Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 98 страниц)
Отыскались там очерки с Хайгейтского кладбища, путеводители по мирам живых да мертвых, увиденных каким-то там безумным Эйнштейновским предком в подзорный телескоп, и настойчивая заметка всякому индивидууму – будь то человек или привидение – посетить знаменитый Рейкьявикский ресторан Перлан, вращающийся неподалеку от музея мифических Саг, в котором им с Микелем так и не удалось побывать.
Вернее, расстроившемуся с того Микелю не удалось пробраться, провести да побывать, за что хренов музей тоже негласно перенесся в графу того, на что у мальчишки недружелюбно почесывались зубы.
Содранные бумажные лейблы от Кутюр, Луи Витона, Дольче и Габбана и Кристиана Диора хранились под пластиком маленьких прозрачных шкатулочек, обклеенных со всех сторон блестящими глазными стразами, а дальше, за ксерокопиями картин греческого Апеллеса, вдруг начинались леса и степи…
Странных, дурнопахнущих и с одного первого взгляда не понравившихся Уэльсу…
Журналов.
Не понимая, что с теми не так и отчего все его внутреннее чутье мгновенно напрягается и выпускает дикобразьи иглы, юноша скорчил мину, соскользнул в пыльную темноту узкого ящика рукой, обхватывая пальцами скользкий глянец подозрительного тиража. Дернул с несколько поддавшихся штук на себя, чтобы тут же, вытаращив глаза, с выдохом возмущения, укоризненного стыда и ледяного бешенства уставиться на…
На…
На чертовых полуобнаженных мальчишек, запальчиво играющих в хреново…
Травести.
На мальчишках были чулки. Обилие обесцвеченного рюша – ибо краска черно-белая, издание старое, до тех еще времен, когда родились и Рейнхарт и Уэльс вместе взятые. Кожаные ремешки из конской упряжи поперек тощих грудин, тонкие поджарые ноги и выпяченные задницы в кружевных шелковых труселях. Высоченные каблуки, иглистые шпильки, отрощенные длинные волосы, подведенные слоями макияжа глаза и припудренные лица под едкими ухмылками и пухлыми губами, определенно привычными к тому, чтобы…
Чтобы уж точно делать кончающим от одного взгляда на них мужикам то, чего сам Юа делать своему конкретному мужику категорически отказывался, обещаясь тому все перегрызть, перекусить и вообще всякое прочее пере-пере-пере.
Руки Уэльса ощутимо потряхивало, когда, брезгуя даже толком прикасаться к чертовой макулатуре, он осторожно, обрисовав кончиками ногтей выштампованные черными маркерами буквы, столкнулся глазами в глаза с грязными пахучими «LGBT press», «ONE», «Matrachine Review». На газетах, прочипованных марками Сан-Франциско да тех самых городских американизированных ангелов, везде и всюду всплывало название «The Los Angeles Advocate», а чуть ниже значилась чудо-приписка, поясняющая, что этот реликт – самое первое в мире полностью новостное и полностью гейское издание. На глаза попадались то какие-то – ровно ничего для мальчишки не значащие – заметки о Стоунволлских событиях, кичащихся радостной гордостью, что отныне ЛГБТ-изданий станет в разы больше. Где-то кричалось об антигомосексуальных настроениях консервативных политиков, где-то – ближе к тысяча девятьсот восьмидесятым – вдруг взорвалась повальная паническая эпидемия по поводу сомнительного закулисного ВИЧа.
Если первые манускрипты, практически крошащиеся в руках на труху, казались отчасти нелепыми и нарисованными углем да отксерокопированными стареньким подыхающим сканером-принтером – даты издания на тех уходили еще в дремучее перепутье девятнадцато-двадцатого века, – то издания новые, подошедшие вплотную к девяностым, пестрили глянцевыми обложками, резко увеличившимся количеством развратных полудетских рож на передних обложках и…
И какими-то паршивыми зализанными красавчиками на обложках задних.
Наверное, все бы еще ничего, и Юа, удушаясь ненавидящей ревностью, засунул бы блядоватые журналы обратно, пережевав да сохранив все внутри себя, так ни слова и не сказав проклятому аморалисту-Рейнхарту, если бы…
Если бы не та последняя обложка, которая, перевернув все нутром да кишками наружу, не заставила бы его воспылать, разбеситься до чертиков, с гневным рыком заорать на вновь заскребшегося в дверь подхалимистого врущего ублюдка и, холодея руками, швырнуть проклятую журналюгу об стенку, матерясь на всех известных ему словах, жаргонах да языках: на этом сучьем снимке, где какой-то малолетний анорексичный блондин с соломенными патлами до задницы, разодетый в розовые бабские трусы и такие же полупрозрачные розовые чулки, выпячивал свой член, зазывно проводя через ткань по твердому стволу пальцами да хлопая накладными ресницами, задумчиво дымилось выжженное Рейнхартовой – потому что, блядь, чьей же еще?! – сигаретой…
Сердечко.
Рейнхартовой.
Сигаретой.
Трижды сраное и трижды паршивое сердечко.
И не где-нибудь, а прямо ореолом вокруг зализанного паха, прямо-таки залезая жжеными краюшками за трусы и…
И…
Ощупывая, должно быть, то самое, что таилось – не слишком-то, впрочем, тайно – за ними.
Раскаленный до железного предела, подначенный толстым зловонным Буддой с черной негритянской кожей и обвислым хвостом дохлого налима, Юа, скрежеща зубами, взвыл, готовый вот-вот броситься за дверь и придушить гадского, распущенного, озабоченного лисьего выблядка собственными руками…
Когда запоздало заметил еще одну – которую уже по счету за скудные часы богатого на больное воображение вечера?! – вопиющую мерзость.
Каждый журнал, каждая из разбросанных им газетенок в конце, на самом финальном пожелтевшем загнутом листке, клеймилась…
Почтовой коммеморативной маркой с изображением всяких там циферок – особенно двоек, – парусных корабликов, перегруженных тюками пони и улыбчивых дряхлых почтмейстеров в шерстяных английский кепках, а вот дальше…
Дальше, под каждой из них – ободранной квадратной или ровной прямоугольной – значилась одна-единственная надпись, выведенная помощью руки да синих шариковых чернил мелким набедренным шрифтом:
Klapparstígur, 101 Reykjavik, Iceland
Bókin
Юа, таращась на это и таращась подхватившей пёсью чумку дворовой собакой, сомкнул челюсти с такой силой, что едва не отломил от каждого незадачливого клыка по доброму осколку.
В берущем за загривок припадке, уже не в силах справляться с проевшей в душе червивую дыру ревностью, наступил пяткой на одну из грохнувшихся под ноги бумажонок, принимаясь с чувством вдавливать ту в треклятый пол, пока хрупкие страницы не изъелись кратерами шелестящих нор.
Все больше сатанея да неистовствуя, с несколько раз на той попрыгал, а затем, ухватившись за ту самую обложу, с которой таращился медовыми глазенками фееричного сексуального резонанса сраный блондинчик, уже почти оторвал тому глянцевую башку, когда вдруг божества отмщения и злокозненных порывов нашептали ему идею много, много лучшую, грандиозную, размашистую.
Уебистый лисий извращуга еще продолжал скулить под запертой дверью, корча из себя чертового милого да несчастного романтика с перебитой дороги, где зелеными желейными медузками распускались апрельские клены, а за первым шоссейным поворотом раскрывал огненные шатры блудливый чайнатаун. Лисий уебок продолжал скулить, а потому на короткую вспышку тишины-пневмонии, отгремевшей ему скорым смертным приговором, внимания не обратил…
До тех самых пор, пока Юа, язвительно рыча под нос, извергая во все стороны порывы статического электричества и озлобленных отрицательных ионов, не громыхнул вдруг дверью, не ударил по той ногой и, удерживая в руках огромную пачку выскальзывающих газет да журналов, не вырос на пороге, чернея перекошенным лицом и белея припыленными волосами.
– Мальчик…! Мальчик…? Что это у тебя такое в твоих замечательных…
– Пошел прочь! – злостно цыкнул Уэльс, не позволяя проклятому скоту договорить. Приподнял колено, угрожающе метясь тем в чужую промежность. Оскалил предупреждающе зубы – сейчас он мог ударить на полном серьезе, и Рейнхарт, хорошо это чувствуя, на всякий случай отклонился в сторонку: не потому что не смог бы справиться, а потому что…
Потому что такому мальчику – подхватившему новый приступ зашкаливших женских гормональных проблем – было лучше не перечить, если не хотелось провести в безбожном да беспросветном скандале половину всей оставшейся жизни.
Вот только журналы…!
Журналы в котеночных руках так сильно напоминали бесценные тиражные выпуски, честно отыгранные им в Боукене, что Микель, кусая от досады и испуга губы, не решаясь встать поперек цветочной дороги или даже толком юношу одернуть, послушной побитой дворнягой потрусил за тем следом, всячески стараясь заглянуть через плечо, рассмотреть получше да образумить маленького варвара незначительным прикосновением пальцев то к плечу, то к волосам, а то и вовсе к…
Заднице.
Что делал, конечно же, очень и очень напрасно, нарываясь на волны ярости пересушенного января и ортодоксальных матов, мясистыми незримыми червячками болтающихся на милых обкусанных губках.
– Мальчик мой… Юа, цветочек… То, что ты держишь в своих хорошеньких лапках, оно, понимаешь ли… имеет для меня некоторую ценность, и мне бы…
– Я знаю! – с холодным бешенством отозвался Уэльс, чеканя шаткими – общий вес оказался тяжел и то и дело норовил вывалиться на свободу – шагами лестничные уступчики. – Можешь даже ничего не говорить, лисья ты тварь.
– Знаешь…? Тогда, быть может, ты остановишься – хотя бы на секундочку – и объяснишь мне, куда ты их… удумал понести, золотце…? А то я, как бы это сказать, начинаю несколько… нервничать…
– О, не переживай, чертов ублюдок. Сейчас ты и сам все прекрасно узнаешь, – с каким-то совершенно не очаровательным, а самым что ни на есть дьявольским смешком хмыкнул мальчишка, спускаясь, наконец, на самый первый этаж, и там, в сердце гостиной, делая вдруг по направлению горящего камина – то есть на восток и только на восток – несколько быстрых шагов.
У Рейнхарта, вынужденно за всем этим наблюдающего, нехорошо екнуло сердце и похолодели да вспотели ладони; на диване зашевелился укутанный в одеяла Карп, по-особенному цинично распахнувший любопытствующие сырные плошки.
Мужчина уже почти ринулся за юношей вдогонку, уже почти прокричал свой умоляющий стон непонятного самому ему оправдания, когда Уэльс внезапно остановился, уставился рассеянным взглядом на свои руки, позволяя Микелю сорваться на отдушливый выдох, за которым он, согнувшись и упершись основаниями ладоней о потряхиваемые колени, с кривой измученной улыбкой выговорил:
– Признаться, котенок, я уж было грешным делом подумал, что ты собираешься их всех… сжечь. И перепугался до чертовщины… Если ты еще не понял – это те самые реликты, из которых я собрал уже целую внушительную коллекцию, покуда, бывало, время от времени захаживал в известный нам с тобой обоим магазинчик, и которые…
– Я понял, – опасливо-примирительным мурлыканьем повторил мальчик-Юа, заставляя Рейнхарта резко вскинуть голову и недоверчивыми очумелыми глазами уставиться в выпрямившуюся худосочную спину о проступающих костях. – Все я прекрасно понял, господин Микки Маус. Особенно насчет вот этого… – с этими словами – моментально зашипевшими и заугрожавшими – он выудил из кипы бумаг да страниц чертового блондина в ненавистных розовых труселях, оторвал того от остального переплета и, стиснув с хрустом в пальцах, потряс тем перед застывшим в дурном предвкушении лисом. – Особенно вот эта размалеванная полуголая шлюха… Охуительный просто реликт, блядский ты извращенец!
– Но, юноша… я могу попытаться… объяснить…! Это не совсем то, о чем ты, должно быть, подумал, и это всего лишь…
Он попробовал было подойти ближе, но Юа с таким остервенением стиснул глотку сфотографированного мальчишки, к которому Микель когдато питал своеобразную сладость, с таким озверением забрал того к себе в кровопролитные заложники, что мужчина попросту не смог себя уговорить двигаться дальше, в страхе и недобром предчувствии глядя, как юноша, сотрясаясь уже всеми плечами и спиной, за один прыжок оказывается возле полыхающего камина, стискивает в белых зубах голову блондина, а пальцами, скомкав и растерзав всю прочую макулатуру, забрасывает ту в жерло затрещавшего от столь щедрого подношения вулкана-очага, высекшего стаю шишковатых саламандровых искр.
– Чтоб тебе подавиться твоими сраными реликтами, больной лживый выродок! – гневливо заорал Уэльс, в неистовом буйстве хватаясь за железный ломик обгорелой кочерги и принимаясь избивать тем занимающиеся бумажки, в то время как блондин продолжал и продолжал перемещаться между его ртом да руками. – Блевать тянет от мысли, что пока я убирал в тот день за тобой паршивые книги, которые ты сам, сука, разбросал, твоя наглая жопа ползала и высматривала себе новый кусок пошлятины, аморальная ты мразь! Чтоб тебя за это кошмары вечно мучили! Раз так нравится его слащавая задница в этих ублюдских панталонах, то иди с ней и ебись, урод ты атрофированный! Что ты ко мне-то тогда лезешь?! Я же не сраный тебе блондин и трусов таких поганых не таскаю! Или тебя устроит абсолютно любая задница, которая только окажется в зоне твоего доступа?! Я ни в какие чертовы гаремники играть с тобой не буду, сволочь! Не надейся даже! Погань распутная! Паршивый вшивый альфа с хуем вместо мозгов!
– Да о чем ты толкуешь, мальчик?! Какие, к черту, гаремники, Создатель меня упаси?! Ты что, совсем с ума сошел, пока страдал своим проклятым аскетизмом на этом проклятом верху?! – выходя из себя, поднял голос Рейнхарт, подступая еще на один опасный шаг, но последнюю дистанцию преодолевать все равно не решаясь: в руках цветочного мальчишки, резко обернувшегося к нему личиком, отсвечивала каленым чугуном опасная кочерга, которой тот мог и голову с плеч оторвать да покатить, а за спиной полыхал огненным зевом газообразный янтарь, обращая юного принца этаким обворожительным и смертельным божеством мирских отмщений да женских – исключительно женских – разбитых сердец. – Не нужен мне никто, кроме тебя! И прекрати – я пока только предупреждаю, мой хороший – меня беспочвенно оскорблять, будь так добр!
– Беспочвенно, значит?! Да что ты говоришь?! – с бешеным шипением процедил Уэльс, и полымень за его спиной в качестве неоспоримой поддержки отозвался недовольным гулким ревом, пережевывая глянцевый корм да плюясь перегоревшими ошметками в пристыженного Микеля, не уважаемого в этом чертовом дурдоме вообще и ни разу…
Никем.
– Да то и говорю! – свирепея следом за мелкой недорощенной бестией, взрычал уже и мужчина. – Я признаю, что одно время питал на счет этого мальчишки некоторые… грезы, назовем их так, но только потому, что был одинок и никакого тебя у меня не существовало. Дьявол забери, Юа, я здоровый мужик и хочу, будь оно все проклято, прости уж за грубость и нанесение твоей неокрепшей душе «фу-противных-детских-травм», ебаться! Я не могу стать сраным девственником с какой-нибудь монашеской Virgin Alley или захолустного Maiden Lane для поседевших святых папаш! Понимаешь ты это или нет?! Я не провинился перед тобой ни в чем смертельном: всего лишь дрочил на чью-то задницу в розовых трусах – подумаешь, великое дело! Как будто ты, святая моя фиалка, никогда до меня не игрался со своим маленьким дружком! Я же не бежал в первый попавшийся квартал красных фонарей, не снимал себе по телефону шлюху и не долбился членом бродячим собакам под хвост, а всего лишь кончал на чужую фотографию! Потому что никого своего у меня не было! Плевать я пожизненно хотел на этого мальчишку и все его чертовы проблемы, меня интересовала исключительно его жопа да эти паршивые чулки, которые, мать твою, просто берут и заводят, и уж извини, что тебе достался такой вот извращенец, но уж лучше побыстрее прими меня таким, какой я есть, потому что ничего из своих предпочтений я менять не собираюсь!
Прокричав все это оглушительным шквалом, выудив трясущимися руками из кармана невольничью – черт знает, когда только успевшую туда перебраться – сигарету, но абсолютно не соображая, куда подевалась зажигалка, Рейнхарт вдруг осознал, что наговорил, должно быть, все это…
Зря.
Категорично и заочно зря.
С другой стороны, не наговорить было тоже той еще откровенной проблемой, а со стороны третьей…
Юа вот почему-то не вспыхнул еще сильнее, а взял и притих.
Поглядел с недоверчивым одичавшим прищуром на запыхавшегося нервного мужчину, на зажатую в пальцах вражескую фотографию. Скривил губы в презрительной гримасе подросткового отвращения. Поскрежетал зубами, а затем, с чувством растянув в пальцах выдранный из обложки лист, аккуратно и с хирургической прицельностью отделил голову от туловища да задницы с ногами, оставляя в пальцах три идеально ровных кусочка, которые, один за другим, принялся с шипением и свистом сбрасывать в наливающийся огненными лилиями костер.
Пламень шикнул, рыкнул, с охотой проглотил, изрыгая в полумрак сопку драконьего дыма.
И пока Рейнхарт – опустошенный, выпитый и растерянный – тоскливо смотрел, как его последние сокровища тонут в пучине пожара – а он, черт возьми, если только не считать маленькой старинной слабости к блондинистой заднице, всего лишь получал удовольствие от мысли, что владеет нехитрыми, но редкими прессами, в которые, по сути, толком и не заглядывал, – Юа, как будто бы отчасти виноватый и как будто бы отчасти это по-своему признающий, вдруг подтек к нему, не решаясь поднять лица да сумасшедшей головы.
Вырвал из пальцев мертвую сонную сигарету, убрел с ней обратно к камину, где, поколдовав да поотбивав искры от призрачного камня bernstein, запалил свежей журнальной душой, снова вернувшись с той к оторопевшему Микелю.
Постоял напротив, пощурил глаза, вынужденный извечно запрокидывать голову да смотреть снизу вверх.
Чертыхнулся, покрутил в пальцах чужую сраную закурку…
Делая внезапно то, чего Рейнхарт в жизни бы не додумался от него ждать: поднес ту к губам, поверхностно, но со знанием дела – насмотрелся, хватило – затянулся и, читая изумление в распахнувшихся желтых глазах, резко ухватил мужчину за воротник, заставляя того наклониться, чтобы тут же прильнуть к послушным губам и поделиться с теми глотком живительного гадостного смога.
Глаза его слезились, изо рта вырывалось легкое першащее покашливание, но, ни за что не собираясь так легко отпускать, мальчишка вытерпел до самого конца, одарил чужой трепещущий рот острожным и медленным поцелуем, на что, если подумать, тоже не решался и не шел еще ни разу прежде.
Наконец, чуть отстранившись, но все еще удерживая в горсти грубоватую тряпку и приподнимаясь навстречу на носках, грозно прорычал моментально севшим голосом:
– Чтобы впредь смотрел только на меня и на мою задницу, тупой хаукарль, понял? И если тебе так нравятся сраные чулки или сраные розовые труселя – то покупай и надевай их тоже только на меня, ясно? Клянусь, что я тебя убью, если ты еще хоть раз посмеешь взглянуть на кого-нибудь другого…
Вызолоченные лисьи глаза вспыхнули, брови поползли наверх. Рот невольно приоткрылся, выдавливая – какой-то со всех сторон жалкий – хрип, под которым довольный собой Уэльс хмыкнул, чертыхнулся, цыкнул и, поводив в воздухе тлеющей сигаретой, пропихнул, наконец, ту между чужих губ, крепко надавливая на приопустившийся подбородок, чтобы курил уже, чертов тупой король, и не смел ничего сейчас говорить.
Чтобы помнил, чтобы слушал, а отвечать – к черту, к черту и – еще раз – к черту.
Комментарий к Часть 29. Goodbye God, I’m going to Bodie
**Goodbye God, I’m going to Bodie** – есть в западной Америке городок-призрак с именем Бади, который был построен добытчиками золота, да очень уж быстро откинулся, забросился и помер, ибо золото закончилось, а город погрузился в хаос, проституцию, постоянное смертоубийство, грязь и маленький земной ад.
С тех пор нарицательной стала эта фраза, обозначающая что-то вроде: «прощай, наверное, ты больше не увидишь меня живым».
Сейчас, впрочем, это место облюбовано туристами и выполняет роль своеобразного развлекательного парка.
**Елизавета Первая, Добрая королева Бесс, Королева-дева** – королева Англии и Ирландии с 17 ноября 1558 года, последняя из династии Тюдоров. Дочь короля Англии Генриха VIII Тюдора от брака с Анной Болейн.
**Апеллес** – древнегреческий живописец, друг Александра Великого.
**Коммеморативный** – названный, выпущенный, организованный в память о ком-либо или о чём-либо, выступающий в роли памятника культуры.
**Bernstein** – янтарь.
========== Часть 30. Шторм ==========
Нам кажется, мы слышим чей-то зов —
Таинственные четкие сигналы…
Не жажда славы, гонок и призов
Бросает нас на гребни и на скалы.
Изведать то, чего не ведал сроду, —
Глазами, ртом и кожей пить простор!..
Кто в океане видит только воду —
Тот на земле не замечает гор.
Пой, ураган, нам злые песни в уши,
Под череп проникай и в мысли лезь,
Лей звездный дождь, вселяя в наши души
Землей и морем вечную болезнь!
В.С. Высоцкий – Шторм
Через два дня после того как Рейнхарт понаставил на Юа череду еле-еле заживающих царапин да порезов этими своими когтями и разодрал опухшие соски хреновыми прищепками, отныне и во веки веков стоически вызывающими в юнце щепетильную неприязнь, Уэльс в принципе своем больше не делал попыток уйти в какую-то там школу, поднимаясь из постели исключительно в тот час, когда удосуживалось проснуться и само Величество, накрепко притискивающее его к себе во сне.
Дома стало хорошо, спокойно, и жизнь потихоньку начинала втекать в какое-то совершенно особенное незнакомое русло, сулящее тот неправдоподобный уют, в который Юа никогда прежде и не верил: отныне можно было валяться в тепле одеял да родных настойчивых рук, позволять безнаказанно целовать себя и забираться пальцами туда, куда забираться бы нехрен, но все-таки пусть. Можно было впадать в последний маразм и играть с Микелем в камень-ножницы-бумагу на спор о том, кто будет вынужден вылезти первым и притащить в постель какое-никакое подобие завтрака, прежде чем совместными – или только лисьими – усилиями взяться за нормальную готовку, заказать корм на дом – в случае вопиющей неудачи – или отправиться в какой-нибудь ресторанчик, которым Уэльс отныне доверять не спешил – мало ли какие там еще агонизирующие червивые благородства у них припасены, – а Рейнхарт старательно избегал всего, что включало в себя рыбьи детали, будь то жареные плавники, свежее филе, пропаренные жабры или один простой аромат, запечатанный в невзрачных крахмальных гранулах и отношения к рыбе имеющий не больше, чем, например, добродушные вудуисты печального Нового Орлеана.
Дни сами собой становились невозмутимо-притягательными, Рейнхарт делался потихоньку терпеливее, пережидая долгие-долгие напряженно-нервные минуты, прежде чем скатиться в излюбленную агрессивную тиранию или напустить на лицо песью морду с глазищами ночных брусничных фонарей.
Впрочем, что между ними не менялось, так это сюрпризы.
Каждое утро Микель непременно начинал с того, что делился с Юа, медленно постигающим весь предсумеречный ужас бытия, очередным озарением, накрывшим его полночной порой, покуда он бродил по лабиринтам бесцветных грез да таинственным псевдогосударственным конторам по регистрации сновидческих сделок.
В одно утро он долго-долго лепетал о Ложе Тайной Братии и о том, что как здорово было бы отправиться вот прямо сейчас в этот увеселительный орден масонского типа, дабы стать новыми владыками мирового господства, принять туда всех чертовых ганфайтеров и пиромантов и распустить разом все облигации да правительства, расшугать всех президентов да подставных королей и заставить тех клешить ободранными джинсами и дворовыми метелками хижинки выступающих в салунах бесполых негритят.
В утро другое – еще до эксперимента с прищепками, Юа запоздало припоминал, собирая крошки-крупицы в общую семейную банку незабываемых реликвий – курчавый придурок кричал об эротических блюдах народной кухни, которыми должен накормить своего мальчишку и посмотреть – исключительно любопытства ради, – что с тем станется, а сегодня вот…
Сегодня вот взял и, затягиваясь сигаретой – Юа разрешил курить в доме, Юа задолбался и сам, обнаруживая, что затыкать неугомонный лисий рот намного удобнее, чем выслушивать бесконечные взвинченные бредни, – заговорил внезапно сразу о двух крайне подозрительных вещах:
– Хэллоуин и почта, – потягиваясь, промурлыкал желтоглазый лисопат, обхватывая сонного горячего мальчишку жилистыми руками и притягивая того поближе под бок, чтобы тут же зарыться носом да губами в разметавшиеся черные пряди с запахом полевых зимних цветов и с наслаждением…
Заурчать.
Нет, правда.
По-настоящему, с оттачиваемым изо дня в день мастерством – да ты просто чертов талант, твое Тупейшество! – заурчать.
– Чего…? – дремотно отозвался Уэльс, пряча смачный зевок в подрагивающей спросонья мягкой ладони. – Что за чепуху ты опять мелешь с этой своей убийственно серьезной миной? А, черт… не видно. Показывай давай сюда свою хренову мину! – возмущаясь и бурча, юнец чуточку отстранился, нащупал мужское лицо, отлепил то от себя и, поглядевшись, что в зеркала, во вроде бы и впрямь серьезные влюбленные глазищи, удовлетворенно кивнул, позволяя кудлатому придурку занять прежнюю позицию, в которой тот обещался проваляться еще с добрый час, два, три…
А то и, как случалось почти всегда, гораздо-гораздо больше.
– И вовсе не чепуху, – даже не думая ни на что обижаться, прошептал лис, касаясь сладкими теплыми поцелуями обнаженных плеч и изогнутой в приглашающем лебяжьем танце шеи. – Совсем уже на наших с тобой носах веселый праздник Хэллоуин, который я всегда мечтал отметить каким угодно способом, но только не в одиночестве и не в компании тех, на кого и смотреть-то без тоски невозможно. Но здесь, в Рейкьявике, как ты, быть может, еще не знаешь, крайне этот праздник не приемлют, потому что произошел он, видите ли, от кельтов, а кельты, получается, являются опасными родоначальниками вражеских ирландских бабушек с чертовски непрошибаемым характером и упругими – вплоть до самого гроба – задницами! Я даже слышал, что такие вот дерзкие бабульки никогда не против пошалить, и даже когдато, кажется, жалел, что обошел стороной и женщин, и их клеверно-зеленые лепреконьи земли в целом… Соответственно, бабушки… тьфу ты!.. кельты здесь страшные злющие неприятели, и подготовиться к моему излюбленному празднику нам с тобой тут толком не дадут, а значит, пришло самое время, дабы воспользоваться услугами старой доброй исландской почты: причем, непременно старой и непременно доброй, которую я просто-таки обязан буду тебе продемонстрировать во всей ее красе, безмятежная моя сладость. Ну и в качестве маленького безобидного дополнения этого увлекательного начала дня, спешу сообщить, что я приготовил тебе… некоторый любопытный сюрприз, однако преподнесу его – на всякий случай – ближе к вечеру, милый мой мальчоночка. По вечерам ты у меня бываешь всяко сговорчивее да благосклоннее…
Милый мальчоночка, внимательно выслушивавший все и каждое слово – слишком опасно, как выяснилось, те пропускать сквозь уши да не придавать значения, даже если казалось, что несет Рейнхарт бестолковую ересь, – тихо и недовольно фыркнул, заранее непримиримо окрысившись на хренов «сюрприз», от которого желалось отнекаться прямо сейчас с крестным знамением за плечами.
Да и опасный разговор, если срочно не сменить тему, мог завести куда-нибудь сильно не туда, поэтому, куксясь да хмурясь, он лишь сипло пробормотал:
– В Англии его тоже, кажется, не шибко праздновали, этот твой Хэллоуин… За кой он тебе дался, Тупейшество?
Тупейшество, будто бы глубоко оскорбленное подобным неразумным вопросом, оторвалось от оцеловывания мальчишеских плеч, вскинуло голову и, сощурив глаза да бережно потыкав Уэльса по лбу незажженной сигаретой, чуточку снисходительно того отчитало:
– Как это «за кой», глупый мой котенок? Это же Хэллоуин! Полуобнаженные деревца, корчащиеся в предмогильных муках, пока у них в корнях копошатся харизматичные тыквоголовые ребятишки, страждущие мести за потерянную свою черепушку. Кладбища для тех, кто насильственно умер в грязных сапогах, призраки да шабаши, макабрические декорации – для создания которых нам и потребуется почтовая помощь – и бабушка-осень в разноцветных полосатых носках, что ласково целует тебя в щеку! Это тебе не пухлый толстяк в вишневом кафтане да с туповатыми красноносыми оленями – вот уж в чем смысла я действительно особо не вижу… Я не знаю, милый мой Юа… все эти пожиратели хлебных грехов, все мохнатенькие тварюшки в своих могилках, все надежды на то, что где-нибудь что-нибудь откроется и какой-нибудь шальной говорящий дуб постучится к тебе в окно, робко пригласив на чашечку крепкой липовой настойки… Неужели ты совсем не понимаешь…?
В голосе паршивого лиса было столько тягучего страдания, столько – почти слезной – мольбы и кричащего о себе одиночества, не способного ни в ком и ни в чем себя утолить, что Юа, отвернув лицо да отрешенно сменив тему, сыро и слабо выдохнул:
– А с почтой-то что не так, твое Тупейшество? – поверх вопроса еще и тяжело, но совершенно беззлобно вздохнул, потому что…
Да потому что к черту, безнадежно.
Потому что расстраивать этого идиота не моглось и до дрожи не хотелось, и вновь осталось только бессильно пожать плечами да переместиться ко вроде бы самой безобидной части обозванного скрытного триптиха.
– А почему это с ней должно быть что-то обязательно не так, мой удивительно непостижимый цвет?
– Потому что ты ей загорелся, придурок, сколько можно тебе повторять? Раз загорелся господин Рейнхарт, гроза всех местных чудовищных чудовищ – значит, ждите новой жопы, жалкие простолюдины да ощипанные отщепенцы, – не без наполовину веселой, а на иную половину больной иронии огрызнулся юноша, с тягучей ленью выуживая из-под одеяла руку, чтобы растолкать глазеющее Величество на полюбившийся утренний ритуал каменно-бумажных ножничек. Потыкал пальцами в лисий бок, помахал плотно сжатым кулаком перед раскрытыми желтыми глазами. Прождав с секунд, наверное, тридцать, проворчал, стараясь привлечь загулявшееся внимание хотя бы так: – Эй… не видишь, что ли…? Мне жрать охота…
Микель, все прекрасно видящий, но не говорящий в ответ ни слова, удовлетворенно хохотнул.
Пощекотал кончиками пальцев мальчишеское бедро и живот. Нащупал ребром ладони пока еще спокойную бархатистую плоть, принимаясь бесстыже обтираться возле нежной кожицы да таких же нежных волосков, отчего Юа, сдавленно простонав сквозь сжатые губы, попытался отвертеться и скинуть с себя чужую руку прочь, но потерпел, ясное дело, поражение: меньше чем через пять секунд его вдавили спиной в диванную обивку, накрытую сползшей простыней, заползли сверху, припечатывая всем двухметровым весом, и, улыбаясь сквозь предупреждающий волчий оскал, тут же погрузились наконечником языка в мягкий жаркий рот, принимаясь тот соблазняюще вылизывать, покуда ребро, сменившись всей ладонной сердцевиной, уже откровенно ощупывало набухающий под пластилиновыми касаниями невинный стручок, несмело пробивающийся кверху гладкой сочной головкой.
