Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 67 (всего у книги 98 страниц)
Только и на это ему было глубоко наплевать – руку целовали, оковывали пальцами, прижимали к бьющемуся в груди сердцу и заставляли снова, снова и снова терпеть поражение.
Всё дальше, дальше и дальше у кромки граненых осенне-зимних пространств они продолжали петлять землистой тропкой, придерживаясь трансформирующегося потихоньку заборца, и Микель Рейнхарт, рождественский подарочный лис с синим бантом на шее, все продолжал да продолжал трепаться, распугивая севшим, хриплым, лающим голосом всех оглушенных недорощенных эльфов с эдельвейсовыми колпаками на золоченых головах.
Страсти начали накаляться в тот переломный момент, когда самый обыкновенный, совершенно ничем не примечательный заборчик превратился незаметным глазу колдовством в забор со всех сторон ненормальный, но зато всяко завораживающий: покуда приближающийся сумрак разбрасывал серые плащи поверх зеленых мшистых платьев, канатные нити сменились длинными высушенными ветками да сучьями, очищенными от коры, а дощатые столбики обернулись в…
Оленей.
Низенькие и тоже коренастые, подобные диким добродушным лошадкам, северные олени вырастали из срубов пней, волновались ветвистыми коронами, распахивали вырисованные белой и черной краской глаза. Два бревнышка, несколько грубых взмахов охотничьим ножом да срезанные рога настоящего пасущегося зверя – и ограда прекращала быть просто оградой, становясь местом для игрищ окрестных фейри, в существование которых мальчик-Юа все еще до последнего отказывался верить.
Даже когда Микель заявил ему, что вот, вот оно, неоспоримое доказательство стоит перед ним прямо воочию – юноша лишь с чувством послал того куда подальше, прицыкнув, что он-де совсем слетел с катушек, а забор, ясное дело, поставили хреновы люди, успевшие забраться и сюда тоже, хотя…
Хотя то, что рядом появлялось все больше и больше непосредственных мелочей, сотворенных пятипалой рукой существа не то чтобы слишком разумного в своей разумности и уж тем более никак и никоим образом не волшебного, не могло по-своему не радовать: повесить-то на него дорогу Микель повесил, да только Юа сам больше отнюдь не был уверен, что движется в нужную им сторону – все эти курганы да восхождения, все камни и скудные зеленые утесы выглядели настолько удручающе-одинаковыми, что он уже даже не соображал, где, черти, здесь север, а где гребаный псевдотеплый юг.
Примерно через шагов сто – подозрительно спокойных и даже молчаливых, следующих за изгибами оленьей оградки, – мужчина, попросту не способный хранить подолгу чертову тишину, обнаружил среди стада оленей…
Собаку.
Ненастоящую, конечно: псина тоже красовалась деревянным-пеньковым остовом, выбеленными оленьими рогами, и была она удручающе-странной – начиная от размашистого веероподобного петушиного хвоста, вылитого из согнутых железных спиц, и заканчивая белоснежно-белой краской шкуры, отчего-то не испачкавшейся ни от дождей, ни от грязевых оползней. Вдобавок маленький олений пастух сидел не за забором, не составным колышком и даже вообще как будто никак с тем не связанным, а за пределами всего своего табуна и в сокрушающей аскетичной отдельности, отраженной тяжким бременем на дне выкрашенных глаз: собачий пенек окружила взрытая земля, поднятые дыбом потрескавшиеся камни, выкошенная и отчего-то больше так и не выросшая трава вокруг, а еще, наверное, конская подкова в зубах да валлийские – на рогах крупными буквами так и было написано – можжевеловые ягоды торжественным венком вдоль головы со стоячими треугольными ушами.
Разумеется, на столь выдающейся находке более-менее планомерное продвижение вперед бесславно прервалось, и Микель, категорически отказываясь слушать рычащего направо и налево мальчишку, проклинающего и род собачий, и род людской, поднырнул к белому неприкаянному псу.
В явной – налицо же, сука, видно! – прикидке погадал, не сможет ли случайно выкорчевать зверюгу и дотащить ту до затерянного дома на своих двоих.
Поняв и с трудом признав, что все-таки не сможет, печально огладил пса ребрами подрагивающих ладоней и, воровато оглянувшись по сторонам, не придумал ничего лучшего, чем стащить с собачьих рогов хотя бы чертов венец, с какой-то совершенно детской даунаватой радостью принимаясь демонстрировать паршивые сморщенные ягоды опешившему от подобного рукоблудства Уэльсу: юнец-то помнил, что мужчина любил побаловаться всяким извращенным воровством, но чтобы увидеть воплощение бесславного явления самому – видел все-таки впервые, если…
Если не считать недавнюю лодку, конечно же.
– Ты только погляди, счастье мое! Разве же не восхитительная находка? Уверен, если преподнести эту крошку в дар каким-нибудь эльфам, то они живенько помогут нам отыскать потерянную дорогу! Да и, глядишь, тебе на глаза согласятся показаться!
– Ага, еще чего! – тут же окрысился Уэльс, как только первый ступор более-менее сошел. На шаг отступил от наваливающегося на него с веником наперевес лиса: отчасти его донельзя выбесило вот это вот чертово упоминание эльфов, которые, мол, справятся куда как лучше, нежели сам он, а с другой части… С другой части, помешательство Рейнхарта на этих хреновых коротышках само по себе начинало все больше и больше злить, попахивая старой трухлявой ревностью. – Скажи лучше, что ты просто сам их хочешь увидеть, а прикрываешься с ворохом своих красивых слов мной, скотина ты лживая! Мне-то на твоих поганых эльфов срать с высокой горки!
– И вовсе ничего подобного я говорить не собираюсь! – тут же возмутилось Его Величество, гневливо размахивая раскрашивающимся по багряным сушеным листьям венком. – И лгать тоже не собираюсь, да как ты не поймешь? Зачем мне это все, когда я уже и без того имел честь повстречать да узнать волшебный народец поближе?
Юа, запнувшись о следующее на подходе слово, недоверчиво насупился.
– Кого…? – мрачно спросил, чувствуя себя последним на земле идиотом. – Кого-кого ты там встречал, чертов лисоблуд?
– Эльфов, конечно же, – совершенно спокойно ответствовал тот, обдавая все сильнее да сильнее распаляющегося мальчишку новой порцией снисходительного взгляда. Такого, с каким смотрят, например, на милого, красивого и любимого, но бесконечно обделенного и воображением, и способностью к умственной деятельности ребенка. Или там какого-нибудь паршивого щенка. Сраного котенка, в конце концов. – Поэтому мне и известно, что у них да как. И поэтому я…
– Да конечно! – вновь затыкая безмозглому идиоту этот его бесполезный рот, с рыком выплюнул Уэльс, доведенный до точки ревностного кипения и придушившего гордость пренебрежения. – С какого хера ты вдруг решил начать мне врать, паршивый хаукарль?! Совсем помешался на этих своих ублюдских эльфах или что, считаешь, будто я такой идиот, которого можно бесконечно кормить тупыми баснями да сказками?! Так я и поверил, будто здесь, под самым носом у людей, живут какие-то гребаные волшебные… гоблины!
– Юноша… – Микель выглядел привычно обиженным, осунувшимся. Хотя… Хотя, может, и не совсем привычно: такой вид он принимал исключительно в тех случаях, когда старался что-то там важное для себя до упрямого мальчишки донести, а тот принимался всеми силами отбрыкиваться да отказываться, отвечая на все доброе усиленно-злобным швырянием спелых зачарованных яблочек. – Я никогда тебе не лгал, ну, право, хватит меня бесконечно в этом упрекать! С чего ты вообще…
– С того, что достал ты меня уже своими чертовыми эльфами! Эльфы то, эльфы это, везде одни поганые эльфы-эльфы-эльфы! – хоть и понимая, что, наверное, давно уже не прав да и вообще усиленно перегибает палку страшного крамольного раздора, всклокочился Юа. Покосился на чертов венок в подрагивающих – от нервов, утомления, обиды и угасающего волнения – лисьих пальцах, покосился на белую животину с синими внимательными глазами, недовольную тем, что даже в столь глухих безлюдных местах ее умудрились обобрать… – И вообще, верни собаке ее проклятые ягоды и пошли домой, тупое ты хаукарлище! Ну, или, если очень хочешь, оставайся здесь и ползай по кустам в поисках задниц своих дебильных гоблинов, а я куда-нибудь к чертовой матери… пойду. Потому что сил моих больше нет вытерпливать все это говно.
Рейнхарту такой ответ понравился настолько, насколько чувствительной зазнобе Белоснежникого папани понравилось появлении на свет кого-то ее превосходящего да совершенно ничего еще – хотя бы в том же умственном плане – из себя не представляющего, но зато притязательно-наглого, всеобще благоденственного и живущего под ее же собственной крышей.
– А вот так говорить даже не смей, мальчик мой, – сухо и угрожающе прорычал он, сжимая в пальцах красные ягоды так, чтобы те, треснув, лопнули да скатились к ногам пересушенными шкурками и горсткой черных семян, обагренных каплями умирающей крови. – Никуда ты без меня не пойдешь, уяснил? Никогда. Даже с места своего не сдвинешься, Беллочка, пока я тебе не разрешу, – в голосе его проснулось столько знакомой полыхающей больной стали, что Юа…
Ослушаться, к собственной горечи, не посмел.
Бросил-фыркнул только это свое извечное «блядь», отвел взгляд и, поковырявшись ботинком в поросшем травой сухом навозном черноземе, тихо и как будто бы безразлично еще раз повелел вернуть петушиной псине ее венок, на что получил весьма лисий и весьма предсказуемый ответ:
– И вовсе он не ее, а мой, Юа.
– Да с чего бы это, мать твою воровку? Что, теперь ты вот так оправдываешь свое хреново клептоманство, а, паршивый рыб?!
Понять по выражению напыжившихся куньих глаз злится Рейнхарт или нет – юноша отчего-то на сей раз… затруднился.
С настороженностью уставился на то, как тот, пошевелив в пустоте сгорбившимися сучьями-пальцами, подходит к нему. Как неторопливо склоняется, как протягивает руку и ажурно, росписью по шелку, почти невесомо проводит кончиками ногтей по снегиревой щеке, задевая сладкие уголки губ-бархатцев и нижнюю припухшую линию в ранимых трещинках, погружаясь самым краешком большого пальца в горячий зовущий рот, покорно приоткрывающийся навстречу: если словесно Юа еще мог поднимать дыбом шерсть и бесконечно лаяться, то тело его сопротивляться теперь отказывалось напрочь, тут же подчиняясь волевой руке укротившего хозяина.
– Это, чтобы ты знал, котенок, вовсе не собака, а, что называется, Баггейн: этакий добрейший гавкающий оборотень с английского острова Мэн, населенного призраком да нечистью куда как больше, нежели живой тварью. Баггейн изрядно славится своими дурными манерами и больше всего прочего любит принимать два облика – белого фокстерьера да черного петуха, только вот определиться с конечным выбором никак не может, и поэтому все чаше приходит в города да поселки такой вот очаровательной сшившейся химерой. – Палец – на самый кончик ласкающей шероховатой фаланги со вкусом морского песка да сигарет – погрузился глубже, обводя покорный себе неподвижный язык, принимаясь тот настойчиво, уязвляюще и грубо выглаживать, сотрясая существо взятого врасплох мальчишки легкой соленой дрожью. – Что же до украденных мною ягод… Видишь эту некрасивую подкову в зубах старины Баггейна? Вот и умница, золотце, мой послушный котик. Дело здесь в том, что мы с тобой волей случая наткнулись на выгон весьма и весьма каверзного эльфогубца, иначе и не назовешь: фейри, да будет тебе известно, на дух не переносят железа – оно убивает их волшебство, поэтому-то в нынешнем мире да в больших городах ничего магического и не осталось. И вместе с тем можжевеловые ягоды – одно из любимейших лакомств Благого – да и Неблагого тоже – Двора. Так что, как ты понимаешь, неизвестный некто смастерил весьма и весьма жестокую игрушку: если несмышленый эльфеныш, не успевший еще ничего познать на собственной шкурке, полезет добывать желанное угощение, то, ненароком притронувшись к подкове, должно быть, потеряет и свою силу, и самого себя, и весь этот олений загон на деле не больше, чем один сплошной обман да крематорий для всякого… скажем так, создания более земного, чем те, что ныне этой землей правят. Пускай мне несколько не под силу выдрать железо из монолитного деревянного сруба, но хотя бы ягоды эти я отсюда унести могу.
В словах его было столько неподдельного отвращения, столько странной, стертой, действительно живой боли за этих маленьких непостижимых существ, в дыхание которых Уэльсу все еще не удавалось толком уверовать, что юноша…
Юноша, вопреки кипящей внутри упрямой гордости да страдающей от вечных ожогов ревности, потупил взгляд. Шевельнул губами, осторожно выпуская выскользнувший палец, и, махнув рукой и на всех этих чертовых эльфов, и на Рейнхарта с его гребаными безумствами, просто взял того за запястье, переместился на рукав пальто и, дернув посильнее, быстрым шагом без оглядок повел притихшего, но ни разу не сопротивляющегося короля Оберона, воплощенного в смуглой южной коже неподвластного никому и ничему человека, вверх по землистой петляющей тропинке, стараясь держаться от оленьего забора, поначалу даже немножко пленившего любопытствующий взгляд, как можно…
Дальше.
На следующем отрезке пути, когда ловушка для эльфов истлела, а Рейнхарт с Уэльсом погрузились в монотонное тревожное вышагивание вдоль низких пологих холмиков с зеленой еще травой, на вершинах которых время от времени попадались низкорослые кривоватые деревца с загнутыми кверху ветками, у господина лиса, кажется, окончательно слетел рассудок и, поддавшись новому обострившемуся наваждению, он начал…
Петь.
Если, конечно, то, что он вытворял, вообще можно было назвать песней: сначала кудлатый балбес все ходил вокруг да около, ощупывал осторожной лисьей лапой почву, принюхивался да приглядывался, пару раз – безо всякой на то причины и всякого смысла – пробормотал хреново слово «Англия».
Снова покосился на Юа.
Снова не добился никакого иного ответа, кроме столь же косого взгляда да излюбленного уничижающего «блядь», сопровожденного постукиванием тонких пальцев по высокому лбу с подстриженной аккуратной челкой.
Кажется, оставшись весьма и весьма довольным подобной – вполне пацифистской – реакцией, повторил гребаное словцо еще с несколько раз, добиваясь от Уэльса разве что легкого терпимого раздражения и сброшенного с губ совета пойти да провалиться в какую-нибудь пропасть: причем провалиться не просто так, а с желательным – то есть обязательным – переламыванием рук-ног-шеи.
После вполне себе угрожающего послания мистер лисопат ненадолго угомонился: порылся в сотовом, попытался подключить к тому чертов GPS, когда окончательно понял, что сумерки уже сгустились и через ближайшие полчаса последний свет скрадет ведьма-ночь, позвякивающая колокольцами с именем гривастой девахи Рапунцель. GPS, однако, работать наотрез отказался, интернет-соединение задумчиво сбойнуло, заряд на телефоне непредвиденно подошел к концу, и Микель, глуша поднимающееся злобное отчаянье в очередной дурости, с новым запалом взялся за свою никчемнейшую песню, на сей раз уже не таясь – теперь он буквально вился возле сатанеющего сконфуженного мальчишки, нарезал круги и, вальсируя в одиноком танце, то и дело появляясь то перед глазами, а то за спиной, скандировал это свое хреново:
– Англия, Ан-гли-я, мальчик Уэльс из Ан-гли-и…
Уэльс действительно старался терпеть: точно так же, как и нынешним беспросветным утром с этой идиотской лодкой и идиотскими трупами в огне, со всей этой идиотской дорогой, что приходилось выносить в обществе помешанного придурка, который вроде бы ничего подозрительного в рот не брал, все время оставался на глазах да под присмотром, но…
Но все-таки.
Что, блядь, с ним снова было не так?
Когда Юа поднял украдкой глаза, сталкиваясь с лицом радостно заулыбавшегося балбеса, что, нацепив на башку ягодный красный венок, просто-таки прожекторно лучился, приветственно распахивал руки и вместе с тем заметно потряхивался внутренним нервным напряжением, тут же открывая рот и продолжая тараторить свой словесный извращенный балаган – мальчишка не выдержал.
Сдался.
Поверженно делая то, чего от него и пытались добиться, спросил:
– Что, мать твою, ты несешь, идиотище рыбное? Что это за больная гадская песенка?
– А неужели же ты не догадался? – с притворной тоской отозвалось Его Величество, склоняясь к губам мальчишки в жесте настолько стремительном, что чек за украденный поцелуй слетел прежде, чем Юа вообще успел сообразить, что, черт возьми, только что произошло. – Смотри, радость моя! Я тут призадумался: твоя фамилия, пусть и ненастоящая, благородной алой ниточкой пришивает тебя к не менее благородной королевской стране, и это лишний раз наводит меня на мысль, что нам просто-таки судьба в самом скором времени покинуть сей непритязательный островок да перебраться на житье-бытье туда… Разве же тебе не хочется этого? Не хочется побывать со мной не землях своей неродной родины и показать, скажем, все те места, в которых ты любил когдато бывать?
У Уэльса, от темы этой всякий раз нервничающего, капельку, самую капельку дернулся многострадальный лицевой нерв, заставляя чертов левый глаз возвратиться к противоестественному самовольному движению, отчего мальчишка, злобно рыча да распаляясь, хлопнул самого себя по лицу ладонью, поспешно пряча левое глазное яблоко под напряженными в судороге пальцами.
– Да почему ты не можешь просто вести себя, как обычный гребаный человек, идиотский хаукарль?! Почему не можешь просто идти и молчать, а не думать о всякой… ерунде? Хуй бы с ней, с этой Англией, но эта твоя песенка… Ты опять обкурился своего поганого сена?! Я не знаю как, я не видел, чтобы ты, скотина, курил, но… Но что, блядство, с тобой не так, Микель Рейнхарт?!
Микель ненадолго прервал свой гармоничный лебединый риверданс. Почти запнулся каблуком о каменистую насыпь, почти повалился на отпрянувшего Уэльса всей своей громадой, лишь чудом ухватившись за выдранную с корнем и выброшенную обратно в землю-могилку траву.
Выражая всем своим ликом искреннее печальное сожаление, недовольно и расстроенно пробормотал, признаваясь в том позорном, в чем признаваться до последнего, наверное, не желал – по крайней мере, нормальные люди уж точно бы не пожелали:
– Вовсе нет, душа моя. Я ничего не курил. Но, отвечая на твой вопрос – со мной по жизни все не так, sweety, – получилось очень вдохновенно, смиренно и проникновенно.
Настолько, что даже Юа оценил.
– А не врешь ли? – хмуро прищурился не прикрытым правым глазом, перехватывая идиота за воротник да притискивая того поближе, чтобы, поднявшись на носках, чутко принюхаться: пахло морем, солью, немножечко трупами, немножечко травой, сыростью и – намертво, просто-таки заменив собой кислород, кровь, слюну и пот – просроченным въевшимся табаком. – В смысле, не про твои болезни – в них я и не сомневался, – а… Да как, черт, я смогу понять, говоришь ли ты правду, если ты весь провонял своими сигаретами да трупятиной, болван паршивый?!
– А вот так. Просто! – перехватывая подрагивающие – от ознобного простуженного холода – запястья мальчика своими пальцами – подрагивающими от острой нехватки никотина и того же самого пресловутого холода – прошептал-прокричал-промолился лисий мужчина. – Я никогда тебе не лгу, ну сколько же можно повторять, котенок?! Хватит, не будь со мной так жесток! Не курил я абсолютно ничего целый дьяволов день. Более того, я не видел своих сигарет с тех пор, как мы покинули берег, и, выходит, либо позабыл их там же, либо их меня лишили…
– Эльфы… – перебив его, с какого-то совершенно невозможного чуда вдруг выбормотал Юа, расширившимися глазами-бутонами глядя чуточку за Микеля и наискось, обжигая ноябрьским стуженым взглядом его плечо. – Чертовы эльфы, Рейнхарт.
– Эльфы, душа моя…? – изумленно переспросил лис, задумчиво хмуря брови, чтобы между лбом и переносицей пролегла тоненькая сеточка-паутиночка аккуратной – досконально изученной мальчишкой – морщинки. – Ну, быть может, конечно, и проказники-эльфы постарались, хоть я и не думаю, что им особенно сильно может пригодиться мой табак – думается, он погубит их еще даже быстрее заправского железа, но…
– Да нет же! – прекращая всю его излишнюю пустословную болтовню, Юа, пихнув мужчину в плечо да развернув того на половину градусовой сферы, выпростал впереди себя руку и, ткнув куда-то в сливовую темноту пальцем, прохрипел: – Вон там… твои чертовы… эльфы. Блядь…
Слышать подобное от английского мальчика-Уэльса было настолько обворожительно невозможно, что Микель, мгновенно позабыв и про сигареты, и про все остальное на свете, прищурил глаза, поднапряг зрение и, долго-долго вглядываясь в силуэты холмов, поначалу представившихся ему околдованными великанами-фьянами, разглядел вдруг…
Неизвестно откуда взявшиеся…
Домики.
Маленькие, даже крошечные, домишки, посвященные особенному вересковому волшебству, были выкрашены в ослепительно-белый свет, который до последнего не выглядывал из синеющей темени: не горел, не выдавал себя, полыхал такой же дымчатой чернотой, в конце всех концов показавшись на глаза не верящему всем пламенным сердцем охотничьему лису, а его скептичному упрямому мальчишке, теперь удивленно и непонятливо переводящему взгляд с мохнатых крыш на мужчину и обратно.
Крыши же запорошила трава-валерианница, по крышам бегал рябиновый вьюн, и хотя окружающие взгорья покрывал мертвенный жухлый цвет перевалившей за свою середину осени – здесь, рядом со странными невозможными жилищами, оснащенными и оконцами, и замкнутыми дверцами без замка, скважины да ручки, плелись густые травы, выбивался к небу иван-чай, и всюду, куда хватало глаз, стелился клубами высеребренный переливчатый туман, удерживающий во влажных любящих ладонях пыльцу забившихся под землю любопытных сидхе.
Домишки умостились прямо у корней-подножий, над домишками нависали густые хвойные кустарники с косматой волчьей тенью. Домишки высвечивались крохотными серебристыми зародышами труб да белыми-белыми птичьими будками, прибитыми к дереву у наверший треугольных крыш, будто бы сотканных самим мхом да матерью-травой, и воздух, отливающий от них пьяными ветрами, разил не вездесущим сырым холодом, а…
Самым настоящим, самым обыкновенным и самым необычнейшим…
Влажным теплом.
– И впрямь, котик… Ты прав. Это эльфы, – наконец, спустя три ухмылки выплывающей из сумерек луны, по чьим пузырькам да кроличьим кратерам отплясывал шустрый Том-Тит-Тот, соизволил высказать Микель, по привычке подкусывая иллюзорную сигарету и разочарованно опуская пустую руку сперва вниз, где ничего, способного ту заменить, не нашлось, а затем – на плечо к мальчику-Юа, принимаясь неспешно то поглаживать да теребить. – Я удивлен, душа моя, хотя, конечно же, ничего удивительного в случившемся нет: даже эльфийский король не может не оценить твоей красоты! Хоть я этому, признаться, и не то чтобы особенно рад – с кем-кем, а вот с волшебным дворянством мне соперничать не приходилось…
Уэльс, слишком потрясенный и не способный хоть где-нибудь, хоть в чем-нибудь отыскать спасающий его привычный упрямый скепсис-подвох, уже не злостно, а тихо и подбито прошептал-проскулил этом своим новым поднявшимся тонким голоском, прижимая к макушке невидимые растрепанные уши виноватого, но не желающего признаваться щена:
– О чем ты говоришь, черт тебя забери…?
– Как это о чем? – не то меланхолийно, не то философствующе пробормотал Рейнхарт, отчего-то даже спадая в лице и натягивая на то недовольно-скучающее выражение… легкой, наверное, угрозы, пусть и предначертанной как будто бы не для Уэльса, который, как ни старался, в свою собственную сторону никакого недовольства от мужчины не улавливал, а для венценосного подземного властителя, в извращенной лисьей фантазии посмевшего покуситься на самое дорогое из водящихся сокровищ. – Все о том, об эльфийском, мой дорогой. Сдается мне, наши маленькие волшебные друзья положили на тебя глаз – и, возможно, даже не один: с ними ведь никогда ничего не разберешь наверняка, – и теперь, как я погляжу, решили показаться во всей… ладно, почти во всей… красе, позабыв явить разве что только самих себя.
– Да что за чушь ты продолжаешь пороть? – вновь отфыркнулся юноша, позволяя придурку с призрачным куревом собственнически ухватить себя за локоть да, так и удерживая, подвести к самым первым и самым близким от их чертового тракта домикам, неприветливо хмурящимся черной матовостью оконного стекла. – К тому же, здесь нет никаких эльфов! Или ты дурак? Одни только дома торчат… Их-то – можешь даже не пытаться переубеждать – построили ни черта не гоблины, а самые обыкновенные паршивые люди. Допускаю, что для гоблинов. Но это еще не означает, что в тех из-за этого кто-то обязательно должен жить, Тупейшество. Не считая каких-нибудь там… крыс или птиц, конечно. Вот тебе и все паршивые… эльфы.
– В одном ты, мой изысканный волчий цветок, безусловно, прав, – приближаясь к вожделенным эльфятникам настолько вплотную, насколько только было возможно, но почему-то не решаясь сойти с человеческой тропы да на траву, Рейнхарт остановился и остановил рядом с собой Уэльса, все так же властно да болезненно придерживая того за измученный локоть. Кивком и приказной тягой вниз повелел присесть на корточки. Повозился в холодной росистой поросли пальцами, счищая с обратных сторон гибких стебельков иней, и, набрав таких вот травинок с несколько ершистых гребенчатых пучков, кое-где опутанных испачканными в земле корешками, протянул те юноше, слишком послушному и слишком оглушенному, чтобы воспротивиться и отправить лисьего лорда с его странными бессмысленными подарками куда-нибудь… подальше. – Конечно же, конкретно эти домишки построены руками известного нам с тобой обоим сапиенса. Тебе же уже прекрасно знакома здешняя ослепительная любовь к собратьям-эльфам, душа моя, и, учти, я даже не спрашиваю на сей раз, а утверждаю со всей присущей мне уверенностью. И теперь, когда с первым шагом мы разобрались, давай разберемся и с шагом вторым, в котором я, любовь моя, искренне рассчитываю на твою сообразительность. Раз есть дома – значит, кто-нибудь когда-нибудь просто-таки обязан будет в тех поселиться, а люди, как ты, думаю, видишь, не особенно в этих малышах поместятся – разве что по одному, да и то в тугом экономном комплекте срезанных-укомплектованных запчастиц. Если бы никаких эльфов тут испокон времен не водилось, никто бы не стал заморачиваться столь неблагодарной работой, как возведение жилья для непонятно кого и непонятно зачем, оттаскивая то от города да вообще больше стараясь не заглядывать в эти – весьма выгодные для выпаса разросшейся повсюду травой – места, с целью как будто бы не тревожить. И потом, ты же должен понимать, что работа сделана, усилия вложены, а заплатить – не заплатит никто, потому что наш мир нуждается в добросердечных мессиях с той же силой, с которой тем в этом самом мире приходится приспосабливаться да пытаться выживать.
– Но… – Уэльс оставался Уэльсом и все еще мечтал быть настолько непреклонным, насколько умел бывать ранее, хоть и заранее осознавал, что снова и снова потерпит в глупых своих надеждах чертово крушение. – Может…
– Может, они просто тупые, душа моя? – понимающе хмыкнул мужчина, предугадывая все, что мальчик-Юа надумать и сказать, в принципе, мог. – И не без этого, конечно, тоже. Но давай уж смотреть в глаза неоспоримым – даже научным, я бы сказал – фактам, а не собственному жеребячьему упрямству, мой милый: если в этой стране имеется даже эльфийская школа – по всем правилам аккредитованная, можешь быть уверен, – и в школе этой, спустя три года положенного обучения, возможно получить диплом бакалавра по специалистике непостоянного волшебного народа – по крайней мере, хотя бы тринадцать видов троллей, цвергов, гоблинов и непосредственно самих альвов-ушастиков узнавать научишься, – то о чем еще говорить? Пусть это и звучит банально да скупо, но дым без огня случается редко, как и золото из соломы без Румпельштильцхена – тоже. Эльфы здесь водились, водятся и будут продолжать водиться, радость моя, и ты этим эльфам только что приглянулся, потому что в обратном случае они бы никогда не позволили тебе разглядеть их жилища, изрядно смазанные заколдованной мазью, насылающей на всякого любопытствующего ослепляющий морок.
Юа, все еще искренне старающийся придерживаться прежнего выверенного себя, чей мир был скуден, сер, железно-дождлив и капризно однообразен, вызывая в засыпающей душе строгую черно-белую апатию, бессильно фыркнул-крякнул, в отчаянии понимая, что ответить добивающему каждым словом лису не может и… кажется, не хочет.
От Микеля рядом с ним повеяло непривычным одуванчиковым успокоением, Микель рядом с ним, раскачиваясь на нескладных гибких корточках, все тянул да тянул ладонь, оглаживая пальцами примятую траву, серебрящуюся на глазах инеем и как будто бы потихоньку, стежок за стежком, превращающуюся в Стеклянный Гроб похороненной где-нибудь здесь же Спящей Красавицы.
– Почему ты не подойдешь ближе…? – сам не зная, каким таким образом чертовый рот предал его и заговорил по собственному наваждению, выдохнул юноша, терпя одно внутреннее поражение за другим. А потом, подумав – все равно же уже почти все запретное сказал, так какой смысл таить остатки? – добормотал: – Я же вижу, что тебе хочется, придурок ты такой…
– Конечно, хочется, – живо и просто откликнулся извечно искренний человек. – Да только – вот беда-то – нельзя мне туда. И тебе, мальчик, я бы ни за что не позволил пересечь эту черту, – он указал пальцами на тонкую, накрытую жидкой теменью, линейку между травой да вздыбленной полувлажной землей.
– Почему это?
– Потому что за оградой, пусть и почти не видной для глаз, начинается земля эльфов. Чужая, стало быть, территория. Нет-нет, не подумай, ничего страшного они не сделают, если, конечно, не вытоптать тут всю траву и не порушить их домишки, но… – на миг он прервался, и Юа тоже, все это время неотступно следящий то за черными пустыми окнами на белом покрое, то за ужимками погрустневшего – или просто уморившегося – мужчины, перевел взгляд на разбросанные по дороге камни, из-под которых…
Из-под которых вдруг – молоточком о цветочные бутоны – раздался стук: тонкий, стрекочущий, навязчиво-частый и возрастающий в разлетающейся осенью вихрастой амплитуде. Как будто скесса-великанша, огромная безобразная старуха с длинными обвислыми грудями, что жила-жила себе в облысевших пещерных горах, да вдруг забралась под камень-землю, уселась за завороженный ткацкий станок и принялась гонять челнок да наматывать на пальцы золоченые нити, выстукивая деревянными каблуками пугающе-завораживающий мотив. Потом старуха запела хриплым сосновым басом, поднялись к небу прочие окрестные ведьмы, посбрасывав наземь грязные мужицкие сермяги, и Рейнхарт, приглушая их жидкие вопли вниз по спине собственным туманным голосом, заговорил дальше:
