Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 75 (всего у книги 98 страниц)
Чем ближе они подходили, тем отчетливее Юа чувствовал, что говорить ни с каким водителем Рейнхарт не станет, а просто так, сходу, переломит наглецу шею, не заботясь выкупленной тем индульгенцией о невинности, и тогда им уже совсем не понарошку придется раздумывать, куда подевать неприкаянный остывающий труп в каменистой почве, которую ни черта и ни за что не разроешь, когда с горы спускается прозорливый старый хрен в главенствующей кавалерии смирных странствующих коняжек.
Чем ближе они подходили – тем неистовее вальсировало сердце, и тем во все более причудливые фигуры овсяных ушастых филинов складывались клубы рваного небесного тумана, обнажающего скрывающийся полумесяц полумертвой луны.
Только вот в озарении его, под последним рейдом преодоленных непослушных шагов да под поплывшим черно-белым взглядом, внутри чертового злободневного такси…
Никого не оказалось.
Ни в салоне, ни за рулем, ни в ближайших пустошных окрестностях; дверцы остались приветливо распахнутыми, в магнитоле тихо-тихо наигрывала грегорианская «Sadeness» заупокойной Энигмы. Перед ветровым стеклом раскачивался на ветру китайский вызолоченный колокольчик с оплетшим усатым драконом да прилепленным сбоку косматым миниатюрным викингом…
И больше никого, абсолютно никого нигде не было – лишь задумчивый посланец-ветер, раздувая шатры-капюшоны, доносил из неизвестной стороны осколки пронзившего тело и сердце холодного железного взгляда, навсегда запомнившего лицо покоренного восточного мальчишки, улегшегося в руки недостойного черного человека.
⊹⊹⊹
Есть люди, которым сама судьба велит провести всю жизнь в блаженном однообразии, так и не позволив узнать, что где-то под тем же небом – или на небе, пусть его – водятся безумцы в полосатых свитерах и на полосатых же монопедах, а есть люди, которые каждый свой день проводят в бесконечно сменяющих друг друга оживших кошмарах и тихо, прозаично, с мокрым нахлестом на глаза мечтают о том, чтобы будничность их стала чуточку более…
Наверное, будничной.
Рутинной.
От того, что произошло утром, Юа более-менее оправился лишь к обеду, предпочтя просто больше не думать – все равно Микель на все расспросы откликался односложными предложениями невпопад и смотрел на что угодно, но только не на него, не то терзаясь воображаемой виной, не то что-то там все-таки зная, но не имея намерения делиться тем с приюченным мальчишкой.
В конце всех концов такси за ними приехало другое: пусть Уэльсу больше и не хотелось в то полезать, но с тремя огромными, плетено-картонными коробами, доставленными несчастной хромой кобылкой под трехлетним слоем несмываемой пыли, они ни за что бы не добрались назад пешком.
Коробки сгрудили в багажник, смяв, звякнув и утрамбовав лишь посредством откалывания-отламывания, а Юа усадили на заднем сиденье, с несколько раз проверив, все ли с тем в порядке, есть ли на том ремни безопасности и будет ли возлюбленному мальчику достаточно комфортно, чтобы выдержать полтора часа монотонной дороги. Рейнхарт на сей раз занял место переднее, поглядывая на нового водителя – горбатого китобойного старика с нашитой на лопапейсу эмблемой AC&DC – с явственным откровенным недоверием и готовностью в любую секунду вывихнуть или выломать тому шею, если болтливый дед только попробует оглянуться на юнца или просто словить его отражение в зеркале.
Весь обратный путь – час и сорок засеченных раздраженным Микелем минут, потому что ухабы-горы-непогода-грязь – перед неудачливыми клиентами извинялся, распинываясь, невидимый диспетчер, подключенный к встроенной лягушке дырчатой рации, а дед, расценив поведение Рейнхарта, представляющегося этим утром галантным сдержанным джентльменом, умеющим вести хозяйство и знающим цену и времени, и деньгам, а не вечным беззаботным разгильдяем, которого никто – кроме беспризорных стариков, детей да, быть может, собак-лошадей – уважать не хотел, как проявление желания поговорить по душам, перебивал диспетчера харкающим шамканьем, разглагольствуя, что в прошлые деньки все было проще – только лошади, скотина, телеги и никаких вам машин: с кобылой, если что, и своими потугами справишься, это тебе не хитреная техника, которую бросили – и непонятно, что с ней дальше-то делать…
Микель вскользь согласился, не словом не намекнув на то, что он вообще-то не идиот и с машиной управляться может-умеет, пусть и не практикует, однако дедок где-то и откуда-то это ухватил, принявшись развешиваться извинениями, в конце которых вдруг взял да и перекочевал на личность незадачливого таксиста-беглеца, на что Рейнхарт – впервые за все это время – среагировал не утомленным нетерпением и одиноким вальсом пальцами по колену, а продемонстрированной оживленностью, и дед, едва веря в улыбнувшуюся удачу, пошел рассказывать, как этот сопляк появился у них, как отработал всего-то с неделю, как первым бросился к ним сегодня утром, упрашивая всех остальных желающих, которых отыскалось вовсе не так и мало, уступить место – в качестве новичка и просто того, кто отчаянно нуждался в деньжатах.
Место-то ему уступили, а он вот такой казарагой оказался – сокрушался дед, сплевывая к ногам липкие желтые лужицы с душком молочного шоколада и растворимого куриного порошка.
По прошествии пресловутого часа и вконец невыносимых оставшихся минут, пытка – по крайней мере, для Уэльса, вынужденного всю дорогу прижиматься виском к стеклу и слепо глядеть за темное окно, пока Рейнхарт трепался да трепался с чертовым дедом – закончилась. Машина с застревающим ревом остановилась у разжиженного порога мрачного дома, овеянного туманом, цыганскими сережками шишек на елках да застывшей в воздухе густой крепью, а Микель…
Микель, чтоб его все, погрузился в то самое паршивое недонастроение, из-за которого и настроение Юа, покусав сучья да ветки, взяло и полопалось тополиными жилами, погружая мальчишку в унылое забвение продолжающегося неприветливого утра.
⊹⊹⊹
– И что? – с требовательной настойчивостью вопросил Уэльс, глядя на мужчину сузившимися глазами, подозревающими три тысячи и еще один обязательный обман.
– Что, душа моя? – откликнулся тот на пять секунд позже обычного, немного растерянно и вместе с тем немного… не то обеспокоенно, не то и вовсе неудовлетворенно резонируя со скорым – как разогнавшийся Хогвартс-экспресс – мальчишеским раздражением.
Обдумывая незатейливый день дыханием истоптанного осеннего неба, никем не подобранного с перекрестка старых дорог, они все ютились да ютились в засыпанной балтийским песком прихожей: Рейнхарт, раскуривая одну за другой сигареты, уселся прямо на задницу, и если поначалу еще пытался вскрыть одну или другую коробку, то теперь просто сидел, просто сжимал в зубах свой покойный табак и просто ковырял песок подрагивающими пальцами, время от времени недоверчиво косясь на захлопнутую да запертую на все замки дверь.
Веяло от него откровенной… смертностью, ветром-пустынником и испариной вниз по бедрам, и даже чертов Карп, выгибая спину да поднимая дыбом свалявшуюся неухоженную шерсть, предпочел забиться между косяком ванной и кухонного проемчика, не решаясь ни прошмыгнуть мимо, ни дать хода заднего, дабы толстой булкой куда-нибудь в питательный погребок, покуда погода не просветлеет.
Что ему было делать с таким вот молчаливым неприветливым лисом, которого, однако, бояться больше не получалось – Юа не знал, а потому и ходил туда-сюда, непроизвольно пихал в лапы медведю, который Кролик, выпавшие газеты и крепил в когтях пустую чайную кружку. Затягивал на гребаном миньоне растрепавшийся шотландский свитер, подсыпал кошаку, все равно не идущему есть, сухой и страшный рыбно-кроличий корм. Поливал и переливал снова подыхающее растение, не находя сил на дело более серьезное или что-нибудь иное вообще, что подразумевало обязательное отлучение с этажа, где продолжал куриться клином мороженой клубники Рейнхарт, распуская то запахи чадящего лондонского дыма, то перегара паленых цветов, от которых уже откровенно хотелось проблеваться.
Долго, впрочем, мальчишка так или иначе не продержался: подлетел к мужчине, познакомил его ребра со своей ногой и, отобрав чертову паршивую сигарету да утопив ту в залитой водой раковине, вернулся обратно, тоже вот присаживаясь на мягкий песок – то там, то тут, кажется, изгаженный пометом тупого Карпа, – чтобы напротив да глазами в глаза.
– У тебя есть какие-нибудь мысли насчет того, что это такое было, Рейн? – доверяя настолько, чтобы заговорить первым и избавить сердце от беспочвенных, быть может, тревог, пробормотал капельку смущенный Юа, вопросительно вскидывая смоляные брови. – Что-то не так с этим таксистом или… Или дело в чем-то другом?
Привыкший, что Микель постоянно раскланивается, что, мол, он вовечно непричастен ко лжи хотя бы в тех случаях, когда дело касается Уэльса, что ни за что его не обманет и что он никакой не злой человек, а всего лишь предпочитает говорить людям неприятную и жестокую правду, юноша ожидал от мужчины чего-то такого – глупого и искреннего – и сейчас, но…
Ждал, как выяснилось, напрасно.
– Я не думаю, что это то, что нам с тобой стоит обсуждать, моя грациозная черная особь кошачьего племени, – вот и все, что ему ответил паршивый кретин, оборачивая все свои трижды проклятые обещания да клятвы одним сплошным…
Враньем.
– С какого это хрена?! – взбешенно отозвался Уэльс, стискивая пальцы в потрескивающих от обиды кулаках, отчаянно желающих познакомиться с одной лживой плутовской рожей. – Почему со мной нельзя об этом говорить?! С придурочным стариком же ты трепался! Что за дрянь такая происходит, сучий лис?! Я бы и не заговорил с тобой, если бы ничего не случилось! Думаешь, мне больно надо?! Голову больше нечем забивать?! Ну и пожалуйста, ну и на хуй иди, только тогда не торчи тут с кислой умирающей миной, тупой сраный хаукарль!
Только-только научившийся принимать мужчину ближе, чем тот однозначно заслуживал, Юа снова резкими дикими прыжками от того отскакивал, отдалялся, крысил зубы и полосовал когтями зимнее пространство, не разрешая подойти к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки, да…
Да Рейнхарт, черти его все дери, и не пытался.
Приближаться.
– Потому что тому деду ничего с наших разговоров не будет, а даже если и будет – то меня это нисколько не озаботит, душа моя. И потом, мы оба с ним – взрослые пожитые люди, а ты – всего лишь ребенок, и… И я бы настоятельно рекомендовал тебе снять эту – бесспорно дивную, но… – совершенно неуместную шляпу охотника-Шерлока, милая моя Белла. Твое дело нехитрое: подчиняйся мне и выполняй в строгости то, что я тебе выполнить повелел, а не пытайся разгадывать тайны да загадки не по своему уму. Их, пожалуйста, оставь на меня. Надеюсь, на этом мы друг друга поняли?
– Еще чего, дегенерат ты собачий, – окончательно зверея, обиженно выплюнул Уэльс, почти готовый – если бы кудлатый идиот продолжил и дальше говорить – выжать три крупицы чертовых постыдных слез за такое вот ножом в спину предательство. – Раз уж ты не сдерживаешь своих обещаний, то и я тоже не собираюсь тебя слушаться, блядская тупейшая рыбина! И не смей – слышишь?! – не смей обращаться со мной как с недоразвитым ребенком! Я тебе не ребенок, идиотище! И не собираюсь тебе подчиняться как последняя безмозглая вещь! Если не хочешь мне ничего говорить – и хуй с тобой. Я сам разберусь, что за говно здесь творится и куда ты пытаешься влезть, потому что от тебя им уже за милю попахивает, лживый ублюдок.
Хотя бы на это Рейнхарт должен был среагировать, хотя бы на этом должен был очнуться – так по-детски думал Юа. Увидеть, наконец, его и сделать то, чего от него ждали: протянуть навстречу руки, обнять, придолбаться с тысячей ничего не значащих сказок, разболтать под строжайшестью большого секрета о том, что творится в его чертовой сумасшедшей голове…
Только вот ничего из этого не произошло – мужчина не очнулся, не раскрыл рта, не обратил внимания, – и Юа…
Юа, погружаясь на дно, скармливая с кровавой ладони алые капли стае летучих клавиш, не желая оставаться в набившем мозоль одиночестве, вконец тихо и вконец мертво спросил, надеясь, чтоб хотя бы это оживит дурного лиса с почерневшими углями-радужками:
– Что в твоих чертовых коробках, тупица…? За чем таким важным мы ездили…?
На этот раз Рейнхарт на него посмотрел и…
Посмотрел.
Всего лишь…
Посмотрел.
Закурил.
Апатично пожал плечами.
Проглотил горсть жидкого дыма, прожирающего пиявками легкие, и отрешенно – потому что был он совсем-совсем не здесь, вопреки брошенному ненужной обувью телу – отозвался:
– Это должно оставаться сюрпризом, котенок. Поэтому, увы, я не могу тебе ответить и на этот вопрос тоже.
Не мог или просто не хотел – было уже не так и важно.
Ничто уже не было так важно, как болезненное осознание, что Его Величество, не то наигравшись с поднадоевшей игрушкой Востока, не то и впрямь все это время воспринимая ее за непутевого безмозглого ребенка, больше не желало поворачивать в сторону приставшего мальчишки лица, даже близко не видя всего того умирающего лебяжьего отчаяния, что трепыхалось и билось, стирая скалы, на дне соединенных единой сетью зрачков да влажных-влажных поблескивающих роговиц.
После всей этой чертовщины, пока они продолжали методично держаться друг от друга на расстоянии вытянувшихся углов одной-единственной Алисиной клетки, а Рейнхарт, сменив прихожую с пыльными коробками на ванную, отправился в хренов душ, Юа неприкаянной бесхозяйной псиной принялся бродить по дому, невольно поддерживая игру в маленькую семейку чертовых безобидных мафиози.
Ругаясь под нос и чувствуя, как об острые локти с завернутыми рукавами трется извечная дневная ночь, пропитанная тем светом-сумраком, с которым даже книги возле окна не прочесть, мальчик пошарился по кухне, собирая себе на запоздалый завтрак весьма и весьма не заслуживающую доверия смесь: вчерашнюю захолодинившуюся яичницу с ломтем копченой красной рыбины, горсть китайских конфет из упаковки, раскрашенной изображением пресловутого Мао Цзэдуна – конфеты с какого-то перепуга были солеными и неплохо подходили в качестве этаких сухариков или кукурузных сырных чипсов заместо обычного хлеба, к которому Юа особенно сильной любви никогда не питал. В картонных коробочках с полупрозрачными тиснеными пакетиками отыскался подлинный китайский же пуэр – настолько китайский, что даже на упаковке ничего, кроме иероглифов, не отыскалось, и Уэльс, швыряя в стакан треугольный заварочный пухляш, наугад залил тот кипятком, думая, что чай есть чай, и что-нибудь да получится, даже если готовка его в далеком идеале требует таких же жертв, как и готовка-заварка паршивого белого Да Бао, впервые познанного юношей на той долгой неделе, когда они с мужчиной радужно страдали простудой.
Поглядев на скромную в габаритах тарелку и ощутив, что брюхо на этом отнюдь не успокоится, он, пошарив по холодильнику еще немного, выудил из сборища конкретно подозрительных продуктов, тех продуктов, что требовали термообрабатывающей возни, и тех, что были странны, но хотя бы понятны, пару ложек поджаренной тертой картошки с соевым уксусом и сыром тофу в остром японском соусе, после чего, отнеся еду наверх и спустившись обратно вниз за подоспевшим чаем, прислушиваясь к шуму продолжающей литься в ванной воды, поддавшись прозвучавшему в голове голосу жестокой эмоционально нестабильной утки с игрушечной базукой наперевес, прошлепал как будто бы невзначай…
Мимо поселенного на отшибе подвала.
Опасливо подергал ручку, задницей чуя, что если засекут за подобным занятием теперь – то безобидной в сравнении проволокой отвертеться уже не получится.
Обнаружил, что подвал не просто снова застрял этой своей ржавой костенеющей смазкой в петлях, а по-настоящему…
Заперт.
От осознания этой нелепой обыденной истины настроение с чего-то покрутилось, погрызлось да смертогонно упало. В воображении замельтешило в разы больше нервозных возможностей, криво-косо сшивающих сегодняшнее утро с этим вот загадочным подвалом и не поддающимися логике странностями замкнувшегося в себе Рейнхарта…
В конце концов, не желая попасться мужчине на глаза и испытать на себе его нетерпимое терпение еще раз, Юа, подхватив оставленный на плите выкипающий чай, с тихим скрипом второй гостиничной лестницы поплелся наверх, заниматься тем, чем заниматься за последнюю неделю – во время их непродолжительных, но достаточно частых ссор – привык: на заброшенных верхних этажах водилось слишком много никому не нужного хлама и слишком много интересных вещиц, способных хоть как-то скрасить хренов день в таком же хреновом доме, напрочь лишенном телевизора, интернета, нормального освещения и на последующие час, два или десять – банального живительного общения.
⊹⊹⊹
Когда свет поддался темноте, и ветер-сторож, поскрипывая подгнивающими ставнями, ворвался в пологие щели, проверяя, нет ли здесь, в каморке чердака, позабытой старины, которую неминуемо нужно замести, а огоньки свечек обернулись в начищенную ивовую медь, стекая по стволикам горячими каплями жидкого сала, наверх, чеканя шаги пятью прошедшими часами, поднялся лисий Рейнхарт.
Поднялся он бесшумно, сменив тапки или привычные уличные ботинки, что порой не трудился снимать даже дома, на тихие шерстяные носки, прикрытые спадающими до пола черными джинсами, и, наверное, долго-долго стоял за спиной Уэльса, который, обложившись ворохом книг и нотных партитур, черно-белых рисунков углем или грифелем по рифленой акварельной бумаге, черно-белых же фотографий и выдранных кем-то до него тетрадных листов, устроился в уголке на холодном дощатом полу. Очертив невольничью пентаграмму расставленными по кругу желтыми свечами, мальчик читал найденного среди прочих завалов Пастернака, с пару десятков лет назад переведенного и на строгий шекспировский английский.
Мужчину он не замечал до тех пор, пока ветер не прошелся по глади его мандолин, не затушил одну из свечек, а Рейнхарт, устав таиться, украдкой любуясь своим обожествленным цветком, не наклонился над тем, опуская со спины на плечо руку, чтобы добиться реакции весьма и весьма…
Предсказуемой, если речь шла о мальчике-Юа: тот резко дернулся, вскрикнул-взрычал и, вывернув голову да отшатнувшись так, что длинные пряди едва не угодили в жадный огонь, чуть расширившимися негодующими глазами уставился на заявившегося дурака сильно недружелюбно и без видимого – хотя бы в ближайших обозримых минутах – прощения.
– Какого черта ты удумал подкрадываться, идиот паршивый?! – злостно прошипел мальчишка. Покосился на раскрытую на коленях книгу, на весь прочий хлам, что успел подтащить к себе поближе, поначалу томясь одиночеством, а потом отчего-то втянувшись и даже позабыв следить за временем, отмеченным спящими за разрушенной тумбочкой ржавыми часами-тыквой, выкрашенными в черемую сурьму. Книгу захлопнул, свечи отодвинул ногой, а вот на мужчину больше не смотрел, намеренно отводя клубящийся обидой взгляд. – И какого черта ты вдруг решил заявиться, а, твое Тупейшество? Я думал, что такому всему серьезному и шибко взрослому тебе чертовски муторно торчать рядом с не соображающими ничего детьми.
Рейнхарт за его спиной виновато простонал, потоптался – скрипнули прибитые к полу доски и по стенам разбежались стайкой тени сгорбленных карликовых деревец, схваченных за руки-ветки зубастым картонным ветром.
– Прости меня, душа моя. Я признаю, что повел себя, как последний на свете идиот. И я вовсе не считаю тебя ребенком, котенок. Хотя бы не настолько, чтобы не доверить тебе тех же тайн, которыми томлюсь и сам. Просто…
Голос его, срываясь, подрагивал, и Юа, чертыхнувшись, решил, что бес уж с ним, что так и быть – пусть себе попытается оправдаться, потому что и самому ему с дурным хаукарлем враждовать не хотелось, да и утро осталось слишком далеко за плечами, чтобы выпускать из сердечных могил старую подрезанную боль.
– Просто…? – насупленно переспросил он, складывая на груди руки и лопатками чувствуя, как нескладный дылда-лис, не зная, как тут уместиться, чтобы ничего не свернуть в уютном мальчишеском гнездышке, худо-бедно протискивается на корточки, стараясь и не шевелиться, и только вот дышать, забираясь парами под теплую лопапейсу, повязанный поверху шарф и слоеное тесто из рубашки да футболки под спрессованной шерстью – наверху, где и в помине не водилось никакого очага, всегда было достаточно холодно, чтобы на стеклах с внутренней комнатной стороны потрескивал инеем снежок, выдуваемый седым стариком с полярной звездой в бровях.
– Просто я… – Теплые руки осторожно притронулись к плечам, осторожно огладили и, подтянув мальчишку поближе к мужчине, заставили уткнуться тому в грудь, снова и снова отнимая выученные когдато азы легочно-сердечных фрикций. – Я слишком испугался и слишком встревожился за тебя, мой мальчик. Поэтому и только поэтому и… не отыскал в себе сил об этом заговорить.
Про тревогу и испуг Юа понять, вопреки собственной уязвленности, мог: еще с несколько часов назад он и сам носился вокруг Рейнхарта, едва ли не сходя с ума от мысли, что с тем что-то могло приключиться, а потому ни возразить, ни особачиться не сумел.
Помолчал.
Подышал порами, постепенно возвращая кислород и в гортань, и, прикрыв глаза, настороженно и испуганно, что зона отчужденной тишины опять возвратится, вонзая в дерево свой флаг, спросил:
– А теперь…? Теперь ты говорить готов?
– Теперь готов, – лишь чуть помешкав, отозвалось глухим смолистым голосом позади. – Однако, душа моя, мне не то чтобы особенно есть, что сказать… Кроме разве того, что какое-то время мне стоит побыть настороже, а тебе – позабыть всю эту ерунду и ни о чем больше не тревожиться. Хотя бы до тех пор, пока я не заговорю с тобой об этом в следующий раз сам.
– Эй…!
Расклад получался донельзя паршивейшим и лживо-скользким, и Юа с огромной радостью высказался бы сейчас об этом вслух, если бы…
Просто, наверное, если бы.
Если бы поздняя желтоглазая Жуть не подобралась сюда на когтях из-под самой снаружной земли, кружась каркающим лиственным октябрем. Если бы не билось черное воронье в пыльных кружевных занавесках и если бы ночь за окном не стелилась наземь алыми кровяными каплями, шурша под ногой невидимой рыжей кошки.
Лисий Рейнхарт долго слушал его тишину, а Юа, кусая от бессилия губы и прикрывая реснитчатыми веками глаза, исписанные чернильно-синей, что жилы темных-темных вен, краской, долго слушал биение его уродливого прекрасного сердца, кутаясь в теплый уют, что в старое одеяло из покалывающего шотландского тартана.
По стенам бродили ржавые пятна сбежавшей позолоты, по углам гуляли тени-крысы в бумажных коронах, и где-то по лестницам со звонким смехом топали мелкие лапки да порхали белые простыни, встречая последние числа дикого октября, зажигающегося тыквенной улыбкой близящегося мертвого бала. Загадки загробной зги слетались на сырость вымытых дождем плит осенних госпиталей, красным листом цвел куст призрачного ракитника, приютившего курган Короля-Джека с поблескивающим в костяных пальцах черепком-подсвечником, собирающим убиенные песьи души одной большой стаей, и губы астр да далий, раскрываясь клыкастыми пастями, заводили полуночные гимны, стирающие мягкими мазками туманов все смертные секреты и просрочившиеся воспоминания…
– Ну и черт с тобой, дурное твое Величество… – сквозь бесконечный круговорот времен и минут, спадая покорной кувшинкой в пропахшие дегтем руки, прошептал, сдаваясь, Уэльс, позволяя себя обнять, притянуть тесно-тесно, уткнуться губами в иссурьменный затылок и выдохнуть в него три новых, продлевающих жизнь призрачных глотка.
Пусть глупый родной Лис держит его в неведении, пусть бережет и прячет, как редкий фамильный перстень, в свой футляр, страшась проделать в том хрусталь витиеватого окна и показать истинный в своем кошмарном великолепии мир…
Пусть.
Пусть его, пусть всё, лишь бы только оставался рядом, лишь бы говорил хоть что-нибудь, лишь бы дышал и целовал, мурлыча седой пронырливой душой в крепко сжимающих ту ладонях.
Лишь…
Бы.
Хозяйские пальцы, исполненные кружевом благодарности, плавно перетекли на мякоть восточного лица, ощупали губы, ощупали острый нос и слоновокостную переносицу. Огладили брови и прикрытые веки, доверчиво отдающиеся трепетной ласке весенней тонкой дрожью. Приподняли челку, точно ореховый лист, церемонно сбрызнутый ночью, мореной и лимоном, и, спустившись, наконец, на бьющееся жизнью горло, ласково-ласково то сжали, без слов нашептывая мальчику-Уэльсу, что так – спокойнее, так – ближе, и Тот-Кто-Кричит никогда, никогда не сможет прокрасться к ним, когда они остаются вот так.
Вдвоем.
Вместе.
– Пойдем вниз, душа моя…? Я испек нам с тобой булочек. Американские синнабоны и пара чашек горячего тыквенного чая. Посидим у огня, и я почитаю тебе книгу. Любую книгу, какую ты пожелаешь, мальчик. В особенности, если захочешь, про осень, чудеса да дикую косматую нежить. Помнится, где-то у меня что-то такое должно неподалеку валяться, я ведь совсем недавно читал и сам…
Юа, проголодавшийся и по нормальной еде, и по теплому лисьему боку, охотно и обнадеженно кивнул…
Только, помешкав, все-таки не удержался, спросил:
– Почему про нежить-то, дурное Твое Величество…?
– Почему…? – отозвался Волчий Король, прикусывая нежной игривой лаской аккуратное мальчишеское ухо, впитывающее танцующие лазоревые блики пляшущих по кругу лосиных пыльных шкур. – Потому что уже со дня на день отгремит Хэллоуин, судьбоносная моя ягода. Со дня на день отгремит дикий рыжий Самайн…
========== Часть 37. Хэллоуинская Соната ==========
Нет, мертвые не умерли для нас!
Есть старое шотландское преданье,
Что тени их, незримые для глаз,
В полночный час к нам ходят на свиданье,
Что пыльных арф, висящих на стенах,
Таинственно касаются их руки
И пробуждают в дремлющих струнах
Печальные и сладостные звуки.
Мы сказками предания зовем,
Мы глухи днем, мы дня не понимаем;
Но в сумраке мы сказками живем
И тишине доверчиво внимаем.
Мы в призраки не верим; но и нас
Томит любовь, томит тоска разлуки…
Я им внимал, я слышал их не раз,
Те грустные и сладостные звуки!
Иван Бунин, « Призраки»
– Душа моя…
Юа, привыкший угадывать в интонациях Рейнхарта то опасное, что вещало, кружилось и несло за собой откровенное дерьмо редкой собачьей породистости, вот хоть именем чертовой поденко ибиценко – которая наполовину борзая, – отчасти научился распознавать и дерьмо сорта иного: не то чтобы сильно опасного, но однозначно мерзостно-неприятного и нежеланного, сокрытого за лихолесными обходными лисьими дорожками.
Поэтому ответил мальчишка недоверчивым прищуром, облизанными сухим языком губами и сонным гудением в ушах – слишком мягкими были объятия Микеля, слишком легок был его голос, зачитывающий вслух эльфийские сказки о Диком Гоне и белых в красное пятнышко гончих. Слишком ярко трещал каминный огонь и слишком сильно не хотелось сталкиваться нос к носу с еще одной безумной мужской бредней в духе «я пришел к тебе с приветом, рассказать, что я с приветом».
– Чего…? – не так недовольно, как хотелось и как он непременно бы мог, пробормотал Уэльс, вжимаясь щекой в твердую широкую грудь и поворачиваясь так, чтобы уместить на чужих коленях себя полностью, попутно кутаясь в шиншиллий на ощупь шерстисто-флисовый клеточный плед. – Я и так знаю… про твои гребаные «приветы»…
Микель, слава кому-нибудь, этих его последних дремотных галлюцинаций то ли не захотел замечать, то ли попросту не расслышал, но отзываться на полуночные дурашливые фантазмы, спасибо, не стал.
Помялся еще с немного, поцеловал мальчишку в лоснящуюся макушку, затянувшись бесконечно обожаемым запахом, что редкой да на совесть выдержанной сигаретой кубанской марки. Пощекотал подушечками пальцев острый подбородок и, грузно выдохнув, все же прямо объявил:
– К сожалению, котенок мой, завтра тебе придется сходить в твою многострадальную школу. В последний на жизнь раз, могу тебе в этом поклясться.
Сон, только-только ласково укутывающий Уэльса добротными стариковскими ладонями с сетью синих морщинистых трещинок, ошпаренно прогладил против шерсти, оголил клыки, слетел желтым выхухольным листом с поплывшего потолка; юноша, от неудовольствия приподняв вздыбленную голову, зашипел, прожигая сбрендившего внезапно мужчину негодующими полымень-глазами.
– Какая нахрен школа?! – брыкуче прорычал он. – Не хочу я туда идти! Ты что, издеваешься?! С какого дьявола вообще?! Сначала, значит, отговариваешь и отучиваешь, а потом меняешь карты и выгоняешь с паршивого пинка, идиотский хаукарль?! Избавиться от меня решил или что?
Наверное, именно что избавиться – слишком уж потворственно блеснули на последних словах лисьи глаза, и Юа, осатанело дернув за сопящие тормозные шнурки санитарного поезда, практически выдрал те вон, взвиваясь на злополучных коленях уже почти в полный грозный рост…
Правда, всего один жалкий щипок за локоть его усмирил и, сдернув обратно вниз, обездвижил оплетшимися вокруг поясницы собственническими удавами-руками.
– Ну, тише, тише, моя ретивая красавица-Белла. Знал бы ты, как мне приятно видеть, каких успехов я неожиданно добился в нелегком деле отлучения тебя от всяких нежелательных индивидуумов и их чертовых заведеньиц, но…
– Но «что»? – обиженно насупился Уэльс: если еще всего две-три недели назад ему до усрачки хотелось вырваться в загаженный питомник притворных знаний да мелькающих рядом галдящих рож – исключительно в силу привычки и желания пойти смуглошкурому деспоту на обязательный перекор, – то теперь возвращаться туда не хотелось никогда и ни за что.
Ни-за-что.
– Но то, славная, дикая, прелестная моя гончая, что мне бы хотелось приготовить для тебя в честь грядущего праздника некоторый… сюрприз. Так что ни у тебя, ни у меня, к сожалению, попросту нет выбора – я слишком поздно спохватился, чтобы подыскивать сейчас иное местечко, куда бы мог тебя отправить на несколько томительных долгих часов, не беспокоясь при этом хотя бы за твою сохранность.
Вопреки всем гребаным оправданиям сраного лиса, мальчишке эта его идея все так же не улыбалась.
Вообще.
– Не хочу я туда тащиться! Понял?! Я могу спокойно и где-нибудь здесь поторчать, и вообще не подходить к тебе, чем бы ты тут ни страдал, раз тебе вдруг так мешает мое присутствие. И на улице тоже побыть могу, если очень прям нужно… И класть я хотел на твой гребаный сюрприз, тупический хаукарль!
Он отчаянно старался выжать из скупого по жизни воображения хоть каплю сока какой-нибудь внезапной волшебной лазейки, однако добивался лишь все новых и новых отрицательных качков кудлатой головы да виноватого всполоха в желтых глазах, отсвечивающих насмешки поселившихся на полах да столиках горящих резных тыкв, старательно скупаемых Рейнхартом по окрестным супермаркетам, а после – уродуемым прорезанными оскалами да злобствующими глазничными провалами с помощью зазубренного кухонного ножа.
