Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"

Автор книги: Кей Уайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 95 (всего у книги 98 страниц)

– Эй! Рейнхарт! Рейн, твою мать! Слышишь меня?!

Мужчина откликнулся тут же, через секунд пять, и откликнулся не откуда-то, а практически с середины лестницы – Юа отчетливо слышал, как прогнулись и прогрохотали скрипом ступени под широкими загребающими прыжками мгновенно поддавшегося нервному знамению идиота.

– Что такое, моя радость? Тебя что-то испугало? Что-нибудь случилось?

Юноша покусал извечно травмируемую губу, не зная, как бы так почестнее ответить, но при этом выкурить глупого хаукарлистого крота из его смурой норы. Снова покосился назад. Прислушался. Ничего не услышав, кроме отдаленного голодающего рева огня, проговорил все же так правдиво, как только мог:

– Да. Нет. Не знаю я…

Ступени прогрохотали еще с пару раз – теперь их с лисом разделяло всего ничего, десяток или полтора завышенных шатких досок с запахом соблазнительной болотной гнильцы.

– Свет мой? Быть может, ты хотя бы объяснишь мне, что там у тебя происходит? Я ведь и без того здесь сижу на иголках.

Юа выдохнул. Поковырял носком давящего на ногу сапога выбивающуюся из общей спрессованной плотности щепку, с хрустом вырывая ту к чертовой матери прочь. Все-таки так и не сумев перебороть обуявшую его липкую тревожность, приглушенно выговорил:

– Я все собрал, и до выхода осталось сорок минут. Кажется. Может, хватит уже там торчать? Даже знать не хочу, чем ты занимаешься, придурок… – вполне ведь логично было предположить, что если и сам он по-своему прощался с набравшимся вокруг них притершимся бардаком, то уж Микель, такой же невозможный психопат – и подавно развлекался тем же, окучившись этими своими извращенными безделушками и хрен знает, какими руладами и сонетами оправдывая перед ними неожиданно нагрянувшую необходимость разделить сердца и дорожки.

– И вовсе я ничем таким не занимаюсь, котик! Что за мысли витают в твоей дивной обворожительной головке, хотел бы я знать… Всего лишь сижу и смиренно жду, желая убедиться, что огонь не затухнет, завершая наш с тобой триллер дурной черной комедией, и что я ничего не забыл в него запихнуть. Поверь, мне сейчас немного не до игр в игрушки – одна незамеченная загвоздка, и за мной может вырасти нежелательный и очень опасный хвост. Причем, как со стороны светлой, так и… не слишком светлой: ныне, my corazon, недругами нам стали не только черные бесовские сыны, но и пропитанные запахом весенней флейты ангельские дочери. И полиция, и наша пресловутая убийственная конторка, стало быть.

Вообще-то это Юа понимал.

Понимал, принимал, и, отбрасывая все оскалы да шипения, изводился сам, тоже бы с радостью все за мужчиной лишний раз проверив – ну балбес же, ну безалаберный же, ну кто его вообще знает, – но…

Все-таки ни спуститься в подвал, ни поменяться локациями, ни оставаться в сводящем с ума одиночестве он больше не мог.

– Вылезай уже оттуда, пожалуйста… Не знаю почему, но мне кажется, будто кто-то где-то неподалеку от нас ошивается. То ли я что-то услышал, то ли что – хуй его знает… Но мне так показалось. Больше я ничего не знаю…

Этих простых незатейливых слов, так и не обернутых в весомую убеждающую обертку, с лихвой хватило, чтобы Рейнхарт, отродясь не питающий аллюзий на существование загадочных глюков или никем неизведанных правил воображенческих игр, резким буйствующим топотом спустился обратно вниз, чем-то там, переворачивая и заворачивая, прогремел. Скребнул, исчезнув со слуха на десять секунд, заслонкой отворяемой и снова затворяемой прожорливой печи.

В тот же самый миг Уэльса обдало омерзительной вонью странноватого поджаривающегося мяса, тухлого раскаленного спирта, вступившего в опасную неперевариваемую реакцию с растопившимися до белой азотной пены наркотиками. Зловонием лопающейся и растягивающейся паленой клеенки, пролившихся химикатов, сконтузившихся ядов и прочего безызвестного мусорного дерьма, и мальчик, откровенно ужаснувшись тому, что Микель продолжал и продолжал там торчать все это время, поспешно отпрянул, врезаясь спиной в стену и в ту же секунду слыша, как лестница снова надламывается грохотом, чтобы спустя несколько кратких сердцебиений выплюнуть из черной просмоленной утробы немного помятого, завязавшего тряпкой нос и нижнюю половину лица, человека, коронованного отблеском воспалившихся влажных глаз.

– Что ты слышал, мальчик? Где? – он был серьезен – куда даже серьезнее нужного, как подумалось Уэльсу, – и Юа, так до конца и не понявший, случилось хоть что-то или нет, на миг ощутил себя последним идиотским лжецом. – Ну же?! Не томи! Говори мне скорее!

– Я… не знаю я… – сбивчиво и ошалевше пробормотал запнувшийся мальчишка, спотыкаясь о собственный говорливый язык и слетающие с того слова – слишком ощутимая клокотала рядом с мужчиной ярость, слишком невыносимо спертым становился их общий воздух, и из горла опять посыпался ветвистый зимний кашель, на этот раз разнервировавший лисьего Короля лишь еще сильнее. – Я же сказал, что мне просто показалось, и я не могу с точностью сказать тебе «да» или «нет»! Ты велел звать тебя, чуть только что-нибудь случится, даже если ни черта не случится, и я… Я и позвал. А дальше разбирайся сам. Все равно я тебе ничего больше сказать не смогу при всем своем гребаном желании!

Ладонь Микеля – плавно, зыбко и мягко – опустилась мальчишке на черную макушку, потрепала аккуратно собранные в тугой хвост волосы. Огладила холодную щеку, вечно припухшие губы. Словила еще одну перчинку тревожного кашля и, обхватив ладонь котеночного детеныша, поднесла ту к протабаченным губам, бережливо провожая кожу к нежности освященного поцелуя.

– Я понял, моя радость. Прости, что накричал. Ответь-ка мне лучше вот на что… Ты – хотя бы примерно – представляешь, как нужно, если вдруг такая необходимость случится, стрелять?

Юа приоткрыл рот…

И тут же закрыл его обратно.

Недоуменно нахмурился. Сморгнул. Тряхнул челкой и головой, выражая этим жестом полноту отчаяния охватившего непонимания.

– Чего…? – спросил. – Ты о чем это сейчас…?

Вместо ответа чокнутый лис, успевший прицепить к ремню две кобуры с заслужившими его предпочтение пистолетами, снял оттуда и пистолет третий, и, протянув тот на ладони Уэльсу, попутно предостерегая, чтобы мальчик действовал аккуратнее, потому что оружие, конечно же, впрок заряжено, повторил свой вопрос еще раз:

– Если это вдруг понадобится, ты сможешь выстрелить, малыш? Что? Что ты смотришь на меня так? Если тебе предпочтительнее оружие холодное и благородное, то я принес тебе и его. – Во вторую ладонь Уэльса и впрямь тут же уткнулось снежное обжигающее железо с тусклой, обрисовывающей цветочно-руническую вязь, филигранью. – Просто пойми, что в чертовой сутолоке я буду вынужден и нападать, и защищать и тебя, и себя самого, и мне было бы гораздо спокойнее от осознания, что если я куда-нибудь не поспею – мне на выручку придешь ты.

Юа, моментально озлобившись, продемонстрировал заточенные белые зубы, недовольно ударяя по полу обутой в сапог ногой.

Нож из лисьих рук выхватил.

Довольно ловко мазнул клинком-лезвием перед смуглым лицом и, крепко зажав в кулаке рукоятку, забрал и хренов пистолет, именно его, впрочем, держа уже не так уверенно и не так вольно: режущий холод без приказа не убивал, а вот пороховому огню он никогда особенно не доверял и учиться доверять не желал.

– Твою мать… Тебе обязательно заговаривать о таком дерьме, а? Пошел бы ты со своими идиотскими вопросами… Ясен пень, что я не буду стоять сраным дебильным столбом, если кто-нибудь попытается прикончить тебя или меня! Иначе я бы и в прошлый раз просто дождался, когда меня соизволят убить, и не пытался бы их всех перерезать, тупица ты чертов! И я не вконец еще кретин, на крючок нажать, блядь, смогу! Хоть и не обещаю, что попаду в того, в кого нужно, а не в твою хренову задницу, если она удумает ошиваться поблизости… Что? Что, блядь, ты так лыбишься, придурок? Что такого хорошего я сказал?

– А вот… абсолютно… всё, – с довольной влюбленной улыбкой проворковало Его Величество, склоняясь так низко, чтобы провести губами по наморщенному юному лбу, собрать с преждевременных хмурых складочек сладкий вкус недовольства, короновать трепетным поцелуем, хитро мигая гепардовыми да переменчивыми фонарями глаз. – И не только сказал, красота моя, но, уверяю тебя, еще и сделал его, это безумно интригующее и хорошее.

– Да о чем ты, дурище…? – вконец теряясь, не находя никаких сил на этого непрошибаемого идиота злиться или даже просто негодовать, переспросил юнец, невольно все глубже и глубже утопая в льющемся на него зверином осеннем свету. – Что я… сделал…?

– М-м-м… ты все же, оказывается, совершенно непрошибаем и совершенно не замечаешь своих талантов, душа моя. А у они у тебя, просто попытайся поверить мне, есть!

Судя по выражению льдистых заснеженных глаз, все последнее время носящих в себе угольно-черный ночной оттенок, Юа придерживался мнения иного и лисьи исповеди принимал с проскальзывающим тут и там вопиющим скептицизмом. Вот и сейчас мальчишка закуксился, прицокнул языком и, мысленно покрутив пальцем у виска, ворчливо пробормотал:

– Да ну…? И какие же это, например?

– Какие, спрашиваешь, недоверчивый ты мой…? Хорошо, я запросто тебе отвечу. Возьмем для наглядной демонстрации хотя бы то, как ловко ты управляешься с нашими друзьями ножичками. То, как слаженно мы с тобой работаем в команде, прямо как истинные Бони и Клайд, пусть они, сдается мне, и не слишком хорошо закончили. Ты изворотлив, мой сладкий декадентский принц, ты гибок, ты быстр и в моих глазах ты надежнее, чем сам – недавно познанный мной – чудак-Господь, дорогой, поэтому я все больше и больше думаю о том, чтобы…

– Чтобы…? – недоверчиво, остро предчувствуя привкус стучащегося в двери подвоха, поторопил Уэльс.

Поглядел на то, как мужчина выпрямился. Размял плечи и руки. Как улыбнулся, усмехнулся даже, и, опасно облизнувшись да поддев кончиками пальцев приподнявшийся навстречу подбородок, хрипловато выдохнул – то ли в шутку, а то ли все-таки всерьез:

– Думаю я о том, неиспитая моя страсть, чтобы заняться в далеком будущем ненавязчивым семейным, так сказать, бизнесом, где мы оба с тобой были бы у дел. Скажем, я взял бы себе кличку «Лорда», а тебя бы окрестил прекрасным «Лотосом», и каждый идиот, прежде чем связываться с нами, знал бы, что ты лордов и только лордов цветок, что ты уже сорван, что лежишь у меня в ладонях и что за любое посягательство грозный дворянин снимет наглецу голову с плеч, сыграв той в полуночный исландский гольф. Разве же это звучит не романтично, милый мой мальчишка?

– Нихрена! – зверея и сатанея, вообще не понимая, что творится у спятившего придурка в голове, вскипел взвинченный Юа. – Нихрена романтичного в этом нет, Козлейшество двинутое! Ты что, блядь, предлагаешь мне пойти с тобой на пару кого-нибудь мочить?! Стать сраной семейкой больных на совесть убийц?! Это твой гребаный охуительный бизнес?!

– Он самый, мой несговорчивый свет. И что, хотел бы я узнать, тебя в моей затее не устраивает? – нисколько не смущаясь, хмыкнул чертов лис. Проигнорировал выплюнутое Уэльсом: – «Всё, всё меня смущает, идиот!», – насмешливо потрепал своего котенка по голове, ловко и осторожно уворачиваясь, когда тот, позабывшись, случайно махнул не только острыми ноготками, но и зажатым в тех опасным ножом. С издевкой присвистнул и, прищурив наглые хитрые глазищи, поманил свирепого юнца длинными тонкими пальцами, тихой танцующей поступью уходя по коридору и направо – то есть…

То есть зачем-то в прихожую.

– Я сказал, что все не устраивает! – продолжая злобствовать, бесясь на то, что его еще и игнорировать начали, прошипел придурку вслед Уэльс. – Еще как сказал, скотина! Я не шучу! Не буду я ничего подобного никогда делать, понял меня?! Ни с тобой, ни без тебя! Тебе надо – ты и убивай, а я не буду! Хер тебе! Хер!

Впрочем, за гребаным «Лордом», исторгающим лучи звездной снобистской лихорадки, он пошел все равно, пожирая тому спину взбешенным взглядом.

Добрался до угла, повернул, остановился.

Непонимающе уставился на наглеца, что, придавив ногой оставленную на полу мальчишкой свечку, быстрым движением накинул на плечи пальто, оставив пуговицы распахнутыми – мужчине нужен был быстрый доступ к поясу, приютившему скалящееся злобой оружие, да и в чертовой стесняющей гражданской одежде особенно быстро ведь не подвигаешься.

Надел сапоги, быстро зашнуровавшись, и, вынув из кобуры один из пистолетов, прошептав напоследок доведшее до желания пойти и на месте убиться:

– Но что же, выходит, тебе больше по душе оставаться в печальном одиночестве и дожидаться меня, когда вместо этого ты мог бы всюду оставаться со мной рядом и делить на пару все, что разделить возможно? – прильнул грудиной к надвинутому на дверь тяжелому массиву шкафа, резко и властно вскинутой рукой давая юнцу не терпящий споров жест, чтобы он немедленно замолк и не смел двигаться.

Юа чужой приказ невольно схватил, Юа сразу понял и послушно прикусил губы, оставаясь разве что греметь сердцем и думать, бесконечно думать, что, черт, он ведь действительно принимал и выполнял все, чего хотел от него добиться извращенный убийца-Рейн – даже меньше, чем с гребаного полуслова, – и он действительно ни за что больше не желал оставаться в одиночестве, чтобы снова сходить с ума и бояться, что любимого ускользнувшего лиса где-нибудь там поймают и прибьют за все трижды хорошее.

Застывший и терзаемый извечными противоречиями, от которых спасения имелось не многим больше, чем от наплывшего на сердце стокгольмского синдрома, он покорно стоял на месте, тревожно вслушиваясь во все эти паршивые «клацк-клацк-клацк» и «щелк-щелк-щелк», и все больше уверялся, что там, за дверью, кто-то есть, все больше ощущал, как трясутся его непокорные синие руки, и все чаще повторял себе, что отныне это не заболевшая совесть, не трухлявая душевная гниль, а естественная снедающая необходимость – с кровью прогрызать для них с Микелем путь, чтобы дорваться до желаемого финиша, за которым только-только раскинутся клетчатые шотландские флажки первого полноценного торжественного старта.

Через пару десятков секунд мужчина наконец отлип от деревянной громады, отстранился, оборвал свое непонятное занятие, после чего устало и немного… виновато, наверное, поглядел на мальчишку, все так и дожидающегося любой приготовленной команды.

«Лорд» постоял, «Лорд» пораскачивался с пятки на носок, а потом, хрипло выдохнув, заговорил, и холод с удара проник в живую худую грудь, кроша стенки и заливая февральским инеем кости:

– Ты был совершенно прав, котенок. Там кто-то есть, и этот… эти кто-то с нетерпением, я готов поспорить, нас сейчас дожидаются.

Юа, застывший в надкусившей его зиме с болезненной астмой в каждом атоме, неволей вытаращил глаза, задохнулся чертовым спертым воздухом, с ужасом и непониманием стискивая на одной и другой фигурчатой стальной игрушке для взрослых онемевшие пальцы.

– Но почему… почему тогда…

– Почему они не заявились к нам на огонек, как подобает всем приличествующим джентльменам? – понимающе спросил Рейнхарт, добиваясь быстрого сбитого кивка. Отошел от двери на носках бесшумных ног: если подумать, то он ведь и ботинки всегда выбирал такие, чтобы не скрипели, чтобы не стучали, чтобы ничем лишним не звенели и вообще ничем никогда не выдавали – одна лишь мягкая кожа, одна лишь замша и никаких излишеств. Ухватил мальчишку за меховой капюшон свободной рукой, одними сомкнувшимися в трубку губами показывая, чтобы вел себя потише, и, дождавшись покорного кивка, повел того в гостиную, прижимая к самой дальней от зашторенного окна стене и осторожно опуская на корточки, вжимаясь лбом в лоб, а глазами – в глаза. – Потому что им некуда торопиться, свет мой, а нам, к сожалению, есть куда. Наш выход истечет через печальные со всех сторон полчаса, и если мы срочно чего-нибудь не придумаем – то не видать нам ни славной финской родины, ни Лондона со всеми его старыми морщинистыми королевами: следующий самолет будет только через сутки, и не думаю, что нам позволят такую роскошь, как наслаждение миром живых все это долгое-долгое – в щепетильных ситуациях двадцать четыре часа представляются изумительно долгими, ты чувствуешь? – время, а защиты таким, как я, искать, как ты понимаешь, совершенно негде. Не к приятелям же гражданского законопослушного порядка отправляться с поличным, в самом-то деле – я даже не знаю, какой из эпилогов отталкивает меня больше, золотце. Поэтому – я склонен в это верить, – раз мы вполне догадываемся о ходе мыслей друг друга, то оба понимаем, что недруги наши, бесспорно, находятся сейчас в куда как более выгодной ситуации. Впрочем, можешь даже не сомневаться: если мы решим отменить наш рейс и остаться внутри как будто бы надежного теплого дома – они не поленятся либо проложить себе галантный таинственный путь к нашим с тобой сердцам – увы, вынужден сказать, что выражаюсь я сейчас в самом буквальном смысле, – либо попросту попытаться поджечь нашу славную каморку, выкурив наружу, как последних жалких крыс. Так что…

– Нам все равно придется выходить, – мрачно и убито подытожил побледневший Юа, с разбитым страхом в глазах глядя на окно, представившееся вдруг чертовым обрывом на таком же чертовом краю закончившегося северо-звездного мира. – И как, скажи, пожалуйста, нам отсюда выбраться, если они дожидаются под дверью? Твою мать… твою мать, Рейн, я… Я хочу успеть на этот проклятый самолет… Я хочу успеть хоть на что-нибудь, кроме наших с тобой похорон!

Глаза мужчины, застывшего напротив угловатой тихой сумрачностью, резко раздулись, затрещали приготовившимися к агонирующему экстазу искрами, обернулись набором из атомов изолированных друг от друга химически опасных сегментов, обещающих, что если они когда-нибудь и возгорятся, то неминуемо подорвут вокруг себя все, что только смогут подорвать, оставляя напоследок такой вот – весьма и весьма дождесердный – прощальный дар.

– И мы на него успеем, краса моя. Обязательно успеем, я клянусь тебе. Клянусь, милый мой мальчик-роза. – Юа бы и рад, очень рад поверить в напитанные ликером и сахаром слова, если бы только человек, нашептывающий их, не выглядел как чертов мертвый немец, который весь в белом, который сам белый, и которой морщится, воспевая святое во свету: «sonne, sonne». – Подожди немножко, хороший мой. Дай мне минутку, позволь подумать, что мы можем в нашей с тобой ситуации попытаться сделать…

Юа согласно кивнул, попросту не зная, чем ответить еще: ни предложить какой-нибудь план, ни толком поддержать тащащего их обоих на своих плечах Микеля, ни придумать волшебного обходного пути у него не получалось, и перед глазами все настойчивее копошились неведомые угрюмые твари, и Рейн в белом фраке целовал чьи-то – ни разу не его – бисерные ажурные руки со сливовыми прожилками, вышептывая, что после смерти всегда так, что никто никого не спрашивает, что куда занесет – туда и занесет, и мальчика-Уэльса могут играючи подменить на какую-нибудь девочку, и у лисьего Короля попросту не будет шансов отказаться, и придется всю новую вечность сидеть в чужих ногах, лобзая губами вызывающую омерзение и желание старой смерти кожу, пока потерянный лотосов цвет останется изнывать тоской, прорастая корнями на безымянной солдатской могиле.

За окнами стучалось и шуршалось умирающей осенью, и чем дольше они с Рейнхартом молчали, тем отчетливее Уэльсу чудилось, будто он даже может разобрать приглушенные тихие голоса, спокойно долетающие из-за той стороны худеющей стены: если они и впрямь звучали, если существовали не только в его воображении, то те люди были слишком, чертовски слишком самоуверенны, подрывая гранатами своей проклятой уверенностью последние пяточки сохранившейся под ногами плодоносной урановой почвы.

Снова покосившись на Рейна, Юа заметил в его глазах невиденный прежде зыбучий дюнный блеск, осторожное скольжение, витражный осколок того, что приходило после похорон отцветшей надежды – то есть попросту сумасшествие и упование на гребаную удачу, которую тоже – на прошлой еще неделе – подстрелили да закинули в общий на всех сосновый братский гроб.

– Вот что, милый мой. Если мы оба сунемся прямиком да через дверь – окажемся последними идиотами, которых если и прикончат, то, прости уж, и поделом. Если сунемся через окно – окажемся, в общем-то, не намного умнее. Про вторые этажи я и вовсе молчу – нас набьют железом прежде, чем мы успеем спуститься, а подкопы, увы, за полчаса не роются, и никаких потайных ходов у меня здесь, к сожалению, нет.

– Тогда что ты предлагаешь…? – потеряв связь даже с гребаным призраком – ничего большего от той не сохранилось – удачи, юноша едва ли не взвыл, с вытекающей из кварцевых глаз светоносной жилкой глядя на вроде бы осунувшегося, вроде бы забившегося каждым внутренним нервом, но в чем-то там вконец уверившегося одержимого человека, который уже явственно успел решить, что все, не сойдет он никуда с избранной гребаной тропки. Даже с удавкой у проклятого горла не сойдет. – Какие еще могут быть варианты? Распахнуть двери и пригласить их в гости, что ли?

– Нет, мальчик мой. Конечно же нет, хоть что-то в твоих затеях да есть, никак не могу не признать. Думаю, излишние надежды – роскошь отныне далеко не по нашему карману, и верить, будто дожидающиеся нас господа не понимают, что держат бой не против меня одного, а против нас двоих – нам никак не дозволено. Однако, радость моя, сдается мне, что они до задничных костей уверены, будто я клинически одержим тобой, будто не отпущу тебя от себя ни на шаг и стану всеми доступными мне способами защищать – в чем, впрочем, конечно же, правы, какая бы пташка им о том ни напела. Но. У нас с тобой все-таки еще есть одно замечательное «но».

Чертов затейник-лис ненадолго замолк, с сомнением поглядел себе за спину, где продолжала гореть раззадоренным зевом печь, раскидывая по стенам светло-бузиновые тени. После – покосился на застывшего в нетерпении и предчувствии тошнотворно-дурного мальчишку, бережно огладив того по подрагивающей тонкой руке.

– Какое еще гребаное «но» тебе, Величество…? Да говори ты уже дальше, если начал! Не хватало еще твоих блядских загадок, чтобы рехнуться с чертовыми концами…

– «Но», душа моя, такое, что недалекие эти джентльмены кое в чем допускают ошибку: никто ведь их не просил столь опрометчиво считать, правда? Я, быть может, и одержим, я, быть может, и готов познакомиться с Господом небесным поближе, если тем самым сумею обезопасить твою жизнь, но сейчас, когда выбирать мне совершенно не из чего, никто не сказал, что я не могу взять и поменять тактику старую на тактику новую. Верно, хороший мой?

– Ты это чем…?

Сердце грохнуло у самого горла, натяжно надорвалось, протекло горьким тысячелистным медом, и чертов мужчина, нисколько своего решения не любя, с каменным выражением лица все-таки выговорил эту убийственную страшную фразу:

– Я предлагаю нам с тобой разделиться, любовь моя.

– Нет!

– Хотя, забыл уточнить заранее, «предлагаю» немного не самое верное слово, потому что это никакое не предложение, а мое окончательное решение, Юа, и в данном случае оно не обсуждается. И даже не пробуй смотреть на меня так – не поможет, славный мой. Я иду на это ради нашего же блага, пусть ты, быть может, и не веришь сейчас мне.

– Да погоди… Погоди ты, Рейн! Я… не стану с тобой… Нет! Нет, слышишь? Что угодно еще, но только не…

– Замолкни, мальчик. Замолкни. Закрой свой прекрасный ротик, просто посиди спокойно и позволь мне договорить. Я очень тебя прошу. Или у тебя есть идеи получше? Если это так – скажи, назови мне их, я с удовольствием выслушаю, мое тебе слово. Если же ничего у тебя нет – то просто молчи, слушай и делай то, что я тебе говорю. В конце концов, сладкий мой, я как никто иной заинтересован в том, чтобы вытащить из этого пекла наши с тобой задницы. Это ты ведь должен, я надеюсь, понимать?

– Все я понимаю! – стиснув зубы, злобно прошипел Уэльс, сжимая в кулаках доверенное железо и загоняясь бешеным терзанием сердца, что напоминало скорее взрывы ядерных снарядов, упавших на жилые дистрикты с омраченного тучами непредвещающего неба, а вовсе не светлую пробежку лохматого рыжего пса, решившего пробудить благоухающий утренний сад. – Но какого черта?! Я не хочу никуда выбираться без тебя, придурок! Ничего я без тебя не хочу! На хуй! На хуй, слышишь?! Лучше сдохнуть, чем снова быть без тебя!

Рейнхарт, только-только начавший закипать и рвать глазами на мясо, после последней проговоренной строчки как будто вдруг угомонился, успокоился, поглядел с сожалеющим сомнением на возлюбленного мальчишку и, тоже покосившись в сторону прихожей, быстро заговорил вновь:

– А тебе и не придется, любовь моя. Я не собираюсь надолго выпускать тебя из виду, можешь быть в этом уверен, и от тебя тоже будет кое-что – и кое-что очень и очень важное – зависеть. Поэтому слушай меня внимательно, понял? Слушай внимательно и так же внимательно запоминай – учти, что никого, кроме друг друга, у нас больше нет, поэтому я всецело полагаюсь на тебя, а ты, в свою очередь, одариваешь бесценным трепетным доверием меня, ясная моя звезда. Таков наш новый закон к единственно возможному существованию, и лучше бы тебе принять его сразу. Ты понимаешь?

Юа, разрываясь внутренней удушающей язвой-кровоточиной, жалобно и беззвучно взвыл, подыхая от ржавого страха упустить и потерять этого кретина.

Напрягся, когда уже отчетливо услышал, как под дверью участилась амплитуда шагов, а Микель до боли и хруста стиснул его дрогнувшую руку. А потом…

Потом, покорившись, кивнул.

Согласился, принял, беззвучно поклялся, поставив все на последний за игру без перерождения кон.

И к чертям все то, что может, что обязательно произойдет после.

К чертям, Господи.

К чертям.

⊹⊹⊹

Уэльсу было страшно.

Страшно настолько, что бесконтрольно тряслись руки, в горле застревал каждый впитанный глоток, и легкие, обернувшись двумя пустыми разболтанными мешками, пытались зацепиться тонкой пленкой за стенки, растянуться до голодного желудка, обвиснуть и лишить кислорода каждый орган своим чертовым воздухонепроницаемым плевом.

Где-то в темноте мелькнули решительным пламенем фосфоресцирующие как будто глаза напряженного до судороги Рейнхарта, где-то прошелестели доски старого дома, скребущего истертыми черепашьими зубами о каменную землю: предчувствуя скорую смерть, разваленная неухоженная громада противилась, пыталась их выдать, упрямилась – и даже ее сраная дверь, на которую мальчишка опустил ладонь, пыталась пробить холодным озлобленным электричеством, перенимая сторону тех поганых клыкастых акул, что плавали по ту сторону покидаемого борта.

Юа вздрогнул.

Посмотрел на свою руку, прижимающую локтем к груди три чертовых банки из-под лимонадной газировки.

Вспомнил нервную и облезшую – как вечный плач за пределами звука – ухмылку Рейна, когда тот, что-то быстро взбудораженно нашептывая в качестве не поддающегося пониманию объяснения, замешивал аммоничную – белую и густую, похожую на осадок криво залитой пенкой овсянки – селитру, выуженную из подвала, с кипятковой водой, замазывая хреновым самобытным раствором кипы старых газетных журналов, быстро высушивая те на огне и скручивая в толстые тугие трубки, перемотанные для прочности прозрачным скотчем.

Пока Юа, по поручению извечно всезнающего человека, носился по дому в поисках полулитровых железных банок, пока выуживал те из груд прочего мусора и вырезал непокорные днища, царапая кожу и матерясь на чем свет стоит, мужчина уже успел наделать с три шашки, быстро пропихнул те в подготовленные банки, загнул жестяные края и сообщил, что дымовухи готовы, а значит, самое время – оставляющее за собой только десять минут до точки кромешного невозврата – приступать к выполнению обреченного на провал – по мнению юноши – плана.

План этот виделся Уэльсу со всех сторон больным, невыполнимым, по-дурацки детским, наивным и заранее выдавшим их в грязные руки поджидающего недруга – он даже не верил в то, что сомнительное лисье изобретение сработает, – но веский аргумент о том, что выбора нет все равно, пыл немного поостудил, скребнул железным гребнем по внутренностям и, ударив по губам, заставил нехотя подчиниться.

В итоге мальчишка торчал под дверью, отсчитывал утекающие цифры…

Ждал.

Ждал долго, ждал с ужасом и молитвой на губах, которой никогда не знал и узнать – Господи, прости, если тебе это было важно – так и не успел.

Ждал и верил, будто никогда ни с чем не справится и будто они так и останутся в нем навсегда – в этом паршивом доме, пропахшем дымом, сигаретой, спиртом, пылью, дождем, Рейнхартом и трупами.

Зато после, когда Микель подал сигнал к действию, тихим-тихим шепотом назвав его имя и скрывшись в черной тени даже не колыхнувшейся шторы – Юа вдруг резко ощутил себя по-своему незаменимо-важным, стоящим в точке соединения пространства и времени, должных с секунды на секунду столкнуться глыбами двух кровавых айсбергов, и страх, подтачивающий жилы раздавленной гадюкой, разом сошел.

Остался ужас совсем иного характера, остался адреналин в крови и пламень в распахнувшихся глазах, с которым только туда, вперед, в Рим, куда, говорят, неизменно приведут все проложенные дороги, если пришло время кому-нибудь нынче вечером снова взобраться на старое гнилое распятие.

Дороги Рима коварны, дороги Рима безудержно опасны, и ни в коем случае нельзя доверять трехнефовым базилевсовым домам да напыщенным кровожадным Колизеям, каменным львам с тальковыми слепыми глазами и лавровым императорам в кремовых развратных тогах; Юа, хорошо помня все это, но с упоением вкушая ударившее в желчь торжественное нетерпение, оглаживающий ладонями крылья внутреннего поджидающего самолета, поданного, наверное, уже на взлетную полосу и готовящегося к дальнему путешествию, зажег зубами спичку, подпитывая желтым огнищем бока самодельных шашек.

Слишком долго ничего не происходило, слишком долго железо раздумывало, отказывалось, капризно морщилось, скукоживалось, разогревалось, но не давало никакого результата.

Слишком долго Юа, едва передвигая кистями и головой в вакуумной концентрации воздушного напряжения, подпитывал шашки огнем, пытаясь растормошить запертый в те дух, и наконец, вместе с восставшей из заколоченного гроба надеждой, одна за другой проклятые банки затрещали, загудели; капли испаренного пота потекли по их абсурдным штампованным телам с растершимися брендовыми штрихкодами, и в воздух просочились первые пары седого встревоженного дыма.

Дым набирал темп по нарастающей прямой абсциссе, дым исторгал витые клубы, дым пробивался разложившимися языками, заполняя собой затхлый, но все еще зеркальный и прозрачный остановившийся воздух. Дым затеплил подрагивающую руку, и где-то там, в глубине штор, окон и прощающегося с былым дома, все еще бередящего кровь слишком живыми воспоминаниями, Рейн одобрительно шепнул, что…