Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 98 страниц)
Действительно отчего-то послушалась да нагнала свою беззвездную цель.
Звякнула, втемяшившись в вихрастую темную макушку. Оставила крепкий поцелуй, отскочила от той, споткнулась с дребезгом о стену и, попрыгав по полу, утопилась, наконец, в разбросанном там и тут сене, боязненно прячась под воплем таким громким и таким злобным, что с холодильника просыпался пук засушенных клеверных ромашек, грохнувшихся в своем посмертном одиночестве в прекрасный спасительный обморок.
– Юа…! Мать твою, Юа! Остановись ты, дрянь! Тебе же… хуже будет!
Юа это прекрасно знал.
Юа очень и очень хорошо знал, что в итоге получит, наверное, то, о чем станет помнить всю остальную жизнь в качестве мучительного вседетского назидания: а потому что говорили вам няньки да бабки, мамаши да тетки, что нельзя дружить со страшным серым волком.
Юа все это знал и без напутствий этого самого волка, и поэтому, понимая, что все равно уже никуда не денется, что все равно огнеглазый зверь больше ничего не спустит ему с рук, не видел ни малейшего повода останавливаться: чем дольше он пропляшет здесь, отбиваясь и строя военно-воздушные баррикады, отправляя на обстрел однокрылых железных бомбардировщиков, тем дольше продержится в безопасности и тем надежнее сумеет покалечить – то есть вывести из боевой готовности – несчастного смугломордого извращенца, чтобы тот не смог заниматься грядущим рукоприкладством… чересчур уж садистским образом.
Так что следующей кружкой Уэльс прицелился в мужские руки, надеясь вывихнуть – или просто отшибить, только не сломать, наверное – тому пару-тройку пальцев.
На сей раз, к сожалению, не попал – кружка прошла навылет, лишь чуть задев бортовым плавником, и с лязгом врезалась в стену, попутно сбивая с той приколоченную к полке декоративную тарелку с клестами на голубой сосновой ветке.
Послышался дребезг осколков, полетели в разные стороны стекольные паращютики, а Юа, недовольно цыкнув, сдурел окончательно: оторвал от своей связки с баранками чертову банку варенья, взвесил ту в руке и, осклабившись, точно последний психопат перед летальной инъекцией, взял да зашвырнул той, никуда особенно не метясь, но удивительнейшим чудом попадая мужчине…
В грудь.
Или, если как следует приглядеться, чуть ниже – куда-то между животом да ранимым солнечным венцом.
– Юа-а-а! – тот, черти, взвыл. – Юа… маленький… сучий… выкормыш… – Только-только раскалывающийся плывущей головой и полноценно не соображающий, что делать и в какую сторону податься, он вдруг вроде бы понял, откуда долетают снаряды, он вроде бы даже наполовину подчинил шагающее по стенам тело, а теперь, кашляя и срываясь на вопли подстреленной выпи, наново согнулся пополам, раздирая сведенными судорогой пальцами обтягивающие колени штанины. – Вот… ублюдок же…
Варенье чертовыми красными лужами стекало с его одежды, непрочная хрупкая стекляшка крошилась окровавленным месивом под ногами; звенели кости, скрипел октябрьский снег, оглашали кулачные удары часовые ходики…
Где-то там же Юа, зашпиливший себе воображаемой булавкой губы, точно пересмешник на воскресной молитве, решился сделать ее, эту последнюю, меняющую ход вековой истории, ошибку.
Настолько войдя в раж и настолько страшась наказания, что рассудок заволокла полая и ватная мучная пустота, в следующий заход он случайно пульнул тем, что не могло причинить вреда даже хлипкой подыхающей мухе: бросил перевязанный веночный букетик, с запоздало поднимающимся ужасом наблюдая, как тот долетает до Рейнхарта, беспомощно стучится о его согнутое плечо, сползает на резко перехватившие движение руки…
И, очутившись зажатым в пальцах, ломается с треском да шелестом пополам, опадая к подошвам головками мертвых коричневых одуванчиков и чесночных белых побегов.
– Блядь… – только и смог выдохнуть Уэльс, нервно заскребшийся в опустевшем пространстве – в руках его почему-то больше ничего не оставалось: часть просыпалась на пол, часть долетела до Микеля, а мужчина, словив свою личную красную тряпку и шевельнув смертоносными рогами, вскинул разбитую голову и, ощерившись, со злобой уставился на застывшего потрясенного юнца кровавыми от болевого безумства глазами.
– Я сейчас… вколю тебе… прививку от бешенства, стервозная ты… сучка… Такую прививку, что вовек будешь помнить… Понял меня…? – голос его хрипел, руки потряхивало, зато тело вдруг, вернув себе неожиданную стойкость, порывистым швырком бросилось навстречу Уэльсу, мечтая, кажется, порвать того в чертовы клочья – снаружи или, дьяволы лысые, изнутри.
Осталось секунды три, осталась пустота и пропасть перед чем-то безоглядно ужасным, и Юа, познавший панику впечатанного в тупик зверя, вскользь подумав о том, что мог бы, наверное, попытаться удрать и где-нибудь запереться до лучших времен…
Стремительным прыжком потянулся наверх.
Ухватился за очередную связку посуды, принялся ту неистово драть, оглашая кухню отборной руганью, пока Рейнхарт, очутившись совсем близко, уже пытался подступиться к нему – орущему и брыкающемуся во все стороны ногами, чтобы свернуть пяткой с паскудной рожи мешающий нос – грубыми руками.
У Рейнхарта уже практически получилось, Уэльс уже практически сдался, в последний свирепый раз налегая на перевязанный венок всем своим хилым весом…
Когда балка вдруг, скрипнув да как будто покачнувшись, взвизгнула финальной двадцать седьмой старухой-королевой, похороненной не под ступенями – как положено, если соблюдать законы равенства да коммунизма, в кои Микель старательно своего фаворита посвящал, – а под самым потолком.
Балка взвизгнула, крыша отозвалась задумчивым партийным гулом…
И Рейнхарт, много ранее понявший, что сейчас в обязательном порядке произойдет, взял да и отпустил распахнувшего удивленные глаза мальца, растягивая губы в совершенно безумном мстительном оскале.
Наивный Уэльс, сплетенный по нижним и верхним конечностям откровенно фальшивящими отрезками времени да танцем кружащегося головного мозга, даже почти возликовал, почти возрадовался непредвиденному отложению казни – которая, он знал, все равно рано или поздно последует. Почти оскалил зубы в пренебрежительной ухмылке, натыкаясь на точно такую же ухмылку и на чужих губах, демонстративно сплевывающих затекающую в рот с разбитого лба кровь…
А потом вдруг хренова балка, проеденная дождями да внутренней трухлявой гнилью, просто переломилась пополам.
Тут же послышался треск, тут же пошатнулись стены. Тут же, осыпаясь градом, наземь полетели всевозможные обиходные предметы, покрывающие собой и Уэльса, и его стул, и его вопли своим грохотом; сама опорная деревяшка, выйдя из штыков, покачнулась, погудела и, потрясая теперь и Микеля, отнюдь не ожидавшего столь разрушительно-опасных последствий, помчалась вниз, разнося и печку, и стол, и подвесные полки. Углом она задела холодильник, углом едва не задела мальчишку, который, матерясь и вопя, свалился на пол, приложился головой, взвыл и лишь чудом не оказался раздавлен мокрой, истекающей дождливым соком махиной, приземлившейся аккурат возле его трясущихся ног.
Дыша часто-часто, мучаясь раскалывающейся от боли разбитой головой, Юа скреб ногтями пол, вжимался спиной в стену и сползал по той вниз, совершенно не будучи способным осознать, что только что случилось и что случиться бы могло, промешкай он еще хоть немного или поменяй чертов столб свою траекторию…
Затем, одаряя нежеланными воспоминаниями об отсутствующем одиночестве, под чужими шагами зашуршал да заскрипел перепуганный пол.
Сконфузившись, сжавшись в ядовитый ежиный клубок, Уэльс вскинул затравленные глаза. Ощерил зубы, готовый рвать за малейшую приготовленную издевку. Поприветствовал сучьего лиса осевшим затраханным матом, застрявшим где-то у подножия импульсивно сокращающегося горла.
После – шатнулся было прочь, да только не справился, не успел, не смог: тихонько взвыл от ломкой боли во всем – ушибленном и перешибленном – теле и остался сидеть, где сидел, намертво пригвожденный к затопляемому дождливыми рыданиями месту.
И когда Рейнхарт осторожно опустился напротив него на корточки и так же осторожно притронулся пальцами к щеке, принимаясь неторопливо ту выглаживать, вопросительно заглядывая в черные стихающие глаза, Юа почувствовал, как выпивающая до дна усталость, похожая на теплый и грустный олений мох, схватила и сковала его руки и ноги, разум и сердце, заставляя на время и самому обернуться странным, вязким и топким мшаным существом и принять каждую каплю проливаемой с дышащего человечьего неба ласки.
– Что… будешь меня убивать теперь…? – с опущенными веками, беззащитный и по-своему доверившийся да смирившийся, пробормотал он, уверенный, что лучше лучшего знает, какой последует ответ.
Однако качание лисьей головы он уловил даже сквозь ресницы и, тут же удивленно те вскинув, недоверчиво сощурился, вглядываясь в сузившиеся лунки-месяцы иных провальных зрачков.
– Нет. Ты и так достаточно получил, малыш, – хмыкнул Рейнхарт. Хмыкнуть – хмыкнул, да как-то… беззлобно, как будто тоскливо и сожалеюще. Как будто глаза эти желтые говорили, что если бы Юа не устроил того, что устроил, у них вполне мог бы получиться уютный обедо-ужин, а даже если бы они немного повздорили и чертова балка так или иначе свалилась – Микель бы сейчас с удовольствием носил маленькую бестию на руках, ухаживал за той и залечивал покрывшие тело раны, а теперь был вынужден сидеть и безучастно смотреть, позволяя вкусить заслуженного наказания, чтобы не прикладываться к тому самому. – Хватит с тебя. Правда, что теперь делать с этим бедламом – один бес разберет…
Уэльс, которому было чертовски больно, но который снова этой болью частично упивался, по-своему радуясь, что расправа непосредственно Рейнхарта – обещающая принести этой самой боли в разы больше – каким-то чудом миновала, поднял плывущую голову, привычкой прищурился. Оглядел разнесенный в клочья обеденный стол об одной ножке, разбитую и разбросанную по полу посуду, разливающиеся потопами чайные да алкогольные лужи. Стулья, лишившиеся копыт-ходулей, холодильник с дверцей, на которой теперь зияла истинная кратерная впадина.
Дождь, покрапывающий сверху, наполнял послевоенную тишину траурноватым стуком-перестуком; по стенам ползали слепленные маленькой волшебницей Туу-Тикки облачные лошадки, вытягивающие длинные любопытные морды и касающиеся бархатными усатыми носами запруд с вареньем, словно задумываясь, а не получится ли сварить из тех излюбленного фиалкового мороженого…
Юа рассеянно простонал, стараясь выкинуть из головы и призраков, и лошадей, которых тут быть не могло, но которые тем не менее были.
Невольно приподнял уголок нервно подергивающихся губ, откидываясь затылком на шероховатую холодную стену.
Следом за ним, растянувшись полосатым лавандовым Чеширом, тоже нервозно хмыкнул в половину голоса Микель, усаживающийся рядышком, прижимающийся плечом к плечу и меланхолично да философски глядящий в истекающее деревянными облаками потолочное небо…
Лишь в этой вот измотанной тишине, лишь под умиротворяющим дымом остывающего пепелища, уходящего в пустоту крылатыми парусниками из клевера да мелиссы, радио, давно уже заблудившееся в темноте пространственных океанических помех, вернулось на покинутый гребень, бело́, бито и шумно заголосив всевозможными фразами-осколками пары десятков одновременно заклинивших передач:
«Сегодня… вблизи бухты… были найдены… корабельного интенданта с судна Морган Уэ… затонувш… три с лишним… столет…»
«Все больше жителей Азии и запада России жалуются на угасание Европы, в то время как, друзья мои, я скажу лишь одно: давайте с удовольствием поугасаем с ней вместе!»
– Вот это, кстати, да, – лениво откомментировал Рейнхарт, обласкивая дрогнувшего Уэльса задумчивым полупрозрачным взглядом. – Хоть что-то дельное сказали, наши маленькие коробочные человечки.
«Жили-были в небывалом государстве, зовущемся Нью-Йорк…»
«Если вы решились вскрыть себе – и не только себе, дорогие наши умирашки! – грудную клетку, мы советуем сначала тщательно все обдумать и подходить к столь трудоемкому делу правильно! Во-первых, нужно помнить, что мы преследуем строго две цели: промыть все, что заложено внутри нас, высушить это на солнышке – лучше всего подойдет летний восход – и зашить обратно в первозданном порядке. Не стоит волноваться, дорогие! Вскрытие собственного тела ничем не отличается от вскрытия стационарной машины: главное, вернуть все на свои места до малейшей схемы и проследить, чтобы внутрь не проникла инородная пыль…»
– Вот черт… – устало выдохнул лисий мужчина. – Опять заело этот хренов тюнер… Тупейшая же машина, а. Пойду пну его, что ли… Но смотри, юноша. Слышал, о чем они толкуют? На полном ведь серьезе толкуют. А ты говоришь, будто это я извращенец…
– Ты тоже извращенец, – непреклонно отозвался под его – не спешащим никуда подниматься и ничего выключать – боком мальчишка. Впрочем, последнее радиовещание настолько потрясло, что слова прозвучали скомканно, с душком сильного сомнения и тем немного безобидным вопросом, который однажды появляется в жизни каждого художника, рисующего кистями, словами или кровью из жил: «я рисую себя или это «себя» рисовало меня вчера перед сном?»
– Я же не отрицаю, конечно, но если попробовать сравнить, мой милый мальчик…
«И с вами снова радио Iceland 89, 1 FM! Мы спешим сообщить вам, возлюбленные жители славного Рейкьявика, что сегодня, одиннадцатого октября, в Kiki Queer Bar, который находится по адресу Laugavegur 22,101, повторяем, Laugavegur 22,101, пройдет выступление одного из участников музыкальной группы Skálmöld! Кого именно – мы сказать не вправе: жизнь прекрасна своими сюрпризами, ведь так? Kiki Queer Bar будет дожидаться вас! Напоминаем, что клуб носит в себе специфическую тематику и открывается лишь строжайше после одиннадцати часов вечера. Прихватите с собой немного хорошего настроения, немного свободного времени, немного близких по духу друзей – и вы долго не забудете тех эмоций, что эта ночь вам подарит!»
Юа, дослушав до конца, раздраженно и угрюмо фыркнул – все эти клубы он никогда не любил, хоть и точно так же никогда в тех не бывал. Зато твердо верил, что водится в тех одно дерьмо подерьмистее другого, и вообще там делать нечего, если не хочешь смотреть на продажных баб-потаскух, готовых раздвинуть ноги перед каждым, кто предложит, да таких же похотливых козлов, извечно ищущих, куда бы всунуть свой гребаный – спасибо, лисий ты сын, научил – хуй.
Его бесили люди пьяные еще сильнее людей трезвых, его бесила вонь сигарет и бо́льшая часть современной музыки, особенно если к той имел хоть малейшее отношение любой гребаный диджей, и Уэльс, отмахнувшись от очередной слащавой ерунды, уже даже решил, что и про вспоротую грудину узнавать куда как интереснее…
Когда хренов Рейнхарт, до этого все глядящий да глядящий засыпающим наркоманом в потолок, вдруг резко подобрался, перепугав нахрен нестабильного на психику от всего этого извечного дурдома Уэльса. Потряс, приходя в себя, головой, растер по лицу сочащуюся кровь и, с невинной запальчивостью уставившись на поджавшегося мальчишку, всеми поджилками предчувствующего приближение нового шизофреничного Армагеддона, воодушевленно проговорил:
– Слушай, мой прекрасный бойкий котенок… А пойдем с тобой в этот чертов клуб?
Комментарий к Часть 19. Голландская рулетка
**Carpe viam** – «наслаждайся дорогой», «лови дорогу».
**Memento mori** – «помни о смерти».
**Dejate llever** – «иди», «уходи вперед», «двигайся дальше».
**Ahora ven** – «смотри сейчас».
**Туу-Тикки** – персонаж книг о муми-троллях. Впервые появляется в книге «Волшебная зима» (1957 год). Также упоминается в рассказах сборника «Дитя невидимка» и встречается в некоторых комиксах, созданных Туве и Ларсом Янссон.
========== Часть 20. Волчьи пляски ==========
Кошка и волк – не пара…
Но, Господи, как красиво:
Озаренный древнейшим пожаром
Поединок грации с силой.
Желтой искрой глаза кошачьи
Утопают в зеленом взгляде.
Глаз нельзя отводить, иначе
Захлебнутся неверным ядом.
Дыбом шерсть, и клыки – наружу,
И натянуты нервы как струны.
Раскрывают друг другу души,
Завивая шерстинки в руны.
Катерина Загайнова
– Не волнуйся ты так, душа моя. Стриптиз здесь полностью запрещен, поэтому ничего неприятного мы с тобой не увидим, да и отправляемся мы не в совсем обыкновенное местечко… Но ты, конечно же, не догадываешься, чем таким оно необыкновенно, мой наивный ангелок?
Пафосно-мерзкий тон этой гребаной лисьей твари настолько не понравился Уэльсу, что он решил и вовсе той не отвечать: тем более что так удачно продолжал дуться.
Трудно не дуться, когда его опять не соизволили спросить. Когда он твердо и ясно сказал, проорал практически в ухмыляющуюся морду, что ненавидит сраные клубы, что плевать, что не хочет в них бывать, что лучше будет и дальше, как выразилось паршивое Величество, «торчать в своем болоте» и «прозябать в невежестве», зато прекратит транжирить направо да налево чертовы нервы, имеющие минорное свойство однажды заканчиваться и истекать сквозь пальцы чем-то слишком печально невозвратным.
Он. Не. Хотел.
Заявил, что пусть хренов придурок валит куда угодно один, что он не попрется с ним даже под страхом плахи – пусть внутри все и сжималось от ослепляющей ревности, заставляющей представлять треклятого ублюдка в окружении заигрывающих полуголых баб, – но в итоге, незаметно обдурив, поводив вокруг пальца да подергав за неизвестно когда пришитые веревочки, его, разумеется…
Вытащили.
В принудительном порядке, с насильно отмытым да замазанным тональником от их буйственных игрищ разбитым лицом, с тупой белой рубашкой навыпуск и еще более тупым Рейнхартовым галстуком возле горла – гриффиндорски-красным – да что же ты теперь всюду пролезаешь, хренов Поттер? – в золотистую и черную полоску. В черных узких джинсах и тех самых полузимних сапогах, потому что в кедах, мол, некультурно. Ему распустили из любимого удобного хвоста волосы, надушили каким-то откровенным дерьмом, от которого мальчишку согнуло и пробудило пару раз блевануть, и вообще довели до состояния сраного жеребенка на выставке, когда хреновы владельцы, не зная, чем еще выразить свою аморальность, навешивают на бедное животное с три вороха блестящих брендовых цацек, дабы то сходу ударяло всем в глаза и вызывало алчную зависть.
Сам Микель нацепил на себя такую же белую рубашку – без галстука, сука! – черные брюки, лакированные черные туфли да излюбленное черное пальто, и Юа, остервенело скаля зубы, всю дорогу забирался под свое полупальто руками, дабы выдрать блядский арканящий галстук к чертовой матери вон. Выдрать – не выдрал, зато изрядно измял воротник, расстегнул несколько верхних пуговиц на рубашке и, оставив растрепанный узел тряпочной подвески некультурно болтаться, злобно попыхивал глазами в сторону мужчины, молча обещая тому однажды отомстить так, чтобы вовек помнил, сучий выкидыш.
По представлениям Уэльса, который своим представлениям верил железно, сраный клуб был чем-то сродни… почти что тому же сраному борделю.
В тот никогда не пойдут просто так, для мнимого расслабления и разнообразия застопорившегося досуга, как сказал поганый лживый Рейнхарт. Юа непрошибаемо и уперто считал, что волокутся туда лишь затем, чтобы кого-то подцепить, чтобы напороться на новые случайные знакомства, чтобы подрыгать в толпе жопой да понадеяться, что на жопу эту клюнут или вот… просто.
Чтобы натворить какого-нибудь говна, что-нибудь в ком-нибудь убить, и точка.
Поэтому теперь, терзаясь ревностью да бешенством, ему приходилось подозревать идущего рядом человека черт знает в чем, резать тому одичалыми взглядами спину и рисовать перед внутренним зрением некую до удушения непотребную ахинею, в то время как они тащились по предночным улицам, а разбавленный желтизной сумрак отлипал от бульваров да, покружив червонной воронкой, уходил к причалам, сгущаясь непроглядной теменью над шелестящей пенистой кручиной.
– Мальчик мой… – между тем все никак не унимался предательский лис. – Ты, быть может, и не веришь, и не понимаешь, но я не собираюсь тебя ни мучить, ни обижать! Помнишь, я ведь обещал уже, что никогда не отведу ни в одно неподобающее место? Так скажи мне, пожалуйста, что такое у тебя творится с этими клубами, что ты идешь со столь серой миной, будто я бессовестно тащу тебя на страшный жертвенный одр?
Юа, не могущий взять в толк, стоит пытаться объяснять и без того очевидное или не стоит, сосредоточенно пожевал губы. Не сумев определиться, отвернулся. Нахмурился лишь еще сильнее…
И в рокочущем водопадном смятении ощутил, как сумасшедший Рейнхарт, проявляя ту настойчивость, которой ему так в последнее время не хватало, взял его за руку и крепко стиснул мерзнущую ладонь в своей, едва не переломав тонко-звонко занывшие сосульками пальцы.
– Ты бывал в них прежде? В клубах, я имею в виду, радость моего сердца.
Наверное, долго это вынужденное игнорирование длиться не могло все равно, поэтому Юа, сдавшись, немного неуверенно качнул головой: следовало бы добавить, что ему и бывать в тех не нужно, чтобы искренне заранее ненавидеть, но поиск подходящих слов оказался невыполнимой на данный момент задачей, непосильной чересчур нелюдимому, чересчур замкнутому и чересчур угнетенному мальчишке.
– Тогда с чего, mon angle, ты так уверен, будто тебе обязательно должно не понравиться там? – не теряя надежды переубедить упрямое непостижимое создание, как можно добродушнее уточнил Микель.
Наклонился, поглядел на накрытое синей ночной бледностью напряженное лицо.
Не противясь пьянящему крылистому порыву, потянулся навстречу и, предупреждающе – чтобы никаких резких движений, душа моя – сцепив когтящуюся кисть на востреньком плечике, коснулся губами тут же покрывшейся холодным жаром щеки, срывая нежную невинную бархатистость.
– Эй…! Т-ты…! Какого… какого ты… – Уэльс бы рванулся куда подальше, да Рейнхарт, загодя угадывая, что в обязательном порядке последует за любым пророненным прикосновением, удерживал крепко, оставляя возможность разве что чертыхнуться, заалеть, пнуть носком ботинка каменную кладку и приняться растирать кулаком поцелованную щеку, всковыривая этим жестом не самые приятные осадки на донышке вновь отверженного сердца. В самом же деле! Они жили вместе уже больше недели, они были знакомы без малого месяц, мальчик давно и намертво поселился в его груди, а он не мог того даже безбоязненно поцеловать самым детским из поцелуев, не рискуя заполучить грандиозную истерию и невыносимого стервёнка потерять. – Черт… черт же… С того и уверен, что все эти твои клубы – собачья херня для выгуливания своего паршивого пафоса! – рявкнул, злобно и злостно сжимая свободный кулачок, разнервированный детеныш. – И потому что там полно таких же гребаных извращенцев, как и ты!
Последние слова, впрочем, немного остудили разгоряченный пыл лисьего португальца и возвратили мысли в нужное, относительно безобидное для них обоих русло.
– Вот здесь, конечно, не могу с тобой не согласиться, роза моей души, – отозвался тот, продолжая удерживать насупленно ковыляющего рядом юнца за плечо – наутро, вероятно, опять обещали нарисоваться новорожденные перегроздья синяков, на которые Микелю посмотреть не давали никогда: лишь оповещали хмурой обмолвкой, а то и еще чем похуже. Иногда Юа, вообще словно бы не соображая, что творит, кисло, но честно рассказывал, какая мина появлялась у мистера Отелло, когда тот вдруг замечал в спортивной раздевалке эти вот вездесущие чертовы отметины, не предназначенные ни для чьих глаз. – Но, во-первых, я буду рядом и буду, что называется, на страже: если хоть кто-то посмеет бросить на тебя лишний взгляд или сказать лишнее слово – поверь, ему после этого сильно не поздоровится. А во-вторых, Кики-Бар крайне LGBT-friendly, а в таких местах и вежливость отношения, и культура поведения выходят на совершенно иной уровень… если сравнивать с обычными барами и клубами, я имею в виду. Это тебе, мальчик мой, о чем-нибудь говорит?
Юа, помешкав и поразмыслив между очередной попыткой огрызнуться и довольно редкой попыткой пойти навстречу, все же склонился ко второму варианту, с натяжкой выдавливая из пересохшего горла одиноко-искрометное:
– Нет.
Рейнхарт, надеявшийся, очевидно, на ответ инаковатый, не без изумления приподнял брови.
– В самом деле…? Хм… тогда я неожиданно оказываюсь в крайне затруднительном положении – как бы тебе получше тему эту объяснить, чтобы не напороться на что-нибудь… на что бы мне напарываться всяко не хотелось.
Кажется, он вовсе не шутил, потому что после этой строчки между ними вдруг зависла запальчивая серая тишина, и Юа – растерянный да чуточку расстроенно-обескураженный – вновь предоставился самому себе и невеселым мыслям о предстоящем вечере, которого все еще желалось всеми – пусть для него и недостижимыми – силами избежать.
Мимо проплывали ошпаренные желтой нарциссовой краской улицы, кренились и растягивались гномоподобные синебокие дома, разрисованные аэрозолями бродяжничающих по закромкам не то бомжей, не то лениво хиппующих бунтарей и слишком часто повторяющейся надписью:
«Fuck your reality»
Другие дома расползались от горла до живота скрытой подкожной застежкой, высвобождая обрамленные электрическим светом откровенные оконные внутренности, а третьи, жмуря в улыбках толстые губы-подушки, шептались с приблудившимися котами да чайками о том, что в любой смерти – выдох важнее вдоха, и что ощущение эйфорической синестезии приходит только с опытом, с пятой или шестой пернато-шерстяной переродившейся попытки.
Чуть дальше, плавно перетекая на улицу Hverfisgata, Уэльс, впервые за месяцы пребывания в этом городе, заметил их – чудаковатые фонари-тюльпаны, тихо дремлющие над головами заносившихся прохожих пьяно-торшерными медовыми бутонами.
Бутоны смыкали плотно подогнанные железные лепестки, тлели во тьме попрятанными за куполами колокольцев лампочками, и маленькие зеленые листочки, лодочкой сложенные под каждой цветочной шапкой, теплились сумасшедшим напоминанием того, что безумный скульптор, вопреки всем инженерным чертежам, использовал для их возношения нотную запись, оборачивая деревья – цветниковыми лантернами, а бездушное стекло – дуновением дурашливого марта…
Правда, фонари фонарями, а вот лисий Рейнхарт замолк на столь пугающе длительное время, что Юа, с несколько раз мысленно досчитавший до десяти под мерный цокот их каблуков по пустующим сумеречным бульварам, нехотя сдался и дернул мужчину за продолжающую удерживать руку, вскидывая вверх потрескивающие морозцем недоуменной обиды глаза.
– Ну? – хмуро пробормотал он, не зная, как выразить того, что кусало и грызло за ребра, а потому опять и опять выбалтывая сплошь лживый, поганый и приносящий тупую рикошетную боль… кошмар. – Чего ты замолчал, дурак? Обычно тебя не ебет, что и как мне сказать – просто выливаешь на голову всю свою словесную помойку, а потом удивляешься, что я вдруг какой-то тебе не такой… Так какого хера творится теперь?
– Такого хера, мой дорогой… – Микель, вопреки запальчиво нарывающейся юношеской речи, подспудно пытающейся его неумело растормошить да вроде как поддержать, все еще выглядел не самым уверенным образом, – что тебе прекрасно известно, чем чаще всего заканчиваются наши прогулки и разговоры, когда я, как ты выразился, выливаю на тебя свою… помойку. Нет, не подумай, ничего глобально не изменилось, и я, к сожалению или к радости, не стану обмозговывать и впредь, что тебе сказать можно, а чего лучше не стоит, котик. Но прямо сейчас дело в том… что здесь момент чуть более щепетильный. И он… имеет немалое значение для нас с тобой в дальнейшем, даже если ты станешь всеми силами это отрицать.
Все эти загадки, лабиринты и хождения вокруг да около настолько выводили из себя, настолько тревожили и расшатывали, что Юа, желая как можно скорее вернуть знакомого да понятного бестактного лиса, что сперва трепался, а потом худо-бедно соображал, в сердцах наступил тому каблуком на ногу, требовательно прорычав:
– Да говори ты уже как есть, придурок, а не играй в чертовы прятки! Или вообще не говори! Но тогда зачем нужно было заводить этот тупой треп изначально?!
Рейнхарт покосился на него тем долгим муторным взглядом, которым залитые кофейными слезами да пустившей споры сединой историки, наверное, смотрели на протекающий в пробирке ускоренный процесс бесполезного филогенеза, тихонько фонящий крупичкой зеленых мутагенных звезд. Потеребив зубами уголок рта, облизнул тонкие темные губы. Огладил кончиками пальцев забившееся жилками хрупкое детское запястье и, тяжело выдохнув, сокрушенно проговорил:
– Хорошо, моя прелесть. Раз ты столь яростно настаиваешь, то я попытаюсь. Только, прошу тебя, не обессудь… Lesbian, Gay, Bi, Transsexual. LGBT – это общесобирательное название для людей нетрадиционной сексуальной ориентации. То есть для таких, как мы с тобой. И, пожалуйста, мальчик, не надо пытаться уверять меня на свой счет в обратном: быть может, ты и недотрога, и девственник до последней косточки, и даже в чем-то поразительный фарисейский аскет, но на цветущего натурального натурала никак не тянешь. Это бросается в глаза в первую же секунду. По твоему взгляду. По твоему поведению. По твоей походке. По сводящему с ума запаху, которым пропитывается воздух, стоит тебе появиться в помещении или на определенном отрезке улицы… Поэтому, будь добр, не обманывай ни меня, ни себя.
Микель был уверен, что шебутной детеныш с выпрошенных слов поднимет такой припадок, за которым ни до какого клуба они попросту не дойдут. Вообще ни докуда не дойдут, занявшись в трехсотый раз задравшим разбором полетов-пролетов-перелетов не поддающихся ни одному кнуту отношений. В принципе, заговорить об этом, конечно, пришлось бы рано или поздно так и так, если хотелось сдвинуть разлившуюся трясиной жизнь с поднадоевшей мертвой точки, и большой разницы, когда начинать это делать, по сути, не было…
Однако же мальчишка-Уэльс все не начинал брыкаться.
Кричать – тоже не начинал.
Даже психовать, отнекиваться, огрызаться, лгать и материться – и это нет…
Что, черт возьми, не могло не настораживать.
Вместо этого он все так же шел рядом, сохраняя относительно спокойное, вырезанное Снежным Королем или Королевой лицо, и лишь глаза его – протально-зимний потрескавшийся лед – казались чуть более серьезными и задумчивыми, чем бывало обычно.
Реакция эта была настолько непредсказуемо-неожиданной, что Рейнхарт, стараясь припомнить, а ничего ли он сегодня не пил и ни с чем ли не перебрал, неловко да намеренно кашлянул, пытаясь привлечь синеокое внимание и получить из его уст пусть и одно-единственное, но что-то, способное раскидать образовавшийся внеплановый бардак по чуть более ясным и внятным местам.
