Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 81 (всего у книги 98 страниц)
– Зачем…?
Уэльса аж передернуло от этих – навязчивых и обволакивающих мокрым языком – откровений, и в скрипе ломающегося под ногами снега ему на миг почудилось, будто по следам за ними бредет еще кто-то, прячась в белесых задуваниях и картавых стонах, но сколько он ни вглядывался, сколько ни напрягал слезящихся глаз и сколько ни хватался за спину Рейнхарта, сминая на той жилет да рубашку – по-настоящему не видел вроде бы никого.
– А черт его знает, сладкий… Вот просто порешил – и все. Таких вещиц, как мотивации на что-то там, уже никогда не отыскать за ходом прошедшего времени, потому что никто не считает нужным ими интересоваться, а единственные знающие правду виновники давно гниют в своих гробах. Детишек нашли уже через несколько дней, одновременно с трупом самого учителишки: тот достругал свой саркофаг – а я вот, к слову, всегда хотел, чтобы меня по кончине сожгли… – а сам весьма нелогично повесился. В петле. На шнуре от пылесоса. На том самом несчастном дереве, с которым…
– С которым ты, придурок, говорил, – зябко буркнул Юа, добиваясь ответом пылкого кивка.
– Бинго, нежный мой трофей. На том самом несчастном дереве, с которым я говорил. Ну посуди сам: разве ему не одиноко вот так там вечно стоять и стоять, овеянному дурной славой практически свирепого падкого душегубца, когда это не дерево обидело учителя, а учитель расшатал психику девственного обособленного дуба, совершив над тем такое вот злодейственное надругательство? Говорят, в кармане страдальца отыскали два письма – одно признание в том, что он действительно вытворял все это с детьми и что жизни он их забрал потому, что так требовал оголодавший дом, медленно доводящий его до сумасшествия. Перед детьми и их родителями он, кстати, глубоко и слезно раскаивался и извинялся, но, разумеется, послание практически сразу пустили на клочья истеричные мамаши – и даже не тех мальцов, которым выпал в тот день срок преставиться. А во втором была просьба: словацкий джентльмен, оказывается, всегда мечтал, чтобы его похоронили на маленьком испанском кладбище, на скалистом утесе над синим заливом, с одного края которого стоит тюрьма, с другой – бордель, и такое место действительно существует, если ты думаешь усомниться, мой прекрасный цвет.
– Не думаю я ничего… И что? Его похоронили, как он хотел? – тихо-тихо спросил мальчишка, откуда-то чувствуя, как на голову ему опускаются снежные льдистые руки зимнего дыхания, старательно увещевающие, что все, что ему сейчас нужно – это седой-седой сон, в котором белые кони закружат полевым танцем, накормив тремя солнцами, застрявшими между сердцем и ртом.
– Нет, дарлинг. Конечно же нет. Что весьма и весьма напрасно, если бы кто-нибудь поинтересовался моим мнением. Его имущества вполне хватило бы, чтобы отвезти мертвое тело в страну коррид да сомбреро, утрамбовав в дешевый ящик и пристроив на том чертовом утесе догнивать. И мужику был бы покой и, глядишь, месту этому стало бы полегче, но тупые люди – всего лишь тупые люди. Преисполнившись мести и ненависти, они его просто закопали на неосвященной земле кладбища для животных, не осенив ни крестом, ни приличной могилой, а на дуб понавесили чертовых колокольцев – чтобы те, мол, отпугивали его своим звоном и не позволяли призраку приблизиться, а дереву повесить на себе кого-нибудь еще. Люди удивительно мелочны и скудны в своих измышлениях да проявлениях чувств, а старика мне действительно жаль – как ни курьезно, но именно он в конце всех концов оказался страдальцем, лишившимся и рассудка, и жизни, и голубой мечты о посмертии с видом на испанский морской простор. Иногда – пока у меня не появился ты – я даже подумывал, что не будь я таким совсем-не-альтруистом, я бы, быть может, и вырыл да отвез бы уже в эти чертовы края его костяшки… Эй-эй, милый мой, а ну-ка не спать! Будешь спать – будет худо, слышишь меня?! Боюсь, я вообще не позволю тебе сегодня сомкнуть глаз, и нам придется находить тысячу и один способ, дабы скоротать размыкающую объятия ночь…
На этот раз Юа ни о чем его не спросил.
Просто молча и понимающе кивнул.
Прикусил разодранные губы и, поежившись от саданувшей по мясу боли да от едкого першения в горле, послушно распахнул связанные инеем ресницы, натягивая на тело свинцовую узду.
Мимо проносились белые кудлы, мимо сновала мелкая льдистая мошкара, складываясь в длинные вытянутые фигуры беснующихся призраков, и ветра затягивали на редких деревьях аграфы своих меток, забирая взамен последние пустые листья, ложащиеся на предсмертные плиты навечной разлукой со вскормившей их веткой.
Снег скрипел, снег поднимался волной из-под ног пошатывающегося от усталости Рейнхарта, но уговаривать того отпустить его или выделываться, дабы перебирать ногами самостоятельно, пока они снова куда-то и зачем-то шли, Юа не стал, не находя сил даже для того, чтобы открыть для лишнего слова рта.
Поплывшими глазами, теряющимися в лилейной монотонной мгле, он еще мог разглядеть попадающиеся тут и там льдистые ракушки, причалившие с берегов Залива Утопленников, еще ощущал, как мужчина покрепче стискивает в пальцах его измученную тонкореберность, и, заблуждаясь в танце непонятных видений самого же себя, украсившего волосы алым гибискусом и на рассвете поднимающегося на вершину морского холма, дабы убиться, переломив напополам хрупкий позвоночник, стянутый яркими огненными тряпками развевающихся платьев, поспешно проговорил, снова и снова вытравливая из умоляющего тела пагубное желание спать:
– Мы ведь возвращаемся домой, Рейн…?
Рейнхарт среагировал приподнятой головой, потершейся о мальчишеское бедро щекой и глубоким рваным присвистом.
Чуть помолчав, обдавая сердце Уэльса тоненьким потрескивающим холодком, признался:
– Если говорить по душам, сон мой, то на всем этом я отнюдь не планировал прерывать наше с тобой несостоявшееся празднество…
– Это еще как понимать? – заметно занервничав, тут же окрысился юноша. Лягнул придурка кулаком по спине, долбанул тому коленом в грудь, не натыкаясь абсолютно ни на какое сопротивление, что само по себе не могло не остудить забурлившего в жилах пыла. – А ну-ка стой! Стой, скотина! Остановись сейчас же, я сказал!
Рейнхарт нехотя повиновался.
Помогая бойкому выпотрошенному котенку, позволил тому ступить стопами на проваливающийся снег, болезненно поморщившись от вида засквозившей окровавленной раны, снова оставившей на белизне тонкие розоватые брызги. Встретился глаза в глаза, с тревогой – за эту вот ногу и все остальное тоже – выдерживая прожигающий бойко-солдатский взгляд, и, вдруг наклонившись на корточки да обернувшись спиной, проговорил:
– Я не лгал, когда рассказывал, что подготовил для тебя сюрприз: неподалеку от дома я снял для нас кое-какую хижинку и оборудовал в той все необходимое, дабы праздник получился хоть куда. Все протекло бы по самой лучшей программе: сваренное совместно и выпитое тобой же любовное зелье, чтобы ты уже никогда не ушел от меня. Игра с ролевым переодеванием, безобидные развлечения и вызнанные секреты… В сияющей короне всего этого я мечтал любить тебя в дьяволовом черном кругу, призывая его к нам с тобой в венчающие священники и свидетели, но…
Хотя бы на этом чертовом «но» мальчишеские нервы, накалившиеся до почти-почти предела, треснули, хрустнули, с надеждой приостановили ток, нажимая на сердечный поршень со столь невыносимой пагубной силой, что оставалось только впиться когтями в волосы, выдрать те и в истерике заорать в наломанный бешеный голос заблудшей снежной собакой, вырвавшейся из человеческой тюрьмы.
– Что «но», Рейн? Что?
– Теперь всего этого, к сожалению, не случится… – разочаровано – разочарованно, чтоб его…! – выдохнул лисий баловень, призывно похлопав себя ладонями по спине, и Юа, запоздало понявший этот его жест и странную со всех сторон позу, Юа, который никогда и ни за что сам не, обессиленно ступил навстречу, прильнул к мужской спине грудью и, позволяя себя оторвать от земли, ощутил, как тот выпрямляется, как подхватывает ладонями под бедра, крепко прижимая к себе, и как сам он, уткнувшись носом да губами в протабаченный шейный изгиб, прикрывает ресницы, позволяя подрагивающим рукам обхватить Рейнхарта за плечо да за шею. Уэльсу не было особенно тепло, Уэльсу не было особенно хорошо, но хотя бы ощущение родного тела пробивалось сквозь безумства мечущегося сердца, и усталость вконец обвязывала ноги да руки, отпуская надкусанную чужими зубами душу из прокаженной чумой пасти. – Мне бесконечно стыдно смотреть тебе в глаза после того, как я наобещал мнимые сюрпризы и после того, что натворил сегодня, едва… едва тебя не… потеряв. Но я не настолько скотина, малыш, чтобы тащить тебя дальше, заставляя терпеть нежеланные уже тобой развлечения лишь для того, чтобы уважить мою блажь… Прости меня, Юа. Прости за то, что устроил этой ночью, и прости за то, что не смог разыграть настоящего праздника. Сейчас мы возвращаемся домой, мальчик, конечно же домой, только дома нас абсолютно ничего, к сожалению, не ждет…
– Хватит уже… – полусонно пробормотал Юа, успокоенный вот этой вот последней строчкой с упоминанием приближающегося согревающего дома. – Какой же ты все-таки непроходимый идиот… Мне ничего этого не нужно, разве трудно понять? Ни твоих розыгрышей, ни сатанинских обрядов, ничего… Если тебе так хочется меня… любить, то просто бери и люби, и для этого вовсе не нужно никуда тащиться и никак извращаться. А если решишь устроить что-нибудь развлекательное в следующем году – просто надень на голову деревянную коробку, чтобы бутылки отскакивали, и иди собирать чертовы конфеты, придурок. Ну и я с тобой пойду, чтобы… проследить, что ты никуда не влезешь, куда тебе влезать нельзя. И всяких дохлых учителей и поганых немецких кобыл оставь кому-нибудь еще. Тоже вот… сюрпризом хреновым.
Рейнхарт притих, продолжая разве что поскрипывать снегом да время от времени шмыгать протекающим воспаленным носом…
И лишь на грани очередного мальчишеского сна, выуживая из того за капюшонную шкирку, покрепче перехватывая невольно пробудившееся обратно тело, с проглоченной, неумелой и какой-то совсем… новой улыбкой пробормотал:
– Хорошо, мой Юа. Я… я все понял… Держись крепче, отрада моей жизни! Деньги, увы, остались в карманах пальто, поэтому такси мы взять не сможем, но я клянусь домчать тебя до дома самым верным из рыцарских коней! Только держись и не смей поддаваться пытающимся похитить тебя сновидениям!
Юа поерзал, потерся щекой о чужие космы, устало приоткрывая разболевшиеся глаза…
Раньше, чем даже успел сообразить, пробормотал:
– Тогда расскажи мне что-нибудь, дурной ты хаукарль… Только кроме своих чертовых извращений, понял? Хотя… Хотя и на них сейчас срать. Срать… Так что говори… что-нибудь… что угодно вообще…
– Рассказать, удивительная моя душа? Ты действительно хочешь, чтобы я… О, в таком случае пеняй на себя! Я заболтаю тебя до того, что твои прелестные ушки начнут болеть, устав меня слушать! Итак, с чего бы нам начать? С истории про самый редкий в мире язык, на котором ныне говорят только два человека, искренне друг друга ненавидящие, или про бухту Рыжей Бороды, что приючает в себе каждый год сбивающихся в стаю белых акул? Про особенный медовый кофе, заваренный рождественским утром Снусмумриком – кстати, тебе известно, кто это? Нет? Тогда, быть может, мне лучше стоит рассказать про него? Или про пророчества Аделаиды Ленориан, забытой французской сказительницы, ловко играющей с истинными – мне так привыклось думать – картишками-таро? Или вот, вспомнилось вдруг, перед самой первой нашей с тобой встречей я бывал в славном городе Алжире и слышал там историю об ангеле Давиде, что осенял крылом всех, кто только проходил по его площади, задавая каверзный сердечный вопрос…
Юа слушал.
Не вникая, что там сумасшедший человек выбалтывал и выбалтывал, он его просто слушал, полуслепыми глазами вглядываясь в застывшую вдалеке свалку выбеленных скал, и, в накрывающем колдовстве все больше веруя, что Рейнхарт – вовсе даже не Рейнхарт, а заговоривший с ним приблудившийся сбрендивший пес, зарывался в уютную шерсть на начавшем греться загривке, представляя в образе непонятного гармониста-Снусмумрика, перенявшего на себя первенство беглого обрывистого рассказа, желтоглазого идиота с лисьим хвостом, сидящего в такой же желтой палатке и глядящего на вековечные крушины поскрипывающих в ночном пиру грабов…
Белый снег, раскрывая наизнанку лодочки-ладони, продолжал и продолжал валить, сменяя бурую осень непредвиденно ранней зимой.
⊹⊹⊹
– И почему мы тут торчим…? – непонимающе пробормотал Уэльс, с оттенком вымотанного бессилия и легкой тревоги поглядывая на возвышающегося рядом мужчину, уткнувшегося пустым взглядом в чертову входную дверь, но никак не спешащего ту открывать.
Им обоим было холодно, у обоих отмерзали руки и ноги, оба ершились пролитой телами кровью, но Рейнхарт, который вообще одна рубашка-брюки-хвост, все стоял да стоял, щеря зубы и морща на переносице брови, будто дверь от этих его махинаций должна была неминуемо распахнуться сама, демонстрируя последний за отгремевший Хэллоуин расчудесный фокус – внутренние стрелки Уэльса перевалили уже за два или три часа близящегося утра, а это означало, что в права почти-почти вступил Ноябрь, и Канун Мертвецов потихоньку растворялся во вчерашней тыквенной мгле, открывая уже совсем иные окна и дороги.
– Да я вот…
– Да ты вот?
– Немного с запозданием сообразил, что пальто-то потерялось, душа моя… – растерянно и даже капельку пристыженно пробормотал глупый лисий пёс, старательно избегая встречаться с подозрительно щурящимся мальчишкой глазами.
Замолк.
Пожевал губу, слизывая с той пепел выкуренных еще в адовом доме сигарет.
Сколько ни стоял, заговорить дальше так и не сподобился сподобиться.
– И? – недовольно поторопил Юа, откровенно уже мечтающий о том, чтобы забраться внутрь, укрыться всеми найденными одеялами, зажечь повсюду свет и убраться нахер с этой чертовой улицы, которая точит-морочит-хохочет, вихрясь за спиной составами призрачных ревущих поездов. – Выражайся ты нормально! Или еще лучше – просто впусти нас в дом и там сходи с ума сколько и как влезет!
Рейнхарт, кажется, откровенно и постыдно проскулил. Поскребся пальцами о суровую черствосердную дверь, глухую к его отчаянным пылким чувствам, и, приложившись о ту лбом, тихо и вконец убито пробормотал свое страшное признание:
– А ключи как будто бы остались в кармашке, понимаешь…
Всё, всё, приплыли, приехали: на гребаную авансцену, раскинувшуюся перед внутренними глазами мальчика-Юа – после общения с лисьим пройдохой ставшего весьма и весьма богатым на воображение, – вышел пьяный пошатывающийся клоун, хихикнул тупейшим голосом и, покрутив в руке топором, которым должен был швыряться в публику или там запертую в пустую коробку бабу, со злободневным проклятием всадил тот себе в башку, взрываясь эйфорией красной пожарной крови.
– Вот… блядь… – в сердцах выдохнул Уэльс, невольно перенимая заразную эстафету и тоже вот послушно упираясь в чертову дверь лбом, впрочем, даже не надеясь, будто та смилостивится и приотворит игривую щелку, как уличная проститутка перед кавалером – нижнюю юбку. – И что теперь делать?
– Ну…
Юа искренне не знал, что чокнутый мужчина собирался сказать, но на всякий случай решил предупредить, злобно выпячивая передние зубы этакой белкой-упырицей и угрожающе поигрывая в снежном стеклянном воздухе ознаменованными опасными коготками пальцами:
– Я не собираюсь здесь торчать всю ночь и мерзнуть, пока не сдохну, идиот ты такой! Что хочешь делай, но открывай эту паршивую дверь немедленно, ты понял?!
– Понял, понял, душа моя, ты мог бы и не говорить… – Рейнхарт, отлепившийся от двери, выглядел… наверное, как вот статуи немножечко страшненьких ангелочков в добром храме Кафедрального собора Таррагоны. То есть бледно-сморщенно-ломко-удрученно и с пригоршней пепла поверх взлохмаченной головы. – Что же ты обо мне извечно такого дурного мнения? Ну как только в голову могло прийти, будто я оставлю тебя сидеть на улице, Белла? У нас же не как у людей, у нас не «он любит Тома Круза и дрочит на него втихаря, а я люблю только портвейн и я не дрочу, потому что импотент». Я надеюсь, что у нас не… не так. Правда ведь…?
– Да правда, правда, мать твою! Только сделай уже что-нибудь! Впусти меня внутрь, а потом и пизди, потом философствуй, сколько тебе влезет, Твое гребаное Рыбейшество!
Рыбейшество, следуя новому данному имени, пропечатавшему сердце королевским штампованным оттиском, в соответствии с тем хлопнуло немым глупым ртом, булькнуло что-то в непонятный людям ответ и, сконфуженно передвигая ногами-плавниками, оттекло от двери, возвращаясь мокрыми ботинками в снег да задумчиво оглядывая мрачную конструкцию немотствующего спящего строения.
Вконец обезумев, попыталось прильнуть к раскрашенному смуглотой окну, на обратную сторону которого тут же запрыгнул толстый переплющенный Карп, довольно и злорадно уставившийся плошками-щелками на бедового идиота-хозяина, принимающегося тут же милую кису улещивать, чтобы она де, такая умница, такая стервозная красавица, подняла свою толстую попку-грушу и пошла, отворила им нехорошую дверку, на что киса – однозначно все понявшая, в этом таращащийся Юа даже не усомнился – громко мяукнула, сладко зевнула, обдав подгнивающей прелостью внутреннее стекло, и, обмотавшись паленым хвостом с проплешинами, с королевским – и что ж вокруг всё одни короли да короли без хреновой короны? – достоинством показушно…
Улеглась на чертовом подоннике, попутно шпионя приоткрытым любопытным глазом.
Микель на подобное свинство резко и без предупреждений выбесился: ударил с половинчатой дури кулаком по выдержавшему напор стеклу, перепугал до нового приступа полусмерти каверзного злопамятного Карпа и, плюнув на все, заявил Уэльсу, что нижние стекла трогать не станет – иначе они потом оба сдохнут от холода, и разницы, собственно, где этим – внутри или снаружи – заниматься, не будет никакой.
Зато, потрясая воображение мальчишки, устало прикорнувшего под козырьком худо-бедно спасающей от снежных кружевцев крыши, сплюнув себе на ладони да походив вокруг дома – этакой Вестминстерской лондонской глыбы, закутанной в мрачный торжественный нуар – хищной примеривающейся кошкой, попрыгав на пробу на месте, полез забираться по отвесной стене наверх, прихватывая в пальцах стебли окаменевшего с сентября винограда, впиваясь ногтями в отходящие доски и просто-таки с отточенным воспетым мастерством, на которое было невозможно не залюбоваться, быстрой обвораживающей грацией вполз наверх, к парадному оконцу многострадального – и без того наполовину выбитого – чердака.
В процессе он заметно ободрал левое брючье колено, исполосовал грязью рубашку, но, с двух ударов локтя выбив ставни, поднялся еще выше, хватаясь пальцами уже за шаткие железные остовы все еще болтающихся – пусть больше и ни разу не горящих – луны и солнца, чтобы правой ногой, чутко примерившись, с силой ударить по стеклу, поднимая тревожный звон, отдаленно напоминающий свист мельничных вращающихся крыльев, заведенных мелющими ночами мертвецами муку.
Осколки вспыхнули звездным светом, сцеженным сквозь мокрую белую марлю, вихрем унеслись вниз, в разбросанный крупой снег, и Рейнхарт, осторожно и со знанием дела очистив все той же ногой проход от оставшихся острых крошек, крикнув Уэльсу, что сейчас заберется внутрь и оттуда уже откроет и ему, поэтому милому мальчику придется с десять секундочек подождать, скрылся в угрюмом, что копоть, проеме, оставляя юношу ошалело и мрачно размышлять, что…
Что ведь не каждый же, черт возьми, так умеет.
Чтобы так ловко, так легко и с таким… родным триумфальным блеском в глазах, будто брался за любимое дело для ведьмы, насылающей посредством долгой практики проклятия так же искусно, как иные соседи пряли снятую с белых мертвых овец шерсть.
У ведьмы вот метлы-кошки-снадобья и дурная-дурная пропащая слава, стоящая пожизненного печального одиночества да единственной подруги-ласточки, зато овцы живы, овцы с шерстью, овцы не мерзнут, а по утрам любопытных соглядатаев, покусившихся на чужую отару, отпугивает свирепым ревом железная черная курица, выращенная из такой же железной черной лягушки…
А через секунд так тридцать, оживив внутренности дома светом, бражным, как янтарный эль, Микель, отыскав где-то там запасные ключи, о поисках которых все это время орал сквозь запахнутую, но все еще пропускающую звуки дверь, с радостной взъерошенной улыбкой вырос на пороге, обхватывая продрогшего мальчишку и силой затаскивая того внутрь прежде, чем успел даже заметить застывшее в стеклянных глазах извивье незаданного тревожного вопроса.
Первым, что они сделали, едва заявившись домой и заперев на все существующие замки дверь, это, переглянувшись, бросились носиться наперегонки по дому, в ужасе и нашептывающем на ухо адреналине сдергивая с кресел, дивана, кровати, шкафов и прочих пыльных уголков завалявшиеся пожеванные тряпки, чтобы, тщательно осматривая каждый участочек стены или проглядывающего разбросанного хлама, перехитривая летающих туда-сюда хохочущих турецких караконджулов, приняться избавляться от проклятых зеркал.
Едва на глаза попадался осколок стекляшки или иной отражающей поверхности – как на тот тут же набрасывали тряпицу или же и вовсе разбивали на куски, заметая осколки ногой куда-нибудь под коробку или за плинтусину, открывающую засоренный газетой да каменной штукатурной крошкой грязный лаз.
Рейнхарт, попутно пнув провинившегося нахала-кота и наподдав тому еще и от согласившегося – весьма скупо и весьма нехотя – на «поделом» Уэльса, пособорал все попавшиеся на глаза свечи, сбросил те в одну коробку и, убедившись, что нигде ничего, способного худо-бедно самостоятельно воспламениться, вроде бы не осталось, притащил в гостиную – а попутно и их спальню – несколько непроверенных ночников да торшеров с вкрученными электрическими лампочками и, играя в причудливую мрачную романтику, принялся поочередно запихивать те в розетки, пока не узнал, что три из шести все-таки работали и света, в общем-то, хватало на то, чтобы комната погрузилась в приятный спелый грушевый привкус.
Занавесились все до последней шторы, окно на чердаке заставилось подтащенным двойными усилиями шкафом, своровавшим с верхних этажей последний свет. Хлынула в ванну горячая вода, и пока Юа скакал неприкаянным призрачным жеребчиком по комнате, пытаясь увернуться от вознамерившегося полечить его мужчины, цепляясь подолами надетой насильно ночной рубашки за разбросанные по полу сухие ивняки – то ли ветром их занесло, то ли Микель развлекался да теперь подзабыл, покуда распихивал по углам тыквы да собранных из деревяшек скелетов в паучьих шляпах-вуалях, – злое льдистое колдовство потихоньку оттаивало, потихоньку освобождало его сердце, вместе с тем…
Вместе с тем выпуская наружу и какое-то совершенно дикое, пропитанное протопленными углями да мертвой облепихой отчаянье, обозвавшее себя трясущимися руками, пересохшим горлом и последней каплей сил, утопившихся в накопленной хладной сырости разбухших от дождей-снегов досок.
В конце концов, поддавшись соблазняющему симбиозу Рейнхарта и костру осенней взвеси, мягко обглодавшему его согревающиеся кости, Юа позволил дурацкому лису поймать его, повалить на пол, заняться чертовой пронзенной ногой, бережно – и на сей раз даже умело – перетянутой марлей, йодом, ворохом мазей да поверху еще и еще бинтом, чтобы наступать, как на копыто, попутно спотыкаясь об иную – чересчур короткую теперь – ногу.
Рейнхарт целовал ему коленки, целовал пальцы ног и низ горячего чувствительного живота, задирая кружевную длинную юбку. Целовал, конечно же, опущенный член и мягкие яички, балуя теплым неторопливым дыханием, и Юа, прикрывая глаза, разрешал и себе, и мужчине творить все это безумство, таять, нежиться и невольно проваливаться в очередную дрему, которая не усыпляла тела, не лишала способности говорить или даже видеть, но лишь немножечко, совсем чуть-чуть – убаюкивала бьющуюся белой снежной птицей душу, насылая прелую хвойную истому и бархат персикового сока по груди да рукам.
Юа помог курчавому идиоту привести в порядок его собственную избитую руку, позволив себе короткий скованный поцелуй в израненные костяшки, и, отвернувшись, не желая видеть ни желтых обомлевших глаз, ни загрохотавшего на всю комнату просвечивающего сердца, поспешно побрел в ванну, на ходу рыкнув, что если тупой лис хочет – может идти вместе с ним, а если будет тупить – пусть сидит снаружи и терпеливо ждет своей очереди.
И, конечно же, тупой лис тупить не стал.
Конечно же бросился следом, перехватывая на самом пороге, перенимая на руки и внося в дурную каморку этакой напыжившейся цыганской невестой с горящими индийскими глазами и неиссякаемым жаром под возлюбленной кожей.
Конечно же лису было весело и глубоко наплевать, сколькими матерными словечками его обзовут и какими еще изысками порадует слух богатый на выдумки боготворимый язычок, и конечно же Юа, не желая расстраивать любимого балбеса-хаукарля, старался, фантазировал, изобретал все новые да новые красоты, покуда горячие объятия погружали его в куда как менее горячую воду, оглаживая подрагивающими пальцами все совершенное тело разом…
И ночная темень снаружи, затаившись под зашторенными окнами, возводила пустые трухлявые очи, морщила обрюзгшие щеки, затягивала мшистую рубленую песнь и плела на кончиках спиц-водомерок паутину, с пустой страшной улыбкой гадая, кому же нынче в нее попасться?
Кому в ней увязнуть, кому не перечесть поутру сломанных тонких косточек?
Кому…?
⊹⊹⊹
– И как ты предлагаешь в это… играть? – недоуменно уточнил Уэльс, сузившимися стальными глазами посматривая то на выросший перед ним экологически-природный «стол», то на Рейнхарта, сидящего по обратную его сторону и довольно складывающего под подбородком зажатые замком пальцы.
К слову, стол вовсе никаким столом не был, а был самым обыкновенным и самым настоящим… гребаным пнем, притащенным мужчиной откуда-то из задворок темного подвала, куда мальчишку, попытавшегося было сунуться следом, снова строжайше не впустили, наплетя ворох какого-то несусветного дерьма о страшных мельничьих ласках, кусающих за ноги, опасной темени и нехорошем любопытстве, с которым юным Гамлетам сживаться отнюдь не следует.
– Гамлетам вообще очень тяжело сживаться, сшиваться… жить, – заявил чертов придурок, ласково потрепав оцепеневшего юнца по челке и продемонстрировав тому выуженный из загадочных глубин… пень. С присохшей лесной травой, въевшимися намертво сыроежными грибами и даже трупиком застывшего в смоле да поганкином мертвом стволике жука. – Любящие Гамлетов – прокляты изначально, и я никак не могу с этим не согласиться, венценосный свет моих очей, а любимые ими самими – и вовсе безумны или мертвы. Мне, конечно, больше по душе вариант с безумием, и, кажется, я достаточно подхожу под это определение, чтобы поверить, будто мой маленький датский принц отвечает мне взаимностью, пока я всего лишь тихонечко сижу себе на троне старым облезлым королем. Видишь, дарлинг? Вовсе не нужно показывать мне свои зубки и начинать грубить – я все равно не смогу тебе по достоинству ответить. У меня, как ты понимаешь, хорошие засаленные манеры, и врожденное чувство меры с головой выдает интеллигента, дремлющего внутри с самых первых дней незавидного бедняцкого рождения…
– Да где это сраное чувство-то?! – вспылив, огрызнулся Уэльс, сжимая в кулаках пальцы и думая – пока покорно плелся обратно за лисьим гадом в гостиную, – что не испытал бы во всей своей жизни большей радости, получи он сейчас безнаказанную возможность запустить этим хреновым пнем придурку по башке, выращивая на той пень новый, особенный… Шишечный вот. Породистый. Редкий-прередкий. – Где хоть какое-нибудь сраное чувство меры, если ты себя извечно в короли пихаешь, а?!
– А вот хотя бы там, что я подчеркнуто выразил перед тобой тот факт, что сидеть на троне намереваюсь тихонечко, непрозорливый мой принц! Тихонечко, понимаешь, милый? Это ли не интеллигентство? Ты вот все носишься, негодуешь, устраиваешь склоки и нарываешься на новые да новые дуэли, а я себе мирно попиваю бергамотовый чаек, жую королевские кексы с черничным сыром и стараюсь никому не доставлять лишних неудобств.
– Нет! Это наглость, зажратость и откровенное издевательство, хренов ты… мародер! Мародер, слышишь?! Это никакая не мера и никакое не чертово интеллигентство – просто тебе банально лень оторвать от подушки жопу, чтобы что-то для кого-то решить в своем же гребаном государстве. И не высовываешься ты лишь потому, что иначе заметят и обязательно куда-нибудь припекут, скотина!
– Слышу, душа моя. Я всегда очень хорошо тебя слышу… Но зачем же так холодно, будто ты у меня отныне не живой чудесный мальчик с теплым сердечком, а мстящий заснеженный лондонский дух, и зачем же так грубо, в самом-то деле…? На что такое ты снова сердишься?
– И правда, на что? – передразнивая чертовы тягучие дифтонги да лая хриплым песьим баритоном, выплюнул Юа, в сердцах и с ругательствами усаживаясь на предложенное место на полу и сцепляя замком и колени, и руки на груди.
Поворчал, покусал побаливающие губы, покуксился и, глядя как Рейнхарт, продолжая потерянно, но все еще нагло мурлыкать, куда-то там вновь уползает, возвращаясь меньше чем через минуту с кипой бумаг, шариковыми ручками да ножницами в зубах, настороженно ошерстился, ожидая, что его этими самыми ножницами сейчас непременно…
В общем, что-нибудь этими чертовыми ножницами попытаются нехорошее сделать, просто потому что на генерацию хорошего сучий лисий сын был не способен принципе.
Правда, ничего ему резать-царапать-протыкать не стали, а стали вместо всего перечисленного…
Просто и тривиально стругать чертовы картонки-листы, выпиливая из тех кривоватые неравномерные прямоугольнички, небрежно сбрасываемые в общую подтянутую кучку.
Юа не предлагал ни помощи, ни содействия в добрых волонтерских начинаниях, а потому – взвинченный до пружины и ежистый до дикобраза – только сидел, смотрел, недоверчиво дергал уголком рта, готовясь вот-вот обрисовать презрительный оскал, и, кутаясь в накинутую на плечи песцовую шкуру, продолжал таращиться, как мужчина, сотворив карточек этак общей сложностью шестьдесят, отложил ножницы в сторонку и протянул вдруг примерную половину ему, угощая сверху половиной же цветных ручек и обласкивая добродушнейшей из припасенных в арсенале улыбок.
– А вот так и играть, краса моя, – довольно промурлыкало Его Тупейшество, срывая с ручек колпачки, расписывая стержни об уголки карточек и, нетерпеливо что-то на тех тут же выписывая, попутно поясняя: – Берешь клочок и записываешь на том ровно один вопрос. Любой вопрос. Любой сложности, любой длины, любого построения и всего остального любого тоже. Но будь осторожен в своих претензиях, ангел мой – после того, как мы закончим, все карточки окажутся сброшенными в одну кучу, и может статься так, что на твой вопрос придется отвечать как мне, так и тебе самому, но… На самом деле я бы посоветовал тебе ни о чем лишнем не думать и просто писать то, что тебя больше всего волнует, или то, на что ты хотел бы получить честный ответ, иным способом тебе недоступный. – Поглядев на скривленные недовольные мальчишеские брови, мужчина, фыркнув и протянув через лесной пень руку, дабы потрепать дурашливого котенка по руке, поводил в воздухе новой карточкой – две он к тому времени уже заполнил, поспешно повернув те пустой рубашкой вверх – и, ласково прищурив глаза, пояснил еще раз: – Только задумайся на секундочку, какой это замечательный шанс узнать то, что тебя волнует, но что ты не решался, быть может, спросить в иной ситуации.
