Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 98 страниц)
– С чего ты взял… извращенец хренов?
– «Извращенец»…? – Рейнхарт от удивления – чуточку наигранного, но мальчику знать о том было необязательно – приподнял ухоженные темные брови и даже – пусть и тоже фальшиво – выронил изо рта оставшуюся тонуть в наколотой на дождливые иглы луже только-только раскуренную сигарету. – Вот уж не ожидал, что наше долгожданное судьбоносное знакомство начнется с твоей попытки меня обозвать, маленький злющий прелестник… Но не в моем праве отрицать, что основания у тебя, конечно же, имеются, и с твоим уличающим замечанием мне придется согласиться. Впрочем, я все равно осмелюсь сказать, что вовсе никакой не извращенец, а всего лишь всецело покорившийся влюбленный человек, которому ничего бы так не хотелось, как узнать тебя самую малость – настолько, насколько позволишь ты сам – поближе.
Мальчик, выслушав его с надетой на шейку хомутной брыкучестью, тут же продемонстрированной да брошенной – а вовсе не бросившейся – в глаза, поморщился, точно пытаясь выразить несусветное недовольство еще и по тому злополучному поводу, что этот вот нависший над душой рехнувшийся тип столь невыносимо много трепался, когда сам он всегда бывал тихим, запертым в недрах обвязавшего по рукам и ногам внутреннего мирка, не испытывающим ни способности, ни влечения к длительным задушевным беседам и всячески старающимся держаться от тех в обезопашивающей отрезанной стороне.
– У тебя акцент, – быстро сообразив, что иначе не добьется в совершенстве ничего, примирительно, махнув рукой на все колкости, ворчания и показушно заточенные зубки, улыбнулся Микель. Улыбнулся по-особенному, с прижмуренными до морщинисто-лучистых щелочек пытливыми глазами и коробящей торопливо отвернувшегося мальчишку безмятежностью молодого, как ни крути, лица. – И потом, я ведь лучше лучшего расслышал, как ты упоительно бранился на английском. Дураку понятно, что всякий нормальный человек, попав в непривычную – или неприятную, тоже бывает дело – для себя ситуацию, браниться станет на более-менее родном языке. Поэтому тебе вовсе нет нужды вымучивать из себя потомственную речь славных викингов, дивный мой цветок – сам я тоже родом совсем не из этих мест, так что прекрасно тебя пойму. И, надо сказать…
То ли он где-то в чем-то, хоть и вяще старался подобного не допустить, перестарался, то ли мальчик свое блудно-загульное терпение, знакомо непостоянное и до ошеломляющего изумления неверное, как чья-нибудь арабская женушка при поднявшемся до натертой глотки опостылевшем перерезанном гареме, выронил, растоптал, потерял.
Воинственно тряхнул головой, овеянной ворохом хлынувших во все стороны собачьих брызг, протер подушечками пальцев беленькие височки, зализанные змейками вьющихся от попутанного с прибоем воздуха молоденьких волосков. Запахнулся на всякий случай в никого и ни от чего не спасающий свитер поглубже, чтобы спрятаться посиневшими губами в свалявшемся хлюпающем вороте, и, погрызшись с самим собой, рыкнул – на исландском, только и исключительно на исландском, разумеется, – наконец, повелительно-враждебное, сплошь непримиримо-агрессивное:
– Да замолчи ты! Не могу больше слушать твоей идиотской пустой болтовни, трепло ты чертово. Захлопни рот, хоть нитками его заштопай, мне наплевать, и вали донимать тех, кто захочет с тобой говорить – если такие еще найдутся, в чем лично я сомневаюсь. Я, если до тебя, тупицы кудлатого, не доходит, не хочу! Ни говорить с тобой, ни выслушивать, ни видеть твоей поганой лисьей морды! Поэтому вали!
Микель, опешив, сморгнул, никак не в силах сходу решить: обидеться ему или все-таки не обидеться, а если обидеться – то чего бы такого провернуть, чтобы несносный мальчишка, оказавшийся хрупким и славным цветком сугубо снаружи, хорошенько запомнил в назидательный прок, что оскорбления в его адрес чреваты, катастрофически не поощряются, и забывать об этом в дальнейшем не стоит.
– С чего же она, просвети-ка меня, идиотская да пустая, моя так называемая болтовня? – с налетом покалывающего, но пока удерживаемого в крепкой узде негодования пробормотал он, задумчиво покусывая уголок нижней губы. – Я, между прочим, не бездельем здесь маюсь, как ты ошибочно порешил, а занимаюсь очень и очень важным делом: познакомиться с тобой стараюсь, глупый наивный детеныш, потому как если не познакомлюсь и уйду, опустив руки – так и буду до самого скончания времени жалеть. Не знаю уж, дошел ли ты до того возраста, в котором начинаешь понимать принцип действия подобных механизмов, но в любом случае просто поверь, что оно работает именно так… Вот, например, не подскажешь мне, как тебя зовут, прелестный маленький шиповник?
К вящему разочарованию Рейнхарта и лишь сильнее заскребшемуся страху упустить запавшего в сердце невыносимого строптивца – такого же непредсказуемого и вольного, как гарцующий по девственным шотландским пустошам гривастый конек, злобно лязгающий безобидными собольими клычками, – то огрызающийся, то злонамеренно немотствующий юнец вместо раскрытия сокровенной тайны лишь с чувством ударил пяткой по облившей его же ноги луже, подтянул повыше неустанно сползающий на заднюю точку рюкзак да, без всякого предупреждения сорвавшись с места, ускорил шаг, штормующим ураганным взлётом вырываясь из-под спасительного пятачка мышасто-сырного зонтика.
– Эй-эй-эй, постой! Остановись немедленно! Что ты такое затеял?! Да погоди же ты, кому я говорю! Не надо так делать! Не смей! Не веди себя, как дрянной мальчишка, если не хочешь получить подобающего обращения! Не вынуждай меня, пожалуйста, переходить на грубости – я ведь сам этого не люблю, а вы все как будто только того и ждете… Я понимаю – они, но тебе-то на кой оно нужно, когда я готов абсолютно добровольно упасть перед тобой на колени и ночь напролет целовать тебе пальцы? Слишком много тоски, скуки, ничем не залатанных дыр, жаждется перченого, запретного, захватывающих дух приключений, пущенного долой из вен адреналина? Все это я с огромным удовольствием предоставлю, но разве дело вот так торопиться, когда мы еще даже толком не знакомы? – Во взгляде обернувшегося Юа – а звали взлохмаченного и мертвенно-бледного подростка, все острее предчувствующего закрадывающееся в душу неладное, именно так, – с легкой руки нагнанного и вновь укрытого заботливым улыбчивым зонтом, промелькнуло опасливое подозрение, что немилосердный Господь немилосердной кафедры просто взял и разом расплатился с ним за склочно-неистовый норов таким вот наводящим жуть способом, безжалостно сгрудив в загребущие лапы заведшегося в тихой округе одержимого психопата. – Я всего-навсего пытаюсь узнать твое имя, да пойми же ты наконец! Ни больше ни меньше, и не надо, прошу тебя, ничего сверхъестественного воображать. Просто открой мне свое имя и, клянусь, я прекращу запугивать тебя столь малопривлекательным… обращением.
По-хорошему, прислушаться да удовлетворить навязчивое требование прицепившегося придурка стоило хотя бы потому, что интуиция, взвинченно давящая на виски, не говорила даже, а кричала, вопила предрекающей красной сиреной: опасен-опасен-опасен, черт. Этот кучерявый желтоглазый проходимец опасен настолько, что побыть бы с ним смирным, пустить в морду пыль, сделать то, что он захочет, заплутать и обмануть, а при первом удобном случае дать немедленного деру, запираясь на все доступные двери-засовы-замки…
Только вот ни смирным, ни притворяющимся, ни попросту осторожным Юа быть не умел.
Не умел настолько, что, так и оставшись выказывать себя распоследним кретинистым самоубийцей, рыкнул невразумительное матерщинное послание с плавучим завуалированным смыслом и отвел, помешкав, взгляд. Снова, кое-как затоптав подошвами задымившийся порох, норовящий протиснуться изо всех пор и показаться на вырастающую пожаром встречу, вздернул подбородок, прошел так несколько десятков покашливающих метров, но, в конце концов поняв, что тип этот так и не отвяжется, в сердцах простонав да пристыженно, не успев вовремя остановиться, чихнув, прохрипел односложное, зато незапятнанно упрямое:
– Да пошел бы ты…
Зонтичный тип, от которого на данный момент ожидалось уже все что угодно – от удара этим самым зонтиком по голове до вцепившихся в глотку душащих рук, свернутой шеи и закинутого куда-нибудь в проулочный мусорный бак изнасилованного во все возможные дыры трупа, – к пугливому мальчишескому изумлению, отчего-то – хренов же непредсказуемый сумасшедший!.. – не распустил эти свои жаждущие кровавой расправы когти, а тупо и заливисто…
Рассмеялся.
– Стало быть, ты предпочитаешь, чтобы тебя добивались всеми правдами и неправдами, моя капризная принцесса из неприступной драконьей башни? – черт поймешь чему так обрадовавшись, промурлыкал он, внезапно прекращая тащиться позади и тоже вклиниваясь под поднятый повыше зонт, прижимаясь мокрым боком к боку такого же мокрого, мгновенно остановившегося разорвавшимся сердцем Юа. – Признаюсь, так даже интереснее. Погони, уловки, попытки сломить и приучить к своему запаху и своим рукам – ты и не представляешь, милый мальчик, насколько сильно я все это люблю… Только постарайся, свет мой, запомнить, что я очень и очень серьезен на твой очаровательный счет. Очень. Гораздо более «очень», чем ты наверняка считаешь.
Этот паршивый, проклятый, рехнувшийся на всю башку маньяк был однозначно, о господи, больным.
Не окажись Юа тем, кем ему случилось стать, а будь той или иной девчонкой с нежной надломанной психикой и фатально параноидальным, но, чего греха таить, правдивым мироощущением блядского окружающего пространства – он бы отсюда сбежал, попутно отбив ублюдку каблуками всё, что отбить бы получилось, шибанув по макушке чем-нибудь увесистым, припасенным в безобидной с виду сумке, да запутав следы в найденной тут или там праздной толчее, в сопровождении которой не поленился бы добраться и до бездельничающего полицейского притона. Но никакой девчонкой он не уродился, позволить себе подобной слабости не мог, так что, кое-как смирившись, остался – с дикой кислотной злостью и дышащим в затылок срывом – идти с никуда не убирающейся скотиной рядом. Запинаться ставшими ватными, подгибающимися, ломкими, шаткими и бесчувственными ногами. Сосредоточенно считать растормошенные брызги-лужи и осоловело скалиться на бестолкового внутреннего спрута, что, незамеченно забравшись под костную грудину, яростливо сжимал холодными скользкими щупальцами разбитую скорлупу покалеченного чужим горчащим дыханием сердца.
Со спрутом этим Юа было до декабрых заморозок белым-бело и неуютно, со спрутом он никогда не умел сживаться, и, тщетно морщась, меняясь осунувшимся беспомощным лицом, только и мог, что кусать да поджимать губы, к собственному неудовольствию принимая, что отвязаться от сводящего с ума человека получится теперь, наверное, лишь тогда, когда он достигнет дверей дремлющей относительно неподалеку квартиры.
– Меня зовут Микель. Микель Рейнхарт, мальчик. Но лучше, конечно, просто Микель, его будет вполне достаточно, – как назло, словно бы читая и перечитывая каждую его мысль, нарочито желая подгадить да подольше поиздеваться, не унимался тот. Наклонился так, чтобы Юа непременно увидел смуглую и, в общем-то, вполне приятную физиономию, если бы, конечно, не горящие на той безумные животные глаза и непонятная, но не сулящая ничего хорошего подергивающаяся улыбка. – Я в курсе, что здесь не принято называть фамилию и она у потомков воинственного Асгарда как будто бы не в чести… Надо бы представиться как Микель Сын… Но вот чей я там сын – один бес разберет, так что, увы, придется так, по цивильно ханжескому, моя ты дивная цветниковая радость.
Умалишенный тип, продолжая и продолжая тарахтеть практически обо всем, что замечал вокруг, будь то загашенный фонарь или ударивший в лицо порыв шквального ветра, между тем целенаправленно перся туда, куда нужно было идти и вжимающему в плечи голову Юа: то ли он так чутко улавливал да копировал его порывы и движения, что ни разу не выдал своего «иду, не зная куда, но за блаженную занимательную компанию, которой навязался сам, отправлюсь хоть на край света» ни единой оплошностью, перемещаясь плавно и синхронно, будто вытекшее из кончиков пальцев вторичное отражение, то ли, что много-много хуже, ему действительно – по каким-то негласно страшным и неведомым причинам – нужно было в ту же самую сторону.
Однако, когда они, ступая нога в ногу, завернули за очередной угол и выбрели на тихую тупиковую Starmýri, напряженному нервозному мальчишке одновременно сделалось и легче, и вместе с тем в несколько помноженных раз беспокойнее; не окажись он снова самим собой, он бы обязательно спросил прямиком в доставший вшивый лоб, он бы резаным воплем проорал, чтобы услышали все, кто услышать мог, что какого же черта этот треклятый человек здесь позабыл: ну не могли они вдвоем жить на крохотной узенькой улочке, с которой подрастающий нелюдимый интроверт успел заучить всех соседей, и ни разу прежде не пересечься! Не могли, и не надо рассказывать своих сраных улыбчивых сказок, больная ты сволочь!
– Ах да, я совсем забыл упомянуть… Ты восхитительно выступал на сцене, красота. Уверен, стародревляя девица Дездемона после твоего бесспорного триумфа трижды перевернулась от гложущей за косточки зависти в своем нетленном гробу. Если тот у нее, разумеется, хоть где-то да есть, этот чудный таинственный гроб, я имею в виду… Кстати, ты никогда не задумывался о подобном? Что вот сейчас мы с тобой стоим здесь, живые да невредимые, а где-то там, глубоко – или не очень – у нас под ногами лежат штабелями грустные прогнившие могилки, и в могилках тех покоятся… тоже когдато живые и невредимые «мы»…
Мальчишка, загнанный между начавшим потихоньку брезжить спасением и крайне настораживающим, непонятным и неправильным расковырянным чувством, черт знает когда успевшим приштопать невидимой ниткой из тех, что невозможно ни перерезать, ни перекусить, к рукаву двинутого на все мозги желтоглазого человека, болтающего отнюдь о не самых нормальных вещах, вновь скосил на того полудикий взгляд, тут же пересекаясь с залучившимся, обрадованным и столь скудным вниманием лицом. Присмотревшись повнимательнее, заметил, что тип этот продолжал нещадно мокнуть, обитаясь под зонтом лишь якобы и для вида; на деле же он, длинный, высокий и нескладный, занимающий слишком много места и, очевидно, хорошо об этом осведомленный, просто просовывал под купол голову и этот свой дурацкий мышиный навес оставлял, по сути, безраздельной собственностью ерничающего недоверчивого Юа, проявляя вроде бы самую что ни на есть искреннюю… заботу.
Юноша, о котором не заботились даже псевдородные люди, не подарившие, а в каком-то смысле именно продавшие и дом, и подставную семью, от мыслей этих непонимающе нахмурился, невольно, сам того до конца не осознавая, попытавшись подвинуться в сторонку, чтобы и дурной мужчина уместился в притащенной вместе с собой полусухой резиновой тесноте, только вот болван этот жест его воспринял целиком и полностью по-своему и целиком и полностью не так.
Резко помрачнев тут же потерявшим былое дружелюбие лицом, смуглый человек, скрючившись похожими на орлиную лапу пальцами, протянул руку, грубо и собственнически ухватился за чужой пойманный локоть, стянутый мокрой колючей шерстью налепившегося исхудалого свитера. Требовательно дернул на себя и, склонившись донельзя ниже, чтобы оказаться над самым мальчишеским ухом этим своим распутным сигаретным ртом, предупреждающим хрипом проклокотал, обдавая замерзшую кожу горячим парным дыханием:
– А вот этого я бы делать не советовал, душа моя. Заметь, я ведь стараюсь быть с тобой добрым, терпеливым и обходительным, а мне оно, знаешь ли, не то чтобы сильно свойственно… – Подержав свои жуткие медно-рысьи осколки с пару-тройку секунд закрытыми, будто таким настораживающим мурашчатым способом стараясь успокоиться, он тяжело вдохнул, выдохнул, еще раз вдохнул, после чего, перепугав уже практически до кольнувших под сердцем чертиков, нежданно-негаданно распустился повторной добродушной улыбкой, обласкивая бессильно попятившегося юнца чуть вопросительным, но вроде бы критически – да что с ним было не в порядке?! – недоумевающим взглядом. – Что же ты так всё смотришь на меня, милый мальчик, словно я тут на тебя ножи и вилки затачиваю…? Кстати! Я, наконец, вспомнил, о чем хотел тебя все это время спросить! Известно ли тебе, моему маленькому талантливому сатиру, хоть что-нибудь подлинное о благочестивом дядюшке Шекспире, этакой косвенной купидоньей стрелой облачившем тебя в платье да прописавшем нашу незабвенную встречу в стародавней летописи грядущих времен?
То, что из минуты в минуту творилось со спятившим, бросающимся из крайности в крайность, чересчур импульсивным и нездоровым человеком, было настолько непостижимым и не укладывающимся в плывущем каруселью рассудке, что Юа, на миг потерявшийся за исторгаемой гребаным Рейнхартом принижающей властностью, впервые сподобился ответить и среагировать иначе, чем просипеть две дюжины задушенного мата: в рассеянном отрицании слабо качнул головой, после чего, завидев на дне желто-черных радужек разгоревшийся в предвкушении костер, тут же закусил за щекой язык и торопливо уставился под ноги, в бельмастой слепоте вглядываясь в лупящие по ботинкам косые струи и старательной отупляющей мантрой заставляя себя думать о том, что ощущение промокших штанов, въевшихся в онемевшую кожу – одно из самых мерзких, какие ему доводилось испытать. Куда, если не лгать, мерзее, чем тот же полувозбужденный вдохновленный придурок под притершимся боком или впихнутая в горло прогулка в чужом незнакомом обществе под одним-единственным детсадовским зонтом.
– Это, стало быть, «нет»? Не известно? Тогда я с радостью поведаю тебе, мой мальчик! Вот прямо сейчас, под этим чудесным располагающим дождиком, в этот темный и холодный, но уютный и делающий меня бесконечно счастливым вечер непременно поведаю. С еще бо́льшим удовольствием я бы устроил для тебя небольшую экскурсию по не самым известным улочкам нашего застенчивого городка, попутно раскрыв одну или другую его надежно припрятанную тайну, и о Шекспире бы тоже где-нибудь там же и рассказал, но ты, вероятно… Нет-нет, не нужно торопиться с ответом – я вижу, что пока он далеко не положительный, да и я совсем ни к чему тебя не принуждаю, честное слово. Не спеши обругивать меня и не спеши, прошу, столь категорично отказываться – все это не горит, главное, что я могу дышать с тобой рядом и в полной мере наслаждаться твоим оществом, а остальное – дело далеко десятое. Что же касается нашего садистичного короля всея трагедий… Принято считать, что неоценимейшая его заслуга заключается перво-наперво в том, что он сумел обогатить скудный по тем временам английский словарь на одну тысячу и семь с хвостиком сотен нововведенных, ранее не существовавших слов. Еще, пожалуй, любопытным можно счесть и то, что, выбирая местами скандального действия Францию или Венецию, Италию и прочие осточертевшие красоты затоптанной старушки Европы, мсье Уилли никогда не покидал пределов родной Англии – только попробуй вообразить, какую нужно иметь фантазию, дабы все так живописно прописать, невольно заставляя поверить… Так что лучше бы он, думается мне, обладая столь колоссальным воображением, взялся не за слезоточивые сонетики, а за, скажем…
Он все болтал и болтал, этот не умеющий останавливаться лунатничающий дурак с лунатничающим под стать именем, жестикулировал блудливыми руками, то и дело пытающимися общупать, облапать да пристроиться где-нибудь на плече, и Юа, который продолжал относиться к нему, совсем только что хватавшему за шею и склонявшемуся на колени в определенно перверсивных порывах, с прежним заслуженным недоверием, невольно узнавал, не находя сил зажать себе уши и прекратить так жадно и потерянно слушать, и о запрещенных – что в них такого неугодного водилось, кудлатый придурок так и не объяснил, а спросить не позволяла не то сдувающаяся воздушным шариком гордость, не то простой застыженный страх – обществом обруганных пьесах, и о пьесах тех, что были навсегда утеряны за ходом тектонических хроносовых плит.
Шагающий семимильными шагами завывающего волчьего Фенрира, уничтожающий небо, воду и землю, чумной апокалиптический прогресс грозно и упрямо несся по проторенной прямой, перепрыгивал через стареющие и разваливающиеся по крупицам горы, разбрасывал по черным-черным океанам и заражающимся фонящим свалкам убивающий одним случайным прикосновением урановый мусор, а вслед за ним, понукая вытащенных из книжных страниц млечнохвостых коней, брел, никуда не торопясь и ни о чем как будто не жалея, чокнутый романтик Микель-Дождливое-Сердце, томно вышептывающий на ухо странные свои правды, никогда прежде, пока не остановились сломанные ливнями стрелки, не заботившие аскетичного мальчишку с льдисто-синими, как бывает в одном лишь хмуром Рейкьявике, глазами.
Юа шел с ним рядом, забывал и про дождь, и про ветер, и про закрадывающийся в сжавшийся желудок стылый мороз, со все большим вниманием слушал, познавал то, чего познавать не хотел, украдкой поднимал глаза, разглядывая в сквозящих протоках полупрозрачных серых струй чужое лицо и размеренно шевелящиеся губы, и делал все это до тех самых пор, пока дорогу им обоим не преградили вынырнувшие вдруг из совершеннейшего ниоткуда…
Эльфы.
Самые настоящие, самые обыкновенные, насколько обыкновенными они в этом чертовом черством мире, безвозвратно разлучившемся со всем хоть сколько-то живым, душевным и сказочным, только могли быть: один – в изогнутом синем колпаке с плетеной ромбовидной тесьмой и синем же наряде, подпоясанным приталенным платьем, спадающим до обтертых колен, ниже которых проглядывали белые сморщенные штаны и высокие кожаные сапоги с мокрой меховой каемкой, а другая – в наряде идентичном, но красном, атласно-бархатном, с белой сорочкой у расстегнутой горловины и перекинутым через спину ошкуренным вещевым мешком, из которого выглядывала, пытаясь перевалиться да высыпаться наружу, безумная смесь из ниток, веток, отдернутых от стен клейких листовок и блуждающих уличных улыбок.
Одинаково светловолосые и кареглазые, изумительно гармонично сливающиеся с острыми ушами и орехово-шоколадными линзами на добрых смеющихся радужках, переодетые курносыми холмовиками неизвестные чудаки остановились на долю мгновения напротив двух чудаков иных, с интересом поглядели на избалованный мышиный зонтик, помахали перчаточными ладонями с широко растопыренными пальцами и, солнечно улыбнувшись, вновь преспокойно отвернулись, так и исчезнув в наваливающихся с опустившегося неба дождливо-туманистых сумраках, утаскивая вместе с собой небольшой, но тяжелый буланый валун, отбившийся где-то и когдато от матери-скалы да обросший с тех ушедших дней насыщенной пушистой зеленью погрызенного ветрами лишайника.
⊹⊹⊹
Улочки в Рейкьявике были маленькими, коротенькими, достаточно узенькими, петляющими причудливыми фейскими поворотами, выводящими, по обыкновению, только к двум существующим здесь векторам: либо к зализывающему ежащуюся набережную или трухлявые портовые баржи блокитному океану, либо к эпицентру дымянковых пустошей, где, обращенные в вековечный молчаливый камень, спали, укутавшись пожелтевшей ужовниковой бородой, старые йольские трётли. Сколько бы ни тянулась дорога, сколько бы ни задували просоленные замшелые шквалы, подолгу плутать в Рейкьявике не выходило при всем желании, если только где-нибудь в подлатанном кармане не завалялось подзабытого умения рассеивать колдовской скесский порошок да проходить прямиком сквозь стены, крыши и окна, поэтому в тот миг, когда дождь, сошедший на нет так же внезапно, как и растерявший последние крупицы заглохший фонарный свет, наконец, закончился, Юа с так и оставшимся сопровождать его Рейнхартом нырнул в нужный закуток и, покосившись на странно-притихшего мужчину, без особенной радости уставился на размазанную по асфальту массовитую тень, отброшенную тем домом, в котором он пытался приучиться просто и спокойно жить.
Дом этот был невысоким, коренастым, покрытым защитными металлическими прослойками, укрывающими от вечных ниспосланных дождей, и ни разу, в общем-то, не его: очередным временным пристанищем, еще одной остановкой плывущего и плывущего куда-то корабельного умертвия, с продырявленных бортов которого сбежали даже бездольные покусанные крысы.
Дом стоял чуть наискосок от плавно выгибающей шею брусчатой подворотни – четырехквартирный и двухэтажный, обшарпанный от коррозии и день изо дня беснующихся погодных буйств, и, в отличие от остальных нарядных домишек, выделяющихся пестрыми красноватыми крышами, не цветной и не расписанный гостящим по соседству уличным художником-аутсайдером, а попросту мертвенно-белый, самый дешевый и неживой не неповинным несущим сердцем, но пропитавшим железную одежду неприкаянным духом въезжающих и выезжающих из него людей. Единственным не-белым пятном оставалась темно-зеленая входная дверь, а все прочее пространство запорашивал вечный штукатурочный снег, добытый из какой-нибудь заброшенной кремневой шахты, сохранившей от былого огнива разве что чалый да искромсанный пепел.
На втором этаже, где темногривый мальчик и жил, имелся крохотный аккуратный балкончик, правда, все равно закрытый и запертый на три с половиной замка – не самых надежных, но отбивающих всякое желание даже пробовать к нему приближаться. Снаружи, опустив повизгивающую на ветру головешку, притулился одинокий фонарь, заглядывающий талым истончающимся мерцанием сквозь щерящееся тамасной чернотой стекло, а по покатой трапеционной крыше, прогрызая отравленными зубами щели, ползали дождевые змейки, спадающие вниз со звуком февральской капели, звонко прыгающей в шипящие ванночки утихомиривающейся воды, разлившейся по жидкому полотну миниатюрного осеннего газончика, покрытого порыжевшим сухотравьем и не знающей края волокитой из непрестанно набегающих луж, которых набралось так много, что казалось, будто океан поднялся на вылепленные из пойманного северного сияния ноги, вышел из соленых берегов, обрел форму великана Мак Лира и, прочесав весь остров в поисках утерянной золотой гончей, оставил в следах от исполинских сапог новорожденные вечноюные озерца, плещущиеся вечереющими занебесными лампочками, багряной плавучей звездой и выметенной двенадцатью ветрами китовой икрой, таящей в уложенных по ячейкам зернышках самые страшные мирские тайны, припрятанные на затопленном сундучном дне.
– Мне, между делом говоря, всегда думалось, что довольно неуместно называть эту планету «Землей», когда всем должно быть очевидно, что она – «Океан»… – с просквозившей в голосе отрешенностью пробормотал вдруг Рейнхарт, трепетно хранивший вязкую тишину все то время, что они сюда добирались, и мальчик-цветок, как будто каким-то из множественных своих «я» успевший не то позабыть об идущем с ним спутнике, не то просто притереться и смириться с его неизбежным существованием, едва ощутимо вздрогнул, подняв по-ночному рассеянные глаза и квело удивившись тому, что этот непредсказуемый человек взял и умудрился думать в одном с ним ритме, в одну секунду и снова-снова-снова в ту самую слившуюся нога-в-ногу.
Тем не менее дом, в который он так порывался вернуться, был рядом, избавление милосердно разъяло ладони, позволяя укрыться за побрякивающими нацепленными безделушками снисходительными перстами, и мальчишка, запустив в карман джинсов руку и нащупав там холодный металл завязавшихся узлом безбрелковых ключей, поспешно выбрался из-под шапки все еще раскрытого зонта, быстрым рваным шагом, так и не решившись обернуться да обронить хоть слово, направляясь к выдряхленному белому старику, представляющемуся сейчас жалким ветхим могильником, несущим если и спасение, то сплошь поверхностное да, господи, лживое.
– Эй-эй-эй-эй! – тут же послышалось позади наравне с бросившимся следом спотыкающимся топотом, шлепками потревоженной лужи, разбрызганной прошелестевшей водой и горячим сбивающимся хрипом над самым занывшим ухом, когда чужие пальцы, жестко стиснув, перехватили сгиб брыкающегося локтя, сжимая так сильно, чтобы только чудом, прикусив и продрав губы, не завыть от вспыхнувшей перемалывающей боли. – Ты что же это, так просто вознамерился уйти? Наплевав на все, что между нами успело произойти? Даже попрощаться не хочешь, я смотрю? И тебе совсем наплевать, насколько паршиво я буду себя чувствовать, когда ты скроешься за этой чертовой дверью, не одарив меня напоследок ни дружественным поцелуем, ни добрым словом, ни пусть хотя бы взглядом и даденным обещанием, что не станешь столь истово убегать от меня в следующий раз?
Юа, чье терпение, вопреки волнующемуся внутри незнакомому теплу, заливами, приливами и кипящими гейзерными бухтами подбиралось к финальной из семи штопаных граней, с тихим подавленным стоном скребнул зубами, раздраженно и предупреждающе взъерошился. Резко дернув захваченной рукой, каким-то немыслимым чудом, абсолютно того не ожидая, вырвался на украденную свободу, развернулся, поскальзываясь, на пятках и, нерешительно замерев от опасного придурка на расстоянии нескольких напряженных шагов, не осмеливаясь повернуться к тому ни спиной, ни лицом, разбереженно прошипел, искоса поглядывая с храбрым, но напрасно брошенным вызовом в совершенно безумные леопардовые дымки:
– Не собираюсь я с тобой прощаться… Вот еще! Я возвращаюсь домой! И ты убирайся к себе домой тоже, извращуга хренова! Иди, поприставай по дороге к кому-нибудь другому или просто сдохни где-нибудь в канаве, тоже вариант неплохой! Пошел отсюда вон, говорю! Не понимаешь, что ли?! Кончай таращиться на меня и вали!
Он искренне надеялся, хоть и верил в успех слабо, что подобные вопли отвадят латиношкурого маньяка далеко и надолго, заставят разобидеться, переменить эти свои необъяснимые шизофреничные планы, взаправду убраться прочь и хотя бы на сегодня оставить его в покое, только вот на скотину эту, разумеется, ровным ничего счетом не подействовало, скотина так и продолжила стоять, немигающе, будто змеюга, таращиться жутковатым колодезным взглядом да нервировать капельку перекосившейся и вытянувшейся в скулах физиономией. Брови кретинского Рейнхарта то сползались, отчего вокруг становилось зябше и мрачнее, к нахмуренной переносице, то возвращались наверх, то просто как-то непередаваемо, но зловеще надвигались друг на друга, будто створки тяжелого тауэрского моста, отдавая линию забега вспыхивающим заостряющимся глазам, бегло шевелящимся раздумывающим губам, сероватым щекам или изобретательным и развитым на мимику лицевым мышцам, обращающим красивый – черт уж с ним… – человеческий анфас в прошибающую до подгорловых мурашек вспененную песью морду.
