Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 73 (всего у книги 98 страниц)
– Тише, моя радость… Тише… сейчас я сделаю тебе очень хорошо, я обещаю…
С поплывшей головой, удары которой на пользу явно не шли, Юа все еще не мог толком видеть, что происходит и что творит гребаный Рейнхарт; лишь когда мужской член протиснулся как минимум на половину, сделав несколько легоньких невинных фрикций, он стиснул зубы, запрокинул голову, снова награждая ту следующим на очереди неосторожным ушибом…
Почувствовал, как ненадежная паршивая стена ускользает из-под заскользившей от испарины спины да задравшейся рубашки, и в тот же момент оказался окольцован левой рукой Микеля, что, подавшись навстречу, прихватил его за поясницу, требовательно потянул на себя.
Не прижимая совсем вплотную, продолжая удерживать строго на весу и в вертикальной позиции, ненадолго прильнул поцелуем к губам, а затем, отстранившись, одним толчком истекающего фаллоса вонзился на всю открывшуюся глубину, позволяя в такой вот – откровенно оседлывающей – позиции ощутить налитую упругость покрытых курчавыми волосками яиц, настойчиво вжимающихся в мальчишеский зад.
В ту же секунду в тощем ребристом теле, едва разобравшем вкус последнего прикосновения, разлилась урановой лавой испепеляющая кости боль – мальчик взвыл бродяжничьей собакой, забился, непроизвольно сжал узкие внутренние стенки, хоть и хорошо уяснил, что делать этого вовсе не следует. Нарвался на новую порцию боли, вконец пожравшую его естество и тугими колючими шариками добравшуюся до потрескивающего в умирающем апофеозе мозга…
– Рейнхарт… Микель… стой… хватит… хва… нет же, твою… твою ма…
Ни черта подобного – никакого жалкого «хватит» – Юа на самом деле не желал, несмотря на затянувшуюся сумасшедшую пытку, давно превысившую уровень его изначального болевого порога.
Желал он ощущать Рейнхарта, ощущать того много, ощущать сводяще с ума, быстро, глубоко и долго-долго-долго, но заданная позиция ему не нравилась до спазмов тошноты, заданная позиция не предназначалась для того, чтобы дарить удовольствие тому, второму, кого ебут, а не кто ебет – тому-то было нормально всегда, в этом Уэльс не сомневался, – и только из-за всей этой сраной чертовщины он был уже практически готов сползти с колен мужчины, столкнуть того с толчка, занять его место и умоститься на белую треснувшую покрышку грудью, оттопыривая зад, чтобы хотя бы так, чтобы в позе уже знакомой, чтобы больно, пусть, да только поначалу и не так чтобы очень.
Он бы готов, он бы все это однозначно проделал, если бы…
Если бы не…
Если бы не эйфорическая искрящаяся безуминка в подавшихся вдруг навстречу сентябрьских глазах и легкий налет нетрезвости в пожирающем чудовищном взгляде.
– Мальчик… мой нежный, славный, любимый мой мальчик…
Микель наклонился ближе. Еще ближе. Коснулся мокрым поцелуем вздернутого подбородка, поддел языком нижнюю припухшую губу; член его, запертый внутри, от всех этих подвижных махинаций то и дело обтирался, соприкасался, отжимался от стенки к стенке, принося нетерпеливый кошмар, и Юа, задыхаясь скулящим стоном, тщетно попытался упереться идиоту ладонями в грудь, чтобы оттолкнуть да сказать, что…
Впрочем, черт бы все с ним: оттолкнуть все равно не получилось, а вот сказать – вполне:
– Довольно уже…! – площадной бранью взревел он: так, настолько вообще мог сейчас реветь – то есть через придыхания, всхлипы и сдавленный непокорный скулеж, ускользающий в осенний жалобный шепот. – Хватит… блядь…! Думать только о… своем… больном удовольствии… Я тебе не… задница на поиграть, идиотище! Если пытаешься меня иметь, пытайся и… помнить обо… обо…
Он был уверен, что его проигнорируют, как игнорировали и попытки сползти с пронзившего пулей члена, да и договорить до конца все равно не получилось – слишком уж высокую Юа, едва ли отрастивший пух на перьях, пытался брать высоту.
Рейнхарт, не высказав в ответ ни единого слова, не показав, услышал или нет, снова надавил ему на грудь, быстро и покладисто заставляя опереться обратно о стену. Подался вперед, мрачной тенью навис сверху, выгибаясь и прижимаясь лбом ко лбу, чтобы мгновенно обо всей прочей чепухе позабыть и растянуть единым порывом одно на двоих дыхание, перекатывающееся изо рта в рот.
Волосы его задевали щеки, размазывали по тем капли испарин, выступивших на вспотевшем лбу и висках. Волосы его пахли сигаретно-алкогольной вишней, откуда-то постоянно преследующей бесоватого невозможного мужчину, и если левая смуглая рука продолжала удерживать мальчика под талией, то рука правая, огладив сжавшийся живот, опустилась на еще стоящий, но готовый вот-вот поблекнуть член, щекоча подушечками влажную натянутую узду.
Юа, не привыкший к особенной ласке – ни со стороны Его Величества во время актов жестокого обычно соития, ни вообще с чьей-либо стороны по течению ежедневной жизни, – против хотения поощрительно прогнулся, повелся, дернул напряженными бедрами вверх и, поджав пальцы ног, оплел самими ногами бедра да поясницу Микеля, стискивая колени до болезненной настойчивости.
– Прости меня… – к какому-то совершенно невозможному изумлению вышептал вдруг Рейнхарт, добиваясь распахнувшихся на пределе морских штормящих глаз и тихого стона-выдоха росой с нежных губ. – Ты полностью прав, мой мальчик: в такие моменты я уделяю слишком мало внимания непосредственно тебе самому… Теперь же, когда ты сказал об этом, душа моя, позволь мне, пожалуйста, исправиться.
– Что… ты…?
Чем он там решил исправляться – Юа не имел понятия, и где-то внутри – под седьмым сердцем и в семени восточного лотоса-орехоносца – зашевелилось болезненно-испуганное сомнение, что неужели опять, неужели ему недостаточно и неужели вот прямо сейчас он, в который раз проявив чудеса нездорового гения, выдаст еще какую-нибудь…
Какое-нибудь…
Однозначно извращенное дерьмо, с предзнаменованием которого мужчина, перемещая первую ладонь на стык мальчишеской спины и поясницы, осторожно приподнял того повыше, а сам, освобождая достаточно места для скованной маневренности, легонько толкнулся следом, пронзая ласковым ударом члена в два-три узких сантиметра вверх.
Боль никуда не делась. Безумная заполненность, особенно остро ощущающаяся не на пике, а в более-менее спокойном состоянии – тоже.
Юа поморщился, распахнул губы в непроизвольном хриплом писке. Протянул руку, хватаясь ногтями за лисье плечо, раздражаясь на ткань и проникая под ту глубже, дальше, пытаясь обвести кожу, срезать верхний ее слой и стиснуться с той силой, чтобы тоже вот оставить на следующее утро вспыльчивые синяки, обозначающие границы его собственности, на которую никому не дозволено смотреть, которой никому не дозволено дышать.
В следующую секунду правая ладонь Рейнхарта легла на его член, обдавая сухим жаром и трепещущей грубоватой плотью, и чужой пенис внутри, разбухающий от терзающего нетерпения на чуточку перекошенном возбуждением лице кудлатого португальца, вдруг прекратил восприниматься таким уж мучительно-невыносимым, неожиданно принося и…
Свою крупицу удовольствия.
Желая продемонстрировать покорную благодарность и показать, чего ему в действительности хочется – как будто бы Микель мог об этом не знать, ха, ха и еще раз ха, но… – Юа с чувством простонал, проводя по губам своим – и губам мужчины тоже – раскаленным от зашкалившей внутренней температуры языком.
Добился стона ответного – сиплого, спелого, попахивающего перебродившим сумасшествием, затягивающего тугую орлеанскую петлю на мальчишеской шее…
Впрочем, ни черта особенно тугой эта петля и не оказалась: Рейнхарт, честно стараясь сдерживать садистские порывы, сделал ладонью еще несколько неторопливых Юа-центричных движений, огладил шарик поблескивающей смазанной головки, обвел подушкой большого пальца дырочку мочевого канала, чуточку стягивая вокруг той кожицу и выжимая на свет постыдную жемчужную каплю. Раскатал ту между пальцев и по стволу, спустился до основания, взяв в кольцо и несильно сжав, в то время как его пенис снова и снова проталкивался да отталкивался коротенькими толчками, раздражающими плоть в приятном поддразнивающем предвкушении…
А затем, когда Юа принялся выстанывать через каждый вдох, когда руки его потянулись к шее мужчины и оплелись вокруг той, когда само юное желанное тельце принялось дикой пумой выгибаться навстречу и член заскользил почти мягко и почти без неудобств – вот тогда Микелю все-таки сорвало крышу.
Поддерживая своего мальчишку на весу, мужчина умудрился встать, добиваясь вспыхнувшего в зимних глазах возмущения и искривленного в оскале боли рта, покуда Уэльса – почти голого и чертовски беззащитного – прокатили вверх по стене, переняли целиком на руки и, оперев вдруг о другую стену, где над головой – в сантиметрах так сорока – болтался железный вспомогательный поручень для немощных человеков мира сего, повелели приказным тоном:
– Подними руки и держись за него, мой мальчик. Только держись крепко и постарайся не отпускать, не сказав мне, понял?
Юа понял.
Вопреки тому, что хотелось – а вот и ни черта подобного… – отправить зарвавшегося типа куда подальше и рыкнуть, что не смей, скотина, командовать в этих развращенных туалетных игрищах, все он прекрасно понял и, полыхая лицом да глядя, как сам мужчина отодвигается от него, оставляя пребывать в откровенно компрометирующем положении, чтобы не лежа и не сидя и чтобы обязательно видеть свой стоячий член, с руганью и ворчливым рыком подтянул руки.
Ухватился пальцами за холодное обжигающее железо, неприязненно и брезгливо поморщился. Сжал те как можно крепче, ища опору и чуть согнутой спиной в лопатках, и в ту же секунду ощутил, как приносящая уверенность рука Микеля отпускает, оставляя болтаться лишь силой собственных потуг да поддерживающих – пусть и не особо балующих успокоением – чужих колен.
– Что… ты делать… собрался…? Рейн…! – получилось тихо, разбито…
Истекающе и до невозможности истомленно-нервно.
Член все еще оставался в заднице, член все еще сводил с ума, отражаясь настойчивым желанием на том уже хорошенько поерзать.
Ладони Рейнхарта, отпрянувшего настолько, чтобы открыть мальчишке незабываемый доступ к обозрению собственных чресл и их совокупляющихся тел, вдруг скользнули на правое тощее бедро, ласково то огладили. Перебрались под колено и, как будто бы нехотя отцепив то от себя, подхватили ногу вверх, отрывая от горячего телесного обхвата и набрасывая на дрожащие руки половину лишнего веса.
Правда, практически тут же Рейнхарт, чертов Извращенец с большой буквы, немного посторонился, согнул захваченную конечность в колене и, окрестив острую шишечку долгим рыцарским поцелуем, осторожно умостил стопу на стык между сиденьем унитаза и бачком, подрагивающим от нетерпения голосом веля:
– А вторую опусти вниз, Юа. Вот так, да. Держи ее там и приподнимайся на носках. – Дождавшись, когда юноша исполнит приказ, оставаясь существовать перед спятившим Величеством обворожительно отдавшимся и прирученным, мужчина снова накрыл пальцами его член и, помассировав головку, сказал то страшное, от чего у Уэльса моментально поднялась дыбом шерсть, а щеки и уши залило дешевое хмельное вино из отравленной медовой черешни: – Теперь ты будешь двигаться сам, моя радость. Не волнуйся и не смотри на меня так – я к тебе подключусь, как только пойму, какой ритм доставляет тебе больше удовольствия. Пока же…
Мурлыча себе под нос, он прошелся по всей длине мальчишеского члена, собирая и размазывая стекающие капельки, пока Юа, с трудом способный переварить услышанный наказ, задыхался и глотал взбешенные слова, в конце всех концов вылив из тех одно-единственное, но ослино-упрямое:
– Нет!
– Нет…? – как будто бы удивленно переспросил Рейнхарт, спускаясь теперь к лобку и принимаясь вычесывать короткие мягкие волоски черной пушистой шерстки.
– Нет! Я… не буду я… не буду… сам! Нихуя подобного я делать не буду, сраный фетишист!
– Но почему, котик…? Чего такого страшного я от тебя прошу, объясни мне? – кажется, придурок желтоглазый и в самом деле не мог взять в толк, что происходило и откуда взялось столько убивающей – да умирающей, умирающей она была… – спеси, и Уэльс, который и без того впервые добился от психопата такой вот относительной нежности, когда весь акцент колебался не на удовлетворении шизоидных лисьих выдумок, а на удовлетворении желаний его собственных, самую капельку…
Стушевался, отчасти понимая, какой непрочной может оказаться эта грань и на сколь недолгое время Микеля может хватить, прежде чем на свет вылезет проклятый зубастый монстр.
Выгрызая себе губы, юноша отвел лицо, стараясь не смотреть, как смуглые пальцы переминают его податливый пластилиновый член. Дрогнул, дернулся, когда внутри опять запульсировало и зашевелилось, ударяя по шовчику истерзанного рта гортанным выбитым стоном.
Как мог, как еще только подчинял себе самого же себя – то есть слабо и фактически никак, – попытался пробормотать-объяснить:
– Не бу… ду… черт… сам… тебе надо, ты и… и… делай… сам… это… ты… как всегда, а не… а не… я…
Рейнхарт снова медленно – чертовски невыносимо медленно! – поелозил в его заднице, пробуждая голодную измученную дрожь; пальцы пощекотали головку, запечатывая ту в кольцо и принимаясь с чувством дрочить, и Юа, поняв, наконец, что нихера он ослушаться не сможет, что нихера этому человеку вообще противопоставить никогда не сумеет, с постыдным стоном и всеми известными чертыханиями напряг ноги и руки. Приподнял зад, ощущая, как и впрямь соскальзывает с горячего липкого пениса, а затем, теряя от торопливости память и превращаясь в выебанную кукольную гейшу в голубом мотыльковом кимоно, опустился обратно, стараясь расслабить внутренние стенки настолько, чтобы принять чужое естество без лишней для них обоих боли.
Он до последнего не верил, будто из всей этой двинутой затеи получится хоть что-нибудь: слишком невозможно-убийственных поступков требовал от него Рейнхарт, слишком неумелым сам Юа оставался в подобных взрослых развлечениях, слишком стыдно и запальчиво было в груди, чтобы сладить с упирающимся непокорным телом, сохраняющим тот же буйный характер, что и сам неподчиняемый Уэльс, потугами какого-то немыслимого дьявола все же подчинившийся, поддавшийся, позволивший воткнуть себе в зубы вензеля, а в бока – острые серебряные шпоры на разгулявшегося оборотня.
Слишком сладким вышло болезненное вознаграждение, когда, опустившись резче нужного, он ощутил, как чужая плоть что-то в нем прорывает и продвигается еще чуточкой дальше – туда, где почему-то ни разу не бывала прежде.
От одного этого кровь запалом ударила в уши, с губ сорвался вымученный полукрик, и Юа, подняв на Рейнхарта поплывшие глаза, встречаясь с совершенным пьянством и чертовым декадентством на красивом лице, ощущая, как уже обе кисти смыкаются вокруг его члена, принимаясь тот нежнейшей грубостью ласкать, подтянулся на послушных теперь руках вновь.
Спустя несколько таких фрикций, найдя применение и ногам, сумев перебросить на те бо́льшую часть действия и веса, юноша скользил на мужском члене уже почти неприкрыто, уже почти спокойно, позволяя себе брать неопробованную высоту, позволяя себе менять угол и сжимать на пробу стенки, исподволь наблюдая за отуманенным выражением стонущего хриплыми выдохами Микеля.
Происходящее ему нравилось, и смотреть вниз, на влажные пальцы и ладони в его собственной смазке, продолжающие игриво надрачивать подергивающийся взбудораженный пенис – нравилось тоже.
Настолько, чтобы, подсознательно заигрывая с Рейнхартом, подсознательно стараясь привлечь к себе еще больше жажды и внимания, он запрокинул голову, разметав по спине и груди атлас влекущих на пожар волос. Приоткрыл пухлые оцелованные губы, проводя по тем языком. Приопустил ресницы, придвигая ногу на толчке ближе к мужскому бедру и изгибаясь под принимающими фрикциями столь дико и необузданно, что маленькая чертова шалость, ударившая в мозг непривычной и неправильной опухолью, добилась своего в считанные секунды: Микель, отзываясь звереющим зубастым шипением, вдруг резко и безо всяких предупреждений ухватил негодного мальчишку под оба колена, наверняка бы вынудив того – если бы не намертво вцепившиеся в поручень руки – рухнуть вниз, переламывая себе шею во всей этой безумствующей вальпургиевой сутолоке.
– Ч-что… что ты… дел… делаешь… ты… – слова не слушались, в глазах поднимались, сцепляясь лосиными рогами, страх и больное, аморальное, ведьмачье предвкушение похотливой травницы-девки, околдовывающей одним своим взглядом из-под смолистых игл-ресниц.
– Молчи, – грубо оборвал его Рейнхарт тем голосом, теми глазами и тем лицом, с которыми спорить было попросту невозможно. Не-воз-мож-но. – Сейчас ты вдоволь насладишься тем, чего тебе хочется, мой сладкий блудливый омежка.
От слов его Юа почти задохнулся, от слов его – почти возмутился, но еще через один удар сердца, заточенного в систему динамиков, сорвался лишь на глухой гортанный стон: мужчина, удерживая его под ноги и раздвигая те так широко, насколько хватало места и сил терпеть, сам поменял позицию, сам нашел для себя опору и, сделав бедрами на пробу пару плавных движений, отчего внутри все взорвалось, принялся подчинять себе юный пылкий цветок жадными выпивающими ударами-плетьми, разбрызгивающими по воздуху постыдный запах грязного звериного секса.
Чувственность, сумрачность, изломанность, упадочность – все это танцевало здесь, в лиричной пляске Габриеля, в мечте того же загробного декадента, в черных свечах по кругу и хоровом пении спустившихся на стоны покаянных херувимов.
В пустоте желтых люминисцентов парил сумасшедший святой дух, движения отзывались измучивающими шлепками, стянутой кожей и бесконечной чередой выстанывающих вскриков, за которыми Уэльс, открывая все свое тело, ломался, ластился, полз по стене и впивался острыми укусами в собственные руки, жадно толкаясь и в ласкающую ладонь, и навстречу выпивающему члену, уже не в силах вспомнить, что происходит, где они оба находятся и почему вдруг Рейнхарт, ускорив ритм, отпускает его ногу, перемещается на сосок, принимаясь тот выкручивать-защипывать, чтобы начать кричать уже совсем в голос, отдаваясь цыганящим внутренним спазмам и где-то там, подсознательно и далеко, страшась привлечь этим шумом нежелательное лишнее внимание.
– Рейн… стой…! Стой, подо… подожди… ты…
Хотелось дольше, хотелось больше, хотелось ощутить, как в заднице запульсирует мужской пенис, готовясь разбрызгать липкую белую сперму, но Рейнхарт, не вознаградив словесным ответом, лишь с особым остервенением выкрутил бусину мальчишеского соска, протолкнул член глубже, утыкаясь тем в ту новую особенную точку, от соприкосновения с которой все существо Юа надтреснуло, возгорелось, закричало-заныло порами и кровью…
А затем, сокращаясь, сотрясаясь и содрогаясь, с плеском и стыдом брызнуло в горячую ладонь, на собственный живот, на живот мужчины и каплями – на чертов белый бачок, принося шаткое, отупляющее и пустое забытие…
Не замечающий даже того, что Микель, который ведь не кончил, начинать двигаться не спешил, а просто стоял и разрывал его плоть да душу серпами глаз-месяцев, что он сам уже давно не подтягивался на разжавшихся пальцах, а баюкался на потряхиваемых болезнью коленях, Юа не соображал ровным счетом ничего, позволяя желанным покоряющим рукам делать с собой все, чего тем сделать захочется, и руки эти, улавливая необычайную вышколенную послушаемость, действуя до трепета осторожно, вдруг приподняли мальчика, несильно и бережно растормошили и, одаривая выглаживающей, но твердой лаской, с какого-то грязного черта…
Опустили того на пол, заставляя уткнуться острыми разгоряченными коленками и голенями в холодный заляпанный – и кем-то когдато всохшийся-обоссанный – пол.
Юа все еще ничего не воспринимал.
Юа все еще оставался трепетен и кроток, и лишь когда мужчина, вычесывая густой его загривок, щеки и губы, перекинув через седло унитаза ноги, раздвинул те перед ним, обхватил сталью-силком, упираясь в лицо стоящим штопором напряженным членом, немедленно требующим разрядки и касаний щекочущего юркого язычка – вот тогда до юноши начало…
Кое-что нехорошее доходить.
Выпитый и шаткий, до невозможности слабый и вместе с тем невольно просыпающийся от своих грез, он вскинул голову, прищуривая лед мгновенно отрезвленных глаз. Облизнул сухие губы, отчаянно стараясь не вдыхать и запаха чужого члена, и впитанного тем его духа, который ему не просто не нравился, а был… наверное, по-своему отвратителен. Угрожающе оскалил клыки, встречая не то умоляющую, не то приказующую на смерть огнисто-желтую ярь с присущим спесивым упрямством и непониманием, почему нельзя было по-нормальному кончить ему в жопу, а непременно нужно полезть в рот, который вообще для таких штук, как Юа исступленно верил, не предназначен.
Он не хотел.
Глядя на облитый смазкой член, глядя на то, как вздуваются его живые вены-драконы, как трепещут жилы, как натягивается кожа, как вытекает из уретры полупрозрачная капля семени, и представляя, как он, этот чертов монстр, движется внутри, как нажимает на анус и как постепенно погружается в тесный разбереженный проход, Юа отчаянно не желал ничего подобного с тем делать – не сейчас, особенно не сейчас, когда вкус Рейнхарта перемешался со вкусом его собственным, от этого становясь еще более…
Тошнотворно-нежеланным.
Ни сейчас, ни потом, никогда – Юа не хотел и не собирался этого делать, несмотря даже на чертову дрожь, что жрала мужчину, несмотря даже на то, что тот, ухватив его за волосы на макушке, пытался подтащить силой ближе, надавливая и практически насилуя, стараясь насадить на острие плотно стиснутыми губами.
Несмотря на рык и на обещающие бесконечную боль угрозы, несмотря на первый болезненный удар между шеей и лопатками, в сердцах отвешенный Рейнхартом за упрямое козлиное сопротивление – он ни за что не сбирался подчиняться…
До тех самых пор, пока вдруг не услышал голос.
Гребаный чертов голос такого же гребаного чертового Микеля, что, сменив злость на усталость, утопив приказ в конечной мольбе, тихо и обезнадеженно прошептал, путаясь в этих вот длинных – таких же длинных, как дорожки к сердцу глупого Уэльса – прядках, выглаживая голову и с падающим духом отсчитывая уходящие в никуда секунды:
– Ну же, Юа… Пожалуйста… Я прошу тебя… Сделай это для меня…
Юа… все еще не хотел.
Не хотел он, не хотел!
Не по-настоящему, чтобы с собственным желанием у сердца и чтобы без перепуганной неприязни, болезненно колющейся в груди…
Только, вопреки этому нехотению, вопреки самому себе, скованный по рукам, душе, воле и ногам невидимыми терновыми путами, проклиная и шипя сквозь зубы, вскинул дрожащую ладонь, осторожно оплетая трясущимися пальцами основание чужого пениса, привычно-знакомого изнутри, но не снаружи.
Ощутил, как под кожей пульсирует живая кожа, как переливается из крови в кровь, как горит наваждением все тело мгновенно напрягшегося мужчины, через выдох срывающегося на короткий мятый стон и конвульсивное движение бедрами.
Как пятерня на его макушке вновь ухватывает сильней и, надавливая, подтягивает ближе, ближе, чтобы, наплевав на все, вытолкнув из горла вслух пару обидных, но никем не замеченных, ничего не значащих защитных словечек, покрыть губами и языком мягкую упругую головку, ударившую по всем нервам терпким соленым вкусом чего-то сильно запретного, нарушенного, переступленного без возможности исправить и хоть когда-нибудь вернуться да вернуть.
Юа не умел, не представлял просто, что нужно делать: член дальше головки помещаться отказывался, ощущался отдельным организмом, добивал противоестественным послевкусием, и Уэльс, инстинктивно стараясь обезвредить тот от зубов, пытаясь притронуться скользким языком и открыть рот шире, чтобы по настоянию Микеля пропустить глубже, вновь подчинился управляющей руке; подтянулся выше и спустился ниже, за пару движений улавливая нужный ритм, но все еще танцуя исключительно возле головки – большего Рейнхарт от него пока и не просил, а на добровольный энтузиазм он готов идти не был.
Мужчина отзывался благодарными стонами, размашисто подавался навстречу, крепко сдерживая в колючей перчатке, и через еще несколько движений Юа, потерянный между «неприятно» и «не так уж и плохо», вдруг ощутил, как набухает в лоне рта уже и головка, мгновенно усиливаясь и в запахе, и во вкусе, и в чертовом… размере.
Слишком быстро, слишком без предупреждения, слишком…
Слишком с привкусом моря и сигарет, молока и простуды с содой, когда Рейнхарт, ухватив бьющегося в упрямом сопротивлении юнца за шиворот и голову уже двумя руками, толкнулся в глубину его рта особенно глубоко, задевая волны нёба, и, потушив гортанный рык под стиснутыми зубами и зажмуренными ресницами, с голодной яростью кончил в узкую тесноту, заставляя машинально сглатывать и дуреть, дуреть, дуреть, пока белая жижа, обжигая стенки, стекала ниже и ниже, ниже и ниже, становясь частью самого Уэльса, распускаясь в его крови соцветиями красного терна с запахом редкого синего меконопсиса.
И если бы Юа только мог сейчас говорить…
Если бы он только мог сейчас говорить, то – подчиненный и склоненный пред королем на колени – обязательно сказал бы, что держать его, глупый-глупый лис, вот сейчас – уже больше ни к чему.
Держать уже больше совсем ни к чему, потому что ты, Величество, отныне и навек единственный победитель в этой совместной больной игре под одним на двоих названием…
«Жизнь».
⊹⊹⊹
– И что, чью-нибудь блядскую мать, ты устроил…? – смуро и рвано пробормотал мальчик-Уэльс, как только – хотя бы немножко, хотя бы вспоминая свое собственное имя – вернулся в поток привычного сознания.
Как последняя собака, натасканная запальчивым заносчивым хозяином, он все еще сидел в господских ногах, утыкаясь в колени щекой, и ощущал, как в волосах его ползают да шевелятся ленивые властные пальцы, лучащиеся довольством настолько пьяным и настолько игристым, что то, нисколько не стесняясь, пролезало сквозь расколупанные изнасилованные поры и спокойно втекало в Уэльсову кровь как к себе домой, отупляя вспышку заслуженной ярости лишь вялым ворчливым недовольством.
– А что я устроил, душа моя? – тут же отозвался сверху обыденно-радостным, теплым… но как будто каким-то не совсем до конца сытым, что ли, голосом Его Величество Микель, вынуждая резко запрокинуть голову и опасливо поздороваться – пристыженным и оттраханным в принявший рот – с насмешливой ухмылкой викторианских – то есть и дворянских, и извечно во всем побеждающих – зрачков. – Абсолютно ничего столь предосудительного, на что тебе стоило бы сердиться: у нас получилась всего лишь весьма и весьма занимательная прогулка в музей и сопутствующее той приятное продолжение. Разве что продолжение это можно было бы еще разок испробовать с самого начала – вот от этого бы я не отказался, сладкий мой котеночек…
– Ты, скотина! – загораясь от смущения и недавних слишком живых воспоминаний – задница все еще горела, а во рту кололся непривычный опозоривший вкус, – Юа уже готов был забрать обратно и все размышления о потенциальных победителях, и об укрощающих привязанностях, и обо всей больной фантасмагории вообще, вынося один-единственный финальный вердикт: ни черта, совершенно ни черта сраный господин лис не достоин. – Даже не мечтай, понял?! Не мечтай даже! Ты и так мне в рот своим дерьмом кончил, дрянь такая! Мало тебе?! – На всякий случай, чтобы не искушать придурка и не попасться в его хитрющие лапы, мальчишка попытался было отползти на хоть сколько-то безопасное расстояние, как вдруг – конечно же, ну кто бы удивлялся? – оказался перехвачен за локоть да перетащен и вовсе на мужские колени, все еще окоронованные обнаженным мокрым членом, опять ощутимо упершимся куда-то в нагое бедро. – И как, сука, у тебя так быстро поднимается, если ты только что кончил?! – зверея еще и на это – его собственный член повис обессиленным прутом, – добавил с пенной у зубов он, со стыдом и воинственной прытью вглядываясь в улыбающееся дебильнейшей из улыбок нетрезвое лицо. – Хотя нет, не говори! Не говори мне ничего, извращенец хренов!
– Ну почему же это не говорить, если ты сам спросил, котик? – в довольстве промурлыкало Его Стоячество, привлекая юнца еще ближе и аккуратно, осторожно – пока еще, пока не снесло последний на голову шурупчик, расположенный непосредственно у основания бодающегося козлиного хуя – принимаясь выцеловывать тому обласканную влажную шею. – Я всего лишь молод, неуемен и безумно в тебя влюблен, моя Белль. Так что никакого секрета здесь не кроется, спешу тебя клятвенно заверить. Что же до тебя – то ты просто еще слишком юн, чтобы выдерживать долгую скачку, но могу тебе пообещать, что в скором это изменится, моя радость, и мы сможем наслаждаться друг другом куда более долгое вре…
– Боже мой, заткнись… Заткнись, чокнутый… трахоголик! Заткнись, или…
К полнейшему и наивнейшему удивлению Уэльса, не успевшего толком вознегодовать да сообразить достойной угрозы, заткнуться заставили как раз-таки его: Рейнхарт, мгновенно оборачиваясь чуткой поджарой гончей с обвислой шерстью в репейниках, отчего-то резко вскинул голову, принюхался, нахмурился, напрягся и в ту же секунду накрыл мальчишеские губы, плюющиеся обворожительной прелестной руганью, крепкой ладонью, впечатывая так сильно, чтобы лишить и дыхания, и всего неукротимого запала – исключительно надежности ради – разом.
Юа, впрочем, попробовал и помычать, и покусаться, и повыгрызать лишний кусочек кожного мяса, но вторая рука, улегшаяся на затылок и порядком спрессовавшая, кусаться помешала достаточно живо, а мычание тут же оборвалось, как только мальчишка заслышал по ту сторону туалетной двери остановившиеся шаги и звон инородного металла.
Сердце ударило с бешеной силой, глаза лихорадочно обвели разбросанные по полу снятые тряпки…
Дверь же, щелкнув автоматикой, отворилась.
К некоторому недоверию Уэльса, шаги внутрь не проследовали, а из-за той стороны отрезанного от мира туалета не послышалось ни звука, ни голоса, опаляя продолжением уже со всех берегов подозрительной, неестественной и неправильной сумасшедшей тишины.
Все это продлилось, наверное, с половину жалкой минуты, а затем дверь затворилась вновь, звякнули угаданные ключи, сработали замки и механизмы…
И еще через минуту, в течение которой они с Микелем оба просто сидели и таращились друга на друга, непонимающе хмуря брови и как будто бы предчувствуя что-то нехорошее, но не соображая, что именно во всем этом не так, желтый потрескивающий свет, моргнув, вдруг просто…
Исчез.
Погас, покинул их, обрушился черничной молотой пустотой, зябким сумраком и ощущением разломившей кости беззащитности, в которой кабинка моментально обратилась пастью вынырнувшего из воды аллигатора, а толчок прекратил быть толчком, становясь чертовым воздушным матрасом на реке, пока и разморенная дремотная нега тоже прекращала быть безобидной грезой о шелестящих зеленых мхах да желтогрудых попугаях мангровых островов с пригоршней сурикатовой валюты за каждым манговым пером.
