Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 98 страниц)
Руки Микеля потянулись ему навстречу так быстро, сковывая в капкан трясущихся удушливых объятий и привлекая к раскаленной, что вулкан, бьющейся груди, что Юа даже не успел вырваться, отпрянуть или и вовсе сообразить, с замирающим духом ощущая чужие пульсирующие стрелки-удары, чужое дыхание, чужую жизнь, плавно, но неотступно окутывающую жизнь его собственную.
– А ты, малыш? – выткалось, вышепталось на самое ухо, задевая его выдохами-губами, отдаваясь жадными властвующими ладонями Розового Короля вниз по спине и подушечками пальцев – под подол задравшегося потугами ветра полупальто. – Я буду счастлив открыть тебе любой свой секрет, мой свет, но за это испрошу некоторого ответного откровения и от тебя. Ты ведь не откажешь мне, котенок…? Исполняя твое пожелание, давай же устроим вечер признаний, воспоминаний и канувших в лету секретов, проговорив до позднего предрассветного утра, пока не покажется запыхавшееся солнце, и узнаем друг о друге все то, чего никто и никогда не знал прежде, да и не узнает впредь, моя любовь… Ты согласишься? Согласишься принадлежать мне этой ночью так же, как и я буду – совершенно раздетым по крови и сердцу – принадлежать отныне тебе?
Юа стиснул дрогнувшие от всего этого пьяного безумства, умело слетающего венчающим колдовством изо рта дурманного лисьего короля, губы.
Скребнулся зубами и зажмурил пристыженные глаза, отчаянно стараясь не пропускать слишком глубоко внутрь все то невыносимо-жгущееся, невыносимо-щекочущееся, что только что услышал.
Провалился, сдался, открылся и, ухватившись потряхиваемыми пальцами за шерстяной английский воротник, крепко сжав тот в кулаке и невольно придвинувшись ближе, утыкаясь замершему мужчине лбом в успокаивающее плечо, коротко и присмертно…
Кивнул, тут же, на месте, покорно раскрывая избавленную от застежки душу и, жмуря ресницы, заживо вываливая ее – соленую, кровоточащую, но безнадежно влюбленную – в чужие алчные руки.
Чтобы…
Чтобы тоже вот – уже на-всег-да.
Комментарий к Часть 27. Принцы-лебеди
**Planus Regius** – придворный шут.
========== Часть 28. Endlessly ==========
There’s a part in me you’ll never know
The only thing I’ll never show…
Hopelessly. I’ll love you endlessly
Hopelessly. I’ll give you everything
But I won’t give you up
I won’t let you down
And I won’t leave you falling
If the moment ever comes.
Muse
– Рейнхарт! – раздраженно и чуть взволнованно позвал Уэльс, забитой пугливой кошкой мечась из стороны в сторону, но натыкаясь только на еще бо́льшую темноту, в которую его бесстыже загнал чокнутый мужчина с желтизной плавучих глаз. – Рейнхарт, твою мать! Извращуга гребаная! Отзывайся! Прекращай немедленно всю эту ерунду!
Под ерундой все еще понималась темнота; та, клубясь и растекаясь черной тушью в стаканчике из-под окрашенной воды, бегала крохотными невидимыми ножками по лестницам, отскакивала от стен, со смехом вертелась на голой проводке под потолком. Скрипела досками и полками, перелистывала старые пыльные томики в картонках, поднимала кверху ворохи перевернутых игральных карт, высвечивающихся на одно короткое мгновение красными глазницами коронованных тузов да поперечно срезанными внутренностями обезглавленных королей.
Эта чертова игра, которая как будто бы и никакая не игра, Юа не нравилась: только последний идиот – навроде того же Рейнхарта – мог взять да и заявить, что вместо обещанного вечера разговоров, который теперь перенесся на поздние залуночные часы, у них случится вечер Больной Черной Сказки.
Юа воспротивился, Юа заорал, что к бесовой матери ему эти паршивые сказки – ненависть к пьянствующим лебединым реинкарнациям крепко притискивалась к мягкому на ощупь сердцу, – но кто, в самом деле, стал бы его слушать?
Лисий Микель, возгоревшись от этой своей грандиозной идеи, практически тут же ухватил мальчишку за руку, утащил его на второй этаж и там, в эпицентре коробок, досок, мешков – словно уже не мусорных, а совсем-по-настоящему трупных – просто-таки…
Бросил.
Сперва велел послушно подождать его на месте и никуда не уходить, стремительной тенью удаляясь в полумрак и старательно делая из того подкормленный беспролазный мрак: затушил все ночники и свечи, задвинул – если верить охающим едким звукам – все ставни и зашторил тяжелым полотном все окна, перекрыл чем-то громоздким и оцарапавшим пол лестничную – и одну, и вторую для пущей надежности – дорогу вниз, а потом…
Потом наврал, чокнулся, нарушил все, что нарушить мог.
Потом – так легко и так болезнетворно, чтобы до тошноты в горле и страха в намокших ладонях – исчез.
– Рейнхарт! Чертов тупой Рейнхарт, клянусь, я тебя башку разобью, если не вылезешь сейчас же, понял?! Это, мать твою, ни разу не весело! Рейнхарт! А ну вернись обратно!
Чем дольше Юа находился в оглушающих потемках, напрочь лишенных малейшей крошки света, тем нервознее ему становилось: он все еще помнил сраный самоподвижный труп с кровавой пастью, все еще помнил неистовую ночь с ожившим – пусть вроде и не разу не – содомическим лисом в белом котелке. Все еще ощущал, как скрипят закопанные под ступенями ведьмовские старухи с проржавленными костями, когда лестница перекрыта и по ступеням совершенно некому ходить, потому что даже жиртрест Карп дрыхнет тугим теплым комком в ногах; и как вдруг резко начинает падать – и без того извечно стужено-зимняя – градусная отметка, выбивая изо рта облачка индевелого дыма.
Сейчас тоже было чертовски холодно, только пара, в силу отсутствия света, разглядеть не получалось, а потому Юа не мог с точностью сообразить: то ли это его собственное внутреннее состояние, за которым кишки отчего-то вмерзаются в ребра, то ли все дело в чем-то внешнем, цельном, пожирающем температуру и поднимающемся с той стороны раскрывшейся в полночь могилы.
– Чертов Микель Рейнхарт! Кончай, блядь… Мне не нравится эта твоя игра! Долго ты меня игнорировать будешь?!
Ощупывая ладонями стены, Уэльс прополз куда-то вверх по пыльному лабиринту, поднялся на одну из бесконечных – появляющихся подножками то тут, то там – ступенек. Споткнулся не то о мешок, не то обо что-то шуршащее еще – невыносимо мягкое и отозвавшееся в теле приступом головокружительной прыткой тошноты. Отпрыгнул. Врезался лопатками в нечто деревянно-скрипучее, тут же громыхнувшее не то несмазанными дверцами, не то крюкастыми лапами, не то и вовсе зубастой пастью, с головой выдающей расположение мальчишки, и Юа…
Юа впервые задумался, впервые столь тесно столкнулся нос к носу с занятным нервным вопросом, что с какого же черта он продолжает и продолжает…
Орать?
Рейнхарт – если постараться посмотреть без личностных анормальных притязаний – был и оставался со всех своих пунктов-параметров-аспектов чокнутым. Рейнхарту могло прийти в голову что угодно, и он, следуя за больным сиюминутным желанием, тоже мог играючи натворить, в принципе, это страшное пресловутое «что угодно».
Невольно повинуясь этим – удручающим, распаляющим и все больше наводящим панику – мыслям, ворующим последнюю надежду на свет, Юа, стискивая зубами линию рта, кое-как и впрямь заставил себя заткнуться, стараясь запрещать замыленному телу полноценно вдыхать и выдыхать…
Когда вдруг оторопело да запоздало уяснил, что умудрился нарваться на еще одно неизменно низменное сокровище всякой беспокойной ночи – дьявольскую заражающую паранойю, которая, если не вдаваться в глубокие подробности, была, наверное, даже по-своему уместна: разглядеть вокруг себя Уэльс ничего так и не сумел, места эти Микель знал намного лучше, да и он столь долго и яростно выдавал себя, надрывая глотку запретными криками с именем извечного потешающегося виновника, что теперь…
Теперь вроде как и прятаться не имело смысла, теперь во тьме уже наверняка притаилась какая-нибудь местная тварь – а то и не одна, – голодно выжидающая, когда глупый незрячий человек сам заберется в расставленные да обслюнявленные паучьи угодья.
По коже непроизвольно проползли озлобившие мальчишку мурашки. Ладони, сомкнувшись пальцами, окончательно взмокли. В горле застрял горький рябиновый комок из застывшей птичьей слюны.
Тихо, стянув с ног дурацкие шумные тапки, выданные, наконец, лисьим плутом, и стараясь тщательно проверять пол кончиками пальцев, прежде чем решаться ступать, Юа коротенькими маленькими шажками поплелся дальше, радикально сменив, впрочем, изначальную траекторию.
Добрался до одной стены, до другой, в совершенстве теряя ориентировку и прекращая понимать, где и для чего находится и как в обыкновенном доме о трех этажах, один из которых забаррикадирован, а другой – и вовсе чердак, можно столько времени безнадежно блуждать.
Ударился лбом обо что-то нависающее, твердо-деревянное и занозистое, спадающее как будто бы прямо из пустоты, и, так и не вспомнив, чтобы прежде встречал такую штуку, вконец изведшись да случайно нащупав нечто смутно похожее на узкую нишу в стене, со стоном пролез в нее, забился, втек с ногами да, тесно поджав те к груди, так и остался сидеть, инстинктивно обшаривая подрагивающими ладонями окружившие со всех трех сторон надежные стены.
Изначальное естественное желание – вырваться отсюда да вернуться на успокаивающий пульсирующий свет, льющийся от огня да заколдованных лисьих глаз, – постепенно сменилось желанием другим и тоже, наверное, естественным – чтобы никто, даже сам Микель, не отыскал его здесь, чтобы ночь как-нибудь миновала, пробив в потемках утренние окна, и чтобы…
Чтобы…
Чтобы кто-нибудь пришел и отмотал пропущенное время назад, в тот судьбоносный светлый час, когда весь этот дурдом, вынуждающий вновь становиться пленником чертового одержимого дома, растворялся, рассеивался, а Юа, загодя теперь знающий, чем закончится очередной невозможный вечер, никоим образом не позволил бы сраному помешанному Величеству втянуть его в это.
Просто не позволил бы, и всё.
Пришпиленный к своему месту, точно бабочка – булавками, мальчик, устав таращиться в полынную темень, столь же истово пялящуюся на него в ответ с больной изуродованной ухмылкой, под страхом сжавшегося желудка прикрыл глаза и, накрыв те ладонями, стал пытаться думать…
Например, об Англии.
О старой доброй Англии, о новой недоброй Англии, о большом Лондонском Сити с его напыщенными улицами да красными реликтовыми будками, о Темзе в январский час, когда серо-табачные волны покрывает туманное дыхание таящего льда. О деревянной рельсовой дороге зеленого Йоркшира и папоротниково-вересковых пустошах подзабытого Лидса, в глуши которых, если верить бабкиным байкам да почаще прислушиваться к песне ночи за окном, можно отыскать косматого черного баргеста с горящими, что запекшаяся в рубине кровь, глазами.
Юа старался, действительно старался думать об этой хреновой Англии, о штормующем островном исландском море в бухте залива, о юлящем играющем лисьем короле, бесстыже наклоняющемся, чтобы заглянуть под зрачки и снести последние балки да рубежи, удерживающие обычно хладнокровного Уэльса от вскипающей костристой глупости.
О чем, господи, угодно!
О чем угодно, лишь бы только не задумываться о…
О гребаном ржавом скрежете, что, словно бы стараясь привлечь его внимание, то ритмично утихал, едва стоило поднять голову и зашарить глазами впотьмах, так ничего, конечно же, и не отыскав, то вдруг снова – так же терпеливо-ритмично – пробуждался, принимаясь выстукивать-выцарапывать ногтями обожженные древесные рисунки, чья заунывная буквопись доводила до выбеленной иступленной истерики.
Юа старательно растирал пальцами виски, старательно пытался глушить сбивающееся через раз дыхание. Смотрел в пустоту под ногами или жмурил горящие на холоде глаза, но чем дольше он там сидел – тем настырнее и ближе подбирался к нему хренов скрежет, и, в конце всех концов рехнувшись, сдавшись, подчинившись насмешливому зову, мальчишка все-таки не вытерпел, все-таки выдал себя с поличным, швыряясь злобным рыком невидимому призраку в причмокивающую морду.
Резко поднялся на ноги, сжал в кулаках пальцы, пылая одновременно крепким недоверчивым испугом и заедающим раздражением на весь этот беспросветный дурдом без конца и края. Постояв с обгрызок надломанной секунды, решился и широким заплетающимся шагом – спотыкающимся о каждую чертову пылинку – потащился на шум, ворча под нос обличающую безадресную ругань.
– Черт тебя забери… блядский тупой Микки Маус… Какого хера нужно было все это затевать…? Кто, блядь, здесь?! – Вопреки страху, который нашептывал, что вот теперь – самое время поддаться низменному животному инстинкту и стать робкой жертвой-мышкой, дрожащей в своей норке, Юа начинал все больше и больше… беситься. Психовать. Трогаться рассудком от навязчивого желания что-нибудь и об кого-нибудь разбить. Сейчас бы он с удовольствием свернул шею паршивому Лису, располосовал навязчивый член хреновой резиновой кукле, избил ногой по морде больного на выдумки Рейнхарта, но под рукой оставалась одна лишь безымянная да безликая тварь, дразнящая его шебуршанием да вполне теплой, вполне сплетающейся с кровью аурой, за которой легко угадывалось… еще одно обыкновенное живое существо. – Кто?! – рыча и неистовствуя, взревел Уэльс, в задолбанном злобствующем раже ударяя-таки ногой наотмашь да наудачу, находя, кажется, коробку, и тут же скидывая ее со всеми потрохами на пол, чтобы…
Чтобы за грохотом да невыносимыми клубами пыли, ударившими конницей невидимок в нос, за звуками собственных слезных чихов и шмыганья повлажневшего носа, вдруг услышать и чих другой – знакомый, громкий, рычаще-недовольный и смутно наталкивающий на очевидную, в общем-то, догадку, что страшная издевающаяся тварь пряталась под маской…
– Рейнхарт…? – осторожно, но еще более озверело-запальчиво одернул Уэльс, поднимая дыбом все свои волоски и всю наэлектризовавшуюся разом шерсть. – Рейнхарт, сучий выкормыш, это ты?!
Теперь он был уверен, теперь он знал наверняка, что обтирался здесь именно треклятый чокнутый Рейнхарт, изо дня в день пытающийся довести до диагноза удравшего из Страны сомнительных Чудес психопата-Шляпника, но отозвавшийся голос – да лисий же чертов голос! – вдруг, намеренно словно измываясь, взял и выдал не очевидное признание, а какое-то со всех сторон дебильно-нехорошее:
– Мяу. То есть гав. Гав, конечно же, мой мальчик.
– Что за… блядь…? – Уэльс, вновь готовый ко всему, но только не к тому, что, смущенно прикрываясь шалью реальности, происходило на самом деле, машинально протянул руку, пытаясь нащупать Его Величество и как следует ударить то по макушке, чтобы чертова дурь уже, наконец, сошла, но… Не нащупал, как ни шарил, ничего, хоть и был уверен, что голос прозвучал совсем рядом, совсем близко, будто бы вышептываясь даже почти-почти на ухо. Задумавшись, что чем черт не шутит и не получится ли что-нибудь хоть так, резко обернулся, резко мазнул руками по пространству вокруг себя, с силой сжимая напряженные пальцы… Но снова столкнулся лоб в лоб с одной только пустотой, щерящей налитые черной кровью насмешливые бульдожьи глаза. – Рейнхарт! Кончай уже свои чертовы игры, понял?! Вылезай давай, скотина задравшая!
Скотина задравшая, однако, рехнулась смачно и знатно, отзываясь не чем-то, а очередным печально-настойчивым:
– Гав!
– Да заткнись ты, придурок! Прекращай, блядь… лаять! – все больше и больше выходя из себя, все явственнее начиная поддаваться раскаляющимся нервам, взвыл мальчишка, наугад ударяя уже и ногой. Нога задела еще одну шаткую коробочную башню, отозвалась знакомой босой болью, заставила взвыть, слепо шаря в шахтовой темноте руками, чтобы ухватиться за несчастные отбитые ножные пальцы и запрыгать паршивой однолапой цаплей с перерезанными крыльями. – Где ты прячешься, дрянь такая?! Прекращай, я тебе сказал! Мне это всё не нравится, соображаешь ты?!
Микель – это же был Микель, верно…? – не отозвался.
На половину мертвой минуты как будто и вовсе исчез, просто перестал быть, лаять и дышать, а затем, поднимая вверх по позвоночнику волну колючих зимних мурашек, вернулся вновь, выскакивая уже откуда-то из-за другой стороны спины, чтобы, ухватив чем-то мокрым и острым за косточку лодыжки, тут же отпустить ее обратно и опять раствориться в чертовой ночи, будто и впрямь был не человеком, а… какой-нибудь оголодалой незнакомой бестией, нацепившей на себя чужую шкуру.
Да хотя бы тем самым косматым баргестом, что жил да таился в мире воскресившихся на короткую вечность двенадцати полуночных часов.
– Рейнхарт! Твою же мать… Микель! Хватит! Хватит уже, слышишь?! Микель Рейнхарт! – Оглушенный, танцующий на кончиках ног, покусываемый и перекусываемый со всех сторон, Юа быстро и беспомощно трогался рассудком, уже не понимая ни где находится, ни откуда ждать следующего нападения этого чокнутого паршивца, ни даже того, существовал ли этот паршивец здесь вообще или являлся всходом извратившегося посредством паршивых же манипуляций воображения. – Микель!
– Я не Микель, – отозвалась, наконец, невидимая… тварь. Тварь, тварь, ей-богу, тварь! – И никакой не Рейнхарт, малыш. Я – Йольский Пёс. Гр-р-р-р!
– Какое, к черту, «гр-р-р-р»? – оторопев, пролепетал Уэльс, распахнутыми беспригодными глазами тщетно всматриваясь в подозрительную клубящуюся темнотищу. – Какое, к черту, «пёс», придурок?! Ты совсем из ума выжил?! Прекращай немедленно и зажигай обратно свет, идиот! Хватит с меня твоих больных игрищ!
Микель, который большой и злобный лохматый «гав» да «гр-р-р-р», по-человечески не ответил. Зато зашуршал, заклацал чем-то – будто и впрямь отрастил лапы – по полу, на две секунды выдавая свое местонахождение, снова меняющееся настолько быстро, что Юа невольно усомнился: а реально ли передвигаться с такой скоростью даже при свете дня, не говоря уже о ночной темени, когда вокруг все пространство заполонил ветхий бесхозный хлам, то и дело норовящий выломать руку, ногу, спину или шею?
– Рейнхарт! Послушай, чертов придурочный «гр-р-р-р», останови это! Я считаю до трех, и если ты не…
Досчитать – да даже печально и тривиально начать, – впрочем, не позволили и до единицы: едва Юа открыл рот, дабы произнести первую застрявшую букву, как его ногу – ушибленную да надкусанную – тут же оплели стальные пальцы, стиснувшие голень с такой силой, что у мальчишки моментально запестрило перед глазами, а тело прошило болезненной ломкой судорогой потрескавшихся сухожилий.
– Ублю… док…! Что ты… вытворяешь?!
Больно было по-настоящему, до сбитого дыхания и невольно налившихся толченой солью глаз. Уэльс, выдохнув и скрипнув зубами, опять было потянулся вниз, к несчастным своим ногам, как вдруг, резко ощутив шепот безызвестного Свыше, говорящий, что он ни за что не должен этого делать, попытался – отрешенно и потерянно – выпрямиться, разгибая спину и чувствуя…
Как всё, черти его дери, моментально проваливается сквозь землю, потому что властная рука-лапа, акулой вынырнувшая откуда-то из-под низу, схватилась за его запястье, заарканила то пальцами, с жаром потянула к себе вниз, заставляя снова и снова подгибаться, крошиться коленями, тщетно дергаться и шипеть визжащей кошкой в стирке, но неминуемо нестись навстречу кошмарному и черному, поблескивающему – действительно его, что ли, оборотень покусал?! – лунными глазами чудищу.
Юа хотел заорать еще раз, но в тот же миг его рот закрыла горячая суховатая ладонь, пропахшая терпким табаком, имеющим вшивую привычку становиться на Рейнхартовой коже каким-то до невозможности… притягательным. Провела подушками по разгоревшимся, но холодным щекам. Надавила с больной властной силой, которой прежде не осмеливалась проявлять, и, ободрав щеки когтями, вдруг прытким неожиданным толчком подпрыгнула вверх, слившись со всей остальной тенистой фигурой: возвысилась, разрослась, обхватывая обездвиженного мальчишку сонмом жадных конечностей.
К шее Уэльса тут же пристал мокрый скользкий язык, принявшийся с голодным нетерпением вылизывать кожу. Острые зубы надкусили, надавили; вторая лапа, скребнув когтями, пробежалась по худосочному боку, забираясь под домашнюю кофту да растрепанную рубашку, и Юа, не контролируя более собственного тела, непроизвольно выгнулся, засучив ногами в раззадоренной попытке Кошачьего Валета избежать чертового Волчьего плена.
Что самое страшное и самое странное – этот Рейнхарт, этот несносный особаченный гад стал и правда вроде бы…
Мохнатым.
Юа кожей ощущал ее, эту ненормальную, не могущую быть шерсть, что, обтираясь о его ладони да плечи, о грудь да лицо, щекоталась, першилась, кололась и пахла то ли нафталином, то ли пылью, то ли болотистой топью под корнями старого как мир дерева в позабытом Мидгарде, где спал, захороненный в засохший торфняк, сам великий Король Дуба, сам Солнечный Король, скрестивший длинные морщинистые пальцы на золотой, в яшмовой птичьей оправе, короне.
– Попался, значит? – неожиданно рыкнул на ухо чокнутый Зверь, выдыхающий пары сигаретного вишневого ментола и знакомого сладковато-грубого парфюма, перемешанного с этой вот выпотрошенной шкурой и солоновато-железным душком… не то крови, не то пролитого старого вина, умело ту имитирующего.
– Что ты… Какого хера тебе… нужно…?! – задыхаясь в его умелых – и прекрасно знающих об этом – руках, стискивающих откуда-то взявшимися когтями горло, прохрипел Уэльс, не имея над собственным телом – бесстыдно прогибающимся в позвонке и невольно вжимающимся бедрами в чужой твердый пах – более никакого контроля.
– Хера, юный мой девственник, твоему волчьему лорду вовсе не нужно, – рыком отозвалось Чудовище. Наклонилось как будто, требовательной хваткой когтистой лапы ухватилось за округлую, но тощую ягодицу, принимаясь ту мять и царапать заточенной ногтистой пятерней. – Меня куда больше привлекает твоя сочная, упругая, восхитительная попка, источающая призывающие ароматы, сладкий ты котик… – Голос его вибрировал, голос его проскальзывал извивающимися электрическими ужиками по коже. Голос его оплетался тугим бичом возле зародыша жадно реагирующего члена, и Юа, хрипя да глотая постыдные стоны, лишь бессильно бил по полу ногами, пристыженно скуля сквозь плотно стиснутые зубы – ему снова хотелось, и хотелось настолько неистово, что впору было запрыгивать на крышу, запрокидывать голову и раздирать глотку лунным воплем проснувшегося по весне молодого кошака, только-только вкусившего всей обескураживающей полноты плотских удовольствий. – Так что… как насчет маленького дисциплинарного наказания, мой храбрый котенок? За все то хорошее, чем ты меня сегодня изрядно побаловал?
– Ч-что…?
Юа не соображал уже ни-че-го.
У него тянулось, болело, просилось, пропуская по крови проводки ничем не покрытого предвкушающего наслаждения, и чем теснее Чудовище прижималось, чем туже упирался в задницу его член, чем болезненнее становились его касания, обдирающие кончиками когтей саднящую кожу, тем охотнее плыла чернявая голова, тем меньше кислорода оставалось в легких, тем незрячее становились глаза и тем резвее разум покидал взбунтовавшееся бесконтрольное тело юного распустившегося… или попросту распутного цветка.
– «Что»? – не без удивления и не без рычащего алчного хрипа переспросил голос, прикусывая зубами-клыками чувствительное трепещущее ухо. Пальцы, поерзав по шее, поднялись выше, принимаясь обводить острый подбородок и – потихоньку, миллиметр за миллиметром – забираться в послушно распахнувшийся горячий рот, готовый принять, кажется, их сразу и уже на всю длину: заглотить и облизать, укладывая глупого мальчишку к королевским ногам покоренным гончим гепардом в расписанном последними французскими Бурбонами ошейнике. – Неужели же ты позабыл, мое маленькое томное удовольствие? Я ведь обещал, что не спущу тебе его с рук, твоего некрасивого поведения, а даденное слово, увы, приходится сдерживать, чтобы ты всегда мог быть уверен, что я говорю тебе правду и только правду, мальчик…
Если бы не горячая мокрая рука во рту, измазанная в его пенистой слюне, быть может, Юа еще сумел бы хоть что-нибудь сказать или сделать. Быть может, у него даже осталось бы достаточно здравого рассудка, быть может, он даже освободился бы от чертового гнета и вырвался на свободу, чтобы глотнуть свежей черной ночи и понять, насколько унизительно, насколько раболепно и добровольно склоняется перед этим человеком… зверем… Чудовищем… в принимающем свое аутодафе поклоне.
Но пальцы Зверя проталкивались глубже, пальцы вынуждали широко раскрывать губы и возбужденно, опороченно трястись дешевой похотливой блядью, когда подушечки вдруг перемещались на язык, принимаясь неторопливо щекотать, соблазнять, скользить вверх и вниз, заигрывая с самым чувствительным кончиком, поддевая и забираясь на уязвимую в своей беззащитности внутреннюю сторону, отчего Юа лишь стискивал вместе ноги, скулил, хватался пальцами за запястье Рейнхарта – не отрывая то от себя, но притягивая еще ближе, еще теснее и еще раскрепощеннее, уже вконец бесстыдно вонзаясь упругими ягодицами в чужой пульсирующий пах.
– Душа моя… Плоть моя… – услышал он вновь над самым ухом, втиснутое в то властным розовым языком и влажным выдохом по коже. – За то, что ты вытворяешь сейчас, тебя следует… непременно следует… еще раз и еще раз наказать, мой сладкий вожделенный каприз…
То, что Чудовище накрыло ладонью его живот и давно обтирающийся о штаны поднявшийся член, нисколько не смутило мальчишку, готового здесь и сейчас раздвигать перед черным косматым зверем ноги, чтобы только вкусить запретного разрывающего плода и чужой животной ярости, в запале сладости и желания вталкивающейся в его плоть.
Смутило его лишь то, что Песий Болотный Король на миг отлепился от него, ошпарил пугающей пустотой, вырвал половину крови и половину сердца, заставляя впиться от бессилия зубами в потерзанные губы…
Поэтому, когда Йольский Пес возвратился из своих призрачных туманных странствий снова, подхватывая его под колени и под спину, когда прижал к себе и торопливо поднял на руки, вновь и вновь накрывая языком послушно подставленную шею и куда-то – сквозь тьму и невидимые зловонные топи – его неся, Юа, стиснув в подрагивающих пальцах кудлатую свалявшуюся шерсть и ткань нащупанной под той рубашки, лишь крепче прижался, лишь неистовее забился в его лапах, позволяя тем – неутомимым, требовательным и когтистым – безнаказанно скользить уже везде.
Даже, черти его все имей, под самой-самой кожей.
⊹⊹⊹
Черный Зверь протащил его сквозь аллеи Темноты, вверх по скрипучим ступеням и до самой каморки чердака, где, продолжая касаться руками да языком, уложил на потрескивающий холод шаткой, знакомой одной шкурой и диковатыми ощущениями, постели.
Юа, который уже почти ничего не соображал, мимолетом заметил полыхнувшую в ночи тонкую световую щель, заметил тлеющие фитильки восковых свечек, прочувствовал кровью тот самый запах, с которого, по сути, и началось его пугающее знакомство с этим вот безумным домом…
– Ты притащил меня… на чердак…? – сбивающимся от напряжения охрипшим голосом спросил он, тщетно шаря рядом с собой ладонью; благодаря слабым светоизлучающим крупицам фигура Рейнхарта теперь немного проглядывала сквозь мрак и морок, но все равно дотянуться до него Уэльс почему-то – хоть и был уверен, что мужчина находится до неприличного близко – не мог. – Какого черта…? Что ты вообще… творишь…?
Голос его был слаб, сопротивления в том оставалось меньше возможного, но Юа, упрямо сводя зубы да пальцы, в то время как глаза его лихорадочно бегали, а щеки так же лихорадочно горели – все никак не мог заткнуться, просто принять происходящее и прекратить томиться прогрызающим судорожным холодом, люто желающим оказаться заполненным испепеляющим теплом.
– Вовсе не на чердак, плоть моя, – послышался гортанный зубастый рык, тоже отчаянно пересекающий последние удерживающие его перепонки. – Я принес тебя в свое логово, где собираюсь обучить нескольким – безусловно приятным и интригующим – взрослым… или, вернее, йольским да песьим вещицам.
Происходящее, дробящееся между «извращуга, но, дьявол, нравится» и «пошел-к-черту, никак-не-допустимо!» окутывало все больше и больше, вынуждая потерянно приподняться на локтях, брыкнуть наудачу ногой, проорать что-то, наверное, о том – Юа сам не слишком хорошо себя слышал, – что он сейчас же уберется отсюда к паршивой матери, и пошел этот пёсий выродок в задницу со всеми своими гребаными игрищами. Какую-нибудь… какую угодно… его… не его… чертову…
Задницу.
– Да пошел ты! – желая подтвердить перед самим собой как будто бы уже названные слова, в которые все меньше и меньше получалось поверить, повторно прорычал Уэльс, на этот раз уже каждый оброненный звук слыша и утвердительно в тот веруя. – Пошел от меня прочь, оборотень хренов! Рыбина сраная… Хаукарль недобитый!
Наверное, именно «хаукарль» пришелся немножечко некстати, потому что на нем Юа, почти уже беспрепятственно поднявшийся в притягательное вертикальное положение, вдруг ощутил, как его хватают пальцами под трепетную глотку, сдавливают ее и, тряхнув, что бесхозную да бездушную выпотрошенную шкуру, швыряют обратно на взвизгнувшую пружинами постель, выбивая из той – пыль да бурые поролоновые брызги-ошметки, а из самого Уэльса – стон и сдавленный гортанный вздох, граничащий с собратом-всхлипом.
– «Хаукарль»…? – прошипело-прошептало над ухом донельзя удивленное рычащее Чудовище, облизывающее мокрым языком клыки. – Что это за дела, плоть моя? Тебе настолько хочется быть мною наказанным, что ты уже не знаешь, как бы извернуться ради этого еще? Ты же понимаешь, что за подобные словечки неминуемо получишь по своей аппетитной заднице?
– Да ни… ни черта! – отплевываясь от настойчиво лезущих в глотку одуряющих мужских запахов, прохрипел Уэльс, на ощупь стараясь отыскать Рейнхарта и упереться тому в твердые плечи кулаками-ладонями. Чуть погодя и впрямь отыскал. Уперся. Надавил – слабо и не слишком убедительно, после чего вновь оказался намертво втиснутым в постель и передушенным за горло звериными пальцами, оставляющими на коже острые кровоточащие росчерки. – Хватит… сука ты такая… хватит меня… резать…! Паршивый хаукарль!
– Юноша… милый юноша… для особенно запущенных случаев, навроде вот тебя, я повторяю: то, как ты додумался назвать меня, мне в корне не по душе. И за это, да будет всем этим стенам известно, тебя стоит как минимум выпороть, мой непослушный мальчик. А как максимум… – почему-то он не договорил, оставляя парить в воздухе этот чертов привкус сладостной мазохистской тайны, и Юа, сходящий этой ночью с ума, почти прокричал, почти что-то там абсурдное повелел-приказал, когда вдруг, проглотив каждое нерожденное слово, ощутил, как…
Как руки Зверя, сместившись с его горла на плоский напряженный живот, безапелляционно и бесстыже задрали кофту с рубашкой, а в следующее же мгновение, нисколько не церемонясь, просто и нагло разорвали застежку на синих джинсах, с болезненным рывком стаскивая те вниз, до линии предательски дрогнувших колен.
