Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 74 (всего у книги 98 страниц)
– Микель…? – голос показался настолько оглушающе громким, что наверняка вот-вот обещался привлечь чье-нибудь заблудившееся присутствие, пусть и кроме них двоих никого в этой крокодиловой кабинке, во всем этом сортире – и что-то подсказывало Уэльсу, что и во всем этом хуевом музее – не было. – Что за блядство, Микель…?
В сверзившейся с потолка бессветной тиши юноше померещилось, будто он слышит, как кто-то где-то молится жреческим синтоистским богам, как другой кто-то дышит, погибая от лап демона легочной астмы. Третий незнакомец, нарядившись в желтый дождевик, поет, а четвертый слушает далекую европейскую радиоволну или метает по игровым картам кости, или, быть может, и вовсе печатает на умной книжной машинке новый мировой бестселлер о войне да розовых фламинго, отбивая дробным стуком каждую надсаживающуюся букву…
Стремясь избавиться от навязчивого сумасшествия, он на ощупь повернулся к мужчине, смутно угадывая того в тех единственных тусклых отблесках, что забирались из-за стекла синей оконной полосочки, которая…
Которая как раз-таки и привлекла вдруг непосредственное лисье внимание, лишив такового тут же разревновавшегося всклокоченного мальчишку, повстречавшего в жерле гребаного исландского сортира нового своего неодухотворенного врага.
– Микель? – предчувствуя все более и более паскудисто-подозрительное, как нарочно никем не названное вслух, Юа повторил заветное балбесовское имя, добиваясь ответного внимания хотя бы на сей – третий уже, сволочь желтоглазая! – раз. – Что тут происходит…? Говори! Я же вижу, что ты в курсе!
Мужчина загадочно цыкнул, с непродолжительное время помолчал. Обласкал сморщившийся мальчишеский лоб беглым поцелуем, после чего, помешкав, забрался пальцами в карман пальто, выуживая оттуда сотовый и что-то там разглядывая да обдумывая…
Наконец, с какого-то хера просияв, непрошибаемо весело объявил:
– Вот незадача, дарлинг. Музей-то, оказывается, закрылся, пока мы здесь с тобой… развлекались всякими разными интересными забавностями.
– То есть как это закрылся? – опешивше переспросил Юа, добиваясь охотного, но со всех сторон дебильного – вот и спрашивай после этого идиотов – ответа:
– А вот так. Просто, как мышка. Работает он, помнится, всего лишь до шести, и эти шесть как раз… истекли. Более того, табло показывает без четверти семь, и только что, сдается мне, нас покинул последний из присутствующих живых уборщиков, так что придется…
– А как же, блядь, мы?! – постигая какое-то вконец добивающее, неожиданное и несвойственное ему отчаянье, взвыл в девственном ужасе Уэльс: ночевать в этом чертовом сортире ему отчаянно не хотелось, особенно с осознанием, что больной до припадков Рейнхарт еще не раз придолбается со своими скотскими членососательными процедурами, беспрецедентно имея его уже и в рот, и в задницу и… куда-нибудь – черт его знает, этого аморальщика! – еще.
– Да ты не волнуйся так, мой ласковый нервный цвет, – промурлыкало Его Высочество. – Если ты только не захочешь добавить в нашу жизнь некоторого, м-м-м… экстрима, так сказать, скоротать одну-единственную ночку в жестоких полевых условиях да согревающих объятиях друг друга…
– Не захочу! – заранее дурея от всего того кошмара, что несло за собой чертово слово «экстрим», взревел вспененный Уэльс. Взвился валом-буруном, подскочил на ноги, принимаясь ползать на ощупь по полу кабиночного загончика и, отыскивая обрывки сброшенных одежд, поспешно – пусть и криво, пусть и смято – те на себя натаскивать, рыча через каждый удар сердца новым горьким ругательством. – Даже не думай, сраный альфонс с рыбьими яйцами! Хаукарль червивый! Не думай, понял меня?! Я не останусь в этом гребаном сортире, как последний вонючий бомж!
– Ох, ну вот какая незадача… А жалко, знаешь ли, мой несгибаемый ракитов лепесток. Я, признаюсь, так надеялся, что и в этом маленьком баловстве ты окажешься куда более сговорчивым, чем кажешься на первый взгляд…
– Заткнись! – взвыл Юа, угрожая чертовому остолопу зажатым в пальцах сапогом. – Лучше говори, как мы будем отсюда выбираться, бесполезная скотина, пока я в тебя чем-нибудь не запустил!
– Тоже мне, нашел, чем испугать. Снова эта проза, дарлинг! Тебе не надоело? Я, между прочим, могу ответить тем же. Сапогом и чем-нибудь иным. Но в силу того, что джентльмену не подобает обижать его милую нервную леди, то, так уж и быть, я тебя пощажу, алый мой семицвет.
Юа, потеряв на три четверти десяти единичных секунд дар банальной – и не слишком дружной с ним все равно – речи, беззвучно выругался.
В сердцах ударил ногой по стене, готовый вот-вот начать рвать на себе излюбленные ухоженные волосы: что угодно, но только не целая половина затемненных суток в пяти квадратных метрах с чертовым озабоченным идиотом, в силу иного отсутствия развлечений обязательно обещающего мучить все эти часы исключительно его одного!
Нужно было отсюда срочно выбираться, выбираться как можно скорее, пока безумие не пожрало остатки заволоченного паникой разума, и Юа, вынырнув, наконец, из обитой клеенкой хомячьей коробочки, расчертив периметр новой клетки тремя сбитыми широкими шагами, украдкой глядя, как следом за ним поднимается с толчка и Рейнхарт, лениво запихивая неудовлетворенный отсутствием повторного соития член в штаны, вдруг ясно – как на светящейся господней ладони – сообразил, просияв глубиной стуженых глаз:
– Ты, лисица! Доставай обратно свой чертов сотовый и звони куда-нибудь!
– Что, душа моя…?
Сраный дождливый зверь казался…
Почему-то несколько сбитым с толку.
Выбравшись на сомнительный синий полусвет, он покосился на мальчика, покосился на окно. Покосился на мальчика, покосился на окно…
Предпочтя в конце всех концов именно…
Примеченное ранее окно.
– Я вот что тут подумал, моя восточная радость… Быть может, куда как лучше воспользоваться проверенным олдскульным способом, чем привлекать не нужное нам с тобой обоим постороннее вниманием, м-м-м? Тут невысоко, я легко тебя подсажу и заберусь сам, а там выберемся да отправимся куда-нибудь славным неторопливым пешочком, выискивая подходящее такси до дома…
Чертовы смуглые пальцы огладили пластиковую раму, спустились на опущенную в призыве совращения ручку…
– Рейнхарт! – А Юа вот тем временем начинал терять остатки многострадального, каждый божий день куда-то уходящего от него, терпения. – Кому я сказал! Доставай свой блядский телефон и звони! Мне срать куда и кому, но звони! Скажи, что из-за того, что тебе срочно приспичило поебаться, нас закрыли в музейном сортире и теперь ты помышляешь выбиванием чужих стекол, потому что, видно, руки из жопы все-таки у кое-кого растут и банально нажать на кнопку ты попросту в своей тупости не способен!
– Ну, знаешь, юноша, это уже немножечко слишком, а я и так неудовлетворен, из-за чего нахожусь не в самом лучшем расположении духа, чтобы ты знал. – Судя по опасному блеску в обычно желтых, а сейчас сине-черных глазах, Рейнхарт тоже вот… начинал раздражаться. С неудовольством цокнул языком, притопнул каблуком, искоса поглядывая на непослушного мальчишку и пригвождая того буквально к месту чересчур откровенно-наглым притязательством: – Я бы сказал, что поебаться ты тоже был не сильно-то против, милый маленький выдумщик. И не надо меня уверять, будто это фу какая гадость и что приличные принцы таким не занимаются – ты, душа моя, давно уже никакой не приличный. С тех самых пор, как я отыскал тебя и решил, что ты навек должен принадлежать мне и только мне одному. – Признания его тонким скальпелем вскрывали грудину, дробили черепную коробку и заворачивались тромбозным узлом вокруг забившегося в панике сердца, постепенно поднимая гул чертового венецианского крещендо, утопающего в синих лужах холодной лагуны. – Но, так и быть, я послушаюсь тебя и кому-нибудь… зачем-нибудь… позвоню. – Изящные пальцы выудили из кармана телефон – с явной и видимой неохотой. Покрутили тот, повертели, поднесли поближе к глазам… А затем, слившись с опасной безумной ухмылкой на хищном лице, вдруг разомкнулись и, отшвырнув никчемную игрушку в ладони еле-еле успевшего подхватить ту Уэльса, сменились язвительными, ни разу не искренними словами: – Но, свет мой, к глубочайшему моему сожалению, ничего не получится, и головка твоя сгенерировала сплошь непригодную для выживания идею: как ты можешь убедиться, такая волшебная штука, как сеть, здесь, в этой клоаке фаллических катакомб, даже и не думает ловить сигнала. А нет сигнала – нет и связи с возжелавшимся тебе внешним миром. Вот незадача, правда?
Юа, у которого сотовый все же когдато да был, пока не разбился в приливе ярости об асфальт, с тревогой и смурой злобой уставился на экран, который и впрямь являл девственную беспалочность в том углу, где должны были выстраиваться рядком волны-спутники, лишний раз демонстрируя, что нет в мире ни черного, ни желтого, а все остальное – просто вопрос высоты над уровнем моря.
– Черт. И что теперь…?
Хватило только поднять глаза, чтобы пресловутое прогорклое «и что теперь делать» отпало за постыдной ненадобностью, потому что…
Потому что Микель Рейнхарт и так уже все сделал.
Всего лишь нажал на оконную ручку, всего лишь распахнул створку и, ухмыльнувшись, объявил, склоняясь в поклоне да приопуская затвердевающую в пустоте руку-подножку для склочной стервозный принцессы-упрямицы, уверенной, что злой да черствый мир знает гораздо лучше всех, когда сама-то ни разу не покидала стен своей плюшевой – пусть и не очень – драконьей башни.
– Вовсе нет нужды ничего выбивать, котенок, – промурлыкал Его Величество Король, продолжая дожидаться, когда же его невозможное существо вспомнит о желании освободиться и подойдет, наконец, навстречу. – Мы в Исландии, мальчик. Здесь, как ты помнишь, не слишком-то любят запирать лишние, никому, по сути, не мешающие двери. И окна, замечу, тоже. А конкретно тут – музей фаллосов, и поверь – не только мы одни занимались в этих кабинках неожиданными безобидными вещицами… Так что, думается мне, окошко здесь никогда не запирается как раз-таки на тот случай, если кто-нибудь навроде нас решит случайно да непредвиденно… задержаться. Ведь, да будет тебе известно, на любом севере каждый понимает, что единственные три вещи, которые остаются в его беспросветной унылой жизни, это алкоголь, разрезанные вены да столь оплеванные тобой плотские утехи, несговорчивая моя душа. А теперь – я покорнейше прошу вас, прекрасная Белла…
Юа, ударенный пощечиной глумящегося лисьего цинизма, снова и снова отстаивающего свою безумную правоту в таком же безумном глумящемся городишке, озлобленно поворчал. Озлобленно стиснул в кулак пальцы, жалея, что не может теперь прорычать, что никуда не пойдет и вообще передумал и хочет коротать свою тупейшую ночь именно здесь, в сраном сортире на две кабинки, преждевременно разделив их строго между собой и господином лисом.
Покосился на заспинную закрытую дверь, покосился на Микеля и его распахнутое окно…
– Ну и срать, – буркнул, склоняя голову, но выплевывая из зубов засунутую узду – потому что даже если и соглашаться, то соглашаться, заигравшись в принца крови, гордо. – Срать.
Его Величество Хаукарль хитро улыбнулся загадочным молчаливым ответом.
Перемигнулся в темноте насмешливыми глазами и, довольно заурчав севшим голосом, когда мальчишка ступил стопой на его руку, прикрыл кружева черных ресниц – настойчивая живая жизнь, неизвестная ему прежде, пробивалась из-под камней с клубами горящего гейзерного кипения, отвоевывая для себя все больше и больше безумствующего чадящего места.
Комментарий к Часть 35. Sing for Absolution
**Чаки** – вымышленный персонаж и главный антагонист франшизы «Слэшер». Чаки изображается как печально известный серийный убийца, чей дух обитает в кукле и постоянно пытается перенести свою душу из куклы в человеческое тело.
**Completamento** – завершение, финал.
**Фаблио́** – один из жанров французской городской литературы XII – начала XIV века. Это небольшие стихотворные новеллы, целью которых было развлекать и поучать слушателей. Поэтому грубоватый юмор соседствует в фаблио с моральным поучением.
**Барзелетта** – короткая итальянская шутка, анекдот.
**Страмботто** – итальянская народная любовная песня строфической формы.
**Черный Норроуэйский Бык** – чудовище из одноименной английской сказки.
**Кьяроскуро** – в изобразительном искусстве: градации светлого и темного, распределение различных по яркости цветов или оттенков одного цвета, позволяющее воспринимать изображаемый предмет объемным.
========== Часть 36. Раз, два, три, вальс ==========
Но я не пытаюсь содержать семью,
Отдавать детей в Гарвард,
Покупать охотничьи угодья.
Я особо не замахиваюсь,
Я пытаюсь лишь продержаться
Еще немного,
Так что если вы когда-нибудь постучите
И я не отвечу
И в доме не будет женщины,
То, возможно, я сломал челюсть
И ищу шнур
Или гоняюсь за бабочками
На обоях.
В общем, если я не открываю, значит
Не открываю, а причина в том, что…
Что я еще не готов убить вас
Или полюбить
Вас, или хотя бы признать вас —
Значит, я не хочу разговаривать:
Я занят, я помешан, я рад
Или, может быть, прилаживаю веревку.
Чарльз Буковски
Вспоминая старые сказки, которых знал меньше, чем детям положено, чтобы не вырасти совсем уж скотиной или быдло-тряпкой – даже все книжно-картинные герои из золотой эры Бондианы водили непременное тесное знакомство со всякими там Русалками в проруби и Голубыми львами, носящими в сердце чернокожих африканских женщин, – но все-таки что-то знал, Уэльс, щуря сонные-сонные глаза, зализанные солено-клокочущим ветром, разглядел в передвижении непонятного многоногого существа, чинно вползающего на накрытую теменью гору…
Не то стоглавого дракона, не то уголек с такой ж сотней лап, не то и вовсе какой-то призрачный оживший паровоз, сошедший в полночь с рельсов и теперь рыскающий по пустошам да чавкающий голодными ржавыми жвалами.
Ему, конечно, могло и причудиться: проспав всего-то четыре часа и поднявшись тоже в четыре часа – глазам особо доверять не стоит, да и воображению, настойчиво проклевывающемуся сквозь земень скудного скептицизма, тоже не стоит.
Последнему – так и вовсе, в это Юа верил твердо, как и в то, что Рейнхарт – он дурак дураком, а просыпаться в такую рань ему никогда не понравится, пусть мистер фокс и улещивал, что это де очень веселое и приятное занятие: подняться из теплой постели в четыре сраных утра и куда-то там – где чертовски стыло и холодно, – заплетаясь и зевая, с чумной головой потащиться.
Теперь, к слову, этот самый мистер фокс, вопреки бардовским песням да птичьему щебету, бессовестно дрых, позабыв все собственные развеселые словечки, и из зубов его свисала хренова дотлевающая сигарета, крошащаяся красными пылинками-угольками на скрещенные между раздвинутых колен руки, а неподалеку точно так же дрых за рулем такси несчастный водитель, согласившийся за сверхурочные вылезти из кровати и отвезти двух идиотов в зализанные всеми буранами холмы-пустоши, с некоторых эльфийских пор внушающие Уэльсу легкое небезосновательное опасение.
– Эй, Рейнхарт…
Уэльсу спать хотелось тоже, но он – в отличие от двух других имбецилов – хотя бы понимал, что они сюда притащились-то не просто так, что они вроде как ждут хренову почту, не способную являться в приличествующее время, и что спать, в общем-то, строжайше из-за этого нельзя.
Как еще и из-за того, что спать в чертовы уличные холода, отныне опускающиеся ночами уже основательным градусом меньше ноля, нельзя тоже.
Рейнхарт на его обращение как будто бы пошевелился, как будто бы приоткрыл ресницы, как будто бы даже шепнул что-то о поголовном уважении к медным спасающим шарикам и блестящим покрышкам, и, виновато проскулив, погрузился дальше в свой дремотный, размашистый, ничего не стесняющийся фрейдовский бред.
Юа, по обыкновению недовольный таким вот – привычным уже – пренебрежением, попытался было окликнуть идиота снова, но и снова добился ответной реплики о грязнючих китайских столах и забитых оплеванных пепельницах, и, решив, что вовсе и не нужно никакого Рейнхарта будить – себе же дороже будет, честное слово, – что никуда тот не успеет замерзнуть со своей-то португальской кровью и что он способен справиться с высматриванием блядской опаздывающей почты один, лишившись доставучих лисьих попыток помешать, лишь потянулся, вынул у придурка изо рта опасную сигарету.
Покрутил ту в пальцах и, не придумав, куда засунуть еще, затушил о подошву собственного ботинка, после чего – очень аккуратно – завернул в валяющийся в кармане на всякий случай платок, не желая уподобляться какой-нибудь городской свинье и раскидывать отравленное дерьмо там, где дерьма этого отродясь не водилось.
Когда с сигаретой было покончено, а Юа убедился, что тупой лис сидит на жопе ровно и ничем своей жизни не угрожает, мальчишка снова обернулся в сторону возвышающихся на востоке холмов – те струились водопадной гармонью, китайскими палисадниками рисовых зонтичных тростников, – и, прищурившись да поискав взглядом неведомое ночное кошмарище – в темноте да глухоте зрение отчего-то заострялось, рассекая слои кристального воздуха прозрачным тесаком, – вдруг обнаружил, что то куда-то подевалось.
Конечно, если допустить, что оно и изначально ему пригрезилось, все было вполне тихо, мирно да логично…
Только Юа в это логичное верить резко и отчаянно не захотел: он видел то, что видел, и плевать, называлось оно по-умному миражом или не-миражом.
Подкармливая собственное упрямство, юнец поднялся на заплетающиеся, порядком промерзшие ноги.
С тревогой оглянулся на продолжающего бессовестно дрыхнуть Микеля, рассевшегося в позе йога-каштана на подстеленном под задницу пледе – вот так они тот и взяли, дабы «оберегать милого английского котенка от кусачих ночных морозов», а теперь оберегали, само собой, милого дяденьку лиса.
Не в силах самому себе честно ответить, нужен ли рядом доставучий мужчина или можно и так справиться с не очень-то и ответственным заданием, которого на него никто не возлагал, Юа намеренно постучал подошвой о выбивающиеся изо мха камни, погромче попрыгал, играя в чертову русскую рулетку – как решит причудливое провидение, так пусть оно и сбывается.
Провидение, однако, решило, что никакого Рейнхарта Уэльсу рядом с собой не нужно, и тот, пораздумывав, что хищных зверей в тутошних краях, способных сожрать спящего психованного типа, водиться не должно, шаткой дремлющей походкой побрел навстречу холмистым палисадникам, желая все-таки убедиться, что там никого нет, а если все-таки есть – то непременно гада отыскать да…
Уже на месте сообразить, что с ним там делать.
Через три десятка отсчитываемых впрок лишайных шагов юноше внезапно почудилось, будто он услышал шорох – то ли туман откуда-то наползал, таща по следу дряхлую спутанную бороденку, то ли кто-то еще, притворяясь травинкой да парящей на ветру паутиной, брел за ним следом.
Юа остановился.
Вдумчиво оглянулся.
Никого, кроме фигурки спящего Рейнхарта и спящего же на отшибе такси, не увидел.
Подумав, устало передернул плечами.
Пошел дальше.
Еще через три десятка шагов шелест повторился вновь, только теперь к тому прибился еще и странноватый методичный перестук, будто где-то стучали механизмами деревянные часы, и петухи, вырезанные из отгоняющей нечисть ольхи, то и дело ритмично сталкивались клювами, пуша при этом шепчущееся пасхальное оперение.
На сей раз Юа останавливаться не стал, а через новую удвоенную порцию шагов заслышал насмешливое чавканье, будто где-то за камнем или холмистым откосом притаилось на окалине болото, а за чавканьем по проторенной его ногами тропке вдруг пришло навязчивое острое ощущение, что кто-то просто тупо стоит и за ним, не таясь…
Наблюдает.
Где этот кто-то мог скрываться в открытом под все ветра, облака да дыхания месте – мальчик не знал, но, сердечной жилой почуяв, как внутренности мгновенно разрывает дулом несуществующей – наверное – винтовки, в ужасе споткнулся носком потертого кроссовка, застыл на своем мшистом пятачке. Вскинул голову и, впервые постигая значение «холодного пота», зовущегося прежде не более чем небылицей, заколотился вспугнутой кровью, чуя, как к горлу подступает прогорклый пороховой комок.
Вместе с тем что-то внутри закричало, чтобы он немедленно бросал эту чертову затею, забывал про многоногую тварь и возвращался к Рейнхарту, и Юа, нисколько не заботясь, откуда это озарение пришло и не рябиновый ли то плод его тронувшейся психики, развернувшись, уже не шагом, а сбившимся удушливым бегом бросился обратно.
Из-под ног посыпались камни и осколки, пробудился рокочущий дорассветный грохот, слишком чистый в своей частоте в этот хмарный ворчливый час.
Мхи, вжимая в скудную почву корневища, втянулись в оголившуюся землю, оставляя только сколы да твердые пласты накипных лишайников, а ветер, сжалившись, тихо присел в сторонке, оборачиваясь улиткой никогда не стриженых серых волос.
Так страшно, так раздирающе ужасно как сейчас – Уэльсу еще не было никогда в его жизни, и первое, что мальчишка сделал – потея ладонями да пробивая костьми кожу, – запыхавшимся изморенным призраком вернувшись к продолжающему спать мужчине, это чертов пинок в выставленное колено, чтобы Его Величество болезненно взвыло спросонья, а затем – такой же чертовый порыв обнять, стискивая в трясущихся руках изворотливую шею и вслушиваясь в здоровое, живое, стучащее у кромки удивленное дыхание.
– Мальчик…? Мальчик, милый…? Что, скажи мне, пожалуйста, случилось…? – залепетал тот, оставаясь верным самому себе и перво-наперво, конечно же, думая о Уэльсе, хотя сам еще только что столь беспомощно дрых, столь беспомощно смотрел глупые да извращенные китайские грезы, что…
Что едва не…
Едва не попался тому, кто здесь шлялся.
Все-таки шлялся, шлялся, точно и обязательно шлялся, потому что верить собственным ощущениям Юа приучился так же прочно, как и верить в честность лисьих слов.
– Замолчи, замолчи ты… – шикнул на балбеса трясущийся от нервов мальчишка. Стараясь хоть как-то сладить с откровенно сдающим в припадке телом и объяснить тому, что ничего страшного, по сути, не произошло, что все это – лишь игра призраков на внематериальном уровне, не обоснованная абсолютно ничем – да только тело оставалось телом, и в правду не умело верить все равно, – Юа, задыхаясь, обхватил покорное смуглое лицо ладонями, заставляя то приподняться и уставиться глазами в родные глаза. – С тобой все в порядке, скажи мне? Ничего не случилось? Я… всю эту проклятую хрень, я…
– Мальчик, милый! – вот теперь, кажется, Микель пробудился уже достаточно для того, чтобы понять, что руки юноши не дрожали, а тряслись, что прекрасное возлюбленное лицо было белее бересты, и что в ноябрьских радужках застыл редчайший заточенный ужас, вырывающийся наружу вместе со сбитым дождливым дыханием. – Это ты скажи мне, что приключилось?! Что с тобой такое, мой хороший? Что тебя так напугало?
Мужские руки, перехватив ладони Уэльса, накрыли их ладонями своими, принимаясь осторожно и бережно выглаживать, и хотя касания эти успокаивали да щекочуще-согревали, хотя втирали в кровь да плоть слабую жалкую уверенность, будто все, наверное, и правда в порядке, и кошмар, пригрезившийся наяву, можно отсылать прочь в черное костлявое царство, мальчику все равно было…
До тошноты плохо.
До тошноты не по себе.
– Я решил, что… что с тобой что-нибудь… стряслось. Я не знаю, Рейн… Микель, я только… – на сей раз ему было наплевать и на гордыню, и на замкнутую зашуганность, и на непривычку называть вслух опасные в своей искренности слова: Юа бы сказал сейчас все, что сказать умел, если бы…
Если бы знал наверняка хоть что-нибудь.
– Скажи, милый, здесь… Здесь был кто-нибудь еще? Ты… кого-нибудь заметил?
Лицо Рейнхарта мгновенно посерело, скулы налились желчным встревоженным притоком крови. Оскал по-звериному заострился, и глаза, пронзая сгущающуюся темень, метнулись и в одну сторону, и в другую, откликаясь в Уэльсе жгучим желанием благословить этого невозможного человека за то, что тот столь безоговорочно ему доверял, находя верные ключи и не размениваясь на лишние вопросы.
Вот только…
Только…
– Я не знаю, Микель… – чуть виновато и чуть растерянно отозвался он, решая оставаться таким же честным до самого конца, пусть, может, и выглядел со своими россказнями последним шутом. – Мне померещилось, что ли, что я что-то видел там, в холмах… Какую-то многоногую… херь. А до тебя добудиться не получалось, вот я и решил пойти проверить. Сам. Только когда отошел на метров сто – мне вдруг показалось, будто мне в спину уставился чей-то взгляд, Рейн. Такой… паршивый взгляд. Ни черта не… эльфийский. Я не знаю, что это было, но, кажется, я был почти готов сойти с ума, и испугался, что…
– Что со мной что-то могло стрястись…? – мягко подтолкнул Рейнхарт, добиваясь скованного прикушенного кивка. – Цветок, мой дорогой цветок, со мной, как ты видишь, все в полном порядке! Со мной вообще ничего не случится, можешь за это даже не волноваться – поверь, к таким вещам я подготовлен гораздо лучше, чем ты думаешь. Но я безумно ценю твою искренность и твои бесценные чувства, котенок. Только как же нам привести теперь тебя в порядок?
Юа помолчал, похмурился, позволяя мужчине безропотно оцеловывать ему озябшее лицо и тщетно пытаясь подобрать те слова, что хоть как-то помогли бы описать испытанное им сумасшествие, ни разу не стоящее того, чтобы вот так легко списывать его с опасных для жизни счетов.
– Рейн… – дождавшись, когда мужские губы, наконец, оставят ненадолго в покое, тихо и неуверенно выдохнул он, – я видел то, что видел. И я еще не совсем идиот, я не курю твоего сена, чтобы ловить в досветках глюки. Там, на этих холмах, была… хрень. Хрень, понимаешь? Я не знаю, как еще ее описать. Но… при этом я уверен, что пялилась на меня не она. Взгляд… железный взгляд… шел откуда-то… оттуда… – помешкав, он непроизвольно махнул рукой в сторону такси, и оба вдруг…
Оба вдруг, смуро и недоверчиво – недоверчивым, правда, оставался один только Уэльс – переглянулись.
– Оттуда, значит? – тихо и мрачно прорычал Микель, принимая каждое слово сорванного цветка за ту единственную достоверную Истину, которой никогда не откроет ему даже всевидящий Бог. – Вот оно как…
Пыжась буквально взорвавшейся в венах яростью, мужчина резко поднялся на спружинившие ноги, продолжая одной рукой удерживать за спину распахнувшего глаза недоуменного, но начавшего потихоньку постигать мальчишку, а другой переигрывая в холодном воздухе шприцами пальцев, что сейчас – вот именно сейчас – готовы были, кажется, вполне и вполне по-настоящему…
Убить.
– Погоди! – почуяв исторгаемый мужчиной порыв даже не разумом, а телом, Юа попытался преградить тому дорогу, стискивая в горсти за воротник старой охотничьей куртки и стараясь удержать на месте. – Я не говорил, что это именно он! Я сам не знаю, кто и что это было! Не похоже это чертово ощущение на взгляд обыкновенного сраного таксиста, Рейн. Так… так смотрят, наверное, либо психи, либо убийцы, которые положили не одного и не двух, либо и те и другие вместе взятые… Но не таксисты, слышишь меня?! Ничего дурного я от него не учуял, пока он нас вез!
– Быть может, потому что мы оба оказались слишком сонными, душа моя, и бо́льшую часть дороги продремали? – голос Рейнхарта прозвучал седым, глаза – вспыхнули не сюрпризом, а кошмаром и страхом со дна красной померанцевой коробки, и Юа впервые ощутил льющуюся от него слабость, впервые ощутил настоящий живой испуг, что, прошуршав, улегся на сердце тенью крещенского загробного покрывала, а еще – накрывшей страшной мысли, что… Что все это утро, беззащитные и погруженные почти в настоящий сон, они и впрямь провели во власти везущего их черт знает куда незнакомого улыбчивого таксиста, который, возможно… Только возможно… – Я даже не потрудился особенно обратить на него внимание, свет мой, и я не знаю, как мне искупиться за эту свою безалаберную вину перед тобой, но сейчас…
– Рейн!
– Мы поговорим чуточкой позже, Белла, – неожиданно коротко и неожиданно властно отрезал мужчина, и Юа ясно ощутил, как тот, накрывая его запястья, жестко и настойчиво отрывает те от себя вон, повергая в конечный чертог засасывающего отчаяния.
– Да погоди же ты, Рейнхарт! Ты же его прибьешь к дьяволовой матери, так ничего и не узнав! А потом тебя за это посадят, ты понимаешь?! Может, мне вообще показалось, и это все та хрень, что шарилась по горам…
Кажется, Микель еще старался сдерживаться, хоть ярость его и физически переливалась через края, затопляя мальчишку и погружая того на дно все более глубокое и глубокое, куда не доставал свет единой на небеса нептуновой луны.
– Послушай меня, дитя мое. То, что ты называешь «хренью», ты можешь наблюдать прямо сейчас, если только ненадолго обернешься. – Перепуганный растерянный Уэльс последовал совету незамедлительно, и мужчина, наклонившись, чтобы поцеловать того в макушку, но глазами и душой оставаясь лишь там, за спиной, где дыбились загривками черные бутылки вмерзших в камень стеклянных льдин, торопливо продолжил: – Видишь? У него действительно много ног, а также много голов, много глаз, много хвостов, много коробок и всего остального тоже, но при этом всего только один человек, который вот-вот протрубит в рог свой старый брюзгливый зов, предлагая нам поспешить и забрать привезенные из-за гор вещицы. Потому что это – прибывшая почта, котик, и я бы рассказал тебе о ней столько всего, сколько знаю и сам, и мы бы обязательно устроили ознакомительную экскурсию со всеми этими славными лошаденциями, но сейчас, малыш, я не могу думать ни о чем другом, кроме того смертника, который посмел тебя напугать. Поэтому я прошу лишь об одном: будь умницей, держись за моей спиной и не пытайся меня остановить еще раз – иначе мне просто придется утихомирить тебя силой, чего бы мне делать нисколько не хотелось… И я сейчас серьезнее, чем ты думаешь, Юа.
Едва ли успевший разглядеть чертов конный парад, водрузившийся обратно на одну из гор – слишком медленно переплетали ногами повязанные в шеренгу коренастые клячи, то покоряя вершины, то исчезая в низинах, – Юа тихо и обреченно простонал, понимая, что вовек не выиграет этого спора, а сопротивляется исключительно потому, что…
Боится за лисьего дурака, возомнившего в своем безбашенном легкомыслии, будто может справиться со всем на свете.
Помешкав, кивнул…
И, послушно переставляя шаткими ногами в такт чужой неспокойной тени, поплелся за мужчиной, что, угловато развернувшись, тугим, прямым и дробным выстрелом шагов направился в сторону белеющего в одиночестве машинного фургона с невзрачным клеточным значком променявшего лошадей на бензин извозчика.
