившийся тремя ступенчатыми ярусами ниже – ближе-то все равно никто не подпускал. Имелись теплые одеяла и даже объятия всем изнеженным мадам и фрау на зависть – Рейнхарт не спрашивал и, крепко стиснув пойманного юнца, так и остался с ним рассиживать, влюбленно воркуя тому на ухо очумевшим перепившим голубем бесконечные зазорные трактаты.
Зато вот огненный очаг со всякими там уютными креслами остался внизу, разбрызганный охровый свет по стенам – тоже, а Микель с Юа, вечно играя в последних на планете идиотов, перебрались устраивать эти свои заполночные свидания не где-то там, а прямиком на…
Лестнице.
На грязной-холодной лестнице, пристроившись на низеньких древесных ступеньках, обложившись чашками с остывающим глинтвейном, пахнущим красным виноградом да подогретой корицей. С миской таких же коричных булочек, похрустывающих под пальцами мягким слоеным тестом, разжиревшим котом, тремя толстыми белыми свечами в литых оловянных подсвечниках и катастрофичной нехваткой места, потугами которой оставалось сидеть, вплотную притираясь друг к дружке настолько тесно, что толком и не вдохнуть.
Впрочем, Микеля устраивало абсолютно всё, Микель пытался протянуть руку, схватить возлюбленного детеныша и утянуть того к себе в опасную от соблазняющих, но унизительных коленей близость, а Юа, конечно же, брыкался, бодался, бил копытами и всячески рычал, с непонятным самому себе рвением маньячного сновидца перекручивая в голове одну и ту же задушенную формулу:
Рейнхарт + яйца + сраные чужеродные мальчишки = больная завуалированная ревность и ночь-утро пожирающей косматой бессонницы.
Опять.
– Эй, ты, хренов хаукарль! – разбесившись еще больше, когда лисий плут, подчиняясь паршивой привычке, то ли не услышал предыдущего оклика, то ли решил тот проигнорировать, запальчиво прорычал Уэльс, на сей раз…
И желанного внимания, и всего остального тоже добиваясь практически моментально.
Мужчина повернул голову, приопустил к переносице брови и, прицокнув языком, с сожалеющим укором постучал подушкой указательного пальца по высокому мальчишескому лбу, прикрытому растрепавшейся во все стороны челкой.
– Надо будет подстричь, – сказал вдруг.
Да настолько неожиданно, что Юа, вытаращив глаза, так и остался сидеть, растерянно ухватившись за обжалованную налобную растительность и принимаясь ту нервно перебирать в пальцах.
– Что подстричь? – переспросил, все еще не до конца понимая, о чем таком лис заговорил и почему оно вот так вот ударило, что сердце по-птичьему заколотилось о ребра, а живот сладко и взволнованно свело. – Зачем…?
– Челку, милый мой, – покладисто отозвался Рейнхарт, поигрывая кончиками порядком отросших прядок. – Мне, конечно, она безумно нравится, но если позволить ей расти – то вскоре ты лишишься всякой челки вовсе, а я перестану иметь возможность любоваться твоими прекрасными глазами. Поэтому нужно будет в обязательном порядке завтра-послезавтра заняться… Ты ведь не возражаешь доверить это мне? И прекрати уже, пожалуйста, называть меня этим чертовым «хаукарлем», жестокий цветок. Ты и представить себе не можешь, насколько сильный стресс эта дурная голубая мечта, скатившаяся теперь в могилу вместе с той же акулой, мне нанесла. К тому же, если ты продолжишь, я невольно уверую, что в твоих глазах выгляжу столь же… уродливо да непрезентабельно, как и мертвый кусок прогнившей червивой рыбины. Неужели же это так?
