Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 68 (всего у книги 98 страниц)
– Бродит молва, которой нет ни единого основания не верить, что если кто-то, кто подвержен смерти, попадет на землю фейри, отправится в их страну хотя бы на секундочку, отведает их изысканных угощений или даже просто пройдется по оставленным ими следам, приминая ту же траву – то уже никогда этот смертный не излечится, в целую вечность не избавится он от тоски по увиденному мимолетом магическому краю. У эльфов напрочь отсутствуют человеческие морали и нравственности, они руководствуются чем-то совершенно иным, чего скудные в своих рамках человечишки не желают понять, и сколько бы они ни бегали следом за мелким народцем со своими распятиями, святой водой да колокольным звоном – так у них и не получилось никуда тех прогнать, за что весь прочий охристианенный мир и нарек цветочных детенышей «самой нечистой из всей возможной нечисти». Не желают, понимаешь ли, свободолюбивые фейри убираться в чертов ад, который им предрекают люди, и принимать их чертово крещение тоже не желают, а что бегут от колокольного звона – так, прости, даже сам Иисус бы побежал – и живенько так, – если бы они додумались гоняться за ним с огромной махиной да греметь непосредственно на божественное ухо день и ночь напролет. Как ты, должно быть, убедился за свою жизнь, милый мальчик, громче всех всегда горланит тот, кто заминает – перед собой же – собственные грехи: сдается мне, все эти так называемые праведники тоже уже давно горят в пекле да коптятся над синим скорпионьим огоньком. Хватает вспомнить хотя бы распространенную в свою время модную мораль, что пьянство и приходящее за тем унылое убожество – неоспоримый грех, но в силу того, что пьяницы смиренны в своих грехах, принимают их и продолжают их, ненавидя, бережно любить, то весь их беспородный род автоматически причисляется к рангу чертовых праведников. За глубочайшее повальное смирение с неизбежным пьянством – кажется, когдато даже существовал подобный орден, провозглашенный безымянным епископом с Корабля Дураков… Так скажи же мне, мальчик, как после таких моралей можно веровать в ихнего Бога, которое уже столетие трупом болтающегося на кресте Голгофы, и совершенно не верить в эльфов, практически повсеместно выкорчеванных из родной стези обитания? На мой взгляд, это то же самое, что и не верить, скажем, в истребленных рукой человека дронтов или в тех же тираннозавров, истребленных… черт, между нами говоря, знает чем.
Выговорив хотя бы часть того, что выговорить давно хотелось, Рейнхарт – ненадолго, наверное – притих, позволяя Юа с лихвой осмыслить все, что тот только что услышал.
Прошли десятки секунд, пара сотен монохромных секунд, и лишь тогда, в новых воплях старой гнилозубой Гилитрутт, затачивающей свой охотничий тесак да заплетающей тугие космы в седую косу, очнувшийся лис, так и не дождавшись от молчаливого мальчишки ни звука, ни ответа, капельку смущенно – и капельку удивленно тоже – выдохнул короткое:
– Смотри-ка, мой котик… А эльфы, кажется, с нами… со мной, если ты возражаешь… согласны. Или, быть может, просто решают нас испытать…?
– Что за… – если Юа сразу и не сообразил – оно и неудивительно, после обрушившегося словесного цунами – о чем опять болтает сумасшедший человек, то как только тот опустил в травянистый низ руку, накрывая пальцами нечто округлое, крохотное и еще с секунду назад здесь точно не существовавшее, то после увиденного – понял мгновенно, проглатывая обратно все свои – так и не высказанные еще – слова.
Перед ними…
Выросли ягоды.
В сумерках их оттенка было не разобрать, каждая крепилась к чашечке коротенького вьющегося стебелька с мелкими жесткими листиками, похожими разве что на бутафорскую обманку, и имела, наверное, что-то смутно-общее с дикой брусникой, если бы не волокнистые хвостцы у самого низовья, где кругляши сужались, расходились и, покрываясь серебристым светящимся волосом, свешивались в средоточие стеблей гномской бородкой или гривой старого Шервудского единорога.
Ягод этих тут действительно прежде не было – Микель ведь совсем только что срывал точнехонько с облюбованного ими места траву, сооружая неумелые букетики, – ягоды просто-таки, подчиняясь всем законам физической природы, не могли появиться во второй половине снежащегося октября, когда по горам носились свирепые королевские боровы с черной щетиной, сбивая копытами скальной град.
Не могли они.
Точка.
И того, что Рейнхарт так спокойно, огладив кончиками пальцев припухшие мягкие бочка, вдруг оборвал одну ягоду, другую, десятую, собирая полную переливающуюся горсть, и даже того, что их всего-то изначально виднелось клубочков десять, а сейчас, стоило проморгаться, стало в многонулевые разы больше – тоже попросту не могло существовать в знакомом Уэльсу мире!
Но…
Отчего-то, вопреки всем его измышлениям и упрямствам, вопреки нежеланию верить и тысячам иных людей, плевать хотящих на какие-то там небывалые чудеса…
Существовало.
Существовало, и Юа, завороженно глядя, как Микель берет его за запястье да ссыпает в ладонь красные… наверное, все-таки красные… ягоды, чувствовал внутри себя тюльпановую дрожь, чувствовал волнение и легкий укол невесомого страха, на миг уловив в черных молчаливых окнах как будто бы чье-то улыбчивое лицо, как будто бы сполохи трех снятых печатей – чернильной, восковой и той, что из багрянцевого плавленого сургуча.
– Что скажешь, прелесть моя? Отведаем? – хрипло и насмешливо, разгораясь глазами ночной всклокоченной совы в лавандовом букете, промурлыкал – тоже, кажется, на порядок взволнованный – Микель Дождесерд, набирая горсть и для самого себя. Поглядел на мальчика, снова дернул того за руку, предлагая-подчиняя встать…
– Но ты же сам сказал, дурной хаукарль, что если человек станет есть эльфийскую еду, то…
– Вовек поселит в своем сердце тоску по этой их неизведанной пегасовой стране, да, – согласно отозвался мужчина. – Он будет грезить ею ночами, будет вечно куда-то гнаться, будет подчиняться беспричинной своей тоске, запечатанной в сердце, грезя увидеть в очертаниях ночных теней пару острых ушей да оленьих рогов, пришедших, чтобы его увести… Но так разве же это настолько плохо, мой нежный цветок? Чем вечно неприкаянным бродить по Земле, лучше уйти на покой в обетованную папоротником да троллем сказку, где ни людей, ни их тошнотворных законов уже никогда не случится, и никто не посмеет привить свою благую – для всех, кроме тебя самого – червивую мораль. К тому же, страдать этим недугом мы станем с тобой только вдвоем, вместе, и если и попадем однажды на прием эльфийского владыки в голубичных шелках – то тоже и исключительно вместе, mon beau… Да и потом, нас ведь столь тривиально угощают, котенок. А отказывать в угощении неискушенному смертельному интригану с бесконечным сроком жизни – это, безусловно, крайне дурной тон. Так где же ваши придворные манеры, мой принц?
Не то насмехаясь, не то говоря все это всерьез, рисуя на лице нарциссовую маску, лисий лорд, окинув поблескивающими глазами белые гаснущие домишки, вдруг отчего-то прекратившие выделяться из темноты только-только лучащимся светом, склонился перед теми в клоунском, но искреннем – это Юа почувствовал – сердечном поклоне. Ухватил под руку своего мальчишку, крепко сжимающего в ладони колдовские ягоды, и, не смея оборачиваться и не веля того же самого делать и ему, повел того быстрым торопливым шагом прочь, взбираясь на очередное всхолмие, которого тоже здесь как будто бы никогда прежде и не было – слишком мягкой казалась трава, слишком молодые и невозможные для осени цвели на том цветы.
В лицо тут же, дождавшись восхождения, ударил свежий волнительный ветер, принесший запахи первой ландышево-подснежной весны. Пробежались по муравистым стеблям невидимые грузные шажки, раздался где-то звонкий-звонкий птичий смех, пропела ночная свиристель, проблеяли в незримых загонах овцы да жеребцы, замученные игривыми эльфийскими плясками на спинах да крупах…
Привыкший во всем подчиняться, усмиряя не вложенное в него любопытство, на сей раз Юа старого королевского наказа, гирляндами-цепочками вонзившегося в спину, сдержать не сумел, становясь тем самым плохим избалованным мальчишкой, с которым рано или поздно случается что-то не настолько и плохое, как всем хочется представлять. Повинуясь тоненькому внутреннему зову, он, чувствуя себя донельзя смущенно и глупо, оглянулся через правое плечо и вдруг, на один короткий миг, сквозь пелену глаз увидел внизу, у подножия холма, откуда-то знакомого ему Храброго дурака-Портняжку, разодетого в пестрые разноцветные тряпки да ушастый насмешливый колпак с позвякивающими бубенцами.
Портняжка закусывал тремя разваренными фиолетовыми – Юа отчетливо разобрал их цвет – сливами да ломтем посахаренного хлеба, бренчал подвижными пальцами на прильнувшей к его бедру лютне и, перемигиваясь одними лунными отблесками на дне веселящихся зрачков, с улыбкой о чем-то переговаривался с…
Коренастым, высотой с ту самую елку, что приютилась возле лисьего дома, великаньим детенышем, который медленно-медленно, щуря от довольства тополиные ветки-ресницы, выжимал из крошащихся валунов белый утиный сок, слизываемый длинным толстым языком с грубых омозоленных пальцев.
Опешивший, Юа сморгнул, хлопнул уже своими ресницами, открыл непокорный рот, чтобы сказать – да, боги, заорать! – о том, что видит, Микелю, обязательно должному ему немедленно поверить…
Только когда глаза его вновь распахнулись да метнулись диким взглядом по траве – ничего, кроме нескольких примятых арктических роз с понуренными головками-коронами, больше…
Не увидели.
Микеля все еще отчаянно хотелось позвать, Микелю все еще отчаянно хотелось рассказать, даже если тот и посчитает его сумасшедшим или насмешливо открестится – мол, я же велел тебе не смотреть назад, котенок, так что заканчивай-ка свои сказки, это на тебя не похоже, – но…
Но рот почему-то отказывался раздвигать слипшиеся губы и выталкивать из себя запретные руны-слова, а Рейнхарт поглядывал – искоса да мельком – так понимающе и так плутовски-хитро, что Юа вдруг с запоздалым изумлением сообразил: он, этот невозможный человек, и так – без его слов да криков – все прекрасно…
Знал.
Знал и, зачерпнув из горсти сразу все подаренные ягоды да проглотив те, почти что даже не жуя, заставляя тем самым последовать его примеру и молчаливого потерянного мальчишку, тоже послушно прошедшегося по угощению кончиками зубов, облизнувшего тающие на языке сахарные волоски да проглотившего все до последней кислой капли, ютясь в объятиях разогревшегося месячного ветра, тихо-тихо проговорил:
– А вот и городские огни встречают нас, мой маленький Юа… Что я говорил? Иногда очень полезно оставить здешним жителям что-нибудь в подарок да, получив их благосклонность, понадеяться на чудо. Право, им ведь, умеющим бродить по звездам да ездить верхом на семи ветрах, думается, совсем не тяжело перетащить нас с тобой к нашему тихому дому, моя красота…
Юа вдруг вспомнил, что на шее привидевшегося Портняжки болтался венок, незаметно и неизвестно как оставленный возле крохотных косоватых лачужек изворотливым пройдохой-лисом.
Бордово-красный венок из таких же бордово-красных ягод, как нельзя лучше подходящий к красному кафтану и красным же остроносым башмакам, вырезанным из загадочного, ни разу в жизни не встречаемого гранатового дерева, в чьих корнях вырыл себе нору рыжий мангуст.
Помешкав, потерянный в зеленых пустошах Уэльс чуточку испуганно и недоверчиво улыбнулся – все теми же внутренними невидимыми губами…
А затем, уже почти не злясь и не ревнуя, лишь чуть-чуть опасаясь впитывающихся в сердце шевелящихся ягод, позволил приободренному Микелю, тут же принявшемуся беспощадно тараторить о белых в красное пятнышко мухоморах и о Солнце, что застыло в тридцать шестом градусе от Зимы, повести его вниз с благоухающего малахитового холма, навстречу перецветью и впрямь сияющих, и впрямь знакомо-желтых да вечереюще-синих всплесков соленых волн, шелестящих угомонившимся, наконец, прибоем.
⊹⊹⊹
Уже среди глубокой пьяной ночи, в тепле домашней согревающей постели, с невыносимой болью в воспаленном горле и обвязанным поверх того полосатым шарфом, с запахами лимонно-мандариновых леденцов и горьких лечебных порошков по кружкам, распиваемых Уэльсом с Рейнхартом на брудершафт, пусть мальчик-Юа и отказывался да отнекивался всеми своими силами, за окнам отмечался Четырнадцатый день Предзимних Ветров, по эльфийским пустошам бродили дымчатые монетные кошки с пятнышками-франками на шкуре, а звезды, сцепившись рогами, устраивали пляску пьяного влюбленного жирафа с эйфелевой гибкой шеей.
Ветра шумели, ветра скреблись да стучались в окна, где-то ползали и щекотались коготками не видимые никогда призрачные мыши с черным крылом за спиной. Карп развалился в подушечном кресле, вибрируя довольным жизнью сгустком плюшевого тепла, а Юа никак, сколько ни старался, сколько ни бился, больше не мог заснуть обратно, разбуженный не то робким поскребыванием одинокой елки в стекло, не то тихими полустонами Микеля, что, беспокойно ерзая в пухово-бамбуковом одеяле, все ругался да ругался сквозь свои грезы на чертовы двери, через которые не мог отчего-то куда-то пройти.
Ругалось его бесстыжее Тупейшество настолько нагло, нещадно и чувственно, что – Юа был строжайше уверен – даже сам Изобретатель Двери переворачивался в несчастном сосновом гробу.
Несмотря на простуду и выпившую до дна усталость бесконечного походного дня, несмотря на слипающиеся глаза и тупую боль в опустевшей голове, юнец абсолютно никак не мог перестать думать о гадских эльфах и о том, что, быть может, теперь лисий лорд в этих своих реалиях-снах-грезах где-нибудь заблудится, свернет не туда, и уже никогда не вспомнит про него, никогда не возвратится, никогда не услышит и не заметит, даже если очень кричать, оставшись навек мучиться новой сердечной болезнью, подобно старому марихуанщику канувшего в бездну времени.
Навязчивые мысли сводили с ума, веерами палой листвы кружились в потоке сознания, и чем дольше Юа думал, тем ближе подбирался к тому, чтобы послать все к дьяволовой матери, отбросить уже это гребаное одеяло, вылезти из кровати и пойти бродить неприкаянным белым привидением в женской ночнушке по стенам да коридорам, когда вдруг Микель, обрывая все его метания, резко перевернулся на спину, эгоистично раскинул руки и, исказившись страданием в лице, пробормотал непослушными горькими губами с запахом – или у Уэльса просто что-то творилось с головой – дубового медового желудя:
– Эльфы… откройте… дверь… Я должен войти… в вашу чертову… страну… Немедленно, я сказал…
Юа, застывший с занесенной для несовершенного движения ногой, мгновенно спал в худом лице, с колким ужасом в душе осознавая, что алые ягоды все-таки были по-настоящему, а не только лисьими сказками, проклятыми. Алые ягоды, впитавшись в кровь, теперь пытались отобрать от него Рейнхарта, алые ягоды…
Да чтоб им вечно где-нибудь гореть, этим сраным алым ягодам и тем, кто посмел им их подсунуть!
– Иначе… мне придется эту вашу дверь… выломать… я ведь… еще предупреждаю… по-хорошему и ссориться с вашим… Королем… не хочу…
Обиженный и задетый до самой потаенной глубинки, курящий свою ненависть, как Микель постоянно курил сигареты, Юа – еще даже прежде, чем подобный приказ отдал полусонный мозг – потянулся за подушкой, замахиваясь той с той силой, чтобы наверняка пожестче да поболезненнее врезать спящему изменнику по морде, перепугать до смерти и тоже вот погрузить в сладостные путы шарящейся по их дому паршивой Бессонницы.
– Эльфы… поганые упертые эльфы…! Чертов Король! Мальчик-Юа… сбежал от меня… к тебе… Я должен… вернуть… дверь… открой… Блядь! Тогда я сейчас подожгу!
Пальцы Уэльса непроизвольно дрогнули; подушка, пошевелившись в ослабевших тисках, с тихим шелестом сползла ниже, еще ниже, еще…
Наверное, он мог бы теперь даже все простить да убрать ту прочь, но, отчего-то не в силах сдвинуться с места или вобрать в легкие новую порцию воздуха, все сидел да смотрел, как та, подчинившись еще чуточку распахнувшимся пальцам, все-таки вывалилась и, отдаваясь пуховой удушливой тяжестью, свалилась мужчине на всхрапнувшее лицо.
Тут же, лишь половиной ломаной секунды позже, взорвался вулкан – Рейнхарт резко подскочил, взревел и взрычал, комкая в когтях чертову пуховину и в ужасе мотая спросонья головой, явственно собираясь отыскать запрятавшегося где-то неподалеку неприятеля, попытавшегося его убить: глаза первым делом бегло оглядели настораживающую округу, взволнованно перетекли на тихого-тихого бесценного Юа…
Увидели белый, молчаливый, ажурный сугробик, с головой зарытый в одеяло.
Мгновенно – снова через дробь ломаной секунды – потеплели, улыбнулись, оттаяли.
Руки потянулись к той из трех округлостей, что, затаив дыхание, отвечала за буйную голову, отчего-то лежащую не на мягкой взбитой подушке, а на жестковатом матрасе, и, никак не связав один с одним и так и не сообразив, что чертова подушка делала на нем, а не под щекой Уэльса, мужчина, осторожно приподняв хрупкую голову, просунул под ту пуховый квадрат обратно, осторожно – насколько мог, чтобы не потревожить чуткого сна – пригладил.
Поцеловал неподвижную Беллу в чернявую макушку, капельку отодвинув заросли-сугробы, и, укутав пуховым теплом, только придвинулся вплотную, грудью к спине, чтобы, сграбастав да прижав крепко-крепко, снова, почти с прерванного запальчивого места, погрузиться в воинственный сон, все вышептывая да вышептывая в волчьем гневе о том, что не позволит никакой чертовой волшебной стране отобрать у него единственное возлюбленное сокровище, и Юа, намертво стиснутый этой его акульей жадностью да огненными руками…
Вот теперь Юа, позволяя себе смятую неумелую улыбку уже теми самыми, внешними, губами, так легко и так спокойно, свернувшись кошачьим клубком под хозяйским боком, сумел поднырнуть в накрывающий сон следом за своим синеленточным лисом, чтобы уже там, в стране веселящихся эльфов да отвергнутого Короля, вечно пьяных носатых боуги да жадных до золота лепреконов, отворить перед своим истинным хаукарлистым царем заевшую дубовую дверь.
Комментарий к Часть 33. Сказки Матушки Гусыни
**Juleøl** – рождественское пиво – сезонное, как правило, темное пиво с высоким содержанием алкоголя, которое варится в канун Рождества. В Северной Европе приготовление и употребление рождественского пива – давняя традиция, неотъемлемая часть рождественских праздников.
**Тюрингия** – федеральная земля на востоке Германии. Она славится своими лесами, горными вершинами и средневековыми поселениями.
**Король Оберон** – в средневековом западноевропейском фольклоре сверхъестественное существо, король фей и эльфов, супруг Титании. Его имя соответствует немецкому имени Альберих. Однако в германской песне о Нибелунгах Альберих выступает в роли гнома – хранителя сокровища нибелунгов.
**Том-Тит-Тот** – знаменитый фейри из одноименной народной английской сказки.
========== Часть 34. Курите желтый – он кислее, а осень дивная пора ==========
«Как говорит Ватсьяяна, причина в том, что как разнообразие необходимо для любви, так и любовь порождает разнообразие своих проявлений».
«Пусть каждый удовлетворяет то желание, которое он испытывает».
Кама Сутра
В лимонно-желтое, как новорожденная канарейка, утро, когда солнце, капельку обезумев, выбралось на небо после продолжительных тучевых завес, Микель Рейнхарт, подкрутив колесики излюбленного обмана, от теплого знакомства с которым раз за разом продолжал с ножом у горла – и даже не у своего – открещиваться, привел мальчика-Уэльса в больное, паршивое, грязное и тошнотворное место под впечатляющим впечатлительных – одним из которых оказался теперь и сам Юа – названием:
«Icelandic Phallologicakal Museum»
То бишь в хренов Фаллологический музей, если полки с членами вообще могли музеем называться.
Юа, жесточайше застигнутый подобным дрянным подвохом врасплох, понял, что происходит, уже лишь в тот страшный момент, когда лисий пройдоха, особенно старательно забалтывая своего возлюбленного фаворита, бережно протолкнул того сквозь тяжелую стеклянную дверцу, снуя вокруг брачным танцем настолько основательно, настолько быстро и плавно, что юноша даже не успевал оторвать от него глаз и разглядеть что-нибудь еще в незнакомом ему солнечно-морском городке…
А когда пройдоха этот все-таки соизволил отстать и позволил полюбоваться на двинутый приз-сюрприз – Уэльс подумал, что лучше бы никогда и ничего нахер не видел, втягивая глаза хреновой законсервированной улиткой в панцире.
После четырех долгих мучительных дней, проведенных в намертво замуровавших стенах обжитого трупными да старушечьими призраками дома, без малейшей возможности высунуться на спасительную наружу, потому что простуда жрала тело, постоянно рвало-тошнило, и Рейнхарт категорически запретил даже и мечтать о том, чтобы распахнуть дурацкое воздушное окно, способное опоить хотя бы исцеляющим дождем, им обоим стало настолько паршиво и настолько предумирательно-зябко, что, наплевав на все еще незавидное самочувствие, господин фокс, забрав свои же наказы обратно, этим вот обожествленным утром, не предвещающим вроде бы никакой напасти, вытормошил мальчишку из кровати, тщательно обул-одел и, запечатав совершенное творение рук своих нежным невинным поцелуем в лоб, заявил, что они идут наконец-то гулять, и срать, если рухнут да сдохнут где-нибудь в окрестной живописной канавке, прорастая свежим бутоном лотоса да кустом светоносного терновника.
Юа не возражал – Юа был рад, Юа был счастлив и в кои-то не пытался этого скрывать.
Никакого такси оба видеть не захотели, медленно и с наслаждением меряя неторопливыми пешими шагами залитые дождем да выкорчеванным мхом пустоши, всхолмия, знакомые сердцу дороги, где когдато летали бумажные самолетики да тревожили слух молчаливых скал старинные истории о драконах да великанах-хранителях, порожденных угольком тающей сигареты.
Улочки Рейкьявика, радостно распахнувшие навстречу ладони, тоже представились как никогда теплыми, желанными, одуряюще-нарядными, будто накануне некий сценарист-режиссер, ставящий земные фильмы, но спонсируемый в самом раю, прошелся здесь со своей кистью да перемешанной сумасшедшей палитрой из взбитых чаечных желтков и настурциевых настоек.
И все бы хорошо, и день был беспамятно-влюбленным, и Юа бы покорно пошел куда угодно – только, наверное, не к океану.
Он бы даже согласился вытерпеть очередное развращенное сумасшествие Рейнхарта, если бы тот вдруг решил испытать удачу с еще одним куском хаукарля, воплощая заветную мечту да заранее оговариваясь о выуженных нахрен из гнилого мясца траглодитных личинках. Быть может, если бы Микель очень захотел, он бы согласился заглянуть и в чертов Боукен, удерживая бедовую кудлатую башку под строгим надзором, покуда та роется в пыльных страницах, видеопленках, дисках да американских визуальных книгофильмах, похожих на один большой комикс. Пусть бы себе невозможный не взрослеющий придурь скупал всех чертовых окрестных миньонов, пусть бы носился по улицам и запугивал проходящих мимо детей шайтановскими воплями, пусть бы игрался с развешанными за петельку куклами-барби и болтал-болтал-болтал о своих больных пристрастиях, навроде тех же выколотых глаз или ощупанных ощипанных птиц.
Пусть, на худой конец, прошелся бы по помойкам да насобирал себе охапку сдохших кошаков да крыс, устраивая с теми увеселительное чаепитие, пусть!
Пусть что угодно на свете, пусть уже даже опасное льдистое море в опале, только бы не… гребаные озабоченные пенисы, в обитель которых проклятый психопат, ухмыляясь уголками голодных глаз, его притащил, заставляя, черт подери, задуматься о том, что даже под крышей паршивого обчиханного дома, кишащего совместными прожорливыми микробами да следами простуженных безумств, было, наверное, не так уж и плохо, как глупому привередливому Уэльсу казалось вначале.
Нет, далеко вовсе не так плохо, как в незнакомом рыбацком городке с именем Хусавик, куда чертов мужчина, преследуя свои голубые мечты, девственного душой мальчишку, не объяснившись перед тем ни словом, на радостях приволок.
– Рейнхарт…
Пенисы.
Повсюду, куда только дотягивались разбегающиеся дергающиеся глаза, громоздились чертовы отрубленные…
И возбужденные – пусть, ладно, иногда и не очень – пенисы.
– Рейнхарт, твою мать…
Уэльсу очень и очень желалось подтянуться, дать блядскому выродку пощечину… или, что еще лучше, ухватиться за какой-нибудь из здешних готовых членов, сжать тот в кулаке, заранее обмотанном – брезгливости ради – защитной тряпицей, и как следует съездить тем сволочному идиоту по морде, чтобы обратил уже, наконец, свое гребаное венценосное внимание! А после…
После, устроив демонстрацию свирепого стервозного норова и вынуждая хлестким кнутом последовать за собой, уйти, громко шандарахнув чужой стеклянной дверью, чтобы осколки выбились, хреновы настенные фаллосы осыпались на пол, а все и каждая работающие здесь рожи узнали, что ему, Юа Уэльсу, на такой вот изврат искренне посрать, и вдохновлять тот его – как всякого захаживающего сюда долбоеба с дырой в мозгу да между ног – ни за что не станет!
Абзац, точка и эпилог.
– Микель Рейнхарт, блядь…!
Только вот Микель Хаукарль Рейнхарт старательно в сторону бушующего мальчишки не смотрел, поблизости продолжали да продолжали вздыхать и ахать чертовы залетные бабенции, готовые, кажется, прямо сейчас раздвинуть ноги и наброситься да забраться на все эти уродливые отростки верхом, погоняя китов, оленей и дельфинов в далекие плаванья-бега, покуда кое-что длинное да острое, забальзамированное и с пару десятков лет никуда не вползавшее, станет там у них внутри копошиться да оживать, пронзая грубыми животными толчками и всплесками белого бездетного семени.
Чуть погодя Юа уяснил, что страдали здесь от конкретнейшего недоеба не одни только бабы – мужики, почесывая яйца да прикрывая полами курток явственно поднимающиеся собственные члены, со смущенными улыбками расхаживали под сводами не такой уж и большой лаборатории чокнувшегося Франкенштейна, кишащей колбами, флаконами, банками, бутылками, заспиртованными и засушенными органами, принадлежащими, кажется…
Пока всего лишь животным.
Пока.
– Рейнхарт!
После четвертого или пятого позыва сраный хаукарль, наконец, хотя бы скосил глаза, немножко недовольно – ах, ну простите, что отрываю, Ваше Хуичество! – прицокнул кончиком языка о передние верхние зубы, опаляя взглядом настолько поплывшим и настолько многозначительным, что у Уэльса моментально перехватило горло.
Не от стыда или там мифического возбуждения, которым полнилась физиономия озабоченного курчавого идиота – равно как и физиономии идиотов остальных, – а вот…
От ревности, наверное.
Снова и снова от бесконечной умалишенной ревности.
Мальчишке с лихвой хватило лисьего заявления, что на обратном пути он обязательно прикупит им – ага, им, как же! – каких-нибудь фаллических сувениров – вот хотя бы того жирного лысого нудиста-алкоголика в черном длинном пальто, что, вытанцовывая у грубого железного шеста, то и дело распахивал на себе тряпки, радостно демонстрируя поднявшийся колом стояк, не стянутый ни штанами, ни трусами. Или во-от тот револьвер в форме округлого и готового пениса, выстреливающего не патронами, конечно, а белой вязкой субстанцией, формирующейся посредством загружения в игрушку воды да прилагающегося в чокнутом комплекте растворимого порошка.
Юа, собирающийся убиться от мысли, что Рейнхарт, его Рейнхарт, станет облапывать чужие – пусть и сугубо игрушечные – члены, пуляя из тех направо и налево суррогатной спермой, в бешеном рыке заявил, что если только Его Козлейшество попробует что-то такое с собой прихватить – он ему отгрызет чешущиеся яйца и оставит ебаться с новыми расчудесными игрушками, сопротивляясь всем чертовым сношениям на сей раз уже по-настоящему, как не сопротивлялся еще никогда.
Лис на этих словах пыл поубавил, крякнул что-то о том, что он всего лишь пошутил, пусть Юа и знал, что ни разу чертовщина желтоглазая не шутила и вообще хрен знает, о чем продолжала раздумывать в помешанной своей башке, а затем, пробежав по главному залу два неполных стремительных круга, мельком продемонстрировав юнцу, который упрямо не хотел ничего здешнего видеть, конские да оленьи пенисы, покрытые затвердевшей скукоженной кожицей, показав один мягкий и розовый, булькающий в спирте, орган моржовый, остановился вдруг в самом укромном уголке, под членом висячим да воистину огромным – с желанием и без желания тот тянулся на длину бо́льшую, чем даже верхняя часть Уэльсового тела, – и, водрузив на толстое основание ладонь, принялся задумчиво оглаживать крохотные топорщащиеся волоски-волоконца, вконец доводя вспыльчивого ревностного Юа до обессиленного рыка и грубого взъевшегося крика, обещающего, что если прощение за все эти омерзительные выходки и когда-нибудь придет, то очень, очень и очень нескоро, посредством тех извинений, которые кудлатая безмозглая обезьяна навряд ли могла в своих полутора иссохшихся извилинах сгенерировать:
– Ублюдок! Ты что, сука такая, вытворяешь?! Если ты сейчас же не прекратишь лапать это говно и не услышишь меня, клянусь, я свалю отсюда, и можешь ебаться с ними сколько влезет, поочередно запихивая в свою больную задницу хуи и коней, и тюленей, сраный ты некрофил!
Удар отчасти – и к некоторому неприятному удивлению Уэльса – вышел решающим: прохожие дамочки, захихикав в кулаки и что-то там сплошь превратное поняв, поспешно засеменили прочь. Дамочки другие, углядев в мальчишке свою соплеменницу, пусть и обладающую таким же вот музейным членом, укоризненно уставились на Рейнхарта, готовые вот-вот распахнуть шатры всеобщего братского феминизма и принять бедную принцессу, страдающую от безродной мужланской грубости, под свое крыло. Несколько шапочных усатых мужиков, неприязненно хмыкнув, отшагнули от голубоватой парочки в сторонку, соблюдая, впрочем, въевшийся в ледниковую земень либерализм, а мужики другие, вытянув трубочкой улыбчивые радужные губы, наоборот, вроде бы продолжая делать вид, что старательно рассматривают экспозиции, принялись еще более тщательной извращенной украдкой подглядывать за готовой вот-вот разругаться сердечной парочкой, где юный бойкий омежка, щеря клыки да дыбя шерсть, готовился перегрызть непутевому распутному альфе одинаково уязвимое для всех горло.
И только – эпатажно завершая уродство постмодернистской картины – сраный господин фокс среагировал, как назло, самым последним, самым заторможенным и тупым, заставляя вспененного Уэльса корчиться от стыда и грызть зубами губы-удила, покуда столь ненасытно и неистово хотелось избить чертовыми фаллосами уже откровенно всех здесь собравшихся.
