Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 69 (всего у книги 98 страниц)
– Ну что же ты, мальчик мой… – спокойно и ненавязчиво, зато все еще перекошенно и взбудораженно пробормотал недоделанный лисий ублюдок заплетающимся языком, снимая кончиками пальцев с ресниц опешившего Уэльса эти его невидимые морщинки, пытающиеся забраться на нежное юное лицо. – Вовсе незачем привлекать столько нежелательного внимания. Или… быть может, ты хочешь, чтобы я тебя заревновал? – с укоризной закончил он.
С укоризной, блядь!
– Ты что… совсем двинулся, совсем охренел, тупица…? – опешив, вышептал Юа, запоздало соображая, что внимания они и впрямь привлекли больше нужного, и теперь вот Микелю приходилось поднимать голову да щурить на них на всех ни разу не добродушные глаза, чтобы идиотская толпа, скучивавшаяся, будто мухи над знакомой тухлой акулой, поскорее разбрелась по разным зальчикам, очень и очень смущенно одергивая воротники да поправляя сумки-волосы-куртки. – Ты-то с чего ревновать должен, скотина, когда это не я, а, опять же, ты стоишь тут, лапаешь чужие хреновы хуи и игнорируешь меня к чертовой жопной матери?!
– А вот это совершенная неправда, – снова мастерски отбрасывая ту часть мальчишеской реплики, что про ревность да про все нехорошее прочее, смято промурлыкал лисий сын, стараясь накрыть макушку неразумного детеныша ладонью, но натыкаясь лишь на то, что тот, хлебнув кожей возбужденного жара чужого касания, мигом отпрял, прищуривая глаза до того, чтобы те сложились во вконец узенькие лезвия-лодочки, попахивающие ледником северных гренландских морей. – Я совсем не игнорировал тебя, золотой мой. Как я мог сделать что-то столь недостойное и отвратительное?
– Да запросто! Точно так же, как и притащить меня в это недостойное и отвратительное место! – свирепея, шикнул Уэльс, все неистовее да неистовее выгрызая себе ноющие губы при виде явно одухотворенного, явно возбужденного блудливого лица. – И что же ты тогда делал, кретин, если не игнорировал?! Виртуально кончал, дроча этот херов член, а я мешал тебе развлекаться, поэтому ты и предпочитал не отвечать, пусть и, как говоришь, слышал, что я чего-то от тебя хочу?!
Хотя бы в том, что вот сейчас эта дрянь начнет выкручиваться и лгать, Юа был до посмертного уверен, а потому, желая заранее утвердить собственную правоту, сгорая от стыда и откровенно уже плюя, кто там смотрел на них и что видел, ринулся наперехват опешившему от такого напора мужчине, схватил того за низину пальто, резко нырнул под низ трясущейся рукой и, дурея от обхватившей щеки краски, крепким зажимом ухватился за…
Предсказуемо стоящий, конечно же, член, от прикосновения к которому с губ обласканного – пусть и неволей – кретина тут же сорвался довольный поощрительный стон, а крепкие бедра, не подчиняясь воле отключившегося рассудка, двинулись навстречу, не прося, а именно требуя немедленного продолжения.
– Юноша, я… – голос его быстрым обвалом спустился к рычащему животному хрипу, пробирающему настолько глубоко и настолько безнадежно, что Юа, так и продолжающий стоять с вытянутой рукой, ощупывающей чужое пульсирующее возбуждение, ощутил наравне со стыдом еще и жгучее…
Желание, черт знает когда, откуда и какими потугами влившееся в его собственную кровь.
Между ног и внизу живота тут же закололось, затеплилось, в горле пересохло и на лицо, кажется, высыпали первые румяные пятна, при виде которых Рейнхарт незримо оброс лохматой шерстью собачьей жадности, распушил грудину да хребетный загривок и, взвыв степным койотом в ночь первого за жизнь брачного полнолуния, наступил на мальчишку исполином бьющейся через край озабоченности, ловящей отражение в головках надраенных до грязного блеска окруживших пенисов-каннибалов с острова Забытой всеми Вагины.
Юа, облизнув невольничьим жестом напряженные губы, мешающиеся откровенной болью, нехотя отступил на один шаг…
Чем тут же, даже того не понимая, сдал выстоянные позиции, добровольно принимая чертову игру в жертву и охотника и попросту уже не находя сил ни противиться, ни орать, ни требовать, ни думать о тех всевидящих глазах да камерах, что сканировали его внутренности инфракрасной белизной…
Вот только единственное, что мешало и накапывало на сердце толченой пилюлей едкого яда, это, наверное, добивающая подгрудная ревность да еще более добивающее осознание, что…
– У тебя встало, ублюдок, на чужие члены. На сраные животные члены…! – заплетающимся языком процедил разозленный Уэльс, глядя на Рейнхарта с настолько безумной смесью из желания, покорности и щемящего упрека, что чокнутый мужчина, готовый прямо здесь, на месте, забраться ему ладонью в штаны и начать демонстративную содомистскую оргию, вдруг резко…
Остановился.
Ухватил сломленного Уэльса за руку, притискивая к себе так непозволительно-близко, чтобы видел кожей, слышал губами и чувствовал каждой вожделенной порой только он один.
Притронулся пальцами к точеному мрамору подбородка, вынуждая тот приподнять, и, склоняясь да касаясь губами бархатного уха, тихо и грубо зашептал, окончательно обращая трепетное влюбленное тело ожившей ниточной марионеткой бледноликого Пьеро, извечно послушного воле своего жестокого императора:
– У меня встало не на них, а на тебя, душа моя. У меня всегда встает только на тебя, запомни уже это. Когда я только представил, как вхожу в тебя на глазах у всех у них, в окружении чертовых заспиртованных членов, и ты жадно выгибаешься подо мной, блаженно стонешь, раздвигая свои прелестные ножки и позволяя в тебя кончать… Ты же ведь не думаешь, милый, что я привел тебя сюда просто так?
Юа, не знающий ответа ни на один слишком личный, слишком убивающий вопрос…
Задохнулся.
Трепетно забился.
Невольно, больше не властвуя над самим собой, ухватился потряхиваемыми пальцами за лисьи руки и плечи, жарко глотая ртом сухой обжигающий воздух. Облизнулся, позволил себя втиснуть до сумасшедшего хруста ближе, и уже там, в Стране каких-нибудь чертовых Пенисов, тоже вот растущих на деревьях и дни напролет выискивающих для своих озабоченных грязных занятий то упругие разболтанные задницы, то бабские междуножия, услышал знакомый собачий хрип, дразнящий слух и внутренности невыносимостью растягивающейся ванильной пытки:
– Но сперва, плоть моя, мы с тобой осмотрим весь этот богатый на выдумки музей, после чего я непременно…
Уэльс дрогнул.
Прогнулся отзывчивой голодной спиной.
Подался навстречу узкими твердыми бедрами, позволяя ощутить и возбуждение собственное…
И, вскинув не послушную разуму руку, поспешно накрыл чересчур откровенный Рейнхартов рот быстрым движением ладони, сопровождая ту скованным, идущим кругом кивком растрепанной девятью ветрами гривастой головы.
⊹⊹⊹
Внутри музея оказалось до невозможности душно, хоть снаружи и бились льдистые глетчерные дыхания.
В какой-то момент Уэльсу почудилось, будто он вот-вот грохнется в беспамятство, с лихвой оправдывая даденное Рейнхартом прозвище долбаной принцессы-Беллочки: за одну пригоршню секунд стало муторно, тошнотворно, невозможно-безвоздушно, и юноша, поддаваясь охватившей тело мертвенной слабости, едва переставляя ватными ногами, но ни за что не желая этого показывать, отмахивался от всех лисьих приставаний с расспросами о том, почему де он настолько бледен и что, дьявол дери когтями винные бочки, с ним происходит.
Микель, кажется, действительно искренне переволновался, потому что после этого с домогательствами внезапно отстал, оборачиваясь в непривычную нежность да во внимание, и Юа, отчасти благодарный этому перепаду – возбуждение самого Уэльса жизнерадостно растаяло, как только тело прихватили под горло первые спазмы вернувшейся нездроровицы, – позволил себе один маленький тоненький намек, что просто…
Немножечко, наверное, устал…
Вследствие чего мужчина, подхватив его едва ли не на руки – да и на руки бы подхватил, если бы кое-кто упрямый столько не брыкался да не вопил, привлекая внимание насторожившихся охранников, – утащил мальчишку в расположенный в корпусе музея невзрачненький кафетерий, принимаясь отпаивать горячим крепким чаем из бумажных стаканчиков да кормить разогретой в микроволновке жестковатой выпечкой, бесясь на то, что в приличном, вроде бы, заведении не имеется ровным счетом ничего пригодного в более-менее толковую пищу.
Однако Уэльсу, ни разу не прихотливому, после таких нехитрых махинаций, еды да отдыха заметно полегчало, в результате чего Бесстыдница-Простуда, пошевелив лысым хвостом, убралась обратно восвояси, и юноша, вдохнув уже полной грудью, сумел задышать свободнее, возвращаясь под деревянную крышу раздражающего одним своим существованием музея.
Правда, к внеплановому удивлению, которого он никак не мог осмыслить, на второй раз все эти чертовы опошленные зальчики вдруг прекратили представляться настолько уж безобразно-мерзкими, и Юа, плюясь разве что в сторону болтающихся под древесным потолком волосатых ламп, вылепленных в форме налитых бычьих яиц, воспринял оккупировавшие пространство члены как…
Самые обыкновенные, по сути, животные детородные органы, как печенку там или высушенные лапы, забранные жадными до безумств людьми под изолированное химическое стекло.
После трезвого взгляда с такой вот непритязательной отрешенной стороны воспринимать происходящее стало легче, собственный член спокойно осунулся под швами сжимающего белья, и Юа, следуя шаг в шаг за Микелем, что с упоением вытрепывал ему историю этого места, точно увлеченный гид-нувориш или там экскурсовод с запертым в голове личным Эйнштейном, перелистывающим энциклопедию всех мирских знаний, даже позволял себе зависнуть то под громадой китового пениса, достающего своим наконечником практически до его макушки, то возле цельной коллекции – выстроенных ипподромными трибунами – жеребцов, когдато умерших, а теперь вот оставшихся бытовать в пустой памяти одними лишь членами в колбах, а не копытами там, лоснящимися боками в яблоках или ночной охрой реснитчатых глаз.
– Все началось, душа моя, с тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, – мурлыча себе под нос, вещал Рейнхарт, наклоняясь над каждым пенисом и всячески стараясь преподнести тот так, чтобы Уэльса непременно заинтересовало да втянуло и в его россказни, и в происходящее между ними двумя аппетитное чаровство, подпитываемое флюидами жадного до игрищ музея.
Теперь перед ними, на очередном скромном квадратном столике с белой покрышкой и темно-серыми стенками, сливающимися с таким же темно-серым ковром, болтались в колбочках с желтой густой жидкостью члены с яйцами полярных медведей, и Юа, вопреки самому себе, задумчиво покусывал кончик языка, думая, что у громадного-то медведя достоинство должно быть куда как повпечатлительнее, чем вот эта непонятная выбеленная закорючка с парой пересохших покусанных груш.
Смотрел, очевидно, он чересчур долго и чересчур заинтересованно, потому что Микель, не оставив столь пристального внимания без собственного непосредственного вмешательства, в конце всех концов навис за его спиной и, отершись всем телом, проурчал практически на самое ухо:
– На что любуешься, моя неоскверненная красота? На мишку или, быть может, на его соседушку-лося?
– Ни на что! – тут же огрызнулся застигнутый с поличным мальчишка, оскаливая в предупреждающем прикусе зубы. – Заткнись давай и трепись себе дальше! Только по делу, Тупейшество! И каким, блядь, чертом ты столько всего знаешь уже и про этот паршивый музей…? – с запоздало вспыхнувшим подозрением спросил вдруг он, впрочем, и без того прекрасно догадываясь, какой последует ответ.
– Таким, котик мой, что с тех самых пор, как я сюда – в Исландию в целом – перебрался, мне всегда безумно – просто-таки до дрожи в коленях – хотелось здесь побывать.
– Так почему не побывал? – недоверчиво прищурился Уэльс, с трудом веря, что этот печальный неизлечимый извращуга взял да и не заявился сюда в первый же день своего приезда. И на второй день тоже. И на третий. И на тот, который шел по счету сегодня да сейчас, то есть тысяча семьсот какой-то там.
– Потому что я был одинок, как все эти бесприютные членики, погибель моего воскрешенного сердца, – с театральным пафосом выдохнули протабаченные губы, и Юа, подчиняясь тронувшей за плечо руке, послушно побрел за лисьим клоуном дальше; тихие шаги, приглушенные плотно подбитыми к деревянным плинтусам коврами, тонули в пустоте и желтом свете, вокруг пахло аптечным спиртом и легким душком пылевой накипи да больничной палаты, и голос невольно карабкался на три-четыре октавы ниже, опускаясь до задумчивого полушепота, извечно присущего таким вот развлекательно-поучительным Меккам. – Одинокому мне не было удовольствия захаживать никуда и никогда, милая Белла… Так что все, что мне оставалось, это тленно перебирать клавиши великой Сети да находить в той огрызки чужой скудной информации. Зато теперь, как ты можешь убедиться, я вполне способен провести для тебя цельную познавательную лекцию, котенок.
Юа недоверчиво фыркнул, все еще чуточку сомневаясь, что мужчина настолько уж ему не лжет в плане этих своих вечных жалоб на тоскливую да беспросветную прошлую жизнь, но, не желая о том сейчас думать и портить чертово – только-только потянувшееся обратно наверх – настроение, хмуровато, что ахроматический день, поторопил:
– Ну и хрен с тобой… Давай, начинай уже свои нотации, Всезнающее Твое Величество.
Рейнхарт обдал его самодовольным – самогордым даже – взглядом, подвел к одной из выбеленных стен, на которой болталась, вбитая в деревянные залакированные постаменты, новая порция пенисов, и, прекрасно отдавая себе отчет, что его истории вовсе не так нудны да сугубо фактовыстреливающи, как у того же Умберто Эко, например, когдато и где-то встречавшегося Уэльсу по бесполезным лабиринтам школьного материала, принялся предвкушенно тарахтеть, затягивая юнца – невольно льнущего за странно и умело преподнесенными знаниями – в свою воронку с первых сорвавшихся слов:
– Жил-был однажды господин учитель, ничем особенным не выдающийся. Кажется, жизнь его порядком потрепала, замучила сущим однообразием, и, отзываясь на трагедию горького сердца, пришел к нему однажды свыше небесный Голос, нашептавший, что де пора тебе, Сигурдур Хьяртарсон, заняться охотой. Да охотой не простой, а удивительной и никем прежде не опробованной… Здесь, дарлинг, стоит обмолвиться, что никогда заранее не узнаешь, как все обернется в дальнейшем: иногда правило о том, что первому проснувшемуся подают лучше и богаче остальных, заправски работает, а иногда случается и так, что первая птичка получает своего захолустного дождливого червя, который ей поперек горла стоит, зато вторая мышка лакомится сочным кусочком сыра, в то время как мышке первой если что и достается, так только мечтательный болевой порог юного мазохиста да человеческий башмак, брезгливо размазывающий ее по полу. Но наш бравый сын Хьяртара явственно уродился не мышью, а все же, пожалуй, птицей. Этакой жирной уткой в зимних яблоках… Как тебе теперь известно, он довольно быстро заделался основателем вот этого вот чудного местечка, куда озабоченные людишки отныне стекаются со всего света, дабы поглядеть на животные пенисы без – несколько мешающего, должен согласиться – присутствия самих животных.
Юа снова скептично фыркнул, не в силах сдержать языка за зубами да не выдать так и просящегося наружу:
– Не зарекался бы ты, Тупейшество. Сам-то абсолютно ничем людишек этих не лучше – такой же гребаный озабоченный извращенец. Так что помолчал бы уж.
Если Рейнхарт и обиделся, то вслух того никак не выказал, зато, подтолкнув упрямого засранца-мальчишку, переключившего все свое внимание непосредственно на мужчину, а не на экспонаты, выкрашенные бычьими лампами в цвета персиково-медного танго да оранжевого буддизма, отвесил тому по заднице легкого наказующего шлепка, тут же зажимая ладонью открывшийся для потока брани рот и ласковом полушепотом поясняя:
– Вот только не обессудь, но должен же и я получить свою долю удовольствия? Тебе – дерзкий язычок, мне – дерзкое поведение. Причем исключительно в строгих дисциплинарных целях, мятежная моя душа, потому что манеры твои, откровенно говоря, оставляют желать даже не лучшего, а исключительно смиренного, с чем, к сожалению, смириться не могу уже непосредственно сам я.
Юа в лисьих руках истово дернулся, забился, ошалело вытаращил зимние свои глаза, чувствуя, как вместе с возмущением да бешенством по жилам растекается и запальчивое тепло, и, недолго протерзавшись между «куснуть чертову лапу» и «не куснуть чертову лапу», все-таки, злобясь на самого себя, ту старательно куснул, за что тут же огреб по заднице и во второй раз…
А вот на – не такую уж и желанную – волю так и не вырвался.
– Значит, ты меня даже слушать не хочешь, котик? – вновь промурлыкали над его ухом, настырно потершись о то носом. – Хорошо, я ведь совсем не возражаю. Наоборот, мне не трудно походить с тобой и так, в столь чарующем интимном танце… Признаться, подобные развлечения даже пробуждают дремлющую во мне тягу к распутному эксгибиционизму, mon cher! А пока ты столь очаровательно смотришь на меня своими ледниковыми сопками и пытаешься прогрызть в моей ладони нору Джинна, свитхарт – что, спешу тебя заверить, весьма и весьма болезненно, да и Джинна там никакого, к сожалению, нет, – я расскажу тебе начатую историю до конца, пока – покорнейше смею надеяться – ты еще хочешь ее услышать… Все началось с того, что некий друг нашего Сигурдура, обложенный в народе разнообразными любопытными легендами садистичного лазурного оттенка, привез старичку интригующую мое воображение плетку, сотканную из высушенных жил бычьего члена, которую отыскал где-то на островке Снайфедльснес, а дальше, подпрягая в ряды бесстыдных игроков и других своих товарищей, работающих на китобойнях, господин учитель обживался все новыми да новыми китовыми пенисами, готовясь явить в скромный пуританский свет тех времен свою аморальную – и вместе с тем соблазнительнейшую – коллекцию. Отныне в музее Фаллоса можно отыскать сто девяносто пять членов, заспиртованных гордящимся Сигурдуром вручную, и это уже не говоря о прочих занятных вещицах, которые ждут не дождутся нас в одном из следующих залов. Что характерно, человек этот уверяет, будто он отнюдь не болен и не озабочен – и я охотно ему верю, котик. Даже мне известно, что в недавние времена все – без исключения – органы убитых животных использовались в хозяйстве, чтобы ничего не пропадало понапрасну, раз уж пришлось кого-то лишать жизни, и если из органов одних делали предметы привычного нам с тобой обихода, то другие без зазрения совести употребляли в пищу: например, здесь, в Исландии, до недавних лет считался деликатесом засоленный конский фаллос, и мне искренне жаль, что я не поспел сюда вовремя, чтобы его отведать. Что же до бычьих или, скажем, бараньих тестикул, то они и по сей день популярны в большинстве развитых стран и по сей день, скажу тебе, весьма и весьма аппетитны на вкус, несмотря на то, что когдато в них кипела молодая телячья сперма. Говорят, если в тутошних краях к берегам прибивает морем невиданное животное – старикан-Сигурдур первым поспевает к месту похорон, забирая причитающийся ему член: например вот тот, огромный, на который ты столь долго смотрел, это член кашалота, прибывшего в Исландию в двухтысячном, кажется, году – я могу и ошибаться, но мы всегда можем подглядеть в ту крохотную беленькую табличку. Наряду с китами и им подобными, белыми медведями, тюленями, дикими козлами и прочей привычной неприхотливой фауной, мы можем отыскать здесь член водного единорога, повсеместно считающегося великой редкостью и жильцом Красной Волшебной Книги. Достоинство одного из холмистых эльфов – откровенно говоря, я бы никогда не подумал, будто у волшебного народца имеются столь интересные игрушки, – не иначе как хитростью угодившего в каверзные учительские лапы, и таинственного Homo Natalicus Islandicus, то есть «рождественского мальчика», почитающегося здесь за ближайшего – и дальнейшего во всем остальном мире – родича толстяка Санта Клауса, обладающего – как шепчутся в народе – одной ступней, одним локтем да дистрофичной худобой и Йольской кисой в кармане. Если прежде здесь можно было увидеть многое, но только не фаллос человеческий, то теперь разрешилась проблема и эта: помнится, я когдато уже читал о выдающемся случае прогрессирующего безумства – заметь, мой мальчик, я-то на их фоне совершенно здоров! – когда безымянный американец, пожелав поглядеть на собственного дружка за именной пробиркой, завещал того музею, разрешая отрезать от себя даже не после смерти, а… при самой что ни на есть жизни. Так получилось, что поступок этот неведомым мне образом вдохновил многих энтузиастов со всех концов света, и теперь в обозримом будущем – я почти могу тебе в этом поклясться – здесь появится стенд с расовыми половыми принадлежностями, подписанными дрожащей – от гордости ли…? – рукой самих сумасшедших доноров, у которых в жизни, кажется, настолько никого и ничего не осталось, что они согласны даже на такие вот неблагодарные демонстрации собственного члена без собственного рядом с тем нахождения…
Юа, порядком притихший от причудливого рассказа, приоткрывшего для него еще одно палаточное крыло необъятного неуравновешенного мира, где каждый жил своими особенными крупицами, стыкующимися в одну общую сумасшедшую паутину, даже позабыл о своем позорном положении, позволяя Рейнхарту, исполнившему учительский просвещательский долг, подтолкнуть себя в спину, облапать между коридором и коридором сжавшуюся задницу и, бросив последний беглый взгляд на выставку звериных исландских фаллосов, утащить в зал иной, где под светом все тех же интимных яиц-светильников, выкрашенных разведенным колькотаром, их встретили первые нетерпеливые экспонаты уже не животной, а вполне себе…
Человеческой демонстрации.
⊹⊹⊹
То, что обзывалось «человеческим залом», на самом деле было вовсе никаким не залом, а одной паршивой помойкой, этакой изворотливой пыточной камерой для вызова тошноты и рвоты, из которой Уэльс всеми силами да всеми сердцами норовил удрать и, бьясь в истерии лбом о внутренние стены, никак, совершенно никак не мог желаемого осуществить: оставлять чертового извращенца один на один с громадными двухметровыми членами, обтянутыми и отступившей крайней плотью, и вздутыми жилами, и облизанными светослюной головками, было выше его возможностей, выше его ревности, и в итоге мальчишке приходилось вертеться рядом, то и дело покрываясь краской цвета чертового бургунди.
Залпом вылакивая все последние капли из бокала трескающегося терпения, он во все глаза таращился на идолопоклоннические статуи пенисов, выкрашенных то в сиену, то в красную или темно-бурую – должную, видимо, отображать оплодотворяющие колы африканского племени – умбру.
Пенисы, выстраиваясь конвоем этаких коричневорубашечников, чертовых надзирательных нацистов, обступали каждого пришедшего в «человеческий зал» с двух неотступных сторон, нацеливаясь в тех семенными мушкетами, и Уэльс всякий раз в ужасе отскакивал диким манулом, когда видел, как очередная течная дура, улыбаясь поплывшей обкуренной улыбкой, подкрадывается к одному-другому органу, обнимает его, льнет всем своим деморфозным телом, едва ли не обхватывая ногами, и, явно лелея на него свои извращенные планы, корчит в смартфоновую камеру чертовой подружки хихикающие гримасы, вгоняя в еще больший испанский стыд да еще большее лихорадящее бешенство.
Успокаивало, наверное, только то, что сам Рейнхарт к половым, мать его все, гигантам особенного интереса не испытал: покрутился вокруг, постучал костяшками пальцев, обнаруживая под теми пустышку-гипс с халтурной полостью внутри, и, махнув рукой, пошел пьяной собакой бродить по пространству остальному, заставляя всклокоченного мальчишку, покусывающего немеющие губы, неотступно таскаться следом, дабы хоть как-то обуздать взрывающуюся в груди зыбучую ревность.
Эльфийское достоинство на деле изборчивого мужчину не впечатлило тоже: скорчив скучающую рожу да издав полнящийся печалью вздох – еще одна его воспетая мечта бесславно умирала! – тот что-то бормотнул о чертовом шарлатанстве и каких-то там зайцах-кроликах-мышах и, вообще даже пропустив огромную колбу, в которой варилось не то чучело, а не то и подлинный труп рождественского мальчишки с распахнутыми синими кукольными глазами, переместился к небольшой витринке с целой ордой отлитых из серебра членов, аккуратно и осторожно подписанных витиеватыми фамилиями-именами.
На сей раз Юа, которого трупик Йольского мальчишки – отчего-то оказавшегося здесь вместе с собственным членом – больше напугал, чем разозлил, испытал своеобразную благодарность за столь безвредный моральный выбор вечного извращенца и, подобравшись к тому поближе, смуро да растерянно уставился на вакханалию поднявшихся головок да натянутых узд, невольно сводя бедра да неприюченно ерзая на раздражающем месте – внизу живота опять запершилось, опять заныло, и юноша, бегло отводя взгляд в сторонку, чтобы тут же натолкнуться на медвежью физиономию какого-то придурковатого мужика в синей куртке, задумчиво уставившегося на него в ответ, поспешно повернулся обратно, встречаясь теперь уже и с глазами Рейнхарта, которые, устав глазеть на абсолютно одинаковые отростки, снятые со слепков олимпийской спортивной команды, как-то очень и очень предостерегающе-паршиво…
Просто, собственно, смотрели, тем самым повергая Юа в еще большее смятение: уж кто-кто, а он хорошо знал, что видимость спокойного Рейнхарта – вообще самое страшное из тех бедствий, что только могут пожрать ухоженное выбритое лицо, успевшее негласно приписать молчаливому мальчишке безызвестный – для самого этого мальчишки то есть – грешок.
– Что тебе еще, Тупейшество…? Чего ты так уставился? – вопреки желанию как следует на идиота прикрикнуть, голос выдавился унизительно слабым, замученным, немного… нервным.
И немного, наверное, предательски-возбужденным, отчего физиономия Микеля, и без того опасная в больных своих измышлениях, налилась белизной крови снежного покорителя Севера, раскрасила орельдурсовыми медвежьими крапинками-стрелочками тигриные глаза и, заострившись в один удар рваной секунды клыками, тихо, но убивающе прошипела, отдавая власть пальцам, что тут же, не заботясь мнением или комфортом пользуемого Уэльса, ухватили того за руку, резким швырком отталкивая к гулкой стене.
– «Что», ты спрашиваешь, мой распутный мальчик…? – Тупейшество… с какого-то хера злилось. Тупейшество злилось, и в окены-пропасти, поднимая горячие шквалы, летели искры, букетами осенних астр падающие на юное инфантильное лицо загнанного в клетку принца. – Это мое право, котенок, спрашивать, чем ты только что занимался, – еще сильнее, еще бесконтрольнее зверея, выплюнул разошедшийся лисий маньяк, наклоняясь над Уэльсом и упираясь по обе стороны от его плеч подрагивающими руками. – Быть может, ты ответишь мне по-хорошему, дурной жестокий мальчишка, или и дальше будешь продолжать корчить образ этой чертовой недотроги, полнящейся такими же чертовыми секретами?!
– Да что на тебя, идиот, нашло…?! – раздраженно скребнув зубами, вспылил и Юа, подаваясь вперед и вжимаясь лицом в лицо мужчины, пытаясь того таким вот способом отпихнуть. – Совсем с катушек слетел?! Пересмотрел на свои чертовы письки и сперма в башку ударила?! Отъебись от меня, сколько раз можно повторять?!
Обернувшись двумя упертыми оленями в сезон этакого гомоэротического гона – напыщенным, но глупым молодым и пожитым, но тронувшимся на психику вожаком, – они бодались, бились лбами-рогами, рыли землю копытами и, глуша витающее в лесной сырости оборотническое зелье, ревели друг на друг когтистыми рысьими кошаками, не поделившими не лучшую самку, отнюдь нет, а только и исключительно самих себя, в то время как вуайеристские люди-лесовики, невольно присутствующие в зале, тоже где-то там застывали изваяниями никому не нужных олених, тоже где-то там шептались и задевали болезненными смешками, таясь в тени членов да надавливая на грудь скользкими эльфийскими лапами, всеми силами стремящимися стащить последний воздух да, наконец уже, придушить.
– Следи за своими словами, мальчик! – рявкнуло его Высочество, ударяя рогами с такой силой, чтобы приблудившийся в его стадо новичок, покачнувшись, отлетел затылком в стену и, не зная, то ли хвататься за расшибленный лоб, то ли за затылок, тихо да сдавленно зашипел сквозь стиснутые зубы, тщетно пытаясь вытрясти из головы мелькающих в той бабочек-каннибалов с лиловым размахом охотничьих крыл. – Стоило мне лишь отвернуться, как ты пошел строить кому-то чертовы глазки, так получается?! И не надо прикидываться – я отлично видел, что вы с тем паршивым ублюдком в синей куртке стояли и таращились друг на друга – кстати, почему я больше не вижу здесь этой скотины?! – пока…
– Пока ты был так занят разглядыванием свих паршивых хуев, что даже не смог отыскать времени взглянуть на меня, тварюга! Так что засунь свои хреновы претензии себе же в задницу, озабоченный самовлюбленный параноик! – вместо блядских оправданий, от которых он откровенно устал и откровенно готов был с кровью протошниться, отрезал Уэльс, притоптывая в сердцах брыкастой ногой.
Только угодил вот каблуком-копытом, хоть и ни разу не метился, не по полу, а по ноге Рейнхартовой, отдавливая тому все жесткие пальцы и хотя бы на этот раз заставляя посчитаться и с собой, а не насмехаться да насмехаться над как будто бы бессильными принцесеными ножками.
Ублюдочный олений лис…
От… удивления, наверное… хлопнул завитушками – да подкручивал он их, что ли?! – ресниц.
Медленно и потерянно поглядел вниз.
И лишь после этого, исказившись новой гримасой богатого на шизофреничную мимику лица, взвыл, проклиная и чертов музей, и чертового Юа, и чертовы члены всеми теми матами, которых мальчишка если от него и слышал прежде, то лишь строжайше однажды, в какой-то там чокнутый день, когда…
В общем, когда он тоже травмировал хрупкую душевно-сердечную организацию напыщенного петуха.
Петух же теперь рычал, петух даже потянулся за отшибленный ногой, самонадеянно уверенный, что загнанный в угол детеныш от него все равно никуда подеваться не посмеет, и уверенный причем очень и очень…
Напрасно.
Потому что Юа-то, успевший все прокрутить в голове и прийти к неутешительному выводу, что и терять ему особенно ничего, и находиться его здесь достало, как раз-таки деться очень и очень…
Собрался.
Поднырнул под вскинутую лисью лапу; сбрендив, ударил склоненной головой придурка в живот, вкладывая в закруживший жест все оставшиеся в теле силы, и, завывая на ходу да ставя всю небогатую удачу на единственный молниеносный прыжок, каким-то чертовым чудом вырвался на середину застывшего зала, расплатившись всего лишь тремя, четырьмя или пятью жалкими волосинками, попавшимися в кулак оставленного в дураках придворного лорда-клоуна…
